Текст книги "Иди до конца"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
– Лариса, можно с вами откровенно?
– А разве мы и так не откровенны?
– Мне придется каждый день видеться с Аркадием. Я не знаю, о чем вдруг пойдут у нас разговоры… Вы не переменили своих решений?
Терентьев знал, что на прямой вопрос Лариса ответит с такою же прямотой. Он уже привык, что с ней не надо недомолвок и осторожничанья. Но его поразило, что она даже не задумалась. Она заговорила сразу, словно ожидала этого вопроса и имела на него давно продуманный ответ:
– Нет, не переменила. Я не уважаю его: он совершил подлость. Я думаю об этом днем и ночью, каждую свободную минутку. Я убеждала себя: он больше таким не будет, он исправится… Меня это тоже не устраивает. Жить с человеком, о котором знаешь, что он порядочен по принуждению, а не по натуре, честен лишь потому, что за нечестность наказывают… Нет, нет, такая любовь не для меня! Вы не согласны со мною?
Терентьев промолчал.
– Почему вы молчите, Борис Семеныч?
– Нет, так, Лариса… Думаю: какого же человека вы смогли бы полюбить?
– Вы не гадайте, а просто спросите меня. Я хорошо знаю, кого могу полюбить, Я полюблю только такого, которым смогу гордиться. Мне неважно, будет ли он красив, молод… Но он должен быть честным, очень честным, другого мне не надо! Честным и умным – вот кого я выберу!
И снова она говорила рассудочно и спокойно, с той же пугающей простотой. Теперь ей оставалось задать последний вопрос – все станет окончательно ясно. Вопрос был до того труден, что у Терентьева пересохло в горле. Он прокашлялся.
– Значит ли это, что сам я?.. Вы понимаете меня?
– Да, конечно, – ответила она. – Вы хотите знать, думала ли я о вас как о своем будущем муже? Да, думала и не раз – после той прогулки, помните?..
– А сейчас, Лариса?
– Не обижайтесь, я ничего не стану от вас скрывать. Я знаю, вы были бы настоящим отцом моему ребенку… Но так я не могу – из рук в руки… Я разорвала с Аркадием, я должна его забыть! Если бы вы знали, Борис Семеныч, насколько легче разорвать, чем забыть! Но я его забуду, я должна его забыть! У меня ведь нет другого выхода, правда?
Ода ласково и грустно взглянула ему в глаза, положила руку ему на плечо. Он в смятении отстранился и от руки и от взгляда.
– Мне надо идти. Нет, вы все же странная, вы очень странная, Ларочка!
– Это хорошо или плохо?
– Не знаю. Вы все равно не переменитесь, даже если это плохо. Оставайтесь уж такой, какая вы есть, всегда такой, как есть, Ларочка!
26
Черданцев встретил их на вокзале. Терентьев знал, что Черданцеву на заводе досталось, но не ожидал, что тот так переменится. Он похудел, был небрит, неопрятен – на пиджаке сидели пятна, еще хуже выглядели брюки. Он походил на рабочего из грязного цеха, а не на элегантного научного сотрудника, каким всегда ходил в институте.
– Как дела? – закричал Щетинин еще до того, как Черданцев подошел к ним.
– Дела ничего! – ответил Черданцев. – Крутятся потихоньку. С вашим приездом, конечно, пойдет быстрее. Директор завода чуть в пляс не пустился, когда узнал, кто к нам приезжает.
Щетинин строго оглядел его, стараясь не замечать иронии.
– Дела не столько крутятся, сколько пачкаются. Вы что-то опустились, Аркадий; даже не ожидал, что увижу вас таким.
Черданцев сдержанно улыбнулся.
– Посмотрим на вас через недельку! Крутом щелочи, кислота, пульпа – все пачкает и разъедает, не успеваешь руки отмывать, чтоб не съело кожу. Ходим в спецовках, но это помогает слабо… – Он осматривал свой костюм, словно лишь сейчас увидел его. – Надо было, пожалуй, почиститься. Я как-то здесь, по старой памяти, мало обращаю внимания на одежду.
