Текст книги "Иди до конца"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
20
Лариса, не стесняясь прохожих, плакала на улице. Она быстро шла, будто боялась опоздать, но идти было некуда. В конце концов она забралась на какую-то стройку, где закончили дневные работы, и прислонилась к забору. Пошел дождь, сперва она его не почувствовала, а когда промокла, было уже поздно уходить. Но дождь припустил с такой силой, что пришлось прятаться под первый попавшийся навес. Лариса продрогла, от сырости и волнения ее бил озноб. Аркадий обещал быть дома в десять. Завтра состоится большой банкет в «Астории», а сегодня они намеревались поужинать вдвоем в ресторане. Об ужине теперь не приходилось и думать.
Когда стрелка на часах подползла к девяти, Лариса вышла из-под навеса. Дождь еще шел, но без прежней силы. Она побежала к Черданцеву. Черданцев, открывший Ларисе дверь, пришел в ужас. Он содрал с нее насквозь промокшее пальто, повел в свою комнату.
– Да что с тобой? Где ты была? Я освободился очень скоро и побежал за тобой, но ты уже пропала. Тебе придется немного посидеть, в таком виде неудобно в ресторан.
Она в изнеможении села на диван. В маленькой тёплой комнате, заставленной старинными неудобными вещами (Черданцев снимал ее за триста рублей в месяц у вдовы-пенсионерки), Ларисе стало еще холоднее. Черданцев набросил на нее свой плащ, уговаривал снять платье, она отказалась. Он был встревожен.
– Нет, в самом деле, что случилось? – допытывался он. – Почему ты так промокла? Где ты провела это время?
– Сейчас поймешь! – ответила она. – Раньше скажи – ты доволен?
– Ну конечно! – Он счастливо захохотал. – Необыкновенный успех, ни у кого еще в нашем институте так не проходила защита! Я и надеяться не смел на что-либо подобное!
Она со страхом всматривалась в его лицо. Она видела его каждый день, но таким он ей еще не показывался. Он был незнаком и непонятен. В его шумном торжестве звучало что-то гадкое. Он почуял, что с ней неладно, и стал серьезен.
– Обо мне поговорим после, – сказал он, садясь рядом и обнимая ее. – Объясни, что произошло?
Она отстранилась.
– Нет, я хочу о тебе… Со мной ничего не произошло. Но вот что случилось с тобою?
Его недоумение и тревога превратились в раздражение и обиду. С Ларисой всегда приходилось быть настороже, никогда не угадать, как она поведет себя в следующую минуту. Ему правилась ее порывистость и мгновенные изменения настроения: с такой подругой не заскучаешь – тоже неплохо. Но в торжественный день, как сегодня, она могла бы и не портить ему радости.
Он снова обнял ее.
– Ларочка, я тебя временами не понимаю. Ты взволнована, успокойся, после поговорим.
– Почему ты не отвечаешь? Я хочу, чтоб ты ответил!
Тогда он заговорил с сердцем:
– Ах, что со мной случилось? Ты этого не знаешь? Да ничего важного – защитил с блеском кандидатскую диссертацию, ее издадут отдельной брошюрой, закономерности, найденные мною, получат применение в промышленности – говорю тебе, ничего особенного. Удивляюсь, что такие пустяки могли тебя расстроить.
Она вынесла его негодующий взгляд, еще сильнее прищурилась, чтоб лучше видеть его лицо.
– Я не об этом спрашиваю. Весь твой успех я видела собственными глазами.
– Может, соблаговолишь спросить яснее? Я отвечу на все, если разберу, что тебе надо.
– Ты отлично во всем разбираешься. Расскажи, как ты стал вором!
Он был так потрясен, что забыл об обиде.
– Ты с ума сошла? Подумай, что говоришь!
– Да, вором! Жалким вором!
Он протянул к ней руки, она их оттолкнула:
– Не смей! Ты не отвечаешь на мой вопрос!
У него задрожала нога, он прижал рукой колено, чтобы остановить дрожь, потом сказал:
– На такие вопросы не отвечают, Лариса. Их еще можно простить, если по недомыслию, а если нет – выгоняют вон.
– Выгоняй! Это последнее, что тебе осталось. И мне полезно – пойму наконец, каков ты настоящий!..
