Текст книги "Бродячие собаки"

Автор книги: Сергей Жигалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Глава четырнадцатая

Окаменела, пошла трещинами от морозов земля. Под черный прозрачный лед, в самую пропасть омута ушел любимый Подкрылком сом-дояр. Стоял в бивших со дна ключах, обрастал слизью. Утянули из замерзающих полыней в теплые моря последние стайки жирных крякшей. А Найда все где-то моталась.

Честно сказать, егерь про нее вспоминал все реже. Не до нее сделалось. Подсолнухи проклятые весь белый свет ему застили.

… По весне молодой Комаровский предколхоза Щелоков засеял целых пятьсот гектаров на берегу Ветлянки подсолнухом. Плановал масла надавить и торгануть, а силенок не рассчитал. Солярка кончилась, убирать нечем. С укором мотали на ветру шапками брошенные в зиму подсолнухи. Слезами сыпали на мерзлую землю семя. Всю осень кормились тут грачи, вяхири, даже лисы грызли семечки. Раскушали это дело и кабаны. Как стемнеет, из крепей по льду переходят реку и жамкают, давят маслице не хуже пресса и жмых не выплевывают. А где зверь, там и браконьеры. Слух про добычливую охоту в момент до города доплеснулся. Понаехали. И спортсмены, и бизнесмены, и врачи, и фирмачи. Все с помповыми ружьями, с карабинами. Как стемнеет, над подсолнухами прожектора мечутся. Кабана гоняют. Пальба стоит. Местные бракуши поглядели на это побоище и ездить туда перестали:

– Натуральная Чечня. Без каски с бронежилетом там делать не хрена. За кусок мяса пристрелят.

Венька с ног сбился. Выпросил у главы райадминистрации наряд милиции. Пост гаишников выставили на дороге. Те какого-нибудь джипяру тормозят. Из-за стекла рука им в физиономию красное удостоверение тычет. Сержантик столбиком стынет:

– Проезжайте, товарищ полковник.

Три карабина, помповое американское ружье, мелкашку, четыре ижевки изъял егерь в этих подсолнухах. И полтора десятка протоколов насоставлял. Тьму врагов нажил.

Что ни рейд, одни и те же разговоры:

– Распишитесь в протоколе изъятия.

– Темно. Не вижу, где подписывать. Может, договоримся? – топтался охотничек. – Тебе новая служебная «Нива» нужна? С Алексеем Тимофеевичем договорюсь…

– Да мы уж с Вами обо всем договорились. Подписывайте, я щас фонариком посвечу.

– А чо ты себя так ведешь? – срывался на крик обиженный. – Гляди егерек, у тебя ведь не две жизни.

– Как другу тебе говорю, – усмехался в ответ егерь. – Я на сто метров двенадцатиколиберную гильзу с первого выстрела сбиваю. Пулей.

– Раз ты такой принципиальный, чего ж ты на тестя своего протоколы не рисуешь? – прямо в глаза лепили егерю односельчане.

– Попадется, нарисую, – отвечал егерь. Лишенный двустволки-кормилицы, обрезавшись о серую сталь егерских зрачков, верил: этот хоть на отца родного нарисует. Доходили эти угрозы и до самого тестя.

– Ага, замучается рисовать. Я калека по производству, – обижался Сильвер. – Поганец, кропчил бы трохи для сэбе. Ребенок без теплых ботинок в зиму. Денег у него нету. Гирой!

В тот раз вернулся Венька с подсолнухов под утро. До подушки дотронулся и отрубился. Разбудил его жуткий Танчурин визг. Вскочил. В комнате уже было светло. Как был в трусах, босой, кинулся во двор. Танчура навстречу, чуть не свалила. Обхватила его за шею, ледяной курткой прижалась. Вся трясется, кричит:

– Там-м… там-м на крыльце… Там лежит… Господи, я как увидела, обмерла…

– Найду убили, подбросили… – догадался егерь.

– Ой, дурак, Найда одна у него на уме, – в голос закричала Танчура.

– Найда, где Найда? – зашлепали по полу босые ножонки. На кухню в одной рубашенке с голым пузишком выкатился Вовка. – Найда?

– Господи, да что ж вы помешались на этой суке! – Танчура кулаками пристукнула егеря в грудь. – Венок тебе подбросили.

– Какой венок?