Терентьев немного помедлил, прежде чем подойти к Черданцеву. Они не виделись со дня защиты. Терентьев в поезде обдумывал, как ему держаться. Лучше всего было бы запросто протянуть руку, поинтересоваться, как дела. Еще до того, как они поздоровались, Терентьев понял, что Черданцев не примет такого обращения. Черданцев был сдержан и сух – скользнул быстрым взглядом по лицу Терентьева, сразу же отвернулся и пошел вперед, указывая дорогу.
Около вокзала стояла старенькая «Победа», надо было проехать еще километров тридцать. Терентьев сел спереди, позади разместились Щетинин с Черданцевым. Машина покатила по грейдерной дороге, оставляя за собой стену едкой пыли. Во все стороны простиралась каменистая, выжженная солнцем пустыня – унылый и скудный мир предгорий. Горы белыми гребнями подпирали горизонт, до них было километров двести. Небо опрокинулось шайкой над головой, облачная пена стекала за край земли. Изредка в этой пене показывалось солнце, оно тоже было словно намыленное – тускло светило, чуть грело. Даже травы пахли распаренными березовыми вениками. Шла южная непонятная зима – ни жара, аи холод, ни дождь, ни вёдро, – пора сквозняков и сумерек.
Черданцев рассказывал, как получилось с внедрением разработанных им новых процессов и схем переработки. Руды здесь крайне сложного состава, материал, поступающий в гидрометаллургический цех, день ото дня меняется, единого рецепта не подберешь. Производственники стараются соблюдать предписанные режимы, что не всегда удается. От этого эффект новых схем снижается.
– Надо воздействовать на цеховиков! – сказал Щетинин. – Как у вас личные взаимоотношения с работниками завода? При подобных испытаниях важно ощущать дружескую поддержку.
Личные отношения у Черданцева сложились хорошо со всеми работниками завода. Правда, он поселился на квартире начальника очистного цеха Пономаренко, а Пономаренко не в ладах со Спиридоновым, начальником смежного – электролизного цеха. Соседи, квартиры – дверь против двери, но встретятся на лестнице – никогда один другому не поклонится. Спиридонов попенял Черданцеву, что тот предпочел Пономаренко, но дальше упреков не пошло, в поддержке своей он не отказывает. То же можно сказать и о Пономаренко: человек он вспыльчивый и недобрый, но науку ценит, все старается сделать, о чем попросишь.
– Сколько я ни посещал учреждений и предприятий, везде одно и то же, – обратился Щетинин к задумавшемуся Терентьеву. – Обязательно кто-нибудь кому-нибудь на ногу наступает. Удивительный народ – люди: не берет их мир.
Черданцев подтвердил, что ссор на заводе много, без стычек трудно вести производство. Он говорил вежливо и спокойно. Когда на него не смотрели, лицо его становилось замкнутым и постаревшим. «Нелегко ему здесь, – думал Терентьев, – очень нелегко. И, вероятно, еще обидно, что мы явились с непрошеной помощью».
– Вы упомянули, что не обращаете внимания на одежду по старой памяти? – спросил Терентьев. – Как это надо понимать – «по старой памяти»?
– Да ведь я вырос на этом заводе. Мать у меня скончалась еще до войны, жили вдвоем с отцом в поселке с первого дня строительства; батя трудился каменщиком, потом выучился на очистника. Здесь же он и помер в сорок девятом. Меня тут всякая собака знает.
Это был в конце концов пустяк, но Терентьев почему-то все возвращался мыслью к тому, что Черданцев здесь свой. Видимо, и Щетинин думал об этом. Он сказал Терентьеву, когда шофер вдруг затормозил на ухабистой дороге и вместе с Черданцевым вышел посмотреть, не спустили ли шины:
– Не удивительно, что заводской технолог так поддерживал его на защите, помнишь? Специально командировали человека в Москву.