Он сделал еще попытку перевести разговор в нормальную колею.
– Не щурься! – сказал он. – Не рассматривай меня с таким ужасом. Я не прокаженный. Тебя, очевидно, возмутило, что я применил теорию Терентьева для объяснения собственных экспериментов?
– Значит, ты сознаешься? Ты сознаешься сам! Зачем же ты притворялся, что не понимаешь?.. Теперь я знаю, почему ты не дал мне текста диссертации! Ты опасался, что я найду там все, о чем ты меня выспрашивал. Какой стыд, какой стыд – воспользоваться чужим трудом!..
Он с досадой махнул рукой.
– Дурочка ты, Лариса, одно могу сказать. В науке всегда пользуются чужими достижениями, на них основывают свои собственные. Нет постой, дай уж мне досказать, я слушал тебя, не перебивал. Скажи, объявил ли я, что вот эти предположения, объясняющие изученные мною факты, что они мои, что я, один я их придумал?
– Еще бы ты это говорил!
– Но о выработанных рецептах я утверждал, что они мои, что это я их нашел, я разработал! Неужели ты не замечаешь разницы? И я во всеуслышание объявил, что исхожу из современных научных концепций, ничего не приписывал себе. Да, я воспользовался теорией Терентьева. С таким же правом я мог бы основываться на старой теории Аррениуса, и если не сделал этого, так потому, что Терентьев пошел дальше, его структурная активность захватывает глубже, чем электролитическая диссоциация Аррениуса. А завтра, возможно, воспользуются моими экспериментами, чтоб объяснить ими новые явления. Это же нормальный ход науки, пойми!
– Но он не опубликовывал своей теории, он ее не опубликовывал! А ты уже пользуешься ею.
– Ну и что же? Она еще по опубликована, но уже существует – она уже живет в пауке! А завтра он опубликует, и ему воздадут честь за открытие. Никто и не подумает, что он заимствовал у меня. Кстати, моя диссертация появится в печати позже его статьи, так что даже формальных неувязок не будет.
– Нет, ты невозможен! Ты не хочешь признать, что украл его достижения.
– И не признаю никогда. Я использовал его работу – да! Но достижение это принадлежит не ему одному, а всей науке. Наука всеобща. Никто не вправе положить ее себе в карман и выдавать желающим под расписку. Любой закон открывается не для себя и не на время, а для всех и навсегда, на всю историю человечества, ибо его уже не закрыть!
Она в отчаянии прижала руки к щекам. Она чувствовала, что он неправ, но не могла прорваться сквозь железную цепь его доказательств. Он продолжал, понимая, что одолевает:
– А когда появится его статья, знаешь, как скажут о моей работе: «У них в институте все явления объясняют по Терентьеву – создает человек свою школу». Вот как оно будет – меня зачислят к нему в ученики. И я спокойно мирюсь с этим.
Тогда она, снова теряя самообладание, крикнула:
– Самозванец ты, а не ученик Терентьева! Ты шел к его знаниям окольными путями, каких же результатов можно ожидать от тебя?
Впервые в этом споре она по-настоящему больно ударила его. Черданцев побледнел.
– А какие у меня оставались иные пути? – спросил он с горечью. – Разве меня не выставили из вашей лаборатории? Разве Терентьев твой не ходил к Жигалову с доносами, что я ухаживаю за тобой вместо того, чтоб заниматься наукой? Чтоб отшить от тебя, он пытался отшить меня от науки – вот какой это человек! Он мещанин, а не ученый. Я знал, я знал, что найдутся людишки, которые увидят недопустимое заимствование в том, что я излагаю мысли Терентьева, но не поминаю его фамилии. А как, как, я тебя спрашиваю, могу я сегодня назвать фамилию Терентьева, если работа его не опубликована, а официальные ссылки на неопубликованные работы запрещены? Но я опасался Щетинина, не Терентьева, и уж во всяком случав не тебя!
– Ты был уверен, что раз я люблю, то снесу от тебя всякую подлость?
– Не смей меня прерывать! Я уже сказал тебе – перестань щуриться! Если слепа, носи очки! Я не выношу, когда ты так щуришься!
