Текст книги "Бродячие собаки"

Автор книги: Сергей Жигалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Глава двадцать пятая

Наталья в садике, выбрав момент, когда никого не было рядом, целовала Вовку в макушку. Шепотом спрашивала:

– Как там папка-то?

– Плохой, – односложно отвечал тот. – Мамка к нему уехала… Дед мне на совершелетие ружье подарит, вот такушки!..

Наталья приходила с работы, ложилась на диван, укрывалась пледом. Так и лежала, лицом к стенке, поджав колени, как неживая. Возвращался с фермы Петр. Кормил скотину. Бренчал на кухне посудой. Звал ужинать. Вставала, шла. Съедала несколько ложек.

– Вкусно. Спасибо.

И опять ложилась. Петр садился на край дивана, гладил ее по голове:

– Давай, Наташ, отсюда уедем. Ребеночка усыновим. Что ты все молчишь? Скажи что-нибудь… Ну знаю, знаю противен я тебе. Не любишь…

– Голова у меня, Петь, раскалывается. Не шуми, пожалуйста.

Муж хлопал дверью. Возвращался пьяный.

– Думаешь я не понимаю? Дурак? Из-за него же все ты такая. Он искал своего и нашел. Думал море поколено. Догордился. – Муж раздражался все сильнее. Кричал: – Да я его бы сам тогда на плотине завалил. Всю жизнь он мне поломал. Всех душил! Да его… Он у меня в ногах бы валялся… Зря его пожалел…

Наталья закрывала уши ладонями. Сжималась в комочек. На этот раз в Петрово бормотание добавились звуки женского голоса. Наталья вскочила с дивана. В комнате стояла Танчура. Она шагнула к Наталье, обняла, закричала в голос. У Натальи подкосились ноги, смаху села, почти упала на диван. В сумерках комнаты ее лицо светилось, как тогда в окне, белым пламенем. Кривились губы, пытаясь что-то произнести.

– Что кричишь, умер, что-ли? – Петр покачивался в дверях, упираясь рукой в притолоку.

– Все время без памяти. Вторые сутки в себя не приходит, – глухо выговорила Танчура. – Все время тебя, Наташ, зовет. Врач сказал, он не борется за свою жизнь. Он сказал, «мы его теряем». Танчура опять закричала в голос.

– Ну а Наташа тут при чем, – буркнул Петр. – Она что, врач?

– Чо вы такие безжалостные? – Танчура повернулась к нему. – Комок соли вместо сердца у вас… Ты же с ним в друзьях был.

Наталья заметалась по дому. Хватала платья, кофты: «Господи, он умирает, а я цветастое платье. – Швыряла на пол. – Черное? Не надо накликать. Он живой!»

– Я тебя никуда не пущу, – загородил дорогу Петр. – Есть жена у него, есть врачи. Ты ему кто?! Никуда не поедешь!

– Петя, ну что ты говоришь? – Она подняла на него глаза. Лицо жены светилось, будто свеча под водой. Петруччио попятился.

– Куда ж ты? Хоть жевни что-нибудь перед дорогой. Щец налью, – забормотал, заторопился, сбитый с толку этим пугающим светом.

Но она уже шла к дверям, на ходу надевая пальто. Вывалившийся из рукава платок, оторванным крылом упал на пол.

Наталье показалось, до областного центра они тащились целую вечность. Ей хотелось колотить кулаками в застывшую спину шофера. Злилась на Танчуру: как она может говорить про какие-то апельсины, сокрушаться, что забыла взять простынки… «Он же там один, а они не торопятся. Он меня звал. Ему плохо, он звал… Господи, ну когда же мы приедем…»

Она плохо помнила, кто-то надевал на нее белый халат. По длинным коридорам она бежала впереди медсестры. Как она ненавидела эти облезлые стены. Этих чужих, спокойных людей в белых халатах. Они кололи иглами, вставляли в вены резиновые трубки, мучили ее Веньку, ее душу. Вставляли в вены резиновые трубки… Она ненавидела их всех.

«… Я опоздала, они меня нарочно водят по этим обшарпанным лабиринтам… Чтоб там, где он лежал, все прибрать, спрятать его».