– Круглый, какой! Иди вон, глянь. Я обмерла. Выхожу, а он на крыльце лежит, черная лента шевелится. Я думала: змея.

– Чо ты городишь? – Венька насмыгнул колоши на босу ногу, как был в трусах, вышагнул наружу. На припорошившем крыльцо снежку стоял прислоненный к корыту могильный венок из бумажных лиловых цветов. Ветерок шевелил концы черной ленты. Егерь нагнулся, расправил ленту и прочел надпись: «В. Егорову от охотников».

– Пап, а Найда где? – услышал он за спиной Вовкин голос. Подхватил сына на руки. – Пап, пусти. Эт чо там? Цветы красивые. Эт ты их сделал? Пусти, я ими поиграю…

– Нельзя играть этими цветами.

– Почему?

– Они ядовитые.

– Как змея?

– Иди заяви в милицию, – наступала Танчура. – Щас же иди!

– Ладно тебе. Пацаны дурачатся.

– Ага, пацаны тебе будут. Венок-то новенький. Пацаны тебе напишут. Эт же заказывали. Пусть найдут, кто. За такие шутки судить надо. Шутки. У меня чуть сердце не остановилось. Как в грудь ударило.

– А что эт так вкусно пахнет, а Тань?

– Иди сперва штаны надень. Раки бесштанные. Сюрприз вам приготовила. – Танчура фартуком вытерла слезы. – Ну, Вовец, зубы чистил, руки мыл? Давай шементом! И за стол.

– Я не хочу есть. У нас в садике на завтрак мой любимый компот.

– Дома поешь, я деликатес приготовила. А в садик к обеду пойдешь.

– Я щас пойду. Не хочу есть. Хочу в садик. Теть Наташа мне два компота любименьких нальет. Вотаа-а.

– Тёть Наташа. Она тебе за папаню… – звенящим голосом выговорила Танчура и осеклась. – Руки помыли, садитесь, ешьте без разговоров. – Выставила на стол сковороду шкваристящей печенки. – Давай тебе, Вован, на тарелку, а то обожгешься.

Венька пожевал кусочек жарева, вскинул глаза на жену.

– Эт откуда у тебя?

– Пока вы спали, с утра пораньше на охоту сходила. Вкусно?

Ты говорил, что соскучился по мясу. Ешь.

– Тань, я посерьезну спрашиваю. Откуда кабанятина?

– Ой, только не смотри на меня так.

– Тань, откуда?

– Около магазина вечером какая-то женщина продавала. Я ее не знаю. – Чего-чего, а врать Танчура не умела. Егерь встал из-за стола. Надел сапоги, куртку.

– Я с тобой. Хочу компоту. Теть Наташа сказала – из волшебных ягод.

– Сиди ешь, – прикрикнула Танчура. – Вень, не ходи. Мне мама дала. Им кто-то принес. Что, ты их допрашивать будешь?

– Я на работу. Вовка, ешь быстрей, и я тя заодно в садик отведу.

– Токо ты до воротцев. А там я сам.

– Все с тарелки съешь, тогда до воротцев.

У садика Венька подождал, пока парняга добежал до входной двери. В замерзшем окне мелькнул белый силуэт: Наташа!

«Неизвестно еще на чью могилу раньше венки понадобятся. А щас послушаем песню про печенку», – засмеялся егерь и легко так пошагал к Сильверу. На ходу потонакивал:

– Мимо тещиного дома я без шуток не хожу. То кирпич в окошко брошу, то ей кукиш покажу!

Во дворе под навесом стоял тестев инвалидский «Запорожец». Углядел егерь клок мха под бампером, стылые бусинки крови на крышке багажника. В сенях на прислоненном в углу «охотничьем» тестевом протезе (у него их было несколько: охотничий, сельскохозяйственный, парадный, рыбацкий…) тоже клочек мха прилип.

– Чо ты стучишься как чужой? – подсовывая костыли подмышки, поднялся с дивана Сильвер. – Заходи, как домой. Тут все твое. Мы с бабкой помрем, все вам достанется. На внука все подпишем.

Поручкались, сели на диван. Теща, еще ядреная с румянцем во всю щеку, закружилась по дому.

– Как там Вовочка? Перестал кашлять? На ночь надо травкой, медком. Молочком горячим с маслицем. Мы Танечку в детстве так лечили.