– Что ты еще во мне не выносишь? Скажи уж все разом!
– Да, скажу, все скажу! Но раньше послушай о своем дорогом Терентьеве. Помнишь, я просил передать, что мне надо с ним поговорить? Я собирался сказать ему: «Борис Семеныч, вы еще не обнародовали ваши замечательные работы, но они уже оплодотворяют наши исследования, они вдохновляют и нас на открытия. Я не могу поминать ваше имя, чтоб не ссориться с Жигаловым, но я буду говорить о науке, подразумевая вас, ибо вы и наука для меня едины!» Вот как я собирался объясниться – воздать ему высшую благодарность, какую может заслужить ученый! А он? Он не захотел и выслушать меня. Он обдал меня презрительным взглядом и прошел мимо. Он процедил сквозь зубы: «Нам не о чем договариваться перед защитой!» Как будто я просил о голосе в свою пользу! Он, возможно, так и подумал, что я собираюсь упрашивать проголосовать за меня. Высокие мотивы он не способен понять, только низменные! Из мести он и вкатил мне этот единственный черный шар! От него всего можно ожидать!
– Я запрещаю тебе так говорить о нем!
Черданцев подошел к ней с перекошенным лицом.
Ларисе показалось, что он ее сейчас ударит, она невольно отодвинулась. Он проговорил злым шепотом:
– Ах так, запрещаешь? А не кажется ли тебе, дорогая, что корень твоего неистовства в том, что задели Терентьева, а не кого другого? Я излагал также и идею Шутака, но честь академика тебя мало тронула, а тут ты взвилась, потому что это твой возлюбленный учитель, может, и просто возлюбленный, без словечка «учитель»!
– Говори уж прямо, что он был моим любовником.
– Если ты сама признаешься…
– Значит, тебе нужно признание? Ты отлично знаешь, был ли кто у меня до тебя… Боже, какой ты подлец!
В нем клокотало бешенство. Он уже не помнил, что говорит:
– Правильно, подлец! Одни вы чистенькие, все остальные подлецы! Чистенькие, чистюлечки, чистоплюечки, молиться на вас, плакать от умиления! Нет, я все вижу, меня не обмануть! Я еще у Жигалова понял, какие твой Терентьев ходы роет…
Он взглянул на нее и замолчал, словно споткнулся на шаге. Только сейчас он понял, что зашел слишком далеко.
– Слушай и запоминай, потому что больше нам объясняться не придется, – сказала она. – Да, он мой возлюбленный, я люблю его, но иначе, чем ты воображаешь. Если бы ты только знал… Я ведь поссорилась с ним из-за тебя! Поссорилась, злилась на него из-за тебя, пойми! Как я ждала этой защиты! Как гордилась твоим умом, твоим дарованием, гордилась заранее, слепо, беспричинно! Нет, разве тебе понять – у меня все дрожало в груди, когда я думала, как ты выйдешь на трибуну, всех поразишь и мыслями и открытиями, его поразишь прежде всего, чтоб он подошел потом ко мне, протянул мне руку: «Я рад за вас, Лариса, я от души рад!» Вот о чем я мечтала, вот на что надеялась! А ты и на самом деле всех поразил – жалким заимствованием, раз уж тебе не нравится это слово «вор». Ему, ему его же собственные мысли – больше ты ничего не сумел! Да, теперь Борис Семеныч сможет меня поздравить: «Любите этого человека, Лариса, он очень ловко первым пускает в оборот созданное другими, он спешит воспользоваться чужим, чтоб кто-нибудь не перебил!..» Нет, как мне стыдно, как мне стыдно!.
Он воскликнул, пытаясь схватить ее руку:
– Лариса, это же безумие!..
– Не трогай меня! Когда ты прикасаешься, остается грязь!
– Я требую, прекрати наконец истерику!
Она схватила пальто. Нахмуренный и озлобленный, он следил за ней с дивана.
– Если ты уйдешь сейчас, я не прощу никогда этой сцены!
– Думаю, тебе надо позаботиться: совсем о другом: чтоб я тебя простила. И это вряд ли тебе удастся!
– Не умру. Меня не тянет к веревке. Самоубийство от несчастной любви для меня пройденный этап. Думаю, впрочем, что ты еще вернешься, и мы поговорим по-человечески, а не как базарные торговки.