Глава двадцать шестая

В последний раз эту черную птицу с длинной шеей и раскаленными докрасна перепончатыми лапами спугнул от него Вовка. Когда приложил ладошки к его глазам, птица оттолкнулась огненными лапами о грудь и пропала. Но как только шажки сына угасли за дверью, он опять почувствовал жар от взмахов ее крыльев. На этот раз черная птица несла в клюве раскаленный лемех. Она уронила его Веньке на грудь. Венька согнулся и закричал от страшной боли на всю больницу, но из губ вырвался лишь стон. А птица все вилась, подхватывала лемех и сверху бросала на грудь…

«Мне так же было больно, когда ты прострелил мне сердце». Голосом Боба стонала черная птица. Лемех вонзался все больнее, рвал грудину. Вот птица взмыла в небо. От нее отделилось сверкающее лезвие и полетело в него. Венька рванулся изо всех сил в сторону, но лезвие резануло по сердцу. Мягкая сила понесла его по темному узкому туннелю. Он не видел стен, но почему-то знал, что он узкий. Различил в темноте светящуюся точку, далеко впереди. Из нее лился ласковый тихий свет. Стены туннеля пропали, и он поплыл в этом мягком молочном свете, ощущая необыкновенную легкость, покой и радость. И где-то там, в потоках этого чудного света, звенели едва слышно серебряные колокольца…

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий, – лепетали детскими голосами колокольцы. – Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы», – в самую душу лился серебряный перезвон. И Венька понимал, что знал это всегда, задолго до того, как про «любовь и сожжение» пытался сказать ему Глеб Канавин.

«Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, – лился радостный лепет. – Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине. Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится… А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше», – вызванивали колокольцы.

«Так вот отчего мы так все мучаемся. Как же любить всех? – в тихом восторге вопрошал егерь. – Как любить Танчуру, Сильвера, Петра, Кабанятника, Боба… всех всех… жестоких, завистливых, злых, подлых… научи меня…» – просил он, счастливо паря в восходящих потоках света.

И вдруг он увидел сверху пустую палату, скрюченное на смятой простыни тело. С брезгливым страхом узнал в этом распростертом человеке с повисшей с кровати рукой себя. Дверь в палату отворилась. Вбежала женщина. Остановилась у порога. И бросилась к нему. Упала на колени, схватила безжизненную холодеющую руку. И тогда свет пропал. Он ощутил боль и застонал.

Наталья, стоя на коленях, едва прикасаясь, целовала его губами. Губами чувствовала обтянутые кожей скулы. Он застонал, она отшатнулась, испугавшись, что сделала ему больно. На нее в упор смотрели чужие глаза. Кто-то другой, как через очки, смотрел через его глаза, оттуда, из недоступной и пугающей пустоты.

Она что есть силы вцепилась в его тряпочную руку и закричала. Говорят, ее крик слышал даже куривший во дворе шофер скорой помощи.

Вбежавшая на крик медсестра отвела Наталью в сторону от кровати, щелкнула кнопкой: на зеленоватом экране монитора замелькали редкие неровные зубчики. С каждым мгновением зубчики частили, делались мельче. Прибежал Колобок в расстегнутом халате, что-то дожевывая на ходу. На экране зубчики вытягивались в прямую линию. Колобок, положив руку на руку, что есть силы двумя руками массировал сердце.

– Иглу! Адреналин! Что ты суешь! Длинную! Быстрее, бляди! – На экране метнулась зазубринка и пропала. – Готовьте электрошок. Время?

– Три минуты уже, Валерий Иванович!

Наташа видела, как страшно, дугой выгнулось Венькино тело, потом еще и еще.

– Время, – кричал Колобок. – Сколько прошло?

– Четыре минуты, Валерий Иванович.

Колобок, матерясь сдернул резиновые перчатки. Наталья закричала.

– Кто пустил? Проходной двор! Выведите вон! – взревел Колобок. Но она уже ничего не слышала. Растолкав врача и медсестер, она бросилась к нему.

– Веня, милый, не умирай! – бешено целовала помертвевшее лицо, синие губы. – Господи, Венька! Не смей умирать! Я тебя люблю! Люблю! Люблю!..

Ее тащили за халат, пытались разжать впившиеся в кровать пальцы.

