Текст книги "Иди до конца"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
10
Когда Жигалов появился в институте, его приходу обрадовались все сотрудники, от академика до швейцара. Он был известный человек: участвовал в каком-то дальнем перелете, вел наблюдения в заброшенном уголке земли, напечатал воспоминания о своих скитаниях. В институте работало немало исследователей, многие считались крупными деятелями в своей отрасли, но такой экзотической фигуры, как Жигалов, еще не было – его приняли с уважением и охотой. С такой же охотой и уважением ему помогли на первых порах: дали хорошего руководителя, подобрали для диссертации тему поэффектней, при удобном случае набавляли зарплату, повышали в должности… А затем он двинулся сам, мощно раздвигая мешающих, и обнаружилось, что он не тот, за кого его принимали. Произошла ошибка, впрочем довольно естественная: все, не обсуждая, согласились, что раз он человек известный, то, значит, и вообще хороший – такое хорошее качество, как известность, не могло появиться без других, таких же хороших, еще лучших человеческих качеств. А Жигалов был по натуре человек бесцеремонный и недоброжелательный. Он добивался успехов энергией и неразборчивостью в средствах. Насколько раньше им гордились, настолько потом его не терпели. «Жаба», – говорили о нем в институте.
Он и вправду чем-то напоминал жабу – огромный и раздувшийся. Он не сидел, а разваливался в кресле. Лицо его было дрябло, глаза пронзительны, жесты властны. Он не умел спорить, но командовал с охотой. Еще лучше он ссорил людей. Это было его любимое занятие – сталкивать сотрудников. Обычно это делалось под знаком борьбы с приятельством. Знакомясь с новыми людьми, он объявлял, что не потерпит кумовства – отныне интригам и склокам конец! После этого начинались интриги и склоки, а он мирил тех, кого ссорил. Лет десять назад он был страшен. То, что когда-то вызывало страх, теперь было лишь отвратительно. У него хватило ума понять, что особенно не размахнуться: два-три партийных взыскания научили его быть осторожным. В кабинете директора института Жигалов уселся прочно – он был исполнителен и настойчив, хорошо знал свою специальную отрасль, а понимания других проблем достичь можно было простым телефонным звонком к любому руководителю группы. И кабинет он устроил себе по вкусу – огромный и насупленный, весь заставленный диванами, столами для заседаний, стульями. Это был типичный кабинет начальника, вообще начальника, по этому кабинету нельзя было определить, чем занимаются люди, над которыми начальствует Жигалов, институт это или промкооперация, завод или торговое управление. Зато каждому было ясно, что восседать здесь может только важная особа и что именно отсюда должны идти приказы, наставления, указания и проборки.
Жигалов, не вставая, поздоровался с Терентьевым и пригласил присесть на диван. Там уже сидел Щетинин. «Пожаловался», – подумал Терентьев о приятеле.
– Нехорошо, Борис Семеныч, – начал Жигалов. – Что же это выходит – видные наши теоретики отказываются писать. Нет, и слышать не хочу!
Терентьев обернулся к Щетинину. Тот равнодушно глядел в сторону. Терентьев не умел долго отказываться. Ему быстро приедались споры, если они не касались научных проблем. Он соглашался, чтобы не тратить попусту время на пустое «словожевание», как он называл такие разговоры.
– Хорошо, напишу. Только не торопите, ладно?
– Торопить не будем. Как назовете статью?
– Думаю так: «Проблемы активности ионов в растворе в свете новых представлений».
– Ага, проблемы! Проблемы нам подойдут.
– Можно идти, Кирилл Петрович?
– Нет, погодите, еще маленькое дельце.
Терентьев догадался, о чем пойдет речь. Он закинул ногу на ногу и постарался придать себе такой же независимый вид, какой был у Щетинина. «Скотина ты, Михаил! – думал он. – Без совести добиваешься своего, но тут я не поддамся».
Жигалов осторожно потрогал рукой клок светлых волос, прикрывающих обширную лысину. Обычно лысины розоватого или желтоватого цвета, у Жигалова она была синеватой. Он начесывал на нее справа волосы, укладывая их аккуратным, очень тонким – чуть ли не в волос – слоем. Лысина от этого не пропадала, но становилась более живой по цвету. Шутак как-то назвал зачес «лысозащитной полосой», название сохранилось. Остряки уверяли, что Жигалов скрепляет свою «лысозащитную полосу» не помадой, а столярным клеем, который-то и создает русый цвет и прочность прически.
