Текст книги "Иди до конца"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
18
В письмах она была откровенней – сообщала о прогулках и о работе, делилась чувствами и заботами. Она словно забыла об их последнем разговоре. Она беседовала с Терентьевым, как со старым, добрым другом. Все концентрировалось вокруг Аркадия, через каждые три строчки она возвращалась к нему. Его внимание и время поглощала теперь подготовка к защите диссертации. «Хлопот с ней ужас как много, – писала Лариса. – Шутак торопит, а Жигалов упирается, чтоб соблюсти какие-то глупые формы, – вот вредный!» «Я уверена что защита пройдет блестяще!» – ликовала она в другом письме. «Эксперименты закончены, диаграммы и графики вычерчены».
Перед концом отпуска пришли письмо и от Щетинина. «В институте смятение, – извещал он. – Шутак по-прежнему в восторге от Черданцева. С диссертацией его я не знакомился, она нарасхват, особенно и не хочется, если признаться. Он все так же несимпатичен мне, хотя успех голову ему не вскружил – кланяется первый и предупредительней, чем прежде. Времени он, конечно, не теряет даром – списался с каким-то заводом, оттуда прислали два метра бумаги с ахами и восклицательными дубинами: „Очень нужно!“, „Замечательно!“, „Настоящая помощь производству!“, „Заждались!“, „С нашей стороны любое содействие!“ Аркашка знает, какие подобрать словечки. После этого и Жигалов обмяк. Он сообразил, что на. Аркашкиной стряпне можно погреть руки. Нет совещания, чтоб он не твердил о нашей помощи производству. Вот так, милый. Надеюсь, ты не задержишься. Надо, надо тебе присутствовать на защите». У Терентьева было на этот предмет свое мнение. Когда закончился его срок в санатории, он переехал в гостиницу «Абхазия» на городской бульвар, чтоб задержаться еще на несколько дней. В гостинице было людно и шумно, еще людней и шумней было на улицах, море с грохотом било в бетонные причалы, гудели теплоходы, визжали цепи подъемных крапов, веерные пальмы выкручивали над головами лакированные листья, кипарисы тонко пахли гуталином – все кругом было натискано людьми, растениями, светом, тенями, запахами и звуками. Терентьев чувствовал себя отлично: он по-настоящему отдыхал. Он возвращался с уверенностью, что опоздает на защиту.
Он приехал как раз вовремя. Утром его перехватил в вестибюле института Жигалов. Грузный директор взял Терентьева под руку, что означало большое доверие и честь, и ввел к себе в кабинет.
– Очень рад, что вернулись, – сказал он, поставив на стол зеркальце и старательно наводя на лысину волосяной покров в один слой. – Сегодня ученый совет. Черданцев «остепеняется». Хотелось бы, чтоб вы хоть вчерне ознакомились с его опусом.
Терентьева всегда смешила забота Жигалова о сохранности «лысозащитной полосы». Он ответил, стараясь быть серьезным, – на всякий случай он отвернулся от директора:
– Боюсь, что уже не успею.
Жигалов вздохнул и убрал зеркальце в стол.
– Все так, не вы один. Младшие сотрудники набросились на диссертацию, как подростки на шпионский роман, а корифеи нос воротят.
Терентьев вежливо поинтересовался:
– Ну, и чем вы это объясняете?
Жигалов вздохнул еще шумнее:
– Как – чем? Не хотят ссориться с Евгением Алексеевичем. Он свое мнение обнародовал. Надо или оспорить, или безропотно присоединиться. Одно – страшновато, другое – неудобно. Не знать, о чем речь, всего удобней. По-вашему – не так?
– Не берусь судить, так или не так. Разрешите идти, Кирилл Петрович?
– Пожалуйста, идите. Как отдыхали, Борис Семеныч? Вид у вас вроде ничего. Вид туда и обратно, как говорят на юге.
– Отдыхал прекрасно. Купался, загорал и слушал радио.
Жигалов проводил Терентьева к двери.
– Да, еще одно – нарекания на вас… Пустячок, конечно, но знать надо. Академик что-то на вас ополчился. Недавно бушевал, что статью задерживаете, наплевательски относитесь к работе и прочее в том же духе. Я, разумеется, защищал, человек на отдыхе, надо же ему набрать сил – ничего слушать не хотел. Не знаю, кто его настроил против вас.