– Я не останусь тут без тебя! Гад, предатель! Не уходи! Венька милый! Пожалуйста не умирай! Венька! Гад, ненавижу! Предатель! – Не помня себя, она била его по щекам. Целовала глаза, губы. – Милый, любимый, не умирай!

– Женщина. Идемте, женщина, – тянули ее от кровати медсестры.

– Венька, я не хочу без тебя!

– Пустите ее, – рыкнул Колобок. – Оставьте, вам говорю! – Отвернулся к стене, украдкой перекрестился. Когда он взглянул на монитор, линия на экране ожила, задвигалась вверх-вниз.

Сквозь слезы она увидела, как дрогнули черные веки. На нее смотрели полные страдания, но такие родные глаза. Разлепились запаянные молчанием губы. И все, кто стоял в палате услышали шепот:

– Наташка!

– Что, мой хороший, что? Больно тебе…

– Ну пойдем, пойдем. Теперь он живой. Теперь все хорошо. – Колобок обнимал ее за плечи, вел из палаты. У двери Наталья оглянулась. Он провожал ее взглядом.

– Идем, идем. – Колобок вывел ее в коридор. – Ты даже, милая, не знаешь, что ты… сейчас сотворила.

И не договорил. Наталья схватила его за отвороты халата. Трясла что есть силы:

– Всех вас ненавижу! Поубивала бы! Ненавижу!.. – Уткнулась лбом Колобку в грудь, зарыдала.

– Ну будет тебе, будет. Он жив. Ты молодец. – Колобок усадил ее на клеенчатый диван в кабинете, обнял. – Ты ему кто, первая жена?

– Никто я ему, никто!

Глава двадцать седьмая

В ту ночь, когда егерь впал в состояние клинической смерти, Найда принялась выть. Разбуженная этим воем жена фермера растолкала супруга.

– Слышишь, как воет страшно, будто по покойнику? Беду накликает. Ты бы спустил ее с цепи.

– Повоет и перестанет, спи. – Фермер поворочался и опять захрапел. Но когда жена стала одеваться, очнулся.

– Ты куда?

– Отвяжу. У меня аж мурашки по телу. Накличет.

– Я те отвяжу.

– Все равно хозяева найдутся.

– Дура. Я с ней всю зиму канителился. Спаривать в Касимово возил. Она отвяжет. Людям щенков обещал. Она отвяжет. Щас!

Чем объяснить, но когда остановившееся сердце егеря опять забилось, Найда умолкла. Она еще долго брякала цепью. Ложилась, опять вставала. Наутро принесла трех мышастого цвета щенков.

– Вот она чо выла, а эта дура, к покойнику. Отвяжу. Искал бы щас, – ворчал фермер, устраивая щенков на подстилку в сарае. – Лобастенькие, волчатки мои.

Через полтора месяца он продал всех трех. Найду опять посадил на цепь во дворе. С разбухшими сосцами она кружила около конуры, сматывая цепь в комья. Фермер подходил, разматывал цепь, гладил ее. Он не чувствовал никаких угрызений совести. Точно так же он отнимал от матки поросят и продавал их. По заказу городских знакомых резал на шашлык молоденьких ягнят…

Найда мерцала желтоватыми тоскующими глазами и теперь не виляла хвостом, когда фермер ее гладил. Молоко из разбухших сосцов капало в пыль.

Через пару дней утром, как всегда на заре, фермер вышел во двор. Подошел к конуре, плеснуть в плошку свежей воды. Столб у лаза белел щепой. Найды не было.

«Выгрызла штырь, вместе с цепью ушла, – огорчился Фермер. – Кутят от нее продавать выгоднее, чем поросят… Может, цепью замоталась где». Обошел двор. В углу овечьей калды на березе сходил с ума соловей. Он то примолкал, выжидая ответного цвиканья из черемушника у речки, то опять рассыпал, так что от его прищелка подрагивали листочки.