– Что это у вас за кооперация появилась? – продолжал Жигалов. – Какое-то вольное товарищество на паях…
– Не понимаю вас.
– Ну как же но понимаете? Кто разрешил Черданцеву заниматься в вашей группе?
– У него возникли трудности по своей теме, он попросил консультации.
– Консультация – одно, совместная работа – другое. На нее требуется специальное разрешение… Разве вы не знаете, что все незаконченные исследования не подлежат оглашению?
– Тема моя открытая, не секретная.
– Тема открыта, а разрешения на опубликование ее результатов пока нет – значит, не вовсе открытая. Он что, приятель вам? Страх не люблю, когда принципы приносятся в жертву приятельству!
Терентьев во время таких пустых разговоров или впадал в скуку, или выходил из себя. Ссориться с Жигаловым из-за Черданцева не имело смысла. Обвинение в том, что Черданцев его приятель, было смешно. Терентьев с возмущением снова посмотрел на Щетинина, гот не шелохнулся, словно спор с Жигаловым его не касался. Терентьев встал.
– Надо ли так понимать вас, что Черданцеву запрещается даже заходить ко мне?
– Нет, зачем же? Утрировать не будем. И против помощи ему не возражаю – товарищ молодой, знаний, конечно, не хватает. А вводить в курс собственных исследований не стоит. Прошу передать ему это.
– Нет уж, увольте. У вас имеются курьеры, прикажите им вызвать Черданцева.
Он вышел, не оглянувшись.
– Ох, эти теоретики! – сказал недовольно Жигалов. – Гонор не по таланту. Экспериментаторы куда скромнее. Видали – хлопнул дверью, как в гостях у тещи!
– Терентьев – ученый большого таланта, все знают, – возразил Щетинин. – А потом он не только теоретик, но и экспериментатор.
– А в-третьих, он ваш приятель, – закончил Жигалов. – Когда мы вырвем этот сорняк приятельства с чистой нивы науки? Читали вчерашнюю статью академика Семиплотского? Снова ратует за научные школки. А кто не знает, что вся его собственная «школка» – собрание прихлебателей? Упаси нас бог от таких школок. Михаил Денисович, передайте секретарю, чтоб Черданцева сейчас же ко мне.
11
После ухода Терентьева Черданцев сказал Ларисе:
– Ларочка, знаете, о чем пойдет речь у Жигалова? Обо мне! Щетинин скривил зверскую рожу, когда увидел, что я тут!
Лариса ответила, не оборачиваясь:
– Меня зовут Лариса. А у директора института найдутся и более важные, чем ваша особа, темы для разговора с Борисом Семенычем.
Она язвительно добавила:
– Если Михаил Денисович кривится при виде вас, так, вероятно, на это есть причины.
– Другие держат себя спокойно, например вы, Ларочка. Вы игнорируете меня, но чтоб кривиться – этого не замечал.
– Я из осторожности не присматриваюсь к вам.
Он сказал очень серьезно:
– Вам следовало бы всыпать ремнем, чтоб вы сменили вашу дерзкую осторожность на обыкновенную вежливость. Вас спасает лишь то, что у меня имеются веские причины этого не делать.
– Боитесь наказания?
– Нет, раскаяния. Вы слишком хорошенькая, Ларочка. На хорошеньких у меня рука не поднимается. Это мой единственный недостаток.
– Пропустите, – сказала она с досадой. – Расселись у стенда, как в кино. Из-за вашей болтовни я опоздала на полминуты с измерениями. Удивляюсь, почему Борис Семеныч терпит вас. Вы даже не умеете помешать раствор стеклянной палочкой.
Вошел Терентьев. Лариса и Черданцев, замолчав, продолжали работу у стенда. Терентьев, по обыкновению, задумался над своими бумагами, но Лариса догадывалась, что он размышляет не о них. Потом появился курьер и попросил Черданцева к директору.
– Все-таки что случилось? – спросила Лариса, когда Черданцев ушел. – Почему вся эта беготня к Жигалову – то вы, то он?
