Текст книги "Иди до конца"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Сергей Снегов
Иди до конца
1
– Ты дурак, – разъяснил Щетинин. – Тебе сорок два года. Сколько ты еще собираешься работать на чужого дядю?
Он с осуждением смотрел на Терентьева. Они обедали на верхней веранде ресторана «Москва». В бокалах посверкивала хирса. Терентьев не любил портвейнов, но этот был неплох. Терентьев улыбнулся и отпил глоток.
– Дядя не совсем чужой. Мы не пауки, что ткут паутину для собственной пользы. Мне кажется, ты забываешь о цели наших работ.
Щетинин опорожнил свой бокал и налил снова. Он не переносил возражений.
– Я забываю только о том, что ты не разбираешься в простых вещах. Речь не о прекрасных общих целях, а о вполне конкретном печальном факте – тебя обворовывают. Ты трудишься, а другие твой труд используют для своих диссертаций…
– Если ты о Жигалове…
– Я не о Жигалове. О нем спорить нечего. Жигалов ясный. В институте давно острят, что его призвание – соавторство. Он лез в сотрудники, вползал в помощники. Теперь соавторство – его штатное право, с этим ничего не поделаешь. Он уже не примазывается, а привередничает – его упрашивают присоединиться, он раздумывает, иногда отказывает. Если хочешь, твоя беда именно в том, что он не напрашивается в руководители…
– Я тебя не понимаю, Михаил.
– Еще бы ты понимал! Ты даже не догадался, что я толкую не о Жигалове, а о Черданцеве.
– Ну, положим, не так трудно было…
– Брось! Даже мысли не явилось. Я вижу тебя насквозь. Удивляюсь, как ты с подобной проницательностью еще разбираешься в своих ионах. Все твердят, что ты талантлив. Если это так, то главная черта таланта – туповатость. Не спорь, не хочу слушать!
Он все больше сердился. Терентьев поднял бокал. Солнце выползло из-за купола Ивана Великого, и хирса вспыхнула, как подожженная. Щетинин отвернулся от Терентьева. Тот засмеялся и покачал головой. Все это становилось попросту смешным. Щетинин уверовал, что только его заступничество спасает Терентьева от непоправимых ошибок в обращении с людьми. Маленький, порывистый, страстный в словах и поступках, он с некоторых пор, забрасывая собственные дела, ревниво навязывал свою – не всегда приятную – помощь. Терентьев не мог набраться духу отклонить эту настойчивую опеку. Он боялся обидеть Щетинина, к тому же сознавал, что и вправду мог наделать промахов. В трудных случаях Терентьев отмалчивался или посмеивался, добродушная улыбка не раз смиряла разбушевавшегося друга.
– Итак, Черданцев, – заговорил Щетинин снова. – Это штучка с ручкой. Он хуже Жигалова. Тот честный склочник и соавтор. Такого еще можно терпеть, во всяком случае, легко нейтрализовать. А Черданцев – пролаза, проныра, прощелыга… Пробойный пройдоха!
Терентьев заулыбался еще шире.
– Все эпитеты начинаются с «про».
– Именно! Прохвост – одно слово! Ты его недооцениваешь. Такого пусти, он и Ньютона обдерет как липку. А Ньютон был умнее тебя, он не любил делиться неоконченными работами.
– Что же, отказать человеку в совете, которого он просит?
– Советы? Расшвыриваешь мысли, как окурки. Ходи и подбирай, а потом пиши книгу.
– Из подобранных мыслей книги не составить. А если и удастся, я от этого но обеднею.
– Хочешь, я скажу тебе такое, что тебя потрясет? Он отобьет у тебя Ларису, вот руби мне голову топором, если не так!
– Нельзя отбить того, чем не владеешь.
– Во-во! И не будешь владеть, пока Черданцев толчется около…
Разговор выходил за рамки обычной дружеской беседы. Терентьев сухо проговорил:
– Давай закругляться, нам скоро на ученый совет.