«Во, гармонист, как соловьиху уговаривает. Ни солярки, ни запчастей ему не надо – позавидовал певцу фермер. – Одни девки на уме». И запнулся, будто смаху треснулся лбом о дубовую притолоку. В глазах поплыли белые пятна. Он зажмурился. Пощупал лоб – не больно. Да и откуда посреди двора взяться перекладине? Протер глаза, испуганно перекрестился. На калде тут и там грязными кучками валялись овцы с распаханным от уха до уха горлом. В косых лучах солнца жутко пылали лужи крови. Кое-где кровь еще дымилась. Соловей шеперился, рассылал над кровавыми лужицами яростные трели. Фермер поднял беленького кучерявого ягненка. Подвесил за задние ноги к перекладине. Взблескивая на солнце длинным ножом, стал снимать шкуру… Певец на березе неистовствовал. Когда перед приездом покупателей щенков фермер затер Найде белую лапу золой, чтобы походила на чистокровную волцичу.

«Показать бы им ее работу, – с непонятной самому гордостью за суку, думал фермер. – Семнадцать голов чикнула, волчара… «Морда широкая. Полукровка», – передразнил он одного из тех покупателей. – Сам полукровка, крендель несчастный… В столовую на мясо бы сдать… семнадцать голов».

Мокрая от росы, с забрызганной кровью мордой Найда, волоча по траве цепь, дотрусила до леса и залегла в гуще чилиги. Боль в сосцах не давала ей покоя. И она пошла дальше. Цепь то и дело цеплялась за кусты, душила ошейником. Найда выбралась на чистое место. Выбитой в склоне овечьей тропой спустилась к ручью. От выпитой крови ее донимала жажда. Звериный инстинкт гнал ее ближе к лесу, Найда подалась к зеленевшим у ручья ветлам. Вымытыми половодьем кореньями деревья, как лапами, цеплялись в склон. За один из обломков корня и замахнулся конец цепи. Сколь Найда ни рвалась, цепь не пускала. Ручей сверкал на солнце, окатывал сыростью всего в трех шагах от волчицы.

Найда пятилась задом, норовя выдернуть голову из ошейника. Грызла окаменевшую лапу корневища. Обессилев от жары и жажды, подрыла землю и легла. Ночью она лизала с травы росу. Поранила колючкой язык. На другой день Найда слышала на склоне шорох множества копытцев. Ручей помутнел. От воды запахло овечьей мочой. Но пастух к деревьям не подошел. И на вторую ночь Найда опять лизала росу. Утром вырыла под деревом нору. Спряталась от жары в прохладную темень. Терзала жажда. Оцарапанный язык распух. В глазах начинали егозить светлячки. Волчица погибала от жажды. На четвертые сутки сквозь толщу земли она услышала шум мотора. Потом голоса, мужской и женский. В основном звучал мужской.

Лихой корсар примчал на своем зеленом обломке-бриге в глухую бухту не совсем юную, дебелую раскрасавицу. И теперь, выпроставшись из кабины следом за своей парадной ногой, Сильвер расстилал на траве брезентовый полог. Сервировал его зеленым лучком, сальцом, теплыми, прямо с гнезда яичками. Сверкнули и застыли стаканчики граненые, за ними из-под полы, будто с сердца, спрыгнула стеклянная сваха.

– Присаживайся вот сюда, в холодочек. Щас такой пир с тобой устроим, – щурился на солнце Сильвер.

Красавица смахнула с ног тапочки с раздавленными задниками, захихикала:

– Травка какая. Щекотно. Юбку бы не обзеленить.

– Щас я тебе под задочек пиньжак подстелю, – эдаким гибридом соловья со змеем-искусителем вился Сильвер. И как тогда в крепях, когда крался к кабану, чувствовал он, как молодеет лицо, движения делаются по-юношески гибкими и точными, отрастает нога.

– Приступим. – Он наполнил стаканчики.

– Брешут, твой зятек с этой… с мафией спутался…

– За твою, Надюшечка, неземную красоту. За стать твою выпью стоя, как офицеры. – Сильвер взгромоздился на протезе и, отведя локоть кверху, кувыркнул граненый.

– Ладно уж. Кому она нужна, красота. – Голубые глазки глядели на Сильвера снизу вверх, ласкались. – Сало-то сам солил?… Жестковато… Мой разгребай вторую неделю без просыху пьет. – Надюшечка прожевала сало. – Жестковато… Зятя-то из больницы выписали?

– Выписали.

– Будто он с этой… как ее, с мафией?

