Текст книги "Иди до конца"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Спиридонов стал извиняться. От его недавнего болтливого благодушия не осталось и следа. Он сумрачно качал головой.

– На заводе у нас: похвали директор один цех и не упомяни, что другой помогал, – обида! У вас же, так сказать, личная работа, имена… Ах, босяк! Ах, босяк!

Он и в дверях что-то возмущенно бормотал себе под нос. Щетинин, удовлетворенный, погасил свет и вскоре заснул.

Терентьев долго не засыпал. Он думал не о споре Щетинина со Спиридоновым. Проступок Черданцева становился вчерашним днем, Терентьев не любил углубляться в прошлое. Предстоит большая совместная работа: как долго она продлится, к каким результатам приведет? Нет, как странно и неразрывно перепутались их жизни! Две разные дороги слились в одну: стандартная по нашим временам дорожка рабочего паренька, одержимого мечтой облегчить труд своих товарищей, с усилием пробивающегося для этой цели в науку, и мой мучительно кривой путь – что возникнет от этого слияния, позволительно ли оно? А может, именно здесь, с этого пункта слияния, начинается большая магистраль, мы лишь не знаем этого, но оно так? Черданцев живет производством, оно у него в крови, но он никогда не поднимется над ним достаточно высоко, чтоб окинуть его обобщающим взглядом. А я все свои теории создавал для производства, не зная и не видя его, работал в пустоту? Пора, пора по-другому, по-настоящему! С этими мыслями Терентьев уснул.

Терентьев, вспоминая этот вчерашний разговор и свои мысли после него, продолжал сидеть на пачуке, рассеянно вслушиваясь в клокотание раствора под крышкой. Реакция шла к концу, становилось все труднее дышать. Надо было уходить от вредных испарений из чана. Он уже три раза порывался встать, но садился снова, забывая, что хотел сделать.

К нему подошел Щетинин и сел рядом.

– Я только что согласовал с главным инженером программу работ, – сказал он. – Новые реактивы, точная дозировка, анализы – все это они обеспечат. Заводская лаборатория выделяет на время испытаний половину своего персонала и приборов, с ними тоже договорено. Завтра проведу инструктаж мастеров и инженеров, директор подписал приказ, что наши распоряжения для них обязательны. В общем, машина закрутилась.

– Машина закрутилась, – согласился Терентьев. Щетинин шмыгнул носом.

– Плохое ты выбрал местечко для отдыха.

– Плохое. Давай на свежий воздух.

– Давай, – согласился Щетинин и не пошевелился. Через некоторое время Терентьев сказал:

– Я, между прочим, не дождавшись тебя, предложил Черданцеву рассчитать но моим формулам динамику одного процесса – вот этого, под нами. Завтра возьмем другой, а там и остальные. Все данные выписал ему на бумажке, он ушел с ними. Проверь, что у него получится.

Щетинин вскочил с деревянной крышки чана.

– Пойдем отсюда. Не понимаю, сколько ты еще собираешься дышать этим проклятым хлором!

За воротами цеха Терентьев показал рукой на шлакоотвал и черневший за ним кустарник.

– Я погуляю. Вечером поговорим, как быть дальше.

– Ладно, а я с твоим Черданцевым засяду за расчеты. В математике он не очень силен, это ты, надеюсь, не будешь оспаривать?

28

Проходя мимо всегда открытых огромных ворот плавильного цеха, Терентьев остановился. В один из конверторов выливали ковш расплава из отражательной печи, во все стороны летели брызги металла, багровое сияние озаряло цех. Терентьев, подумав, направился внутрь цеха.

