Текст книги "Иди до конца"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
13
Утром, вбежав в пальто, она торопливо заговорила:
– Борис Семеныч, я знаю, вы возмущены, но я все объясню, и вы перестанете на меня сердиться.
– Я не возмущался и не сердился. Но огорчен я был, это правда. Я понимаю, что вас задержала важная причина.
– Очень важная, Борис Семеныч. Я уверена, вы меня поймете. – В комнату вошел вызванный Терентьевым приборист – налаживать закапризничавший самописец. Лариса покосилась на него и шепнула: – Поговорим, когда он уйдет.
Приборист торчал перед глазами половину дня, после обеда в институте появились иностранцы, ученые из Лондона, приехавшие в Москву как туристы, но все свое время отводившие не знакомству с городом, а знакомству с коллегами. Они с охотой делились своими работами, во многих разделах они шли впереди, особенно в приборах и экспериментальной технике, зато в теории и в тематике существенно отставали. Беседа с ними заняла часа два. Их интересовало все – книги и графики, посуда и приборы, исчирканные диаграммные ленты и реактивы. Один, попросив разрешения, занял место Ларисы и поработал на потенциометре. Лариса раскраснелась, ее умение похвалили, заменивший ее ученый не сумел так быстро манипулировать с двенадцатью пробами в термостате, как делала она у них на глазах. Жигалов, гордый, что отличились даже технические работники его института, шепнул ей, улучив минутку:
– Руки у вас, товарищ Мартынова, золотые, а дисциплина не на уровне: каждый день опаздываете по-прежнему…
Когда они ушли, уже под вечер, Терентьев с облегчением вздохнул:
– Отделались наконец от парада достижений. Итак, я слушаю, что задержало вас, Ларочка?
Она склонилась над стендом. Он не смотрел в ее сторону и не заметил ее состояния. Но его поразил ее сразу изменившийся голос.
– Дело в том, Борис Семеныч… В общем, я ходила в кино с Аркадием.
Терентьев насмешливо покачал головой. Это походило на ее прежние признания в бесчисленных увлечениях, удивительно было лишь, что на этот раз она выбрала Черданцева, которого не терпела. Терентьев встал.
– Новое сердечное горе, Ларочка? Как же вы спали эту ночь?
– Нет! – воскликнула она. – Вы меня не поняли, Борис Семеныч!.. Мы просто ходили с ним и разговаривали о жизни, весь вечер проговорили – и до кино и после.
Терентьев отошел от стенда к своему столу. Он сказал сдержанно:
– Вам, вероятно, было интересно? Я рад, что вечер прошел хорошо…
Она подбежала к нему и схватила за руку:
– Не надо, Борис Семеныч! Вовсе вы не рады, и вечер прошел плохо, а не хорошо!
– Убейте – ничего не понимаю.
– Возьмите Аркадия к себе, – попросила она. – То есть не в эту комнату, а под свою руку. Ему трудно одному, он не справится, а то, над чем он работает, так важно, так бесконечно важно!
Терентьев хмуро глядел на взволнованную Ларису. Впервые он ощущал недоброжелательность к Черданцеву. Тот вел себя некрасиво – иного слова не подобрать… Если ему понадобилось найти другого руководителя, надо было прямо идти с этим к Терентьеву, а не искать заступников со стороны. И неужели он и вправду думает, что, настроив Ларису в свою пользу, добьется этим большего, чем открытой, честной просьбой? Как могла ему прийти в голову такая нелепая мысль? Или тут действует привычка – выбирать извилистые тропки, а не прямые дороги, хитрить и ловчить, только хитрить и ловчить?
– Он просил вас об этом, Лариса?
– Нет, нет, что вы! Я сказала ему, что собираюсь говорить с вами об этом, а он доказывал, что вы ни за что не согласитесь. Я спорила, что он вас не знает. Я даже сказала, что вы согласитесь с радостью…
Итак, разговор об этом у них все-таки был, и Черданцев знает, что Лариса будет просить за него. Терентьев проговорил сколько мог мягче:
– Вы, конечно, очень влиятельный ходатай… Но боюсь, Черданцев объективней разбирается в обстоятельствах. Вряд ли удастся объединить наши работы.
– Но почему? Почему, Борис Семеныч?
– Много причин, Ларочка. Ну, скажем, то, что мы с вами заняты общими проблемами растворов, а у него сугубо производственная тема. И у него уже есть руководитель, значительно более известный ученый, чем я.
– Руководитель! А когда он бывает в институте?
– Неважно, все же бывает! Если бы даже я захотел отвечать за работу Черданцева, так просто этого не удалось бы добиться. Нужно вынести предварительные результаты его экспериментов на ученый совет, обсудить их, изменить тематический план… И потом – дополнительная большая нагрузка повлияет и на нашу с вами работу. Вы просто не представляете, как все это непросто!
Лариса, прищурившись, долго смотрела на Терентьева, потом сказала очень тихо:
– Одно я представляю: вам не хочется работать с Аркадием. Вы его недолюбливаете. Только не говорите, что это не так!