– Щетинин пожаловался, что мы без разрешения свыше знакомим Черданцева с секретными данными, хоть каждый дурак понимает, что в открытых темах нет секретов… Мне устроили небольшую выволочку.
– Фу, Щетинин, – сказала Лариса. – Маленький, рыжий!.. И фамилия отвратительная. Вас так и тянет к неприятным людям.
– Будьте справедливы, Ларочка. Вы хорошо знаете, что меня тянет не только к таким людям. Ну, показывайте, что получилось, когда я сидел у директора.
Жигалов кивнул головой Черданцеву, но не пригласил сесть. С младшими научными сотрудниками он разговаривал вежливо, но строго. Дерзкого Черданцева давно уже требовалось прибрать к рукам. Черданцев уселся на стул без приглашения. Его непринужденность не понравилась Жигалову.
– Вы, конечно, догадываетесь, зачем я вас пригласил? – спросил он.
– Возможно, по делу, – сдержанно ответил Черданцев.
– Я обычно вызываю только по делу.
– Да, так говорят.
Жигалов откинулся в кресле.
– Думаю, вы отлично понимаете, в чем суть.
– К директору обычно приглашают для выговора. Очевидно, я проштрафился. Надеюсь, вы разъясните мне, в чем именно…
Разговор с Черданцевым всегда был испытанием для Жигалова. Он постарался скрыть раздражение.
– Разъяснение, которого вы просите, будет таково: ваше нынешнее усердие в группе Терентьева нарушает наши правила.
Он помолчал, чтоб дать Черданцеву почувствовать значение своих слов. Черданцев ждал продолжения с той же бесившей Жигалова спокойной дерзостью. С другими сотрудниками директор института ограничился бы тем, что сказал, но с этим надо было по-иному. Аспирант уже строчил жалобы в высшие инстанции, может и сейчас затеять кляузу. Жигалову хотелось по-настоящему проучить этого самонадеянного, уверенного в себе, но, как оказывается, не очень способного человека. Сейчас это сделать было легко. Жигалов опирался на закон, против закона протеста не напишешь!
Жигалов любил читать нотации. Увлекаясь, он превращал выговор в лекцию. Он начал с того, что современная наука несовместима с кустарничеством. Раньше каждый ученый занимался тем, что ему взбредало на ум: получится, пригодится для дела – хорошо, почет тебе и слава, не получится, не пригодится – твое горе никого особенно не опечалит. Эти времена давно прошли. Нынешняя наука индустриализирована, она немыслима без сложной техники, без плана, без строжайшей специализации – короче, в чем-то, какими-то чертами она подобна производству. Пусть сам Черданцев вспомнит, как он пробивал свою тему. Он не пришел, не уселся запросто за стол, не стал сразу заниматься том, что его интересовало. Нет, раньше он добился, чтоб тема его была включена в план, чтоб на нее спустили ассигнования, чтоб под нее подвели материально-техническую базу, то есть, сказать проще, запустили ее в производство. Так это было, иначе и быть не могло. На производстве каждый стоит на своем месте. Если ты токарь, работай у станка, нечего тебе бегать в литейку, кузнечные дела тоже тебя не касаются. У них, в науке, примерно то же самое – каждый обязан трудиться над собственной темой, не просто трудиться, а разрабатывать ее в соответствии с утвержденной программой, в объеме отпущенных ассигнований, согласно продуманному заранее графику. А что получится, если ученые, забрасывая собственные дела, пойдут слоняться по приятелям, вынюхивая, как там у них? Ведь это же анархия, давно осужденное кустарничество, потеря ответственности за порученный тебе участок! Закон прямо говорит, надо подчиняться закону – каждый исполняет свою работу и, пока она не закончена, не имеет права знакомить посторонних с ее предварительными данными и результатами.
– В древности был такой философ – Аристотель, – внушительно заключил Жигалов. – Он учил, что все вещи на земле имеют свое особое, присущее только им место – естественное место. Огонь взлетает вверх, камень падает вниз – все стремится к своим естественным местам. Естественное место ученого – его тема. Занимайтесь своей темой и не интересуйтесь, что делают другие.
– Аристотель, конечно, был умный человек, – возразил Черданцев. – Но не приведет ли эта теория о естественных местах к неестественному местничеству? Что до меня, то я не выпытываю, над чем работает Терентьев, а консультируюсь с ним по своей теме. Между прочим, я делаю это по совету Евгения Алексеевича Шутака.