Он теперь часто приходил сюда. Каждый день после обеда и перед ужином он обходил заводские здания. Эти обходы заменяли ему длинные прогулки, к которым он привык в Москве. Он часами простаивал на рудном дворе, следя за работой грейферных кранов, нагружавших транспортеры золотистыми глыбами, бродил вокруг агломерационной машины, выпекавшей бесконечный пирог из рудной мелочи и кокса, любовался, как выливали шлак, – огненная река сперва гремела, потом затихала, шипя, на крутых склонах шлакоотвала: со стороны могло вообразиться, будто лава низвергнулась из кратера и медленно ползла в долину.

Но больше всего ему нравилось в плавильном цехе.

В конце огромного помещения были навалены флюсы – холмик из песчаника и оборотных материалов, предназначенных к переплавке. У подножия холмика копошились рабочие, нагружавшие вручную небольшие по здешним масштабам – на тонну или две – совки, которые потом мостовой кран подвозил к конверторам. На вершине этого холмика Терентьев устроил себе удобный наблюдательный пункт. Он и сейчас направился сюда. Подстелив газету, он уселся на темную ноздреватую глыбу остывшего расплава. Перед ним простирался цех – грохочущий, гремящий и звенящий, тускло освещенный лампами, нестерпимо сверкающий расплавленным металлом.

Все три конвертора – громадные бочки, на три четверти заполненные жидким металлом, – были в работе. В их недра врывался сжатый воздух, он оглушительно гремел в фурмах, как в трубах органа, то свистел мощно и тонко, то грохотал громовым басом, то рассыпался гигантским шипом – исполинская, по-своему стройная мелодия сотрясала перекрытия цеха. А из узких горловин конвертора в нависшие над ними металлические шапки напыльников била неиссякающая струя огня и газа, взметались сияющие брызги. «Стальные вулканы!» – думал Терентьев, любуясь конверторами. Если это были вулканы, то они находились в состоянии постоянного извержения.

Один из конверторов стал поворачиваться. Дико взревел воздух, вырвавшийся наконец на волю в освобожденных фурмах; на минуту все прочие грохоты и свисты цеха потонули в этом неистовом реве, потом дутье выключили, и сразу стало тише. Горловина конвертора медленно наклонялась к поставленному внизу ковшу. Сумрачное сияние заливало цех, оно становилось ярче и горячее. Терентьев увидел сверкающую ванну расплава – даже сюда, на добрую сотню метров, доносился жар, пышущий из отверстия. Потом хлынула жидкая масса, и Терентьев заслонил рукой глаза: блеск нагретого до тысячи трехсот градусов металла становился нестерпимым. Металл рушился сверкающим водопадом, шум его паденья напоминал грохот непрерывно продолжающегося взрыва, от ковша разбегались во все стороны воздушные волны. Терентьев почувствовал, как на лицо его давит расширяющийся нагретый воздух, уши вдруг заложило. Затем поток иссяк, конвертор вывернули в прежнее положение и пустили дутье – наполовину опустошенный, он загремел высоким мощным звуком. Крюк мостового крана подхватил заполненный доверху ковш и понес его в другой угол цеха – разливать сваренный металл в изложницы.

Только сейчас Терентьев ощутил, что стало трудно дышать. Из конвертора, когда его выворачивали, вырывались сернистые газы, они быстро заполнили высокое помещение. Рабочие дышали через трубки противогазов; многие, привыкшие к газу, не обращали на него внимания, но Терентьеву становилось все хуже. Сера скребла в горле, ела глаза, жгла в носу. Кашляя и чихая, зажимая лицо платком, Терентьев слез со своего холма из флюсов. Как ни интересно было в цеху, надо было выбираться скорее наружу. Он побежал к воротам.

Прошло минут десять, прежде чем наладилось дыхание. Терентьев спустился со шлакоотвала и пошел в сторону от завода и поселка. Он пробирался сквозь кладбище погибших от газа растений – окаменевший, скрипевший мертвыми голосами кустарник. Терентьев шел словно по костям, сухой треск, раздававшийся при каждом шаге, скоро стал нестерпимым. Терентьев взобрался на пригорочек.