Терентьев пожал плечами. Все происходило, вероятно, как излагал Жигалов. Это ничего не меняло, Жигалов излагал неправильно. Факты были те же, смысл иной. Терентьев с нежностью подумал о Шутаке. Достанется ему от старика при встрече, ну и достанется! Тот просто понять не способен, как это человек в разгар работы удирает на южные пляжи. Можно представить себе, как он сердился, когда узнал, что Терентьев из Ленинграда, даже не заехав в институт, покатил в Сухуми.
– Я догадываюсь, кто настраивает академика против меня. Это, разумеется, Щетинин.
– Возможно, и Щетинин. Во всяком случае, я встревожился. Не люблю ссор и всякой такой групповщины. Если дойдет до ругани с академиком, я вас поддержу, можете на меня положиться.
Щетинин встретил Терентьева в коридоре. Они с размаху обнялись.
– Скотина! – весело оказал Терентьев. – Это ты устраиваешь мне пакости с Шутаком?
– Конечно, я! – заорал Щетинин. – Кто же еще? И еще не такую устрою, будь спокоен! Он тебе всыплет по первое число! Покажись, покажись! У тебя изумительный вид, расцвел, как девушка перед свадьбой.
– Скоро увяну при вашей дружеской помощи. Вы из меня выжмете жирок.
– Правильно, выжмем! В первый раз вижу, чтоб люди так безобразно толстели за два месяца.
– Как дела?
– Дела как дела – идут. Сомневаюсь, чтоб тебя интересовали наши дела. Ты всегда был возмутительно равнодушен к тому, что происходило за стенами твоей комнаты. Может, хочешь услышать, как Лариса?
– О Ларисе я знаю, она мне писала.
– Вряд ли она была с тобой откровенна. На Ларисе надо ставить крест, уводят замуж. Официальное загсовское благословение кражи произойдет, вероятно, на той неделе. Неожиданно, правда?
– Пока не очень. Говорю тебе, она писала. Где она сейчас?
– Вероятно, в вашей комнате. Она удрала из своей группы, как только разнесся слух, что ты в институте.
Лариса порывисто поднялась навстречу Терентьеву. Он долго не отпускал ее рук, с волнением всматривался в ее лицо. Лариса похудела и подурнела, совсем она не походила на девушек, расцветающих перед свадьбой. И встретила она его не так, как провожала: смотрела на него сияющими глазами, он мог лишь мечтать о такой встрече.
– Все вокруг толкуют о вашем замужестве, Ларочка, – сказал он, улыбаясь. – Когда вас можно будет поздравить официально?
Она ответила небрежно:
– О свадьбе – правда, а поздравлять не с чем. Девушкам надо выражать соболезнование, когда они выходят замуж. Они просто уступают настояниям женихов.
– Возможно, Ларочка, я девушкой не был, не знаю вашей психологии.
– Борис Семеныч, поговорим о другом, – попросила она. – Я больше не могу в новой группе, там очень скучно. Вы переведете меня к себе?
– А ваш Аркадий не будет возражать?
– Я его и спрашивать не стану!
– Вряд ли ему понравится такая самостоятельность.
– Ему придется примириться с моей самостоятельностью!..
Терентьев ходил по комнате, осматривал приборы, трогал штативы и термостаты, раскрывал шкафы. Он не думал раньше, что его так обрадует возвращение. В этой комнате он провел каких-нибудь полгода, но нигде не оставил такую большую частицу своей души, как здесь. Чувство это было неожиданно и приятно, он немного растрогался. Он сел за свой стол, включил и выключил лампу, потом снова обратился к Ларисе:
– Сегодня защита. Вам не страшно?
– Страшно, конечно, но я не показываю, чтоб не расстраивать его. Он волнуется.
– Перед защитой всегда волнуются, я то же когда-то испытал. Вы читали диссертацию?
– Полного текста не читала. Но мы говорили о каждом факте, часто спорили. Мне кажется, в работе Аркадия много нового и важного.
– Вы, конечно, будете на защите?
– Обязательно буду. Борис Семеныч, я знаю, что об этом неудобно, но от вас так много зависит…
– Понимаю, Ларочка, – перебил он. – Вы опасаетесь, что я по ошибке положу черный шар вместо белого? Успокойтесь, ошибок не будет. Я не могу спорить против оценки моей любимой ученицы – грустная была бы картина, правда?