Вскоре показался поселок – оазис в унылой пустыне. Но это был оазис из камня, а не из зелени. Три параллельные длинные улицы пересекались коротенькими переулочками. На улицах были хорошо замощенные мостовые и асфальтированные тротуары, в переулочках росла скудная трава, и каждый порыв ветра вздымал серые пылевые облака. Улицы были обсажены акацией и шелковицей – чахлые деревца, скрипевшие жестяным скрипом и покрытые все той же серой пылью. Их, похоже, садили каждую весну заново, лето они кое-как тянули, постепенно увядая, а к зиме полностью погибали. Терентьеву не раз приходилось видеть в районных городках такие заброшенные деревья, не аллеи, не скверы, не парки, просто «зеленые насаждения», как их именовали в отчетах и разговорах.
– Интересно, что тут делается во время дождя? – ворчал Щетинин. – В переулок и нос не высунуть: утопнешь.
– Дожди у нас редкость, – объяснил Черданцев. – А почва – песок, вода не застаивается.
Они шли по центральной из трех улиц. Два ряда чистеньких трехэтажных, неразличимо одинаковых домов с бетонными оградами палисадничков вели на площадь, где поднималось внушительное пятиэтажное здание. В палисадничках ничего не росло, кроме бурьяна: воды, по словам Черданцева, еле-еле хватало на бытовые нужды, не до садов и огородов.
Пятиэтажное здание оказалась заводоуправлением. Черданцев предложил зайти в технический отдел, к плановикам, в бухгалтерию. Директора и главного инженера вчера вызвали в город, совещание с ними придется провести дня через два, но с техническими работниками можно и сейчас поговорить. Терентьев идти в заводоуправление отказался. От площади, через несколько домов, начинался пустырь, пересеченный асфальтированными шоссе, веером сходящимися к поселку. За пустырем поднимался завод. Терентьев не мог оторвать от него взгляда. Он первый раз в жизни был на металлургическом предприятии.
В университете производство его не интересовало, да и не было возможности с ним познакомиться: практика осваивалась в лабораториях. А потом пошли скитания по глухим углам, где самым крупным предприятием значились ремонтные мастерские в леспромхозах. Немаловажной причиной, толкнувшей Терентьева в дальнюю поездку, была и эта – побывать наконец, на большом современном заводе.
В стороне дымили светлым дымком две высоченные, метров на полтораста, кирпичные трубы, за ними правильными рядами стояло одно производственное здание за другим – плавильный цех, рудный двор, агломерационная, гидрометаллургические цехи – очистной и электролизный. Еще подальше, замкнутый в свой компактный мирок, вздымался комплекс строений ТЭЦ – мельницы, котельная, машинный зал, три трубы пониже цеховых, курившиеся густо и напряженно. Вся площадка промышленных сооружений была затянута дымом; особенно много его клубилось над плавильным цехом, тот весь был словно прикрыт шапкой синего тумана.
Щетинин протянул руку к заводу.
– Когда ветерок в эту сторону, в поселке, очевидно, несладко?
– Поселок построен с подветренной стороны, – ответил Черданцев. – Основные воздушные потоки устремляются с гор в долину. Но иногда задувает и к нам, радости тогда немного.
– Пройдемся по цехам, – решил Щетинин. – Кстати, где будем жить?
– Приезжих обычно размещают на квартирах местных работников, потому что гостиница у нас неважная. Вас соглашается взять Спиридонов. У него три комнаты, одну отдадут вам.
– Это начальник электролизного цеха? Заклятый враг вашего хозяина Пономаренко?
– Он самый. Только почему заклятый? Не дружат – это верно.
Осмотр завода Черданцев начал с рудного двора. В гигантских бункерах этого каменного сарая легко могли уместиться двухэтажные дома. Бункера были доверху полны золотистой рудой, доставленной с гор. К рудному двору примыкала агломерационная, за ней тянулся самый обширный из заводских цехов – плавильный. Здесь стояла отражательная печь – внушительное здание в здании. Над ней с трамвайными звонками проплывали мостовые краны, у окон суетились печевые. Воздух около печи был удушлив и жарок, в нос бил сернистый газ. В стороне от отражательной печи, вдоль стены цеха, вытянулась цепочка исполинских бочек – конверторов, в которых из расплава, содержавшего много ценных металлов, выжигалось железо. В конверторах гремел сжатый воздух, газа около них было еще больше. Щетинин раскашлялся и поспешно отошел. Кашель мучил его все время, пока он находился в цеху, долго не оставлял и за воротами цеха.