– Ты нам лучше, мать, с Вениамином что-нибудь на стол сообрази, чем балаболить. Вовка-то в садике?

– Отвел щас.

– Капустку, Вень, будешь? Из погреба достану.

– Доставай, не спрашивай, – замотал тесть головой. – Чо за мода?

– И так сверкнул вдруг на жену глазами, что та ласточкой вылетела в сени.

«Не зря его Сильвером прозвали», – усмехнулся про себя егерь. Встал.

– Пойду Анне Васильевне капустку достать помогу.

– Да зачем, не надо! Она сама, – потянулся Сильвер схватить зятя за рукав, да не успел. – Не ходи!

Но Венька уже вышел. На погребке обошел парное зевло погреба, где скрылась теща. Так и есть. В углу под мешками валялась кабанья башка.

– Кто там зашел? Кызь, окоянные, попадаете!

– Эт я, Анна Васильевна, помочь вам.

За столом тесть налил стопки. Чокнулись. Выпили. Тут же налил по второй.

– Я, дед, больше не буду. – У Веньки никак не поворачивался язык называть Сильвера отцом. – Мне еще за руль. Ехать надо.

– Да кто ж тебя остановит? – аж подпрыгнул на стуле Сильвер.

– Тебя же все, как огня боятся. Давай. За жену, за ребенка.

– Дед…

– Выпей сперва до дна.

– Дед, мы же с тобой договорились насчет этого…

– А чо я? – Сильвер махнул руками, костыль соскользнул на пол. – Одного. Трохи для сэбе, трохи для тэбе.

– Мне тобой люди по глазам стегают. Тебе можно – им нельзя. – Скрестились взглядами. Того гляди искры на пол посыплются, шерсть на кошке, что под ногами вертелась, подпалят.

– Я чо. Мне ведь, зятек, убогому и этой одежи до гробовой доски не износить. – Сильвер задрожал седым подбородком. – Все вам. Ты ведь на свою зряплату жене чулки не справишь. А я этого кабанишку в город в ресторан сдам: четыре, а то и все пять тыщ дай сюда. Да голову на чучело – еще полторы, вот она твоей жене и шуба.

– Дед, я знаю, где ты в крепях петли поставил, попадешься, не обессудь. – Венька поднялся, на тестя глядел легко, почти весело.

– Спасибо за привет.

– Погоди, – на этот раз успел схватить его за рукав Сильвер. – Сядь. Эт ведь не я, эт она подговорила насильное заявление на тебя прокурору написать. Ну было и прошло. А ты меня на вертолете покатал. Чо ж теперь нам всю жизнь друг дружке мстить? Я думал, обосрусь прямо в штаны.

– Да не мщу я тебе, дед, – рассмеялся Венька. – Страшно было на вертолете-то?

– Тебе бы, мудозвону так. – Сильвер налил стопку всклень, выпил. Пятерней бросил в стальную пасть капусту, долго жевал. – Сижу посреди водоема, сорогу из сетки выбираю. Слыше вертолет гудёт. Ну гудет и гудет. Выбираю, а он все надо мной ниже и ниже. Рябь по воде гонит. Кепку с лысины сдуло. Я голову вот эдак задрал, а из него когти на тросе спускаются. Ничо не успел, он уж мене кверху поволок и со всеми сетями, и с лодкой. Я этому летчику машу, а он меня все выше и выше волокет. Над ветлами, над лугами за бугор, как колдун богатыря. Коровы на лугу, как собаки маленькие сделались. Я уж обеими руками за когти уцапился, думаю, лодка сосклизнется, хоть на когтях повисну. Когда они мене за бугром на землю спустили, я первым делом за штаны, цоп, цоп. Спереди мокро, сзади мягко…

– Я тут, дед, не при чем, – раздышавшись от смеха, выговорил Венька.

– Твои друзья – нефтяники. Ты их подговорил. Привыкли трубы таскать и перли меня, как трубу нефтяную. Улетели, а я сижу на лодке посреди степи. С рыбой, с мокрыми сетями. Весь в говне. Гляжу, по дороге на «Беларусе» Валька Нефедов едет. Машу ему. Подъезжая. Из кабинки вылез, а подходить боится. «Ты хто?» – говорит. А уж темнеть начало. Я говорю: «Этот, как его, Ной я, говорю. От потопа спасаюсь». Он ближе подошел, морщится. А чо говорит, от тебя, Ной, так воняет?…

– Хорош, дед, ты меня уморишь. Хорош, – сгибался пополам егерь. – Не могу, Ной!