– Не шутите, – сказала она благодарно. – Я ведь серьезно, а вы всегда шутите. Между прочим, Аркадий хочет поговорить с вами перед заседанием. А я пойду, я ведь бросила работу.
Когда Терентьев вышел из лаборатории, чтоб идти на заседание совета, в коридоре его перехватил Черданцев. Аспирант, очевидно, ожидал Терентьева, прохаживаясь около его двери. «Проще было постучаться и войти», – подумал Терентьев и, вежливо поклонившись, хотел пройти мимо. Черданцев поспешно остановил его:
– Борис Семеныч, одну минутку! Лариса не передавала, что мне надо с вами поговорить?
У Терентьева против воли поднялось старое недоброжелательство к Черданцеву. Тот опять выбирал окольные пути. Во всяком случае, теперь уж не следовало прибегать к посредничеству Ларисы. Терентьев со злостью поглядел на него. Черданцев был одет с особым тщанием, как всегда одеваются к защите, даже завился, подстриг усики, они были совсем маленькие. «Еще бы тебе бриллиантовую булавку в галстук!» – подумал Терентьев.
– Мне хочется вам сказать кое-что очень важное, – продолжал Черданцев. – Это относится к моей диссертации.
– По-моему, вам ничего не надо мне говорить, а мне выслушивать, – сухо ответил Терентьев. – Особенно перед защитой.
Он прошел, не оглядываясь. Побледневший, оскорбленный Черданцев смотрел ему вслед.
– Однако! – сказал он вслух и пожал плечами. – Даже выслушать не захотел, барин!
19
Терентьев уселся среди членов совета, недалеко от Жигалова. Опоздавший Щетинин протолкался к Терентьеву, но возвратился обратно, все места в центре были захвачены. Ждали Шутака, но из Академии наук позвонили, что он просит заседать без него. Многие члены совета пожалели, что явились, присутствие шумного академика придавало живость любому совещанию, теперь оставалось чинно скучать – обычнейшая защита, таких бывали уже десятки. Доктора в первом ряду президиума шепотом переговаривались. Жигалов повысил голос, чтобы установить видимость порядка. После короткой вводной речи секретаря совета Жигалов предоставил трибуну диссертанту.
Аудитория, самый пышный и большой зал института, была полна, явились гости со стороны, в проходах и у стен поставили дополнительные стулья. Почти все собравшиеся были незнакомы Терентьеву – и пожилые, непринужденно державшиеся люди, их пришло не так уж много, и молодежь, притихшая, скованная торжественностью церемонии. Женщин было меньше, чем мужчин, они жались в кучки по три, по четыре. В стороне сидела раскрасневшаяся Лариса. Она смотрела, не отрываясь, на Черданцева. Терентьеву казалось, что она боится пошевелиться. Лариса, видимо, и села подальше от знакомых, чтоб не пришлось ни с кем разговаривать и можно было без помех воспринимать обряд защиты. Терентьев усмехнулся. Влюбленные девушки во все времена одинаковы. Для них не существует реальных масштабов. В центре мира – любимый, все остальное – мелочь и пустяки.