Жигалов не любил Шутака и побаивался его. Это был по-настоящему знаменитый человек. Пока он разъезжал по заграницам и выступал на конгрессах, с ним, еще можно было примириться. Но Жигалин с опаской думал о том времени, когда старил угомонится и затоскует по спокойной жизни.
В последние годы Шутак уже не вел самостоятельных исследований и даже свою лабораторию передал одному из докторов, зато вмешивался во все работы, проводившиеся в институте. Жигалов с опаской следил за шумной деятельностью академика. Он открывал в ней обычную возрастную эволюцию – человек, когда-то создавший новые отрасли в прикладной химии, понемногу превратился в наставника молодых ученых, официального представителя науки на приемах и парадах. Очевидно, следующий его шаг будет к должности научного администратора – к тому самому креслу, которое сейчас занимал Жигалов. Пока они уживались мирно – директор и руководитель по научной части, но Жигалов предвидел, что когда-нибудь этому мирному существованию придет конец. Он надеялся, впрочем, что к тому времени переберется в более высокое кресло – в министерство.
– Отлично, – сказал Жигалов. – Раз сам Евгений Алексеевич, спорить не буду. Но тогда мы оформим консультации официально. Напишите рапорт, что не способны самостоятельно справиться с темой, на которой вы так настаивали против желания моего и доктора Щетинина, и мы прикажем Терентьеву помочь вам.
– Я, конечно, такого заявления не напишу, – ответил Черданцев, пожимая плечами. – Если бы я не верил, что способен справиться со своей темой, я бы попросту ушел из института на производство, куда меня уже давно тянут. Во всяком случае, я бы не боролся за включение ее в план.
– А вот это уже дело ваше – уходить или оставаться.
– Кирилл Петрович, – снова заговорил Черданцев после некоторого молчания. – Я понимаю, что должен подчиниться. Но растолкуйте мне, бога ради, почему обязать Терентьева приказом можно, а просто так, по-человечески – нельзя?
– А потому! – строго ответил Жигалов. – Что вы понимаете под этим словом – «по-человечески»? Разнузданную приятельщину?.. Смешки, зубоскальство, чуть ли не ухаживание за лаборантками во время работы?.. Нужно всему этому положить конец, – науке на пользу пойдет.
Черданцев пристально вглядывался в Жигалова.
– Это что же – сам Терентьев пожаловался, что я вольно держу себя?
– На такие вопросы я не отвечаю. Вы, конечно, могли бы и сами догадаться, что жалуются лишь те, кого задевает…
12
Черданцев прошел к себе. В его лаборатории, самой маленькой комнатке большого института, все было на ходу – в деревянном чане, стоявшем на полу, крыльчатки выкручивали раствор, в банках на полках отстаивались осадки, дозаторы подавали каплями кислоту и щелочь в стеклянные цилиндры со смесями, выстроившиеся двумя рядами на лабораторном столе. Сам Черданцев уходил на часы из своей комнаты, но химические процессы в ней не прерывались – их вели автоматы. Далее на ночь он оставлял включенными половину своих аппаратов. Комнату наполняло ворчание крыльчаток, плеск размешиваемых жидкостей, щелканье реле, гудение моторчиков. Обычно Черданцеву нравился сложный шум его всегда работающей комнаты, сейчас шум мешал. Черданцев подошел к щитку и выключил все аппараты. Голоса машин и приборов затихали постепенно, становились тонкими и глухими, комната словно жаловалась, что ее покидает жизнь. Потом все оцепенело в молчаливой недвижимости. Черданцев присел к столу, где стояли цилиндры, отодвинув их к стене, и задумался.
Он старался разобраться в том, что случилось. Из слов Жигалова выходило, что Терентьев не захотел возиться с Черданцевым. Почему не захотел, что его обидело? Неужели шуточки с Ларисой? Или, точно, он боится раскрыть свои «секреты»? Но ведь он мог бы для отказа выбрать и иной способ – не бегая с наветами к директору… Жигалов прямо отрубил: «Те, кого задевает». Кого же это может задевать, кроме Терентьева? Не Щетинина же, в самом деле! Что тому до Ларисы?