– Не может он, – довольный произведенным эффектом, разошелся Сильвер. – Говорю ему, Вальке-то: «Тебя бы, мудилу грешного, сорок дней и ночей не на сурьезном ковчеге, а на этой люминевой приблядке по водам поносило, ты бы не так провонял.

Крестись, кричу на него, богохульник!» А Нефед-то то-ли пьяный, то-ли с похмелья. А тут еще смеркаться стало. Обличье-то мое он не узнал. Кепку сдернул, крестится. Сам языком чуть ворочает. Откуда ты, грит, товарищ Ной? Я тут скоко езжу мимо, раньше не замечал. У нас полая вода сюда в самые большие разливы не доходя. Я говорю, теперь переквалифицировался. Там на тучах плаваю. Сверху мне все видать, кто пье до поросячьего визга, кто блядуя. Я щас те могу за твои грехи тяжкие вместе с трактором утопить, чтоб ты тут больно сильно не принюхивался. Не доводи до греха. Цепляй лодку за трактор и вези в село. Вишь на небе ни одной тучки нету, не на чем плыть. А мне одного человека увидеть надо.

– И привез? – Венька потрогал скулы.

– А как же. К воротам подволок. – Сильвер сверкнул на зятя глазами. – А петельки-то мои пускай еще недельку постоят. – Можа, ищо какого поросеночка господь в них запхает.

– Ну дед, ты повернул, – удивился Венька. – Вот так Ной.

К вечеру заслоился по селу слушок: мафия прислала егерю черную метку «Грохнут теперь. Допрыгался», – злорадничали обиженные Венькой.

На другой день, когда забирал из садика Вовку, Наталья сама подошла:

– Подъезжай к восьми туда, к старой церкви, – быстро сказала она и выскочила из раздевалки.

– Давай с ночевкой, – успел шепнуть Венька.

Глава пятнадцатая

Снежная крупа вперемешку с дождем секла Найду по ребрастым бокам. С мешком в зубах она как тень нищенки убегала все дальше и дальше от свалившегося с лошади властелина. Из мешка еще не выветрился запах щенячьей шерсти. Несколько недель Найда жила в омете соломы. Ловила мышей. Теперь память о теплой конуре, сытной еде гнала ее в деревню. Жмурясь от секшей по морде снежной крупы, она упрямо трусила на ветер, пока не уткнулась в разлившийся по низине поток. Спустилась с берега. Ледяная вода ударила по ногам. Мешок тут же разбух, потянул вниз. Найда попятилась, выволокла мокрый мешок на траву. Инстинкт подсказывал ей не лезть в воду. Она долго бежала вдоль оврага. Откуда ей было знать, что тремя километрами выше фермы спустили воду из рыборазводных прудов. Мокрый мешок смерзся. Цеплялся за бурьян, мешал бежать. Найда роняла мешок, но отбежав, опять возвращалась. Впивалась клыками в хрусткий край, мешковина леденила язык. Крупа дробинками секла по морде. Отчаявшись найти переход через овраг, Найда отвернула к темневшему на холме сооружению. Это была заброшенная животноводческая ферма. Найда забежала в дверной проем. Здесь было удивительно тихо. В ноздри ударили запахи птичьего пера, сухого навоза. Найда пробежала по ферме и уткнулась в дощатую стену. Насторожилась. Там кто-то шуршал, хлопал крыльями. Тянуло сытным хлебным духом.