Видимость порядка оставалась видимостью – члены совета не перешептывались больше, чтоб не попасть под укоризненный взгляд Жигалова, но слушали без напряжения. Диссертация подобна появившемуся на свет ребенку, все важное, единственно необходимое совершено с ней до защиты: подросла и была признана годной к деторождению мать – соискатель степени, подобрали отца – научного руководителя, плод их совместного труда долгие месяцы зрел, наливался соками, вспухал, определялся, приобретал завершенный вид, потом, завернутый в пеленки ледериновых переплетов, положен на стол – вон там, можно взять и перелистать его, покачать на руках. Он уже жил, этот научный младенец, в нем можно было узреть черты родителей: нигде так сильно не проявляется наследственность, как в подобных совместных творениях. Членам совета оставалось покропить водицей голосования появившееся на свет новое научное произведение и присвоить одному из родителей соответствующее родительское звание – все это можно проделать и не напрягая особенно внимания. Члены совета были спокойны. Ошибки не произойдет. Диссертация доброкачественна. Ребенок жизнеспособен. Гарантией этому и славное имя руководителя, и несомненные способности соискателя, и важность темы, и современная аппаратура лаборатории, где производилось исследование, – весь научный авторитет института, в том числе и они сами как его работники: они ведь просто бы не допустили, чтоб у них занимались пустяками! В обряде защиты, как и во всех обрядах, важно соблюсти форму, торжественность формы для многих – содержание церемонии. Заседания, где председательствовал Жигалов, протекали безукоризненно. Он вкладывал душу даже в объявление: «Слово предоставляется такому-то…»
Сейчас он на двадцать минут предоставил слово Черданцеву, и тот умело управлялся с каждой минутой, до отказа заполняя ее мыслями и фактами. Он вел речь по разработанному заранее графику. На стенах висели диаграммы экспериментов, таблицы химических анализов. Каждой диаграмме отводилось две минуты пояснений, таблице – полторы минуты. Можно было пожертвовать пятью-шестью секундами, это еще куда ни шло, но больших трат времени он позволить себе не мог. На всех защитах происходила подобная мучительная борьба со временем, это тоже была одна из немаловажных церемоний обряда. Некоторые диссертанты выпаливали по сотне слов в минуту, стреляли цифрами, как пулями, другие неторопливо декламировали выструганные до запятых формулировки – каждый справлялся с трудностями как умел. Черданцев, красивый, подтянутый, наставлял длинную указку то на одну, то на другую диаграмму, бросал мысли в аудиторию, как монеты – круглые, взвешенные, с насечкою по краям, чтобы бесследно не выскользнули из памяти. Доктора и профессора одобрительно переглядывались, удовлетворенно кивали головами – давно не приходилось слушать изящно построенную защиту. Озабоченный Жигалов успокаивался, его серое лицо розовело. Он всегда опасался провалов, провалы на защитах, нередкие в других институтах, свидетельствовали о плохом научном руководстве – он не мог допустить даже мысли о плохом руководстве в своем институте. Он искоса поглядывал на известных ему гостей, всматривался в незнакомую молодежь, густо заполнившую задние ряды, прислушивался к шепотку, изредка пробегавшему по рядам членов совета. О провале не могло быть и речи. Был успех.
Еще до того, как Черданцев заговорил, Терентьев быстро пробежал глазами диаграммы и таблицы, развешанные на стене. В них он не нашел ничего для себя нового, все это Черданцев рассказывал, когда приходил жаловаться на затруднения. Ничто там не могло по-серьезному заинтересовать Терентьева. У него отлегло от сердца. Он совестился, что оборвал Черданцева, когда тот пытался заговорить с ним. Кто знает, может, Черданцев нашел что-нибудь новое и собирался в последнюю минуту перед защитой проверить себя? Но диаграммы и таблицы показывали, что нового нет ничего. «Правильно! – думал Терентьев. – Заступничества Ларисы ему мало, хотел и сам заручиться моим голосом!» Терентьев успокоился. Только так и надо было отвечать Черданцеву, как он ответил.
Но когда Черданцев заговорил, Терентьева поразила первая же высказанная им мысль. С каждой новой фразой удивление Терентьева возрастало. Если в чертежах и графиках он узнал лишь то, о чем пространно толковал Черданцев раньше, то в объяснениях открывал свои собственные идеи. Черданцев ясными и завершенными фразами излагал гипотезы и взгляды Терентьева. Он хорошо слушал, этот юнец, запоминал каждое слово, Он совершил даже отделочную работу – отбросил, что было посложнее, выстроил разрозненные высказывания в какую-то свою систему. Он не просто заимствовал, еще и упрощал, это было то, что иногда называется среди ученых нехорошим словом – популяризация. Черданцев подогнал еще не опубликованные исследования Терентьева к своему уровню понимания.
А еще через некоторое время Терентьев услышал и то, чего уже совсем не ожидал услышать. Черданцев, подводя итоги, снова объяснял свои эксперименты с помощью разработанных Терентьевым теоретических представлений. Об этих мыслях, найденных перед отпуском, знали лишь сам Терентьев, Лариса да еще, пожалуй, Щетинин. Терентьев с негодованием вглядывался в Ларису, он хотел понять, с каким чувством она принимает доклад. Лица ее не было видно, голова опущена – она ни на кого не смотрела. Да, это так – она наслаждалась успехом! Последние научные находки Терентьева передала Черданцеву она – теперь это несомненно!