Такой Ларисы – насупленной, очень серьезной – Терентьев еще не знал. Он понял, что она воображала себе этот разговор совсем по-иному, возможно, ждала, что Терентьев обрадуется ее просьбе, с жаром откликнется на черданцевский призыв о помощи. Надо было довести эту беседу до конца, поставить все точки на свои места. Терентьев сказал:
– Да, не могу сказать, чтобы он был мне очень приятен. Я не Щетинин, который его не переваривает, но и особой любви к нему у меня нет. – Он поспешно добавил, останавливая Ларису: – Вы, однако, могли заметить, что, независимо от личных симпатий и антипатий, я помогал ему, пока Жигалов не запретил. Но одно дело – помогать, другое – руководить…
Лариса спросила, все так же пристально вглядываясь в Терентьева:
– А почему юн вам антипатичен? Терентьев пожал плечами.
– Очень трудно сказать, почему один человек приятен, другой – нет. Тут действуют тысячи неуловимых причин.
Лариса, не торопясь, прибирала стенд: отключала моторчики, разъединяла контакты на электродах, ставила на полки колбы с титрованными растворами. Она не любила кончать работу, ей всегда хотелось задержаться, чтоб еще что-нибудь сделать. Но ее сегодняшняя медлительность шла не от интереса к измерениям, а от задумчивости. Терентьев видел, что Лариса погружена в какую-то мысль. Он вдруг ощутил, что их отношения изменились. Раньше Лариса спешила высказать все, что приходило в голову, какими бы странными ни были мысли, ее саму забавляла необычность того, что придумывалось.
Терентьев пошутил:
– О чем вы так горестно размышляем, Лариса? Мрачный вид вам не идет.
– Нет, так… Сама не знаю, о чем: думаю. Больше не буду, раз мне не идет.
Он сказал после некоторого молчания:
– А сегодняшний вечер мы сможем провести вместе?
Она ответила спокойно:
– Боюсь, что нет, Борис Семенович. Мне надо еще повидать Аркадия.
14
Дни были заняты совещаниями и анализом экспериментов, вечерами Терентьев трудился над статьей. Из навязанного задания статья все больше становилась делом сердца. Терентьев излагал в ней результаты своих теперешних опытов, существо было глубже: он подводил итоги двадцатилетних поисков. Он писал, перечеркивал, снова писал, статья росла – каждая мысль, каждая формула в ней были ступеньками в незнаемое…
Вечером как-то пришел Щетинин. Терентьев протянул ему ворох исписанных листов. Щетинин быстро просмотрел их, вскочил и забегал по комнате. Он всегда бегал, когда его охватывало волнение или являлись важные мысли. Он выражал себя раньше движением, только потом – словом. Сейчас его одолел восторг. Щетинин ликовал и гордился Терентьевым.
– Послушай, да понимаешь ли ты, что сделал? – воскликнул он. – Нет, где там! Ты органически не способен что-либо понимать в себе! Это же открытие, пойми, открытие!
Терентьев смеялся. Его радовал восторг друга. Тот все не мог успокоиться. Он первый увидел в Терентьеве пролагателя новых путей в науке. В институте над его верой не раз посмеивались, теперь все согласятся – да, точно, Щетинин разгадал в этом человеке то, о чем мы и не подозревали. Щетинин шумно торжествовал. Он был счастлив и за Терентьева, и за науку, и за себя.
– Успокойся, – попросил Терентьев. – И, пожалуйста, сбавь скорость. У меня такое впечатление, что ты вездесущ, одновременно в противоположных углах – для человека это многовато, согласись.
– Нет, здорово, здорово! – повторял Щетинин. – Ты говоришь, два десятка лет работал над этим? Не удивительно, что так стройно – за двадцать лет можно все продумать до последней запятой.
Щетинин наконец угомонился и присел. Терентьев откинулся на стуле. Резкий свет настольной лампы падал на последнюю страницу рукописи. Обобщенная формула занимала почти половину страницы – хаотическое на первый взгляд переплетение символов, греческих и латинских букв, а по сути – строжайшая закономерность, единственно возможная закономерность в дикой путанице расталкивавших друг дружку молекул в растворе…
– Вот здесь, – сказал Терентьев, показав на горку книг, лежавшую на столе, – собраны работы создателей повой молекулярной теории растворов: Бернала и Фаулера, Эйкепа и Эйринга, Дебая с Гюккелем, наших Семенченко, Френкеля, Боголюбова и многих, многих других. Я использовал их достижения, но старался идти своим путем.
– До этого я знал только твою старую статью в «Журнале физической химии», – заметил Щетинин. – Там ты, кажется, тоже уже пытался по-новому истолковать теорию активностей Льюиса.
Терентьев показал рукой на портреты Вант-Гоффа и. Аррениуса. Щетинин обернулся к ним. Седой Вант-Гофф вдохновенно поднимал ввысь свое удивительно молодое лицо. Аррениус хмуро клонил казацкие усы, он был, казалось, чем-то расстроен. Только сейчас Щетинин заметил, что между двумя фотографиями оставлен разрыв для третьей. Он вопросительно поглядел на Терентьева. Тот кивнул головой.