– Не понимаю, – вслух твердил Черданцев. Потом он сказал себе: «Черт с ними, прядется выкручиваться самому. Хоть бы Евгений Алексеевич скорей приехал!»
Он вытащил из ящика ворох накопленного материала, но не смог сосредоточиться. Он чувствовал усталость, почти бессилие. Перед ним была стена, ни перепрыгнуть через нее, ни прошибить ее. Он возвращался мыслью к разговору с Жигаловым. Если говорить начистоту, неожиданного в этом разговоре только то, что директор сказал о смешках и ухаживаниях за Ларисой. Лариса очень милая девушка, она ему давно нравится, но он слишком уважает Терентьева, чтоб пускаться в ухаживания за ней в его присутствии. Так что Ларису можно оставить в стороне… А все остальное – закономерно, даже неизбежно. Он ждал чего-нибудь в этом роде, ждал со стесненным сердцем с того самого дня, когда понял, что тема ему не по зубам. Вот его единственный просчет – он не подозревал, что все окажется так трудно… Это была его тема, он носился с ней долгие годы, с увлечением разрабатывал в дипломной работе, собирался углублять здесь, на этой фабрике науки. Ни одной минуты он не сомневался, что все пойдет как но маслу, для чего же тогда и возводить эти внушительные здания со всеми их механизмами и аппаратурой, для чего собирают в них самые умные научные головы страны, как не для глубоких разработок трудных проблем? Все загорятся, все примут участие, навалятся чохом – так ему представлялось когда-то, именно потому он с такой убежденностью боролся за эту свою тему. Но здесь у каждого свое задание, свои «естественные места», то, что мучит его, других не волнует… Щетинин не пустил его в свою группу – это был первый провал… Нет, я и тогда не пожелал сдаваться. Раз все работают поодиночке, «у своих станков», как выразился сегодня Жигалов, попробую и я, чем я хуже других! Я не хуже других, я просто не тот, что другие… На кого теперь жаловаться? На папу с мамой, родивших меня таким? На Шутака, который раз в месяц способен уделить мне часок, в то время как мне нужна ежедневная, ежечасная помощь? Научное производство, как о нем пел Жигалов, – где оно? Собрали тех же кустарей в одном, до предела индустриализированном здании, и оставили каждого корпеть поособь – только всего!
– Ладно, ладно! – сказал Черданцев вслух. – Тебе же объяснили – таков закон! Против закона не попрешь.
Он снова включил аппаратуру, а когда в комнате все загудело на разные голоса, взялся за бумаги. Он механически проделывал привычную работу – сводил анализы в таблицу, строил графики. Их теперь было много, этих графиков, целая папка – добросовестно проделанное исследование, то самое, что называется на ученом языке «экспериментальная база».. На подобном солидном фундаменте оставалось лишь возвести стройное здание объясняющей эксперименты теории, и работа была бы закончена. Этого он не мог сделать. Он помнил в подробностях, как все получается, но не сумел бы растолковать, почему получается так, а не иначе. Зазубренных в институте курсов для такого дела не хватало. Тут надо было пускаться в рискованные гипотезы, создавать свои модели реакции. Это была работа для теоретика, фантаста и мечтателя, какого-нибудь там нового Вант-Гоффа или – в масштабе их института – того же Терентьева. Ему, Черданцеву, по плечу простой интеграл, но даже несложное дифференциальное уравнение его пугает – тут уж не до теоретических разработок!
«Может, и вправду признаться в неспособности? – апатично думал Черданцев. – На эксперименты, мол, хватает, а от высокой теории увольте. Обычное явление среди некоторых ученых. Говорят, Резерфорд даже сложную формулу написать правильно не мог, а проложил же новые пути в науке. Ведь не вообще же в неспособности, лишь к математике…
Нет, нехорошо, – продолжал он размышлять. – Признание усугубляет наказание, как говорят у блатных. Обратят внимание на словечко „не способен“, а к чему да почему – не захотят вникать. Не признаться, а находить самому – только так, только так…»
В этот день ему было не до работы. Он ушел, когда прозвонил звонок. На выходе он столкнулся с Ларисой. Он хотел пройти мимо, она окликнула его. Они пошли вместе через скверик, разбитый у института.
– Я слышала, что вам не разрешили участвовать и нашей работе? Правда?