– Я ведь к чему? – сказал Щетинин, подзывая официантку. – Вижу твою слепоту и удивляюсь твоему простодушию. Люди хуже, чем кажутся, я в этих делах ясновидящий – проникаю на три метра в глубину. Не хулигань, Борис, плачу я! Девушка, мои бумажки лучше!
Допивая вино, Терентьев глядел на площадь. Сквозь частую металлическую сетку, опоясавшую веранду кафе, виднелись башни Кремля, улица Горького, брусчатка Красной площади. Человеческие реки текли по улицам, пересекали площадь – люди, свободно идущие куда хотят, люди – он так тосковал по ним в своем недавнем одиночестве! Терентьев улыбался, ему было хорошо от вида этих незнакомых людей – они казались игрушечно маленькими с высоты четырнадцатого этажа.
– До совета сорок пять минут, – сказал Щетинин. – По московским условиям это только-только, чтоб добраться.
В Охотном ряду толпа была такой густоты, что походила на движущуюся стену. Щетинин легко проник в подвернувшуюся расщелину между пешеходами, потянул за собой неторопливого большого Терентьева, их понесло, тесня к середине: шел час «пик», главный из «пиков» – окончание работы. Терентьева толкали с боков, давили сзади, отпихивали спереди. Это было как раз то, чего он желал. Каждый стремился поособь, никто не спрашивал, куда торопится другой, ни над кем не тяготела чужая воля, которая много лет предписывала Терентьеву все его шаги. А внешним выражением свободы был весь этот кажущийся беспорядок; Терентьев наслаждался и толкотней и давлением, сам толкался и напирал на впереди идущих, отпихивал нетерпеливых. Охваченный веселым озорством, он еще увеличил беспорядок движения, вдруг для чего-то начав проталкиваться к краю тротуара, потом снова к середине. На него с недоумением оглядывались, кто-то выругался сквозь зубы. «Чрезмерно большая личная свобода становится произволом, ибо ограничивает права других людей на их индивидуальную свободу!» – насмешливо подумал Терентьев философской формулой. Он постарался идти поспокойнее, не тесня соседей без нужды.
Щетинин не подозревал, какие ощущения одолевают друга. Щетинин изнемогал, старался вырваться из потока.
– И какого дьявола тебе понадобилось обедать в центре? – ворчал он. – У нас в обжорке не хуже, сколько раз проверял.
Терентьев не отвечал. Словами трудно рассказать о чувствах, надо было описывать в подробностях очень непростую жизнь – вряд ли бы захотел с ней сейчас разбираться Щетинин, он обычно довольствовался двумя-тремя фактами. Щетинин энергично свернул налево. Теперь их перетаскивало на другую сторону улицы, к Пушкинской, к остановке троллейбуса. Терентьев прикрыл веки. Не глядя, он безошибочно шел в нужном направлении, им командовала толпа, оставалось лишь подчиняться.
– Чего ты? – удивился Щетинин. – Вдруг зашатался!..
– Неважный портвейн, – ответил Терентьев, открывая глаза. – По вкусу хорош, а на деле подкрашенный спирт. Голова кружится.
2
Лаборантка Лариса Мартынова, чуть не плача, швырнула пальто на стенд. Шла седьмая минута десятого. Не было утра, чтоб Лариса явилась вовремя, это становилось обычаем – ежедневные получасовые объяснения по поводу минутных опозданий. Табельщики института дружно ее ненавидели, она врывалась, как раз когда запирали доску с неперевешенными номерками, и запальчиво доказывала, что их часы спешат. Терентьев защищал ее от нападок, при нужде она без ропота задерживалась в лаборатории целые часы, это вполне компенсировало утреннюю неаккуратность. Но директор института Жигалов не соглашался с Терентьевым – фамилия Ларисы часто появлялась на доске приказов в сопровождении выговоров, сменявшихся в стройной последовательности: простые, строгие, с предупреждением, с последним предупреждением, потом снова простые и строгие.