– А говорят, грешники проводят вечность у серных котлов, – сипел он. – Черта с два выдержишь вечность в подобной атмосфере!
– К сернистому газу привыкают, – заметил Черданцев. – В очистном отделении у нас хлор, это похуже.
Очистной цех казался прибранным и тихим в сравнении с дымным, грязным и грохочущим плавильным. Это тоже было обширное здание, метров двести в длину. Половину его заполняли огромные баки высотою в восемь метров – чаны Пачука, или пачуки, как их называют на заводах. В пачуках бурлила продуваемая воздухом смесь из растворенных и выпавших в осадок металлов. Это были те самые высококонцентрированные растворы, для которых Терентьев создавал свою теорию. Он ходил по дощатому настилу, отодвигал доски, прикрывавшие отверстия чанов, всматривался в их темную глубину. Рабочие временами поворачивали вентили на трубах – в пачуки вливались реагенты, кипение в них усиливалось, сквозь доски крышек поднимались едкие, перехватывающие горло испарения. Мощные вентиляторы гудели, нагнетая свежий воздух, отсасывая испорченный; уже через две-три минуты после выброса газов от них не оставалось и следа. Но эти три минуты были непереносимы. Терентьев глотнул ядовитый воздух и отскочил: горло его обожгло, словно спиртом. Почти у всех рабочих в этом цехе лица были серовато-бледны.
– Каждому здесь выдается усиленное питание, – сказал Черданцев. – И зарплата, конечно, повышенная, отпуск подлиннее. Только газ есть газ – жира с ним не наживешь. Между прочим, я тоже тут работал, на этих пачуках.
Не лучше, чем у чанов, было возле фильтров, занявших другую половину цеха. В бочкообразных аппаратах смеси, поступавшие из чанов, освобождались от осадков, дальше очищенный раствор уходил по трубам в электролизный цех. Из всех пор фильтров сочился удушливый газ, а когда их открывали, он вздымался облаком. Щетинин качал головою: по всему было видно, что процесс идет с перерасходом реагентов и энергии. Не обращая внимания на газ, Щетинин стал заносить в блокнот замеченные неполадки.
– Пойдемте к Пономаренко, – предложил Черданцев, когда Щетинин покончил с записями.
Пономаренко принял их в конторке, битком набитой работниками цеха. Народ здесь был «переменный», как объяснил Черданцев: кто входил, кто выходил, кто в изнеможении разваливался на диване, чинности заседания не чувствовалось, хотя Терентьеву показалось, что они попали на заседание. Пономаренко, высокий, со злыми глазами и нервно подергивающимся уголком рта, поднялся навстречу, пожал руки и обратился снова к своим делам. По всему было видно, что это человек желчный.
– Да вы с ума сошли! – орал он на мастера. – Качаете Спиридонову раствор с такой концентрацией железа! Вы что, Спиридонова не знаете? Чтоб больше не повторялось, ясно? Спиридонов должен получить максимальную очистку, голову оторву, если прошляпите! Все знают, что у него не ладится, так пусть пеняет на себя, а на нас валить не позволю!
Когда мастер, получив свою порцию «проборки», убрался, Пономаренко обратился к гостям.
– Значит, на подмогу из института? – сказал он ворчливо. – Давно пора. Мы тут мучаемся с допотопными процессами, а вы книжечки пописываете о достижениях! Если по вашим книжечкам производство вести, так надо цехи закрывать: что-то далеки они от практики.
– Мне показалось по разговору с мастером, что и вы работаете не так уж хорошо, – возразил Щетинин. – Иначе не пришлось бы и распекать его.
Пономаренко недобро покосился на Щетинина. Угол рта у него начал подергиваться сильнее. Пономаренко дотронулся до рта рукою, останавливая дерганье.