Найда легла на брюхо и стала передними лапами рыть под доски. Когти заскребли по бетонному полу. Найда нашла щель между досками. Впилась зубами в край горбыля. Сухая щепа кровенила пасть. За стеной хлопали крыльями всполошившиеся голуби. Она прогрызла горькую от смолы сосновую доску. Продралась через щель вовнутрь. Голуби, взметывая мучную пыль, взлетели под крышу. Не чувствуя боли в ободранных боках, она бросилась к вороху дробленки. Хапанула полной пастью. Задыхалась и хапала, хапала. Потом прямо тут же отвалилась на мягкий ворох. У нее даже не было сил броситься за пробежавшим перед мордой мышонком. Очнулась она от хлопанья крыльев над головой – мешка рядом не было. Она кинулась к щели, втащила мешок, легла на него и опять заснула. Шуршала по крыше крупа, гудел ветер. Здесь лишь снежная пыль опушала стропила, от взмахов голубиных крыльев сыпалась на Найду, таяла на морде. От этого еще сильнее мучила жажда. Найда сунулась было в щель, сбегать попить к оврагу. Но щель теперь оказалась узкой. Найда застряла и кое-как запятилась обратно. Это ее и спасло. Если бы она вдоволь напилась воды, дробленое зерно разбухло бы в брюхе и сука бы погибла. Найда похватала снежок, наметанный в углу, и опять легла.

Ветер бешено бил в стены, летучим зверем метался по крыше.

Над степью лютовала первая ноябрьская пурга. Здесь же было тихо сытно. От мешка едва уловимо пахло щенком.

Глава шестнадцатая

Звери и птицы прятались в норы, гнезда, зарывались в снег. Люди спешили в тепло. Лишь мятежная душа Сильвера просила бури, гнала со двора в эту разбойную погоду. Его «Запорожец» будто обломок пиратского брига, то проступая, то пропадая в снежных зарядах рассекал волны поземки между рифами домов. Одноногий осьминог, черная душа не заметил около церкви присыпанный снегом УАЗ. Увидь машину зятя, Сильвер бы шарахался от него, как литературный предок от черной кошки. Но в неведении он бесстрашно вел свой «запор», гордость украинского, автомобилестроения за добычей.

Не гены ли той же самой пробы, что гнали аргонавтов за золотым руном, понуждали флибустьеров заканчивать счеты с жизнью на карабельной рее, вели этого калеку старика в пургу и темень за кабанами?

И он-таки привел обломок пиратского брига в тихую гавань между двумя ветлами. Темная фигура выбралась из теплого нутра «Запорожца» и заковыляла в чащобник: в одной руке костыль, в другой винтовка. В глубине зарослей было тихо. Сильвер сдвинул шапку на затылок, прислушался. Шуршала о стволы и ветви деревьев снежная крупа. Но сквозь это шуршанье и шум ветра в вершинах волосатое ухо флибустьера уловило живой звук. Радостной щекоткой фырканье отдалось в разбойничьей душе. Он не спешил, предвкушая. Вытащил из-за пазухи два теплых патрона с пулями. Нежно ввел их в стволы. И двинулся в обход, с подветренной стороны, туда, где фыркало.

Плюньте в глаза тому, кто в эти минуты бросит в Сильвера камень. Обвинит его в алчном устремлении купить дочери шубу, а внуку трехколесный велосипед. Ложь. Пока он крадется к захлестнутому петлей кабану, в густом чащобнике совершается волшебство. Улетучивается боль в надорванной спине. Молодое сердце легкими толчками гонит кровь. Отрастает нога. И уже не плешивый калека с удаленной по подозрению на рак двенадцатиперстной кишкой, а полный сил гибкий юноша кошкой крадется к добыче. Твердой рукой ловит на мушку вскинувшуюся черную башку.

Бесстрашный пират, тезка нашего Сильвера, от одной мысли, что ему придется транспортировать из чащи такую тушу, захлебнулся бы ромом, вскарабкался на рею, накинул петлю на шею, для надежности выстрелил в висок и прыгнул бы в пучину. Наш же, пошвырявшись в рюкзаке, достал клеенчатый фартук. Надел его. Как опытный патологоанатом ловко отчленил секачу башку. Поставил рылом кверху на ближний пень и принялся разделывать тушу.

Тем временем сверху перестало сыпать. Ветер разметал по небу звезды, свился жгутом меж берегов речки и, легко обгоняя струившуюся подо льдом воду, полетел к устью. Сильвер, притомившись, присел на кабанью шкуру. Курил, думал: «Вот кабан этот жил себе, желуди жрал, маток огуливал. Смерть легкая. Не горел, не болел. Прилетел свинцовый желудь и все. Смерть… Ко мне бы она тоже лучше не с косой пришла, а ружьем… Только бы проклятая не торопилась. Дождаться – Вовка вырастет. На свадьбе у него погулять…»