– Правда, Ларочка. Боятся, что проникну в ваши секреты.
– Это Щетинин. Вы поссорились с ним, вот он и старается подложить вам свинью.
– Дело не в Щетинине. С таким противником я бы справился.
– Если вы имеете в виду Бориса Семеныча…
– Успокойтесь, Ларочка, – сказал Черданцев. – Борис Семеныч сам по себе великолепный человек.
– Может, вы перестанете говорить загадками, Аркадий?
– Не притворяйтесь наивной. Вам двадцать лет, и эти годы девушки иногда посматривают в зеркала и соображают, что к чему.
– Не хотите ли вы сказать, что я виновата?
– А кто же?
Лариса презрительно пожала плечами.
– В институте считают, что вы маловоспитанный, но довольно умный. Мне кажется, ваши достоинства преувеличены.
– Это не такая уж глупость, Ларочка. Корень зла в вас, как и всегда, он в женщине.
– И вы можете это доказать? Я говорю о себе, а не о женщинах вообще.
– Разумеется. Для этого мне потребуется часок времени.
Черданцев показал на скамеечку в сквере.
– Если мы присядем и вы проявите некоторое терпение, уложусь и в полчаса.
Она села так, чтоб между ними оставалось свободное пространство. Он спокойно подвинулся ближе.
– Итак, я буду краток, – заговорил Черданцев. – Борис Семеныч думает, что я хожу к нему из-за вас. Он опасается, что я влюблюсь в вас.
– И вы хотите, чтоб я поверила этому вздору? Борис Семеныч не так глуп. Вот еще что выдумали!
Она говорила горячо, с возмущением. Черданцева обидела ее горячность. Лариса держалась так, словно ее оскорбляла и мысль, что у них могут быть иные отношения, кроме холодно-равнодушных. Она сыграла немалую роль во всей этой скверной истории и могла бы вести себя по-иному. Ему захотелось позлить ее. Он откинулся на скамейке и сказал, усмехаясь:
– Видите ли, Ларочка… Борис Семеныч, конечно, не глуп. Но я не поручусь за себя, что уберегусь от глупостей.
– Это что же – объяснение в любви? – враждебно спросила Лариса. – Вы нарушаете общепринятый устав влюбленных – где дрожь в голосе, нежные слова, нежные взгляды? Вам надо чаще практиковаться, Аркадий, чтоб ваши объяснения выглядели правдоподобно.
Он небрежно передернул плечами, довольный. Сейчас ее по-настоящему задело за живое.
– Правда иногда кажется неправдоподобной. Между прочим, то, что я сказал о глупостях, – правда.
Лариса быстро пошла по дорожке. Он нагнал ее и пытался удержать. Она отшвырнула его руку.
– Не смейте! Выберите другой объект для шутовских объяснений.
Черданцев не ожидал такого отпора. Он уже раскаивался, что начал разговор в этом тоне. Он так разволновался, что и она заметила. Волнение его успокоило ее больше, чем слова. Он сказал:
– Экая вы! Не дослушать, вскочить, чуть не драться.
– Уж какая есть.
– Ладно, больше не буду. С вами нельзя по-хорошему.
– У нас разные представления о хорошем.
– А ведь, если по-честному, – сказал он, понемногу успокаиваясь, – у меня совсем иные заботы, не до нежных объяснений.
На этот раз он говорил очень искренне и грустно. Она быстро взглянула на него. У Черданцева был унылый и утомленный вид. Лариса вспомнила, что Жигалов вызывает сотрудников к себе чаще всего, чтоб «всыпать перцу». Она сама знает, что такое побыть у этого человека три минуты, он с первого слова доводит до слез, а все твердят, что с ней он еще мягок.
– Так что же произошло? – спросила Лариса, снова усаживаясь на скамейку. – Предупреждаю: чтоб без сплетен о Борисе Семеныче!