На каменистую равнину, лежащую перед ним, надвигались сумерки. Небо сперва побледнело, потом окрасилось в какие-то розовые полутона. Невысоко над горизонтом вспыхнула Венера, сбоку солидно сиял Юпитер. С далеких гор потянуло холодом.

Терентьев глядел на темнеющее небо и вспоминал, как в годы ссылки часто выбирался подальше от «места обитания» и ложился на землю. Он мог часами лежать так и любоваться небом. В пустоте неба было что-то манящее, хватающее за сердце. Оно звало к себе, кружило голову. Терентьев тогда досадовал на землю, на земле ему было не очень удобно, так сложилась его жизнь. Зато там, вверху, открывались просторы на все стороны – лети мыслью, куда хочешь, мечтай, о чем вздумается. Друг Терентьева поэт Танев выразил это чувство стихами, Терентьев часто бормотал про себя его строчки:

 
Земля всегда лишь мать-земля сырая,
А небо есть отец – мне надо в небо,
В пустую пустоту, к чертям на шею!
 

– А вот Щетинин всегда неплохо чувствовал себя на земле, – вслух сказал Терентьев. – Земля ему своя, он крепко упирается в нее обеими ногами. Этому не пришлось тосковать о «пустой пустоте»!

Терентьев улыбнулся. Михаил, Михаил, милый надоедливый друг, сколько ты мне попортил крови, сколько сделал добра! Да, конечно, на земле хорошо: сейчас, после многих лет испытаний, я чувствую это особенно ясно! Но только я не хочу забывать и о небе, земля без неба темна!

Одна звезда за другой вспыхивали в холодеющей вышине. Когда их стало много, Терентьев встал и, запахнув пальто, побрел к поселку.

29

Щетинин нашел Черданцев в пустой конторке Пономаренко: чтоб не мешать расчетам, начальник цеха переселился в комнатушку к мастерам и передал диспетчеру, чтоб ему звонили туда. Черданцев неторопливо и аккуратно заполнял цифрами один лист за другим. Щетинин ценил аккуратность, но не терпел медлительности. Он сам схватил логарифмическую линейку. Подсчитывал он с такой быстротой, что Черданцев не успевал записывать посыпавшиеся на него цифры.

Часа через два Щетинин бросил линейку и потянулся.

– Отлично поработали! Ну-ка, поглядим, что получается в итоге, и по домам!

Из конторки они вышли вместе. Черданцев решил посмотреть, не расстроился ли налаженный процесс в пачуках, Щетинин пошел наружу. Черданцева подозвал мастер и попросил позвонить Спиридонову.

– Зайди ко мне в электролизный, – сказал Спиридонов. – Всем наказывал: как появишься, сейчас же чтоб позвонил, – три часа не выхожу из кабинета!

– Могли звякнуть в конторку.

– Не мог. Там у тебя ученое начальство расположилось, а надо без него.

Когда Черданцев пришел к Спиридонову, тот запер дверь. Все это было так непохоже на его обычаи – и длительное сидение в кабинете и закрывание дверей, – что Черданцев посмотрел на него с тревогой.

– Важная причина, – объяснил Спиридонов. – Причина эта – ты. Ну, рассказывай, шебутная голова, что ты там, в науке своей, натворил?

– Не понимаю, Степан Степаныч, о чем вы?

– Вот еще, не понимаю! Все понимаешь! Рассказывай, рассказывай! Такое о тебе узнал – ночь не спал! Ну, был бы ты помоложе – ремень бы снял, честное слово!

У Черданцева сжались губы, похолодели руки. Он встал.

– Это кто же вам обо мне наболтал? Жильцы, что ли?

– Сиди, сиди! Разговор долгий, в ногах правды нет.

– Я спрашиваю, кто вам насплетничал?

– Уж и насплетничал? А я так думаю: правда!.. Набезобразничал, да еще как! Живешь среди людей, а держишься не по-людски!