Размяк Сильвер, с кабаньей шкуры воспарил в сладких виденьях к свадебному столу. Раздумался, какой бы он тост молодым выказал да что на поднос в подарок положил. На запах крови зашуршала крыса ли какая, хорек. Оглянулся Сильвер, можно сказать, прямо из-за свадебного стола, а сзади смерть из-под земли лезет. Морда черная, клыкастая, на длинной шее, лапы узластые, будто корневища к нему тянет, вот-вот за горло схватит. Заорал охотник дурным голосом. На всех трех конечностях ломанулся в болотину бойчее кабана, застрял в лозняке. Опомнился: «Гроб в сугроб! Да ведь я сам лиходей, кабанью голову на пенек поставил…»

В тот раз зятю про мокрые штаны для веселья сбрехнул. А теперь на самом деле обмочился.

– Чего щеришься, фоб в сугроб? – с досады сбил с пня кабанью голову. – Расскажи кому, что смерть за мной погналась, не поверят.

Под утро подрагивавшей от усталости рукой вел Сильвер свое тяжко груженное добычей судно домой. Радовался, что зятек навстречу не попался. Пригрозил гад: кто не спрячется, я не виноват.

Глава семнадцатая

Видел егерь, как Сильвер в пургу крался на своем «Запорожце» из села. Но не судьба была в ту ночь столкнуться им на узкой дорожке. Били в стекло снежные заряды. Мигала огоньками приборная доска. Краем глаза видел егерь, как прыгали зеленоватые отсветы по наклоненному Натальиному лицу. Она молчала с того самого момента, как села в кабину. Не спрашивала, куда едут. Веньке было хорошо от ее молчания. Машина подныривала под косые полосы летящего снега и сама летела, падала вместе с кружившимися в свете фар снежными шапками. Снег падал на черную землю, они с Натальей летели вверх на праздник. Венька договорился со знакомым директором базы отдыха. Тот в служебном корпусе выделил номер люкс с камином, ванной комнатой, кухней и даже сауной.

Венька успел смотаться в город, купил продукты, шампанское. И теперь он в душе почему-то радовался тому, что она была такая строгая, будто чужая. Впереди у них была целая ночь. И было это хорошо.

Все так же молча он открыл входную дверь. В огромном трехэтажном корпусе не было ни души. Они поднялись в номер. В сумраке комнаты угадывались очертания большой двуспальной кровати. Венька потянулся к выключателю. Наталья поймала его за руку и стала неистово целовать скулы, глаза, нос, губы. Как целует сильно соскучившаяся молодая мать своего ребенка. Потом обвисла на нем, зашмыгала носом.

– Наташ, ты чего? – разлепил губы Венька. – Давай я тебе пальто расстегну. Щас разожгем тут камин. Шлепнем с тобой по стакану, Наташ.

– Давай уедем отсюда. – Она крепко сжала Венькины пальцы. – Я тебе никогда-никогда в жизни больше не изменю… Я тебя буду любить до самой смерти. Ноги тебе мыть буду. Уедем в город прямо щас, как есть. Устроимся где-нибудь работать… Никто знать не будет. Они не найдут тебя… Венка! – Она сползла на пол на колени. Вскинула к нему мокрое в слезах лицо. – Я как услыхала про черный венок, у меня все внутри оборвалось. С того часа ничего не вижу, не слышу. Меня спрашивают, а я не слышу… Ночью снилось, как они тебя убивали. Господи, так кричала… Я тебе крестик купила, освятила его. Дай, я тебе надену.

– Наташ, сперва, может, разденемся. Ну не плачь. Эт так, пацаны подурачились.

– Ага, пацаны. Пацаны тебе на подсолнухах грозили.

– На каких подсолнухах?

– Бандиты, у каких ты ружья поотнимал.

– Кто эт тебе дурость такую наплел?

– Мне Славик Неретин все рассказал.

– А где эт ты с Славиком была? – Венька куртку перестал снимать. – Ну-ка, ну-ка?!

– Вень, да что ты. – Она поцеловала складку между бровей. – Он же дочку в садик водит.

– Трепло… Я ему растолкую, куда Волга впадает.

– Вень, ничего не говори. Он же мне по секрету. Это я с тобой такая дурочка делаюсь. Я же змея. Говорю ему: тебе тоже венок с могилы подкинут. Егорову подкинули и тебе подкинут. Он опешил. Егоров, говорит, у бандитов ружья поотнимал, а я ничо…

– Так в пальто всю ночь и будешь сидеть? Раздевайся, тут тепло. Я пойду, дров принесу.