– Не верь ты этим брехням, – сверкнул разбойными глазами корсар.

– Да я сама видела, – вроде как обиделась Надюшечка. – По телевизору показывали, как этого хоронили, какого он застрелил. Народу страсть. Машины, милиция. А утром иду, гляжу к его дому черная машина подъехала. Как раз Танчура твоя на улицы с Вовкой вышла. Из машины парень вылез в черной одеже, без шапки, стриженый. Какие-то коробки в ворота заносил, цветы. Говорят, ему мильон за убийство этого богача заплатили.

– Натуральная брехня. – Сильвер, как дирижер, взмахнул бутылкой. – Между первой и второй перерывчик небольшой. Ах, шибает!

Чем ниже опускался уровень в бутылке, тем выше вздымалась Сильверова душа.

– Ты думаешь, Надюшок, мы тут с тобой двое только? – Сильвер сощурил один глаз. – Нет, леди моя. Трое нас.

– Ты чо обзываешь? – Надюшок даже сало перестала жевать. – Я тебе чо?

Сильвер стрельнул взглядом в голубенькое небо, с высоты канул хищным глазом в ложбинку между литыми грудями леди.

– По-английски это означает, барыня!

– Да ну тебя, нашел барыню, – засмеялась, заплескала ручкой. – А ктой-то тут третий с нами?

– Смерть. – Сильвер уронил голос до шепота. – Иди-ка поближе, чо скажу.

Надюшок на четвереньках, подползла к Сильверу. Тот приобнял, зашептал на ушко.

– Эт я же им сплановал, как этого авторитета уконтропить. Его люди про меня прознали. Заказали меня. Трех киллеров из Мурманска прислали.

– Ладно брехать, – отстранилась Надюшок. – Разливай остатки. С тобой еще и меня ни за что уберут. Поехали.

– Прислать-то прислали, а фотокарточки им раздали не мои, а покойника одного, тоже безногого, да-а, – довольный испугом своей леди, заливался Сильвер.

– Не бреши!

– Сулил я тебе сапоги к весне справить? Справил ай нет?

– Ну справил. У меня вон и на зимних молния расходится.

– И зимние справлю. – Взбушевавшаяся фантазия вздымала Сильвера выше финансовых возможностей. – Они с Венькой расплатились, а со мной все тянут. Получу от них доллары. Мы с тобой не в Тухлый лес, а куда-нибудь на Канары завихримся. Али-и… Али лучче на остров Пасхи. Там наших из России поменьше. А то на этих Канарах курють, мат-перемат.

– А чо ж там, на острове, круглый год паску что-ли празднуют?

– Ты в школе географию проходила? Эт название такое. А ты куда больше хотела: на Канары или на Пасху?

– Нам, ледям, все равно, я в жисти своей в море не купалась. – Надюшок как стояла на четвереньках, так и замерла, запрокинув лицо, будто уже погружалась в океанскую лазурь.

– Эх, Надюшок, люблю я тебя крестовой любовью от макушки до самых пяток. Надюшок. Вот сюда… – Сильвер с подскоком придвинулся, обнял ее.

– Чо ты на меня наваливаешься, как на проститутку. Деревяшкой своей больно… Токо иззелени мне юбку, новую покупать будешь.

– Две тебе куплю!.. Какие они у тебя, прямо лебеди белые.

– Погоди, камень какой-то под спину попал.

– Где?

– Вот.

Сильвер вскинулся, оглядел горизонты. Из-под жаркого Канарского поднебесья пал соколом на ветлянскую леди. Раздались на стороны белые лебеди, заерзали…

Оставив истерзанную жертву обирать перышки, флибустьер спустился к ручью и опешил. Туго натянутая цепь уходила от корневища в нору.

«Барсук попался в капкан…» – окинуло жаром утомленного любовью кавалера. Перехватив костыль, как палицу, Сильвер потянул за цепь. Найда сама выползла наружу. Сильвер отпрянул, замахнулся. Собака зарычала. Человек опустил костыль. Не в силах встать, она смотрела на человека мутными глазами. Из пасти свешивался распухший язык. Кто мог узнать в этом перепачканном глиной живом скелете веселую, прогонистую Найду.