– Нет, скажите: Щетинин?

– Кто же еще? Дылда та высоченная все отмалчивается. За вечерок ежели пять слов промычит – много!

– Ничего я вам не скажу! Нечего мне говорить. А недовольны, поспрошайте еще своего Щетинила, он все разъяснит, что было и чего не было.

Спиридонов укоризненно покачал головой:

– Гонор не по делам, Аркаша!.. Ладно, зайдем с другого бока… С отцом, покойником Николаем Семенычем, поделился бы, что произошло?

Черданцев старался не глядеть на Спиридонова.

– Отцу сказал бы…

– Значит, и мне скажешь, Аркаша. Не тяни, говорю, нелегко было слушать о тебе такое! Мы же тобой тут все гордились! И вдруг!..

Черданцев запинался. Спиридонов задавал вопросы, настойчиво вытягивал ответы. Потом, хмурый и взволнованный, он заходил по комнате. Черданцев редко видел его таким расстроенным.

– Поймите, Степан Степаныч! – горячо сказал Черданцев. – Он был в моих глазах не Терентьевым, плевать мне на какого-то Терентьева – нет, самой наукой!

Спиридонов все больше хмурился. – Слушай, Аркаша, – сказал он, останавливаясь, – ты никогда не задумывался, почему ни твой любимец Пономаренко мне, ни я ему никогда не подкладываем пакости?

– Еще бы вы подкладывали!

– Во-во, еще бы! А почему? Одно дело работаем, винтики одного механизма; навреди в чем я ему или он мне – большое производство развалится. А между прочим, думаешь, я так и мыслю себе, что он винтик там или рычажок? Да ни в какую! Всегда помню, каков он человек, и сообразуюсь с этим. И он меня помнит, каждый пустячок во мне учитывает, такой уж он, этот твой Пономаренко!

– Ну и что же?

– А вот то! В науке вашей каждый работает свое. Уж где-где, а там нельзя забывать, кто чем дышит.

– Да поймите, Степан Степаныч, это же форма, что корпят над своим. А существо – одна наука, нет особой для каждого ученого!..

– Эх, Аркашка, Аркашка, путаницы у тебя в голове – не приводи бог… Одна, одна!.. И матери с отцами одно дело делают – поддерживают человеческий род, так ведь, по существу? А ребенок все же свой, не форма это, правда?

Черданцев вспыхнул:

– Что это вы все один и тот же аргумент суете: мать, ребенок!

– Не знаю, кто еще, а, видимо, аргумент сильный, если я не один… Теперь окажи: и сейчас считаешь себя правым?

Черданцев опустил голову и ничего не ответил. Спиридонов положил ему руку на плечо.

– А дальше как надумал? Собираешься возвращаться в институт?

Черданцев пожал плечами.

– А что остается? Я у них в штате.

– Штат не душа. По душе ты не институтский, а заводской. Здесь твое место.

– Место, место! – невесело сказал Черданцев. – Здесь без науки тоже многого не наработаешь.

– Почему без науки? С наукой! Кому-кому, а тебе без науки на производстве просто грех. Но только раньше ты хотел эту науку сам всю произвести, своими руками – не по плечу вышло, больно уж тяжкая задачка! Вон доктора понаехали, вместе вы чего и добьетесь. Так и надо: ты здесь, они там, а работа совместная, каждый – свою часть. Вроде как мы с Пономаренко.

Спиридонов понизил голос, наклонился к Черданцеву:

– И местечко есть свободное – заведующий технического отдела, теперешнего нашего зава переводят на Урал. Поработаешь года три, а там и до главного инженера доберешься.

– Ладно, – сказал Черданцев. – Вы уж расписали мою жизненную дорогу! До министра не доберусь?

– Это как сумеешь. Ты сразу не отвечай, подумай. Разочти со всех сторон. А сейчас иди; столько времени я с тобой потерял, страх!