– Не надейся! – крикнула она, рванув дверь. – В этой отвратительной комнате больше и ноги моей не будет! Меня воротит от одного ее вида!
Его почему-то уязвило, что она обругала комнату. Он вышел за Ларисой в коридор, отпер ключом наружную дверь.
– Раньше ты была другого мнения о ней, – напомнил он, силясь улыбнуться дрожащими губами. – Ты говорила, что в этой каморке прошли лучшие часы твоей жизни…
– Я и о тебе раньше была другого мнения. Я противна себе, что так могла обмануться!
Он стоял у двери и молча смотрел, как она торопливо уходила.
Сперва она пошла домой, потом, уже на Петровском бульваре, внезапно повернула к институту. Надо было подождать трамвая или перехватить такси, на ожидание у нее не хватало терпения – она заторопилась пешком. До института было далеко, она три раза присаживалась отдохнуть, но тут же опять вскакивала и шла, почти бежала. Ее обогнал возвращавшийся в парк пустой троллейбус, она умоляюще махнула рукой, сердобольный водитель подкатил к тротуару. Троллейбус был без кондуктора. У Ларисы не хватило мелочи. Она уже собиралась бросить в кассу бумажку, но водитель крикнул, что этого не надо.
– В другой раз положите двойную плату, – сказал он. – Что это вы так задержались? Маленькие давно спят.
В институте всегда кто-нибудь работал ночью. В подвале гудели генераторы, заряжавшие аккумуляторные батареи, химики возились со срочными анализами, подготавливали заказанные на утро растворы и реактивы. Лариса промчалась мимо вахтера и раскрытых дверей в другие лаборатории. Она была уверена, что Терентьев тут, он иногда поздно задерживался, сегодня он, конечно, не пойдет домой. Она толкнула дверь, не постучав.
В комнате сидели Терентьев и Щетинин.
21
Щетинин понимал, что предстоит нелегкий разговор. За год их знакомства он еще не видал Терентьева в таком возбуждении. Когда тот рванулся, не давая подтащить себя к Жигалову, Щетинину показалось, что его крутануло рычагом машины – он еле устоял на ногах. Как это иногда бывает, один гнев был перекрыт другим. Щетинин взял себя в руки. Пока они в молчании шли из зала совета в комнату Терентьева, находившуюся в другом конце здания, Щетинин торопливо обдумывал, как правильнее подойти к делу.
Одно он чувствовал с полной отчетливостью: уступать нельзя! В Терентьеве удивительно объединились логика с фантазией, последовательность с капризами, проницательность, почти ясновидение, с детской беспомощностью и ложными представлениями. Он жил словно в двух мирах. В одном – мире науки – Терентьев был ясен, глубок и систематичен. В другом – обыденной жизни, в значительно более простом для каждого человека мире непосредственного окружения – Терентьев двигался словно во сне, всматривался в этот мир и не понимал его: тот проносился мимо хаотической путаницей лиц и событий, любые несообразности в нем казались естественными. Здесь уже не было логики, одни настроения. Под эти настроения приходилось подлаживаться, их надо было искусно и незаметно менять, чтоб чего-нибудь от Терентьева добиться. Щетинин заметил, как напряженно Терентьев следил за убегающей ив зала Ларисой – где-то здесь таились причины его противоречивого поведения. Он обижен безобразным поступком Черданцева, это несомненно, размышлял про себя Щетинин, иначе он и не заговорил бы на эту тему. А дать Черданцеву по рукам опасается, чтоб не обидеть влюбленную в того Ларису. Разумеется, он не признается мне в этом. Он будет искать мотивы поблаговидней и посерьезней, пустится в фантастические теории всепрощения, вот тут и дать ему крупной сдачи!
В соответствии с этим заранее придуманным планом Щетинин прямо спросил Терентьева, когда они вошли в лабораторию и тот уселся у своего стола:
– Сам ты поступил бы, как он?
– Нет, – сердито ответил Терентьев. – Я слишком самолюбив для этого. Но я не хочу всех стричь под свою гребенку. И я не считаю, что самолюбие относится к числу человеческих достоинств.