– Постой, Вень, я на тебя насмотрюсь. Я всю ночь на тебя готова смотреть. Каждую твою бровочку, каждую морщинку люблю. Волосочки все по одному перецелую… Постой, и я с тобой за дровами пойду.

– Наташ, давай уговор, ты будешь делать все, что я тебе скажу. Будешь?

– Буду. Все превсе, что ты мне скажешь.

– Садись вон в кресло. Нет, не к окну, ты в стекло отражение видеть будешь. Давай я тебе глаза шарфом завяжу. Садись. – Венька взял шарф.

– Ф-ф-у, от него волосы в рот лезут.

– Ну давай платком твоим.

– Да не буду я подсматривать. Можно, я на кровать лягу, посплю? Всю ночь не спала.

Она слышала, как Венька разжигал дрова в камине. Чуяла запах дымка, легкое тепло. Чувствовала, как ее накрывают одеялом, укутывают ноги. Угрелась и заснула.

Очнулась она от колючего поцелуя в щеку. Испугалась: «Петр опять пьяный…» и тут же все вспомнила, сладко выгнулась, зевнула:

– Иди ко мне, мой хороший. Знал бы ты, как я сладко спала, – не раскрывая глаз, протянула к нему руки.

– Ну поспи еще.

– Ты обиделся на меня? Да? Ну не обижайся, иди ко мне.

– Вставай, ужинать будем.

– А где ужин?

– Вон, тебя дожидается.

Наталья повернулась к камину, ахнула. В отсветах пламени горящих поленьев взблескивала зеленью бутылка шампанского. В красноватых искорках хрусталя медово отсвечивали яблоки. Ваза с ними будто висела над столом. Багряной ягодой рдела на тарелке красная икра. Отсветы пламени всплескивались по краю блестящего продолговатого блюда с кусками жареной рыбы, летучими мышами метались по потолку.

– Веня, Венька, ты… ты… Я не знаю, кто ты. Ты меня убил. – Она навзничь упала на подушку, раскинула руки. – Вень, скажи честно, это мне все снится? А запахи какие! Скажи, что все это наяву, Вень?

– Вставай, вставай соня.

– Я с голоду умираю.

– Раздевайся.

– Вень, давай сперва поедим. Все остынет же. Рыба остынет. Хочу рыбы!

– Это не то, что думаешь. Раздевайся.

– Прямо все-все?

– Все!

– Ты же сказал, мы щас не будем.

– Раздевайся, – хрипловато и глухо выговорил он.

– Я все сделаю, не надо со мной так грубо, – по-щенячьи жалобно пискнула она.

Он смотрел от камина, как она через голову снимала кофту, расстегивала бюстгалтер и как грудь выпрыгнула из узорчатых черных гнездышек. Стоптала юбку.

– Вень, можно я в трусишках останусь? Прохладно.

– Снимай. Все снимай.

– Ну поддержи, упаду. – Она запрыгала на одной ноге. Отбросила черный лоскуток на кровать, повернулась к нему лицом. – А сам?

Она стояла в двух шагах, плотно сведя коленки, прижав локотки к грудям, закрыв лицо ладошками. Сквозь растопыренные пальцы на Веньку смотрели любимые глаза. Ждали. Отсвет огня белым языком лизал изгиб бедра, заныривал в темную промежность.

– Теперь закрой глаза и подними руки. Не подглядывай, – откашлялся егерь, зашуршал целлофаном. Накинул на голову тяжелую ткань.

– Ой, Вень, оно холодное, – хихикнула Наталья. Закрутила головой, оглядывая платье. – Ой, Вень, включи свет. У меня никогда не было такого длинного красивого платья.

– Сядь. – Он взял ее за плечи и посадил на кровать, сам опустился на колени. – Дай ногу. Не туго?

– Ой, ой, я щас умру, мама! Какие туфельки чудные. Я всегда мечтала с ремешками над щиколотками. Веня-а, Веня, я щас умру от радости. И ты меня в этом платье похоронишь. Венька-а, – замотала головой. – Ну встань скорей, я тебя поцелую. – Бросилась на шею. Повалила его на кровать. – Венька, я тебя съем. Проглочу и буду носить в животе, и никто никогда меня у тебя не отнимет… Вень, а в ванной зеркало есть? Я на себя посмотрю.