Черданцев вышел из цеха. На шоссе ему повстречался Терентьев, возвращавшийся в поселок.

– Расчеты мы закончили, – сказал Черданцев. – Михаил Денисович унес их с собою.

– Что получилось?

– Признаться, я поражен… Выходит, при каждом отклонении от режима мы теряли реактивы и металлы, а потерь можно было избежать. И вовсе эти отклонения не страшны, как мне казалось.

Они шли по улице. Черданцев замолчал. Он был задумчив и хмур.

– Вы что ж не радуетесь, Аркадий? Ведь ваша мечта об усовершенствовании заводской технологии приближается к осуществлению.

Черданцев враждебно взглянул на Терентьева.

– Мне странны ваши вопросы, Борис Семеныч. До сих пор вас мало интересовало, о чем я мечтаю, если мои мечты не касались знакомых вам людей, конечно.

– Понимаю, о чем вы говорите.

– А я и не скрываю, что о Ларисе… Может, вы хотите о ней потолковать? Боюсь, тут мы никогда не поймем друг друга. В любви, насколько я знаю, бывает соперничество, а не сотрудничество, это штука сугубо-индивидуальная. Любят для себя, а не для другого… Сейчас ваша взяла, я это вижу отчетливо…

– По-моему, у нас разное понимание любви. Иногда думают и не об одном себе, а о том, кого любят, – чтоб ему было хорошо и что в этом твое счастье.

– Вот как! – Черданцев с ледяным бешенством посмотрел на Терентьева. – Если бы я хоть минуту верил в ваши красивые фразы, я бы сказал вам: «Вы удивительный человек, Борис Семеныч, вы такой, что себя не пощадите, чтоб ей было хорошо. И вы понимаете, что если я что сделал и не так, то все же я не карьерист и люблю Ларису. Так напишите ей об этом, чтоб и она знала, она верит каждому вашему слову, себе верит меньше, чем вам». Вот как бы я разговаривал с вами, если бы не имел доказательств, что вы, как и все, думаете прежде всего о себе…

Он ненавидел Терентьева до того, что лицо его, всегда благоустроенное, как иногда бывают благоустроенны комнаты и одежда, исказила ярость: усики приподнялись вверх, широкие брови сжались, глаза впились иглами. «В бешенстве он не дерется, а кусается, – подумал Терентьев. – Если еще немного озлобить его, он прыгнет мне на плечи, как злой кот». Ему припомнился Амонасро, тот, вероятно, такой же неистовый в гневе. Терентьеву вдруг захотелось, чтобы Черданцев бросился на него. Боже, как бы летел тогда – ногами в воздухе – этот дерзкий, себялюбивый человек! У Терентьева сжались кулаки, он задышал тяжело и неровно.

– Писать Ларисе о вашей любви я, конечно, не буду!

Черданцев, опоминаясь от вспышки, отвернулся.

– Так что обойдемся без выспренних фраз, – сказал он презрительно. – Я верю в поступки, а не в пожелания… А поклонение вам лично я уже давно пережил.

Терентьев повернулся и ушел, не прощаясь. Он прошел дом Спиридонова, где его поджидал с ужином Щетинин, вышел на площадь и присел на скамеечку. Справа помещалась почта, слева – школа, посередине – поселковый Совет. Сзади поднималось массивное здание заводоуправления. Терентьев откинул голову, прикрыл глаза, волнение стихало в нем, можно было снова рассуждать, не трясясь от негодования. Ничего, в сущности, не случилось: тебя попросили отказаться от Ларисы, ты послал соперника к черту – старинное, веками испытанное объяснение, оно кончилось точно так же, как и всегда заканчивались подобные объяснения. Любовь не кусок хлеба, ее не разделить между двумя. Любовь неделима, говорю тебе, ничего не изменилось!