Сегодня Ларисе не удалось вырвать свой номерок у несговорчивого табельщика, это грозило новым вызовом к Жигалову и неизбежным очередным выговором. Она всхлипнула, упала на стул и сердито отвернулась от Терентьева. Он был в ответе за все ее жизненные неприятности.
– Проспали, Ларочка? – посочувствовал Терентьев. – У вас глаза опухли.
– Ничего не проспала! – огрызнулась она. – И не глаза, а веки. Всю ночь плакала.
– Опять в кого-нибудь влюбились? Кому же на этот раз выпало такое горе – ваша любовь?
Лариса с негодованием взглянула на него, на секунду прищурившись. Она была близорука, но скрывала это. Ей казалось, что очки уродуют лицо. Она легко ориентировалась среди нечетких силуэтов окружающего мира и даже в театр и кино не брала очков. Когда ей нужно было что-нибудь внимательно осмотреть, она прищуривалась – на мгновение, не больше, пристальный взгляд был короток и резок. Терентьев, не говоря ей об этом, часто удивлялся, как много и точно она успевает увидеть за время этого стремительного, как удар, взгляда.
Разглядев, что Терентьев настроен добродушно, она рассмеялась.
Лариса увлекалась стихийно и преднамеренно, по случаю и из принципа, превращая свои привязанности в подобие игры. Месяца два назад она признавалась, что сходит с ума по известному драматургу, умному, язвительному и больному. У него имелась жена, двое детей и четверо нежно любимых внуков. Лариса в отчаянии спрашивала Терентьева, как поступить, если драматург разведется и сделает ей предложение, – отказать не хочется, а согласиться страшновато, все-таки сорок семь лет разницы, да и старушку жену нехорошо обижать, она добрая. Терентьев не верил ни одному ее слову и, смеясь, давал неисполнимые советы, Лариса, тоже смеясь, обвиняла его в бессердечности. Драматург внезапно скончался, решив тем все затруднения. Сердце Ларисы теперь было пусто, перенести этого она не могла.
Терентьев не ошибся – причина опоздания была в новом увлечении.
– Я вчера попала на эстонский хор, – делилась Лариса переживаниями. Она хлопотала у стенда, собирая схему нового опыта, и искоса поглядывала на Терентьева: действуют ли на него ее признания. – Они пели, кажется, «Реквием» Моцарта – что-то очень торжественное и скучное. Под такую музыку хочется умереть. Вы не поверите, какой у них дирижер – высокий, изящный Я час бродила по улице после концерта, чтоб поговорить с ним, но он вышел с певцами. Как вы думаете, Борис Семеныч, он женится на мне, если мы познакомимся?
– А вдруг он женат?
– Вот этого я боюсь. Такие люди почему-то всегда женаты.
– Вероятно, в этом виноваты женщины – не дают проходу хорошим людям, пока не утащат в загс.
– Ненавижу женщин, они хищницы. Не понимаю, что находят в них мужчины.
– У мужчин плохой вкус, Лариса, с этим приходится мириться.
– Борис Семеныч, вы на меня не рассердитесь?
– За что? Что вы не поговорили с вашим дирижером и от этого всю ночь проплакали?
– Нет, за то, что я купила вам два билета на сегодняшний концерт. Вы сможете посмотреть, так ли он красив, как мне показалось. Я говорю о дирижере.
– Почему же два билета?
– Вам, наверно, захочется кого-нибудь пригласить.
– Конечно! Я приглашаю вас – не возражаете?
– Ладно, пусть меня. Я знала, что вы меня пригласите. После работы я заеду домой и переоденусь, и мы отправимся на концерт. Мы сегодня работаем с сернокислыми солями или хлоридами?
– Сегодня исследование сернокислых растворов.
Приступая к опытам, Лариса преображалась. Только что она бегала по комнате, взмахивая кудряшками, смеясь и болтая. Теперь она наклонялась над приборами и склянками, руки ее неторопливо поднимались и опускались, она вся замедлялась, словно переходя на иной ритм, становилась от сосредоточенности рассеянной – нужно было повторять по два раза, чтобы она услыхала. Обычная говорливая Лариса смешила и забавляла Терентьева – этой, молчаливо трудившейся с ним бок о бок, он восхищался.