– Есть у нас один вредный тип, Спиридонов, вы скоро познакомитесь: ехида, каких свет не видел, – сказал он сердито. – Он ведь как? Любой свой недочет объясняет, что со стороны подгадили. Но я его подведу, не обрадуется! Так очищаем ему растворы, что он и мечтать не смел. Вот пусть теперь показывает, чего сам стоит!
Он намеревался еще ругать Спиридонова. Щетинин прервал его. Вытащив блокнот, он стал рассказывать, чем они собираются заниматься. В это время Пономаренко вызвали в цех.
– Опять неполадка, – сказал он, вставая. – Вы уж извините, приступим к работе завтра. Не знаю, как по науке, а у нас начинают ровно в восемь и опоздания не поощряются.
Черданцев повел Терентьева и Щетинина в последний из цехов завода – электролизный.
– Серьезный мужчина этот Пономаренко, – заметил Щетинин. – Такому палец в рот не клади ни при каких чинах. Спиридонова он ненавидит крепко, но довольно своеобразно.
– Пономаренко с чинами мало считается, – подтвердил Черданцев. – У нас директора завода часто сменялись, все от него плакались. Чтоб ему палец в рот – и говорить не приходится!
Спиридонова повстречали в цеху. Обширное застекленное помещение электролизного цеха заполняли бетонные ванны, в них кипел разлагаемый электричеством раствор: на одних электродах выделялись металлы, на других – кислород. В воздухе носились едкие испарения, щипало язык, заслезились глаза. Между ваннами неторопливо прогуливался толстячок с добродушным лицом. Это был начальник цеха Спиридонов.
– Вы мои гости! – объявил он, здороваясь с Терентьевым и Щетининым. – Постараемся, чтоб не обижались. Матвеевна моя любого закормит, а насчет горючего я ублажаю. Аркадий говорит, что вы не пьете, верно? Я тоже не очень, да ведь без рюмочки суп еще так-сяк, а котлета рот дерет. Ладно, принуждать не будем, у нас – от каждого по способности.
Он показал свой цех, провел на подстанцию, в конторку, снова вывел в цех. Он был из тех людей, которые не присаживаются, а отдыхают стоя.
– У меня вам работешки немного, – заметил он. – Аркаша науку свою развернул у Пономаренко. Слышал, кое-какие успехи есть. Так, Аркаша?
– Пока небольшие, – сказал Черданцев. – Еще не все налажено.
У Спиридонова засверкали глаза.
– И правильно, что не налажено, – объявил он с удовольствием. – А почему? Начальник цеха всех дергает, на всех орет, во все нос сует. Ни за что не поверю, чтоб у такого пошло новое дело. Неиспробованный процесс требует своего подхода – без шума, без брани, с шуточкой…
Спиридонов, видимо, жалел, что испытание новых методов досталось не ему. Щетинин взял Пономаренко под защиту.
– Но ведь он доставляет вам продукцию высшего качества. Или это неправда?
– Чистит он неплохо, – согласился Спиридонов. – Невредно чистит, кто же спорит? Да в чем причина? Знает, что ославим его на весь завод, дай он нам не по кондиции. Он каждый пустячок учитывает, такой человек…
По цеху шел мастер смены. Спиридонов позвал его.
– Что-то циркуляцию раствора плохо наладили, – сказал он, дружески улыбаясь. – Проверь-ка все ванны, Иван Тимофеевич. Нельзя нам возвращать очистникам слишком загрязненный раствор. – Он повернулся к ученым. – У нас так: Пономаренко чистит растворы, а мы извлекаем из них нужные металлы, при этом растворы опять загрязняются – приходится возвращать на новую очистку.
– Степан Степаныч! – взмолился мастер. – Мы ведь план гоним, конец же месяца! Очистники справятся, ни разу пока не подводили.
Спиридонов заулыбался еще радостнее и шире.
– Справятся, конечно, а ножку подставлять не будем. Ты же знаешь Пономаренко, это же человек шебутной. Ему отправь загрязнений на процент выше нормы, он месяц покоя никому не даст. Нет, уж пусть нам придется труднее, а кричать ему не дадим. Постарайся, Иван Тимофеевич, постарайся; кому-кому, а тебе стыдно жаловаться, что не умеешь.:.