Терентьев несколько раз повторил про себя с гневом: «Ничего не изменилось!» Он знал, что изменилось очень многое. И он иной, и Аркадий не тот. Лариса тогда, в комнате своей, сказала: «Вы были бы настоящим отцом моему ребенку». Нет, сейчас он не отступится от нее легко, как однажды отступился, там, у Большого театра… Но что, если когда-нибудь она крикнет: «Ты знал, что Аркадий переменился, почему ты умолчал?» Ларочка, девочка моя, любовь моя к тебе чиста, как ты сама. Я не воспользуюсь тем, что он здесь, а ты там и что около тебя скоро буду я. Ты должна приехать сюда – выбрать без лжи и обмана, куда тебе идти!

– Она решит сама! – сказал Терентьев, поднимаясь со скамейки. – Пусть она решит сама!

Терентьев вошел на почту и попросил два телеграфных бланка. На одном он написал телеграмму Жигалову: «Работы разворачиваются успешно, срочно командируйте лаборантку Ларису Мартынову, без нее затрудняются важные испытания. Терентьев». Вторая была адресована самой Ларисе: «Ларочка, вы очень нужны нам здесь. Выезжайте немедленно. Борис Семенович».

– На ваше имя получена радиограмма из Москвы, – сказала телеграфистка, принимая бланки.

Радиограмма была от Жигалова. Директор института сообщал, что Всесоюзная аттестационная комиссия диссертацию Черданцева не утвердила. На днях приезжает из Италии Шутак. Хорошо, что дело благополучно завершено до его приезда.

Терентьев положил радиограмму в карман. Все, в конце концов, совершалось согласно непреложным законам. Жесток закон, но закон – так говорили еще древние. Он все же поморщился.

30

Щетинин одетый валялся на кровати. Он промычал, не поворачивая головы:

– Ужин на столе под газетой. И портвейн местного изготовления. Я уже пил и ел. После еды посмотри, какой получается программа процесса, – великолепный расчет!

– Ты знаешь, что портвейн я не люблю, – сказал Терентьев, снимая со стола газету.

– Черта с два найдешь о этом паршивом местечке что-либо, помимо портвейна. Вино всесоюзного распространения, всюду оно свое и всюду скверное. А не хочешь портвейна, пей водку, она чище. Водка в тумбочке.

Терентьев отказался я от водки. Он молча ел.

– Ужас что ты за человек! – сказал через некоторое время Щетинин, присаживаясь к столу. – Просто жить с тобой невозможно. Передай мне кусок сыра. Ну, чего ты молчишь, скажи на милость?

– А что говорить? И так все ясно, по-моему.

– Да, – сказал Щетинин. – И по-моему, все стало ясно. Спиридонов своей апологией Аркадия кое-что в нем разъяснил, хотя и не оправдал.

Терентьев отхлебнул портвейна.

– У меня свое мнение о всех этих делах.

Щетинин насмешливо покосился на него.

– Не сомневаюсь, что свое. Ты ведь воображаешь, что живешь в грядущем, лишь иногда окидываешь наше настоящее благожелательным, всепрощающим взглядом.

– Что ты еще скажешь?

– Ничего для тебя нового. Работать надо, понимаешь? Работать, а не болтать! Знаешь, где наше будущее? В нашей сегодняшней работе, в наших сегодняшних поисках – найдем что новое, оно и станет истинным будущим! И в этой связи разреши узнать: мы полдня с Черданцевым пропыхтели над вычислением параметров процесса, согласно формулам твоей же собственной теории. Неужели тебя не интересуют результаты? Я жду не дождусь, когда ты покончишь с едой я примешься за дело.

– А каково твое мнение о том, что получается?

Щетинин с торжеством стукнул ладонью по столу.

– Совершенно новый режим – экономия реактивов, более полное извлечение металлов. И за чистый воздух в цеху теперь ручаюсь.

Терентьев отодвинул тарелки и стаканы и разложил на столе листки с расчетами.