Черданцев докладывал, стоя боком к Терентьеву. В профиль его усики казались игрушечными – тонкая полоска, наклеенная на губе. Зато выступал вперед накрахмаленный воротник, а красноватый галстук сбоку походил на вмонтированную в воротник редиску с пушистым хвостом. Терентьев до того ненавидел этого человека, с легкостью оперировавшего чужими мыслями, что и внешность его казалась отвратительной. Терентьев с болью вспомнил, как сам добирался до своих идей, как волновался, приходил в восторг, ощущая еще неясную близость чего-то нового и значительного, потом разочаровывался, впадал в отчаяние, и снова его охватывали волнение и восторг, близость открытия становилась ощутимой – находка нового подобна родовым потугам, воистину все в мире рождается в муках! Где они здесь, родовые муки? Понимает ли Черданцев, что значат для Терентьева эти мысли? Вот, сказал бы я, вот, смотрите, все это открыто мною, а мог бы сделать много больше, если бы не отстранили меня насильно от науки! Щетинин как-то выразился: «Основополагающие твои мысли», – для меня они были лить оправдательными – оправдывали самое мое существование на свете!.. Непринужденно, непринужденно говорит о них Черданцев, непринужденно, как о чем-то давно известном, чуть ли не надоевшем!..
Черданцев вдруг оглянулся на Терентьева. Их взгляды пересеклись. Черданцев отвернулся и ровно произнес, видимо, загодя приготовленную фразу: «Разумеется, я излагаю здесь не плод своих личных исследований, а теоретические воззрения современной науки, разработанные в последние годы». Он больше не смотрел на Терентьева. Он отдал ему дань. Видимо, об этом он и собирался поговорить перед докладом: поставить в известность – как бы чего не вышло, – что совершит благопристойную ссылку. Он даже расшаркался – теоретические воззрения современной науки! Нет больше мучительных поисков, радостных находок Терентьева, просто общепринятые научные взгляды, что-то безымянное, но зато вполне на уровне последних достижений! За руку Черданцева не схватишь, он ничего себе не присваивает, он просто использует успехи науки для своего собственного успеха! И ты не встанешь, ты не скажешь, протестуя: «А между прочим, этот успех науки – я!» Боже, как бы на тебя посмотрели, как бы на тебя посмотрели, если бы ты это сделал! Наверно, кто-нибудь даже прошипел бы язвительно: «Я бы на вашем месте порадовался, что ваши мысли объявили успехом науки!» А Лариса не поднимает головы, ни разу не подняла головы! Любовь слепа, любовь глуха, только это, видимо, и нужно, чтоб тебе было двадцать пять лет, а не сорок два, и тогда разрастается такая воспринимающая, такая слепая и глухая любовь!
Черданцев раскланивался, собирая бумаги. К трибуне шел первый из официальных оппонентов; он в кратком слове похвалил широту научного кругозора соискателя и высоко оценил экспериментальную часть работы. Второй из оппонентов упомянул, что академик Шутак тоже хорошего мнения о диссертации, оппонент считал честью для себя присоединиться к мнению академика. Терентьев получил от Щетинина записку: «Почему они называются оппонентами, а не апологетами?» Он не ответил. Он даже не понял толком, о чем спрашивает Щетинин.
Жигалов, сверившись со списком ораторов, предоставил слово технологу отдаленного, но широко известного в стране металлургического завода. Наступил торжественнейший этап защиты, промышленность высказывала свое веское мнение о науке – точно ли та помогает производству? Жигалов постарался, чтобы присутствующие оценили значение момента. Он сообщил, что технолог прибыл в Москву с единственной целью – заключить договор с институтом на внедрение в производственные процессы разработанных диссертантом приемов и рецептов. А сам технолог подтвердил, что завод с большим интересом относится к работе Черданцева, им, заводу, кажется, что в ней найдены пути к разрешению многих одолевающих производство затруднений. Они просят институт командировать к ним диссертанта, со своей стороны они окажут любую помощь – людьми, деньгами, аппаратурой.
Сияющий Жигалов объявил перерыв в одну папироску. Терентьева перехватил Щетинин.
– Не ожидал от тебя, – сказал он с упреком. – Мог бы и не скрывать. Не убил бы я тебя, в самом деле!