– Постой, я тебя причешу. Поверни голову. Не крутись.

Как только он ее отпустил, бросилась в ванную. Из серебристого овала глянула высокая юная женщина в длинном вишневом платье с косым декольте и долгим разрезом до бедра. На ногах ее мягко светились бархатом черные туфельки на пронзительно тонких каблучках. У нее были сумасшедшие от счастья глаза. Волосы будто летели на сильном встречном ветре.

– Господи, неужели это я? – у женщины в зеркале заблестели слезы.

– Тебе не страшно? – спросила та из Зазеркалья.

– Я люблю его больше жизни, – будто споря с ней, сказала Наталья и вышла.

Они сидели за столом. Венька зажег две свечи. Включил музыку, шум ветра в верхушках качавшихся под окном сосен сливался с тихой музыкой.

– Я не хочу шампанского. Налей мне водки. Я все хочу, как ты. Пить, есть, дышать. Все-все. Давай на брудершафт. За нас с тобой.

Венька выбирал из кусков жаренной рыбы косточки, и она, как птенец, собирала губами с ладони рыбьи пластинки.

– Давай потанцуем.

Ему показалось, будто в комнату из камина выкатился черный клубок дыма.

– Вень, ты ешь сам. Все меня кормишь. Я, как ты говоришь, болыпенькая. Она взяла кусок рыбы. Через минуту закашлялась. Вскинула к Веньке исковерканное удушьем и болью лицо. Из широко растаращенных глаз катились слезы. Она замахала руками. Стала тыкать в стол.

– Чего ты?

– Корочку… Кость застряла.

– Сиди, не двигайся. – Венька запрокинул ей голову на спинку кресла. – Шире открой… Вон кость торчит. Не двигайся. Не надо языком. Щас достанем. – Он схватил свечу, расплавил над пламенем другой конец. – Теперь шире открывай рот и терпи. – Она что-то мычала, водила руками. – Выше голову, к свету поверни. – Он засунул расплавленный конец свечи ей в рот, прижал. – Потерпи, щас парафин застынет, и мы ее вытащим. На, смотри, вот твоя кость. Видишь, какие зазубринки…

Наташа осела в кресле, потерла горло.

– Думала все, умру. А ты меня спас. А я на тебя злилась. Задыхаюсь, а он мне еще эту дрянь в горло толкает… А где ты так научился, а?

– Да я все умею.

– Задыхаюсь, сама думаю, дура накаркала: «В этом платье меня похоронишь…»

– Давай выпьем для дезинфекции. – Венька покосился в сторону камина. Над поленьями подпрыгивали синеватые клочья пламени. – За нас. Выпьем и потанцуем.

Они почти стояли на месте, едва двигались в такт, будто не здесь, а за соснами рыдавшего саксофона. Вжимались друг в друга телами. Венька ладонями чувствовал сквозь текучий бархат изгиб ее бедер.

– Вень, поверни меня к камину попой, она у меня замерзла, – прихватывая губами его ухо, шепнула Наташа.

Каменея скулами, он собрал в горсть подол платья. Глаза ослепило белое, покачивающееся в такт музыке бедро. Схватил ее на руки и донес до кровати.

– Ты любишь меня?

– Я тебя обожаю.

– Ну подожди, я сниму платье.

– Не надо.

– Мы же его изомнем. И туфли. Разуй меня.

– Не надо.

– …

Они так и уснули, обнимая друг друга. Под утро все тише и тише качали куцыми головками за окнами сосны. Белела на полу свеча с впаявшейся рыбьей костью. В камине кружился пепел, завинчивался, уходил вверх. В трубе шуршало и всхлипывало, будто кто-то холодный и вечный жадно, взахлеб пил витавшую здесь эманации любви и нежности…

Очнулся Венька от капнувшего на лицо дождя. Открыл глаза. Над ним склонилась Наташа.

– Разбудила тебя, мой хороший, дура. Я уж час, как проснулась. Целую, целую тебя, а ты все не просыпаешься… Вень, ты не связывайся с ними… Не дай бог, с тобой что случится, я жить без тебя не смогу… Хоть ради сына поостерегись.