Дело было не в том, что Лариса прилежно работала. В их большом, хорошо устроенном институте старательные лаборантки имелись в каждой группе. Перемена, происходившая с Ларисой, едва она подходила к стенду, была подобна внезапному скачку из одного возраста в другой. Взбалмошная девчонка, кокетничавшая своими выдуманными увлечениями, вдруг превращалась во взрослую женщину, слишком даже вдумчивую и серьезную. Терентьев украдкой любовался Ларисой. Только в эти минуты молчаливой сосредоточенности и можно было ее разглядеть. Пока она болтала, бегая из одного угла в другой, приходилось отвечать на неожиданные вопросы, парировать выпады. Терентьев добродушно сносил ее озорство. «Боже, какая же она девчонка, подросток, подросток!» – думал он, усмехаясь. У нее и лицо было подростка – еще не округлившаяся, задорная рожица школьницы, грозы мальчишек. Терентьев ощущал себя пожилым человеком рядом с нею. Это ощущение пропадало, как только она брала в руки приборы. Становилось видно, что маленькая головка с растрепанными волосами и лицом подростка сидит на хорошо развитом теле. Было какое-то несоответствие между порывистым движением и легкомысленными разговорами Ларисы и ее вполне созревшей, немного даже утяжеленной фигурой. Это несоответствие еще подчеркивалось короткими платьями, в которых она ходила. Терентьеву, склонному к философствованию, представлялось, что здесь выражается противоречие между внешностью и сутью: лицо и поведение Ларисы остались от детства, а фигура говорила о сегодняшнем дне, даже о завтрашнем – та, завтрашняя Лариса, вероятно, окажется медлительной, малоразговорчивой и вообще вполне положительной особой.
Он, впрочем, не углублялся особенно в эти соображения, чтобы не смущать Ларису очень уж бесцеремонным разглядыванием.
Терентьев прошелся по комнате, остановился перед окном, снова сделал несколько шагов и сел за стол. Он обвел – уже рассеянными глазами – помещение. Он всегда так начинал работу – сперва шагал, потом садился и осматривался. Он любил свою лабораторию. Она была залита светом, заставлена механизмами и посудой, опутана воздушными и водяными трубами и электрическими кабелями. Вдоль одной стены, между окнами, поднимались шкафы с реактивами и растворами, у другой стоял письменный стол и рядом с ним трехметровый стенд, за которым работала Лариса. На стенде громоздились приборы, моторчики и регуляторы – схема задуманного Терентьевым еще десять лет назад исследования причин, определяющих активность ионов в растворах. Посередине стоял водяной термостат – ванна с подогревателем я закрепленным в воде сложным сооружением, похожим на игрушечную карусель; в двенадцати его гнездах, кольцом обвивших центральный контрольный электрод, сидели стаканчики с испытуемым раствором. Четыре самописца на щите регистрировали электрические потенциалы проб, под ними стоял ручной потенциометр – для проверки показаний.
Комната казалась тесной, как почти все химические лаборатории, но в ней была своя внутренняя гармония – ничего лишнего, ничего про запас. Она походила на маленький цех – когда в ней работали, все приходило в движение или помогало движению. Щетинин утверждал, что комната эта чем-то напоминает самого Терентьева. «Ты такой же – путаный и простой», – шутил Щетинин.
Лариса, закончив приготовления, повернулась к Терентьеву.
– Сегодня держите шестьдесят градусов, – сказал он.