– Не понимаю, о чем ты, – проговорил Терентьев.
– Вот еще – не понимает! Теперь уже поздно скрытничать. На каждой фразе Черданцева следы твоей руки. А мне казалось, ты согласился с моим советом – не лезть в его кухню…
– Значит, ты думаешь?..
– Конечно. Но только ты перешел границы, этого даже Шутак не добивался. Помощь помощью, а напичкать его, как фаршем, всеми своими открытиями было необязательно. Но я твоему новому подопечному черного шара вкачу, в этом он пусть не сомневается.
Терентьев отошел от Щетинина, чтоб не выдать себя неосторожным словом. Он с нетерпением ждал голосования: поскорее отделаться от всего этого и убраться к себе! Заранее расписанная обрядность речей становилась нестерпимой. Но после перерыва снова текли речи. Оратор за оратором продолжали обряд крещения молодого ученого. К тому моменту, когда Жигалов предложил приступить к голосованию, Терентьев совсем изнемог. Он первым подал голос «за» и поспешил к выходу. Зорко следивший за членами совета Жигалов остановил Терентьева.
– Нехорошо! – сказал он. – Неуважение к собрату по науке. Нет, Борис Семеныч, попрошу еще минут на пяток задержаться.
Терентьеву пришлось возвратиться в президиум и выслушать результаты голосования. Восемнадцать голосов были поданы «за», один – «против». Жигалов поздравил Черданцева и пожал ему руку. Аудитория, зашумев, повалила к дверям. Члены совета окружили Жигалова и технолога, те условливались о совместной работе института и завода. Счастливый Черданцев отвечал на сыпавшиеся отовсюду вопросы.
Терентьев подошел к Ларисе. Она сидела на том же месте. Терентьев через силу улыбнулся. Нельзя было показывать Ларисе свое состояние.
– Поздравляю! Защита прошла блестяще.
Лариса вскочила. Она была бледна.
– Не говорите со мной, – сказала она шепотом. – Мне стыдно, боже, как мне стыдно!
– Лариса! – растерянно воскликнул Терентьев.
Лариса кинулась к двери. Она ожесточенно протискивалась сквозь толпу выходивших. Терентьев сумрачно смотрел ей вслед. Подошедший Щетинин с силой стукнул его по плечу. Щетинин торжествовал.
– Молебен я ему все-таки испортил, – похвастался он. – Один голос ничего не решает, а запланированного благолепия не получилось. Ручаюсь, мой черный шарик жабой ляжет у него на сердце. Но что ты так вытаращился?
Терентьев с трудом отвел глаза от двери. Черданцев, оказывается, провел и Ларису, он был с ней неискренен!
Щетинин нетерпеливо дернул Терентьева за руку:
– Да что с тобой?
Терентьев не сдержал вновь охватившей его злобы:
– Ты спрашивал, почему я стал помогать ему?
– Именно. Странно, иначе не назовешь.
– Так вот! Я не читал его диссертации. И объяснений ему не подсказывал. Он просто хорошо запомнил, что я говорил о своей работе.
Щетинин на мгновение окаменел. Его побагровевшее лицо стало страшным. Он схватил Терентьева за руку и молча потащил к группке ученых, стоявших у стола.
– Стой! – сказал Терентьев, вырываясь. – Скажи, что ты задумал? Если собираешься попрекать Черданцева, так это уже бесцельно.
– Никаких упреков! – крикнул Щетинин. – Немедленно разоблачить мерзавца! Он там улыбается, как майский жук. Сейчас мы сотрем с его рожи улыбку!
Терентьев твердо сказал:
– Никуда мы не пойдем. Голосование уже состоялось, не забывай этого. И я сам проголосовал за него.
Щетинин слушал Терентьева с возмущением. С упрямым Терентьевым нельзя было обращаться как с другими, нормальными людьми. Раздраженный вмешательством, Терентьев мог и не подтвердить публично того, в чем сейчас признался Щетинину.
– Идиот! Если тебе все равно, я этого не допущу!
– Говорю тебе, успокойся! Воровства нет. Все гораздо сложнее.
– Ах, гораздо сложнее? – сказал Щетинин со злостью. – Что же ты предлагаешь в связи со сложностью? Неужели ты не понимаешь, что нельзя этого так оставить!
– Пойдем ко мне, там потолкуем.