– Дело не в самолюбии, а в порядочности! Ты порядочный человек, а он нет. Непорядочных людей надо наказывать, чтоб пакости не сходили им с рук легко.
– За что ты его собираешься наказывать? Он написал, в общем, неплохую диссертацию, правильно объяснил эксперименты…
– Вот-вот! – закричал Щетинин. – За это самое – за правильность! Сам бы он до нее не добрался. Исследования его – заемные, а научная степень ему достанется личная! Я не хочу, чтоб совершилась эта несправедливость – награда не по заслугам.
– Иначе говоря, ты продолжаешь считать его вором, настаиваешь на плагиате?
– Нет! Тут я погорячился, признаю. Прямого плагиата не было, он не приписывал себе твои открытия. Но поступок его неэтичен, он недостоин ученого. Вот на чем я настаиваю – ловкачам не место в науке. Я напишу свой личный протест в ВАК, если ты откажешься присоединиться.
Терентьев не ответил. Некрасивый Щетинин, злясь, напоминал взъерошенного зверька, готового накинуться даже на того, кто его погладит. Переубеждать его, особенно когда он рассержен, – нелегкий труд. Но Терентьев думал не о возражениях Щетинину, а о Ларисе. Для нее доклад Черданцева оказался неожиданным, как и для Терентьева. В этом было что-то очень важное, но Щетинин не давал спокойно продумать, где тут истинный корень дела. Одно знал о себе Терентьев: первое возмущение от доклада прошло, многих мыслей, сгоряча одолевших его на защите, он уже не принимал. Правда лежала где-то в стороне, не у него и не у Черданцева; нужно было спокойно и объективно допытываться правды, а не кричать и размахивать руками, как Щетинин.
Щетинин в возмущении топнул ногой, остановившись перед Терентьевым.
– Чего ты молчишь? О чем думаешь?
– Я хочу тебя спросить вот о чем, – сказал Терентьев. – Допусти на минуту, что меня официально назначили руководителем его темы. В этом случае он мог ведь все явления толковать сообразно моим представлениям? Иначе зачем тогда и руководитель, зачем создаются научные школы?
– Но ты не был его руководителем, пойми, ты не был!
– Значит, дело в словечке «руководитель»? Был бы выпущен приказ с этим словечком, не было бы у Черданцева проступка, нет этого приказа – проступок. Вот о чем у нас идет спор – о словах, а не о существе, самый дрянной, самый никчемный спор…
Щетинин так разволновался, что у него запрыгали губы. Начиналось то самое, чего он опасался. Чтоб оправдать свою трусость, Терентьев срочно придумывал очередную фантастическую теорию. Теперь он будет носиться с ней, как дурень с писаной торбой! Щетинин горячо и быстро заговорил, не давая Терентьеву вставить словечко. Все это ерунда, абсолютнейший вздор, неумная софистика! Спор не о словах, о деле, поступках, о законной награде за работу. Кто трудился над разработкой структурной активности ионов в растворе? Терентьев? Значит, ему за это – признание, степени, слава, вовсе не Черданцеву – гнать подальше от науки проходимца! Все остальное или сладенькое толстовство – этакие голубенькие христосики, или, по-современному, пошлейшая уравниловка! Да, уравниловка! Вот самое точное, самое убийственное определение – уравниловка! Тем, что ты оправдываешь использовавшего твои мысли Черданцева, ты не одним собой поступаешься, нет, ты замахиваешься на священные принципы – уравниваешь дурака и талант, трудягу и тунеядца, создателя и стяжателя… Нет, но только сейчас, даже и в отдаленном будущем, при развитом коммунизме, будет жить этот вечный принцип: почет и признание тому, кто заслуживает почета и признания…
Щетинин вдруг оборвал свою страстную речь. Терентьев, встав, надвигался на него. Он возвышался горой над маленьким Щетининым, всматривался в него побелевшими от гнева глазами.
– Хватит! – сказал он глухим голосом, стукнув кулаком по столу. – Слышишь, хватит! Нечего тебе говорить о будущем, в котором ты не разбираешься. Люди трудятся не ради одних высших знаков отличия, как воображаешь ты, есть еще и такая штука, как сама работа!