Черданцев заговорил не сразу. Он вспомнил свои неудачи, с горечью думал о том, как нелегко с ними будет справиться. Прежде всего, почему он выбрал такую трудную тему для своей диссертации? Разве нельзя было что-нибудь попроще и благодарней, легонькую экспериментальную вариацию давно известных теоретических истин? Такие темы в ходу у них в институте, да и не только у них, везде их любят. И вообще – зачем ему диссертация? Ему хочется реальных результатов, а не ученых степеней, только ради этого он и пошел в аспирантуру. Но без диссертации нельзя, скажут, что ты напрасно трубил два года в аспирантуре, раз не заработал степени. Он полез в дебри сложнейших по составу растворов, в теоретические джунгли, иначе это не назовешь. Так все же почему он это сделал? Да потому, черт побери, что только такими запутанными смесями и оперирует промышленность. Борис Семеныч часто издевается, что все их теории относятся к слегка загрязненной водичке. И ведь это верно, до ужаса верно! На заводе же не разберешь – то ли это в воде растворены соли металлов, то ли, наоборот, сама вода растворена в солях. Книжная теория не годится, в практике цеха, таи в книги обычно и не заглядывают: выработаны практические рецепты, дуют по ним. На многих химических заводах технология такая же, как и сто лет назад, машин, конечно, побольше, ручного труда поменьше, а процессы те же, так же по старинке дробят, просеивают, разваривают, осаждают, фильтруют, снова растворяют, снова осаждают… Первобытная кухонька, лишь предельно механизированная, – вот что такое иные наши химические заводы. И, как на всякой примитивной кухоньке, варево не рассчитывают по формулам, а пробуют на вкус – сварилось ли, хватает ли соли и перца. Какую цель он, Черданцев, поставил себе? Исследовать заводские процессы, научно обосновать сложившиеся столетиями рецепты смесей и реактивов, объяснить, что в них правильно и важно, отмести неправильное и несущественное…
– Но ведь это же замечательно! – воскликнула Лариса. – Не вижу, какие здесь поводы для огорчений.
Черданцев невесело улыбнулся. Ну что из того, что он в подробностях разобрал многие заводские процессы, выразил их в графиках, изобразил в кривых? Это те же старинные рецепты, немного лишь подправленные, – теории по-прежнему нет. Он взвалил себе на плечи непосильную ношу. Его темой должен бы заняться целый институт, а не одиночка на задворках – экспериментаторы и теоретики, лаборанты и вычислители, прибористы и аналитики, в общем, десятки квалифицированных специалистов. Тот же Щетинин… Доктор, энергии до дьявола, такой, казалось, с радостью ухватится за любую интересную проблему – нет, бесцеремонно выгнал Черданцева из своей группы, там, видите, нет дела до тем со стороны. А когда Черданцев пошел к Терентьеву, чтоб в его работе кое-что уяснить и для себя, его опять одернули: не лезь в чужие дела, занимайся своей темой.
У Ларисы запылали щеки. Она вспомнила, как раздражали ее его ежедневные приходы, настойчивость, с которой он вникал в ее измерения. Она видела в этом одну назойливость, бесцеремонную попытку вытянуть из Терентьева кое-что из его умственных богатств. Ее возмущало даже лицо Черданцева – всегда манерное, то слащавое, то нахальное, сердили его картинные усики. Она удивлялась теперь самой себе. Черданцев был иной, чем ей представлялось. Она просто ни разу по-настоящему не всматривалась в него. Рядом с ней сидел худощавый, опечаленный неудачей, очень красивый парень, ничего в нем не было ни манерного, ни слащавого, ни нахального. А когда он заговорил о своей работе, у него даже голос переменился. Лариса тоже наволновалась, ее захватил его рассказ.
Она с болью чувствовала, что виновата перед Черданцевым.
– Что вы собираетесь делать? – спросила она.
– А что мне остается? Завтра начну добавлять новые кривые к старым, пусть накапливаются. А сегодня пойду в кино или напьюсь, чтоб было веселее.
– Разве вы пьяница, Аркадий?
– Нет, конечно. Но иногда выпить надо! Впрочем, я шучу. Пойду спать.
Лариса минутку колебалась. Она вспомнила, что сегодня в девять они встречаются с Терентьевым, он будет ждать на бульваре у Неглинной, недалеко от ее дома. Борис Семеныч поймет, он все понимает с полуслова. Завтра она объяснит ему, и он простит, даже похвалит за хороший поступок.
Она положила руку на плечо задумавшемуся Черданцеву.
– Хотите, я пойду с вами в кино? Я вас приглашаю. Я уже давно не была в кино – дня два или три.