Он ласково похлопал по плечу расстроенного мастера.
– Товарищи с дорожки приустали, конечно, – сказал он Черданцеву. – Ты, Аркаша, отвел бы их к Матвеевне, там и ванну приготовили. А я явлюсь вовремя, так и передай.
– Иначе говоря, часа на три запоздаете, Степан Степаныч?
– К ужину не опоздаю, не бойся. И ты чтоб с нами за стол, Аркаша. Хочешь не хочешь, а надо тебе сегодня Пономаренко побоку.
Когда они выбрались за ворота цеха, Щетинин сказал, усмехаясь:
– Удивительно они, однако, враждуют, этот Спиридонов с Пономаренко. Если такие отношения неприятельские, то что же, черт подери, у них называется дружеской помощью? Ладно, идемте втроем на нашу новую квартиру и подработаем совместно программу первоочередных дел.
27
Терентьев сидел на крышке пачука, под крышкой клокотала темно-красная густая жидкость. В разных чанах цвета растворов менялись в зависимости от того, каких металлов в этих чанах больше: никель окрашивая в ярко-зеленый цвет, кобальт – в вишневый, медь синила, железо делало салатным. В этом пачуке очищались соли кобальта, все остальное являлось вредной примесью, это остальное надо было превратить в липкий, дурно пахнущий осадок, обыкновенную грязь, которую потом уберут мощные вакуумные фильтры. Процесс был прост, операция известная добрую сотню лет: в раствор вливаются осадители, некоторые из лихо носящихся в нем атомов вдруг теряют свою активность, их захватывают другие атомы; вот она растет, новая молекула, к ней прилипает другая, третья, раствор подергивается словно туманом – в жидкости носится уже не невидимый ион, а непрозрачная частичка грязи, она падает на дно. Но почему атомы и ионы теряют способность легко проноситься между другими атомами в жидкости? Что выталкивает их из пор раствора, превращает из невидимых в непрозрачные, из подвижных в неподвижные? Об этом писали и до него, Терентьева, не все было темно, далеко не все, он и не собирается хвастаться. Но после его исследований многое из того, что казалось загадкой, стало азбучно просто – это он вправе сказать.
В стороне прохаживался Черданцев. Он показывал, что не хочет мешать раздумьям Терентьева. Он всматривался в пачуки, дышал жаркими испарениями растворов. Он не поворачивал головы к Терентьеву, но тот знал, что отвлекись он от мыслей, не надо даже говорить, просто знак рукой – Черданцев подойдет. Таким он держится все эти дни – молчаливым, внимательным, холодно вежливым. Он каждым словом, каждым жестом показывает, что признателен за помощь, но мог бы обойтись и сам. Он поработал в институте не напрасно; на пачуках, где внедряются его схемы, процесс идет лучше, это бесспорно. Завод может быть ему благодарен, уже и сейчас ясно, что некоторые недостатки будут устранены. Да, некоторые, но не все. Рецепт остается рецептом, схема схемой; измени условия – все рецепты и схемы летят вверх тормашками, нужно придумывать новые. Здесь требуется теория, общая для всех меняющихся условий, – на это его не хватает. Вот почему при нарушениях технологического режима процесс становится неустойчивым, вот почему сам Черданцев думает лишь об одном – никаких неполадок, никаких отклонений… Нет, надо было ехать, поездка выйдет полезной.
– Аркадий, идите сюда! – негромко позвал Терентьев.
Терентьев вырвал из тетради две страницы, начертил на одной формулы химических реакций, происходящих сейчас в пачуке, на крышке которого они сидели. Нового в этих реакциях не было ничего, каждая из них приводилась в любом учебнике химической технологии.
– Как вы знаете, формула дает не механизм процесса, а его итог, – сказал Терентьев, откладывая в сторону исписанную страницу. – Представить по результату, как в действительности шла реакция, – примерно то же, что по внешнему виду зерна определить, в какое лето оно выросло. Мы с вами этой ошибки не сделаем. Займемся механизмом процесса, а не итогами, итоги определятся сами.