«Цепь хорошая, пригодится телка привязывать, – решил Сильвер. Бочком двинулся к Найде, выставляя вперед протез. – Если что, за деревяшку хватает».

Найда спокойно дала снять с себя ошейник и кинулась к ручью, перепугав Сильвера. Она не лакала воду, а хватала смаху всей пастью. Захлебывалась, бока ее раздувались на глазах.

Зеленый «Запорожец» вскоре умчал всех троих: Сильвера, его рассиропленную самогоном и любовью леди и незримо ютившуюся на заднем сиденье флибустьерову смерть.

Глава двадцать восьмая

Долго выздоравливал егерь. Маялся, в бреду ли наяву стояла у кровати на коленях Наташа, звала оттуда, где пели серебряные колокольца. Танчура как-то привезла Вовку. Венька прижал к себе сынишку и на мгновение учувствовал запах Наташкиных духов, вздрогнул, будто пойманный на чем-то стыдном. Танчура, глядя на них, смахнула слезинку. Венька взял ее руку, поцеловал. Слезы закапали чаще. Танчура отошла к окну.

– Вовк, ты за голубями там смотришь? Посыпаешь? – спросил, чтобы не молчать.

– Посыпаю.

– Все целы?

– Два улетели. – Мальчик вскинул на отца глазенки, заморгал.

– Как же так, сынок?

– Их позвало небо!

– Куда оно их позвало?

– Они за облако залетели, и больше мы их не видели. Дед сказал, они в облаках дом потеряли, – ободренный отцовской лаской, разговорился Вовка. – Белый один, серпокрылый и еще красногрудая голубка, любимая твоя…

– Там дед весь испереживался. На «Запорожце» своем ездил искать, – сказала от окна Танчура.

– Ты деньги привезла?

– Господи, совсем забыла. – Танчура достала из сумочки пачку пятисоток. – Куда их тебе положить?

– Брось в тумбочку. А пистолет?

– С этим твоим пистолетом. Как обо что нечаянно задену, сердце обрывается, думаю, щас стрельнет. – Жена держа на вытянутых руках подала завернутый в полотенце «Макаров».

– Чего бояться? Дед его на предохранитель поставил. – Вовка серьезно посмотрел на отца.

– На всякий случай, для самозащиты, – в тон сынишке серьезно сказал егерь. Сунул оружие под подушку. – Никто больше не приезжал?

– Нет. Ночью раз, в пятницу что ли, часа в два звонил кто-то, мужской голос тебя спрашивал.

– Ничего никому не говори. С незнакомыми не езди. Ночью никому не открывай.

– С нами дед ночует. – Танчура посмотрела на мужа, прикрыла ладошкой рот. – Вень, я так за тебя боюсь.

– Прорвемся. Вовк, как там Ласка?

– Ласка хорошо. Мы с дедом на луг за чесноком ездили, с собой ее брали. Она рака поймала. – Малец хлопнул себя по вытянутой ноге, как хлопал дед по протезу. – По Найде я, елки-палки, соскучился. Давай ее, пап, найдем.

Венька краем глаза заметил разом построжевшее лицо жены.

– Зачем нам Найда, у нас Ласка есть.

– Ты знаешь, пап? – Вовка прищурил один глаз, как это делал Сильвер. – Чем я больше узнаю людей, тем больше люблю собак.

– Ну ты, Вован даешь, – впервые после всего происшедшего рассмеялся егерь. – То «их позвало небо», то «пуля остановит подонков». Где ты нахватался?

– Где? В телевизоре, где же еще. Целыми днями перед ним торчит, каналы перещелкивает. – Танчура снизила голос. – Ты деньги-то подальше спрячь…

На прощание егерь опять обнял сынишку и снова учувствовал горьковатый запах натальиных духов. «Она дотрагивалась, обнимала сына…»

– Тань, вы с Вовкой для меня самые… близкие на этом свете, – сказал с напором, будто с кем спорил…

– Выздоравливай, дорогой, – поцеловала в щеку жена. – Я тебе краски черной купила. Приедешь, седину твою подкрасим…

Венька молча прикрыл глаза. Наталье нравится все, и седина тоже.

– Мне тоже покрась. Хочу белую голову, как у папы, – кричал Вовка в коридоре.