Он отвернулся от стенда, склонился над данными измерений, нанесенными на график. За спиной глухо зарычал мотор крыльчатки, размешивающий воду в термостате, зашипел подогреватель. Кривые, вычерченные на миллиметровке, были неожиданны. Терентьев поднял голову. Над столом висели два портрета, фотографии, вырванные из книг. Книги протащить с собою по мытарствам не удалось, грузу и без них хватало, но эти два портрета, запрятанные в чемоданчик, прошагали с ним не одну тысячу километров. Справа высоко запрокидывал седовласую голову Вант-Гофф, он был похож на поэта: вдохновенное, удивительно молодое лицо озарялось изнутри, глаза глядели ввысь, он словно вслушивался в то, что пело в нем, – точно таким, как и сам он, были его теории, самое поэтичное, что знает физическая химия. А слева, хмуро свесив казацкие усы, вглядывался Сванте Аррениус: одень его в свитку, привесь саблю сбоку – точь-в-точь запорожец, в крайнем случае чумак. Терентьев перенес рассеянный взгляд с Вант-Гоффа на Аррениуса, уперся в пустое пространство между фотографиями. На стене были те же кривые, что и на бумаге, лежавшей перед ним. Куда бы он ни поворачивал голову, он видел их.
Кривые были больше чем неожиданны. Они до того оправдывали предположения, что он не смел в них поверить.
3
Размышления Терентьева прервал Черданцев – аспирант, работавший в группе осаждения металлов из растворов. Официальным руководителем его темы был академик Шутак, но тот редко появлялся в лаборатории, его чаще видали на торжественных заседаниях, правительственных приемах и международных конгрессах. «Евгений Алексеевич разговаривает со мной лишь с экранов телевизоров», – шутил Черданцев. Может быть, поэтому он искал помощи Терентьева. Тихая комнатка Терентьева с некоторого времени привлекала Черданцева больше, чем шумный кабинет академика.
Терентьев, не отрываясь от своих кривых, показал Черданцеву на стул, но тот прислонился к стенду, дожидаясь, пока Терентьев освободится. Черданцев дружески кивнул Ларисе. Она повернулась к нему спиной.
Черданцев обращался с молодыми лаборантками института со снисходительной вежливостью и терпеливым равнодушием. По-настоящему он увлекался лишь стоим делом. Лариса не терпела самовлюбленных мужчин. Ее раздражала даже внешность Черданцева. Худощавый черноволосый аспирант был довольно красив, но в его бледном лице с тонкими бровями и подбритыми в полоску усиками была какая-то деланность, почти женственность – единственное, чего всерьез не переносила у мужчин Лариса. Когда Черданцев разговаривал с Терентьевым, Лариса украдкой сравнивала их. Терентьев был старше лет на пятнадцать, но не в пример лучше. Он возвышался над Черданцевым почти на голову, все в нем было крупно и крепко: мощные плечи, массивная голова с рыжеватыми волосами, большой нос, большие губы, большие руки, покрытые такой же рыжеватой шерстью. Терентьев походил скорее на грузчика, чем на ученого. Лариса про себя всегда удивлялась, до чего ее руководитель не академичен. Ей нравился необычный для научного работника облик Терентьева, нравилось даже то, что пиджак сидел на нем широким мешком и что зимою Терентьев ходил не в шляпе, как было принято в институте, а в какой-то нездешней – рыжего всклокоченного меха – шапке-ушанке. Но хоть она признавалась Терентьеву в каждом своем маленьком увлечении, об этом, о своем отношении к нему самому, она и не заикалась. Зато тем суровей она держалась в его присутствии с Черданцевым и Щетининым, двумя химиками, чаще других заходившими в лабораторию.
Когда Терентьев поднял голову от бумаг, Черданцев пожаловался:
– Голова гудит, как котел. Вся гидрометаллургия пошла прахом. С каждым днем непонятней.
Терентьев видел, что Черданцев огорчен.
– Покажите, что там у вас, Аркадий.
Черданцев протянул свои записи. В его опытах металлы при помощи специальных реагентов переводились из растворов в осадок – несложная химическая реакция, такие известны каждому студенту. На заводах этим приемом – добавкою щелочей и других веществ – разделяют сотни тонн смесей. Черданцев искал способ, чтоб разделение проходило с максимальной полнотой и скоростью, а расходы дорогих реагентов свелись до минимума. Иногда ему казалось, что способ этот найден, и Черданцев торжествовал, но вскоре обнаруживалось, что до решения далеко: все запутывалось в несуразицах.