Теперь он набрасывал на бумагу кирпичи, из которых строилось здание процесса, – ионы, их концентрации, их активности. Вначале это были отдельные буквы и цифры, они существовали сами по себе – независимые табличные величины. Потом очередь дошла до связей между ними, буквы и цифры переплетались, усложнялись, одни командовали, другие подчинялись – на странице появились математические формулы. Терентьев вводил Черданцева полностью в свою теорию. И это были уже не одни идеи, голые идеи здесь не годились, надо было не объяснять процессы, а воздействовать на них мощными рычагами. Вот они, эти рычаги, могучая математика расчета, не общая мысль, не частный, кустарно найденный рецепт – полная модель процесса от первой тонны раствора до последнего грамма осадка!
Терентьев протянул Черданцеву обе бумажки:
– Сделайте сами цифровой расчет динамики процесса, Аркадий, и покажите его Михаилу Денисовичу.
– Я пойду в конторку Пономаренко, – сказал Черданцев. – Если понадоблюсь, ищите меня там.
Терентьев смотрел, как он, не спеша и не оборачиваясь, обходил чаны. Он всем своим отчужденным видом показывает по-прежнему, что между ними возможна лишь служебная связь. Ни разу он но поинтересовался, как в институте, что с Ларисой, что с его диссертацией, наконец Щетинин сказал о нем: «Знает кот, чье молоко вылакал!»
Терентьев подпер рукою подбородок. Он вспоминал вчерашний разговор со Спиридоновым, тот пустился в восхваление своего любимца Аркадия. Что неожиданного в его словах? О таких биографиях часто пишут в книгах и газетных очерках, стандартный случай, если разобраться. Да, но именно в этом и было неожиданное – в стандартности случая!
Они со Щетининым раздевались. Спиридонов зевал, почесывая волосатую грудь; он сидел уже не у стола, а около двери, готовый в любую минуту, как гости нырнут под одеяла, убраться восвояси.
– Аркашка – это парень! – говорил он. – Удивительный: землю копытом роет, башкой стену прошибает. Этот не подкачает, своего добьется.
– Землю-то роет и стену башкой прошибает, – заметил Щетинин, – но бывает, что и подкачивает.
– Что вы! Вы его не знаете, а я, можно сказать, на руках вынянчил. Сколько его за уши драто и по заднице отшлепано – страх! Бедовый был хлопец, в ногах шарикоподшипники, всюду носится как угорелый, не умеет ходить, и точка! И ведь тогда же, пацаном еще, насела на него эта мысль – переделать технологию, чтоб народ не задыхался от вредных испарений. Ну, мы посмеивались: что с него возьмешь, мечтает, как все детишки, пусть мечтает, не о плохом же мечтает, не о разбоях и пьянках, мечта самая одобрительная, так меж собой положили. А он после школы в Москву, в институт цветных металлов, как раз по нашему производству, а оттуда письмо: экзамены трудные, конкурс страшенный, надежды на прием, простите за выражение, с гулькин нос. Мы тогда переживали за него, при встрече на улице, меж прочего дела, обязательно: «Не слыхал, есть что нового от Аркашки?» Ужасно боялись, что провалится. Нет, вылез и сразу бух телеграмму: «От студента Черданцева всему коллективу сердечный привет, засучиваю рукава поворачивать отсталую технологию на путь современной науки». Так прямо и отбил, сорванец, хоть бы телеграфисток постеснялся, – уши драть в столице некому! А насчет поворота где же, азы приходилось вызубривать, и поученее его люди думали, ничего не придумали. А он все свое: переверну, чтоб работа наша стала легкой и радостной, вот только институт закончу, наукой в полном объеме овладею. Каждый год приезжает к нам на каникулы, то у меня, то у Пономаренко останавливается, вредный он человек, Пономаренко, обязательно на другой год отобьет, если этот у меня; ну и конечно беготня по заводу, у пачуков часами стоит, и один разговор: переделаю, а для этого пойду в аспирантуру, здесь учеба, а не наука, настоящая наука пойдет после. Таким манером заканчивает он институт, получает диплом, ему в Москву от всего коллектива телеграфное поздравление, а сами ждем, куда же дальше, на завод или точно в науку? Многие полагали: инженер, чего еще, детские мечтаньица можно теперь и побоку. А я знал: нет, не таков наш Аркашка, он двинется завоевывать, что обещал, не мечта это уже, а прямой жизненный путь. И Пономаренко, вот же нехороший человек, обязательно при встрече сунет: я больше твоего в него верю, никогда он своих не обманет. И тут узнаем: принят Аркашка в аспирантуру, руководитель у него знаменитость, академик, и тема научной работы как раз по нашей технологии: «Разделение металлов методом осаждения основных солей из нейтральных растворов». Пономаренко всюду хвастается, что название подыскал он, только врет, он всегда врет, я от Аркашки еще десять лет назад слыхал, что одной этой темой и будет заниматься. Ну, о дальнейшем вам лучше моего известно – и как разработал он свою тему, и как доктора на защите ему хлопали, и как мы технолога заводского в Москву командировали, чтоб не дал Аркашку в обиду, если пойдут его заклевывать товарищи ученые. Да нет, все сошло отменно, один лишь завистник черного шара вкатил, слыхали, наверно?