Щетинин чуть не обругал себя.
Приходя в гнев, Терентьев становился глух к логике. Спорить с ним сейчас все равно, что со стеной, со стеной даже удобней: она не затопает ногами и не застучит кулаком взамен аргументов. Самое же плохое было в том, что он, Щетинин, собственной неосторожностью отвлек разговор от вполне реального, элементарно ясного вопроса о недостойном поведении Черданцева в заоблачные абстракции, в дискуссию о далеком будущем. Терентьева хлебом не корми, но дай о нем поболтать: он говорит так, словно сам пришел в эту жизнь оттуда, из отдаленного будущего. Когда Терентьев садился на любимого конька, Щетинин усмехался или отмалчивался. Будущее, как его изображал Терентьев, Щетинина но увлекало – утопическая картинка гармоничного рая, без горестей, без неудач, без сомнений и, вероятно, без жгучих стремлений. Щетинин как-то купил у букиниста полтораста гравюр Доре на темы Данте. Залитый сиянием рай ему не понравился, жить в том раю было приторно и душно, как в конфетной коробке. Разговоры Терентьева о будущих временах рисовали такие же скучные райские картинки, как у Доре; Щетинину хотелось более мускулистого и энергичного будущего. Даже намокать на это Терентьеву было неблагоразумно, тот немедленно откроет дискуссию часа на три.
– Сядь! – потребовал Щетинин, взяв его за руку. – Успокойся! Ну, не ожидал, что ты способен так беситься. Прошу тебя, садись.
Терентьев присел, отвернувшись от Щетинина. Через некоторое время Терентьев заговорил спокойней:
– Уравниловка! Ты, значит, думаешь, что жадность к почету и материальным благам – вечные свойства человека? А мне на них плевать, и Аррениусу – вон он там, на стене, – было плевать, и этому Вант-Гоффу. Из-за одних денег они, что ли, работали? Из-за чинов и славы?
Щетинин возразил с достоинством:
– Ты, кажется, изображаешь меня погрязшим в материальных интересах, чуть ли не отрыжкой старины. Между прочим, я не так уж прикован к удобствам быта и не стал бы лезть в драку ради личного почета. А если забочусь о тебе, так потому, что ты заслуживаешь заботы, хоть и не понимаешь этого…
Терентьев остывал после вспышки. Ему было совестно перед другом, тот искренне желал ему добра. Он не заслужил оскорблений, которые нанес ему Терентьев. Принужденно улыбнувшись, Терентьев сказал:
– Давай договоримся: никакой уравниловки. Но только распространим этот принцип и на характеры людей. Люди разные. Одних больше интересуют материальные блага, других – духовные, третьи бредят славой, четвертым на славу начхать. Будем уважать их личные стремления, если, конечно, они вливаются в общественный поток, а не идут против него. Одно у нас должно быть общим – приносить посильную пользу обществу. Устраивает тебя такая высокая формулировка?
Щетинин больше всего боялся начинать новый спор на абстрактные темы. Воду в ступе можно толочь хоть неделю, толку не получится: толченая вода не лучше обычной. Терентьеву надо было дать время, чтоб он спустился с заоблачных высот на твердую почву. Щетинин, язвительно усмехнувшись, проговорил:
– Да, ты прав, люди, они разные… А лошади кушают овес, а земля круглая, а дураки набитые… Святая, святая истина!..
В этот момент в комнату ворвалась Лариса. Она остановилась, увидев Щетинина, потом опустилась на стул и прошептала:
– Я знала, что вы здесь, Борис Семеныч. Я хотела видеть вас.
Терентьев помог ей снять еще сырое пальто.
– Откуда вы?
– Мы поссорились навсегда, Борис Семеныч! Я не могла иначе… Я сказала Аркадию, что он вор!
Она заплакала.
– Успокойтесь, Ларочка, не надо слез!
– Стоп! – сказал Щетинин, торжествуя. Он рукой отвел Терентьева. – Это уже не я говорю, Борис, а она. Надеюсь, к ней ты прислушаешься больше, чем ко мне.
– Нашел беспристрастного человека! – с досадой возразил Терентьев. – Именно потому, что он ей близок, она не простит ему никакой ошибки.