– Черт знает что получается, – растолковывая свои затруднения Черданцев. – Я собирался дать теоретическое обоснование элементарным производственным процессам, а в результате теряю уверенность в том, что известно каждому мастеру с семиклассным образованием.
Терентьев проверил на линейке расчеты реагентов. Арифметических ошибок не было, неполадки начинались где-то глубже. Он поревел взгляд с таблиц Черданцева на свои кривые. Черданцев снова посмотрел на Ларису и усмехнулся, когда она опять показала спину, – его забавляла непонятная вражда этой девушки. Когда она появилась в институте, он попробовал поухаживать за ней, но натолкнулся на обидный отпор. Урок этот он хорошо запомнил, но про себя удивлялся ее строптивости. Дело, однако, сегодня было серьезное, не до капризных девчонок.
– Странное явление, – задумчиво сказал Терентьев. – Расчеты не соответствуют тому, что вы обнаружили реально.
– Именно, – подтвердил Черданцев. – Все расчеты врут. Но это было бы еще ничего. Нет закономерностей – в одном опыте одно, во втором второе. Смотрите, в этом процессе не хватает щелочи, а здесь появляется ее избыток. Почему?
– Странное явление, – повторил Терентьев. – Похоже, что в некоторых случаях активность ионов, участвующих в реакции, внезапно падает в десятки раз. Только что этот ион бешено скакал в растворе, расталкивая встречающиеся молекулы, хватая и отбрасывая соседние ионы – в общем, гарцевал лихим казаком. А теперь он плетется на тряпичных ногах, с мутной головой…
– У вас удивительный способ выражать мысли, Борис Семеныч! Атомы одеть в казацкую форму…
– Мне удобнее так, Аркадий: яснее воображается…
– Я бы хотел рассчитывать, а не воображать. Воображение приличествует больше поэзии, Борис Семеныч.
– Сами же вы признались, что ваши расчеты врут, – заметил Терентьев. – Воображение хорошо уже тем, что не требует арифметической точности.
Лариса молча положила на стол результаты сегодняшнего опыта, набросанные карандашом на миллиметровку. На графике змеилась кривая активности иона водорода. Терентьев знал, что обязательно получится что-нибудь в этом роде, но Черданцев был потрясен. Водород, самый активный ион чуть ли не всех растворов, тот, что определяет течение химических реакций и жизненных процессов, здесь, на этом клочке бумаги, был изображен инвалидом, активность его падала до сотых долей обычной величины.
– Ну и ну! – воскликнул Черданцев. – Коэффициент активности ниже одного процента – здорово!
Терентьев подошел к щиту с четырьмя самописцами. Каждый прибор писал три кривые – по одной на пробу в термостате, двенадцать цветных линий. Глухо ворчали моторчики, щелкали переключатели, одна точка ложилась к другой, линии отклонялись вправо, поворачивали влево, выпрямлялись – обычная картина степенно протекающей реакции. Но в какой-то точке, одной для всех кривых, они словно вставали на дыбы, путались и переплетались – самый вид их говорил о смятении, беззвучном взрыве, потрясшем весь механизм реакции. Черданцев смотрел на Терентьева снизу вверх. Тот облокотился на стенд, чтобы не смущать аспиранта своим ростом, и водил рукой по диаграммным лентам, рассказывая, над чем они с Ларисой работают. Потом он попросил Ларису дополнить его объяснение, но она заявила, что не может, у нее как раз серия срочных измерений. Терентьев возвратился к столу. Черданцев продолжал наблюдать за манипуляциями Ларисы. Он задумался, у него стало унылое лицо, он сразу потерял так раздражавший ее самоуверенный вид.
– А ведь у вас обыкновенная водица и примеси металлов! – сказал он со вздохом. – У меня же каша из металлов, раствор гуще пшенного супа. Какие же там, черт подери, происходят потрясения? И где верная дорога во всей этой путанице?
– Ищите, – посоветовал Терентьев. – Кто ищет, тот находит, – это единственный закон, который сохраняется при всех переворотах в науке.