Терентьев посмотрел на Щетинина, тот буркнул, стаскивая ботинки:
– Было, было, нашелся один недоброжелатель.
– Плохие люди везде попадаются, – закончил свое излияние Спиридонов и сладко зевнул. – Свет не без подлых людей, отрыжка старины.
Щетинин еще в дороге пообещал, что на заводе не будет заводить новых споров о диссертации Черданцева. Терентьев видел, что Щетинину нелегко: его раздражали восхваления Спиридонова. Но он, вероятно, сдержался бы, если бы Спиридонов не сказал последних слов.
– Так, значит, сразу и подлые? – недобро поинтересовался Щетинин. – И все потому, что не согласились, что ваш Аркадий прав? А может, он на самом деле неправ, вы таким вопросом не задавались?
Спиридонов не ожидал отпора.
– Ну как же неправ? – сказал он. – То есть в чем, так сказать, неправ?
– Хватит, Михаил, – недовольно проговорил Терентьев. – Условились к этим делам не возвращаться. Пора спать.
– Нет, уж разреши! – оборвал его Щетинин. – Меня обвиняют, что я завистник, а я должен молчать? Первый я этого разговора не начинал, но хулу сносить безнаказанно не намерен.
Спиридонов был в замешательстве. Он побагровел от смущения.
– Вот уж не ожидал, что это вы, Михаил Денисыч… Простите, если обидел, по дурости… Очень жалею, что разговор получился глупый!
– Почему же глупый? Вполне умный разговор. И что вы любите и защищаете своего Аркадия – тоже неплохо. Плохо другое – что, не разведав причин, сразу объявляете мерзавцами противников вашего любимца.
Спиридонов колебался, закруглять ли беседу, принявшую неприятный ход, или дознаваться, что же такое натворил Аркадий.
– Извините великодушно, когда что не так… – начал он осторожно. – Так в чем проштрафился наш Аркашка? Вот ведь сорванец, и здесь от его выбрыков и коленец ни дня покоя не бывало, и там, выходит, натворил…
– Во всяком случае, вел себя неэтично.
Спиридонов не глядел на Щетинина. Тот рассказал вкратце, что получилось с диссертацией. Спиридонов растерялся, как будто его самого уличили в неблаговидном поступке. Было видно, что он ошеломлен. Но он еще не всему верил, о чем говорил Щетинин. Терентьев, с интересом наблюдавший за ними, видел, что Спиридонов пытается найти если не оправдание Черданцеву, то хоть как-то смягчить его вину. Щетинин не упомянул имени Терентьева в своем рассказе, и Спиридонов, помолчав, спросил:
– А скажите, Михаил Денисович… Не вас лично обидел Аркашка? То есть я хочу…
Щетинин мгновенно вспылил:
– Да, меня! Именно меня! Разве стал бы я переживать, если бы кого другого? Мы, ученые, ведь такие: если соседа – молчок, а если тебя – крику на весь мир!.. Разве вы этого но знали?