Щетинин повернулся к Ларисе.
– Мы с Борисом Семеновичем тоже едва не поссорились. Он, к сожалению, торопится подставить правую щеку, когда его огреют по левой. Ну, а мне это непротивленчество противно. По-моему, происшествие касается нас всех. Я предлагаю опротестовать диссертацию, пока ее не утвердила ВАК.
Лариса схватила Щетинина за руку.
– Правильно!.. Нельзя, чтоб ему сошло безнаказанно!…
– Ты слышал, Борис? – сказал Щетинин, пожимая плечами. – Думаю, спорить не о чем. Можешь стоять в стороне, если тебе так больше нравится. Я сам займусь разоблачением Черданцева.
Теперь он знал, что никакой софистикой не даст отвлечь себя в сторону. Неожиданное появление Ларисы все меняло. Она, как и Щетинин, негодует, она вовсе не собирается оправдывать своего жениха: уже это одно должно показать Терентьеву, как тяжка вина Черданцева. Нет, не понимал я по-настоящему этой девчонки. Вон с какой страстью она напала на того, кто еще вчера, еще сегодня утром был ей всех ближе! Она не пощадила себя, чтобы не пощадить виновного.
– Вы молодец, Лариса, – сказал Щетинин с уважением. – Нет, просто молодец, что все это высказали своему Аркадию!
Терентьев с раздражением повернулся было к нему, но смолчал. Он положил руку на плечо Ларисе, ласково встряхнул – она сдержала новые слезы.
– Я так виновата перед вами, – сказала она.
– Завтра вы поглядите на это происшествие другими глазами, тогда и поговорим.
– Надеюсь, что и ты завтра взглянешь по-иному, – наметил Щетинин. – Хотя, конечно, от такого крученого, как ты, многого не ожидаю.
– Иди к черту! – коротко сказал Терентьев. Щетинин запахнул пальто и значительно посмотрел на Ларису.
– Я пошел. Думаю, и без меня вам хватит о чем толковать.
После его ухода Лариса попросила:
– Проводите меня домой, Борис Семеныч.
На улице Терентьев взял ее под руку.
– Вы дрожите, Ларочка. Возвратимся в институт и вызовем такси.
– Позвоним из автомата. Идемте, я не хочу стоять!
От ходьбы она немного согрелась и перестала дрожать. Диспетчер такси сообщил, что высылает на площадь машину, и назвал ее номер. Терентьев с Ларисой заторопились, чтобы такси не перехватили. На площади не было никакой машины. Лариса устало прислонилась к фонарному столбу.
Терентьев прохаживался по тротуару, взглядывая на нее. Она казалась незнакомой. Еще недавно в ней видели легкомысленную и забавную девчонку, хоть он и тогда открывал несоответствие между ее полудетским личиком и вполне оформившейся фигурой, между пустенькой речью и умным взглядом. «Года через три, – размышлял он иногда, – она совершенно переменится – не узнать». Она переменилась в три месяца, он ее не узнавал. Он был в затруднении: как подступиться, о чем разговаривать с этой серьезной, глубоко потрясенной женщиной?
– Не печальтесь, – сказал он. – Не следует преувеличивать случившееся…
– Не оправдывайте Аркадия, – ответила Лариса. – Не нужно его оправдывать!..
– Вы беспощадны… Люди ошибаются, с этим приходится мириться.
Она заговорила с гневом и болью:
– Не хочу примиряться! Не хочу любить тех, кто совершает подлости!
Он снова заходил по тротуару. В молчании они поджидали такси. Лариса обернулась к Терентьеву:
– Я хочу вам еще сказать… Вы должны все знать!
– Разумеется, говорите. Со мной можно делиться всем.
Она минуту молчала. Он ждал.
– Я беременна, – оказала она.
Запоздавшее такси на полной скорости развернулось на площади. Терентьев усадил Ларису. Он не отпускал ее руки, в руке резкими толчками – словно стреляя – билась кровь. Они молчали до самого дома Ларисы.
Подведя ее к парадному, Терентьев спросил:
– Аркадий об этом уже знает?
– Нет. Зачем ему знать? С ним все кончено. Когда-нибудь он узнает, но не от меня. Ребенка ведь не скрыть.