– Ты угадал, это для Льюиса. Портрет этого великого американца когда-нибудь будет здесь висеть, ибо загадки его теории впервые натолкнули меня на мысль о структурных образованиях в растворах.
Щетинина полузабытый Льюис не интересовал. Он хотел говорить о самом Терентьеве. Как ни странно, но успех Терентьева мало порадует Жигалова. Директор не любит, когда реабилитированные очень уж лезут вперед. Следует ожидать, что он постарается умерить впечатления от разработок Терентьева, так сказать, приглушить их.
– Мне начхать на симпатии и антипатии Жигалова, – равнодушно отозвался Терентьев. – Когда статью напечатают, никто его не спросит, как следует ее воспринимать.
– Опять ты ничего не понимаешь! – воскликнул Щетинин. – Просто бесит, что такие элементарные вещи надо еще тебе разжевывать. Как и любой другой ученый, ты вправе воспользоваться результатами своего труда, даже более других достоин почета за талант, ибо столько лет тебя несправедливо обижали!..
Терентьеву, как всегда, когда речь шла не о научных проблемах, быстро надоело спорить. Щетинин, успокоившись, развил свою мысль. Опубликование статьи, несомненно, приведет к всеобщему признанию теории Терентьева, имя его станет известно уже не только узкому кругу почитателей, но и широкой массе ученых. Известность имеет свои законы, свои права и обязанности. Нужно без отлагательств защищать докторскую диссертацию, смешно, люди, не сделавшие и пятой доли того, что совершил и что способен совершить Терентьев, давно доктора, а он все еще кандидат. Чего далеко ходить, даже он, Щетинин, доктор, хотя и ни единой минуты не помышляет ставить свои работы рядом с терентьевскими. Короче, нужно энергично все это выправить, еще и потому следует выправлять, что тогда Жигалов обязан будет похлопотать о квартире для Терентьева взамен его комнатушки в семь квадратных метров.
– Не улыбайся! – закричал Щетинин, снова рассердившись. – Квартира не награда, а условие плодотворной работы ученого, ты обязан ее добиваться, не откладывая, пока тебя изберут в академики, хотя и это в свое время произойдет.
Терентьев продолжал улыбаться. Ни степень доктора, ни звание академика, ни просторная квартира, ни даже всеобщее признание не привлекали его. Все это была мелочь в сравнении с тем, что после стольких лет отстранения от науки он занимается ею снова. Объяснить это Щетинину он не мог, тот шел без перерывов по выбранной однажды любимой дороге, он попросту не поймет, что самое дорогое душе – шагать, куда тебе хочется, куда единственно тебя влечет, осуществлять лучшее, что есть в тебе, гордиться внутренней ценностью твоих открытий… Сытый может понять, что умирающий с голоду мечтает о куске хлеба, но никогда не ощутит со всей силою, как нестерпимо это желание, как блаженно его утоление…
Щетинин наставительно закончил:
– Пока действует принцип материальной заинтересованности в работе, он должен действовать для всех. Нечего разыгрывать из себя сладенького христосика. Заметь, я говорю о награде за твой труд не в узкобытовом смысле – зарплата, должность повыше, а широко – о научном почете со всеми его следствиями.
– Научный почет, – задумчиво сказал Терентьев. – Хорошая это штука, сколько о ней мечтается! Почет… Кто же от него откажется? Между прочим, я хотел с тобой посоветоваться но иному поводу. Не взять ли мне руководство темой Черданцева?
Щетинин озадаченно уставился на Терентьева:
– Помилуй бог, какая дикая мысль!
– Почему же дикая, Михаил? Черданцеву одному трудно, вместе мы скорей добились бы результатов. Помощь моя пойдет на пользу.
– Да, конечно, – холодно сказал Щетинин. – Любая помощь идет на пользу тому, кому помогают. Помоги дровосеку пилить дрова – тоже польза. Вопрос в целесообразности такой помощи. Может, лучше дрова пилить дровосеку, а Терентьеву – открывать новые пути в науке. Лучше для всего общества, понимаешь?
Терентьев поморщился.
– Каждую мелочь поднимать на такую недосягаемую принципиальную высоту…
Щетинин снова сорвался с места и забегал по комнате.
– Не мелочь! Не может быть мелочью вопрос о том, что ничто не должно отвлекать Терентьева от его исследований. В успехе их заинтересована мировая наука – как у тебя поворачивается язык называть мелочью? Я понимаю, скажи ты мне: Щетинин, помоги дураку Черданцеву, он один не справится, – тут все законно, я занимаюсь примерно теми же проблемами. Но сам – и думать не смей. А поставишь этот вопрос на ученом совете, я первый выступлю против, заодно публично высеку Черданцева, чтоб понял наконец, где его место!
– Ну хорошо, я спрашиваю тебя: ты мог бы помочь Черданцеву?
– Конечно! Вполне могу, но не хочу, понимаешь, не хочу! И знаешь почему? Он старается усовершенствовать старую заводскую технологию, а ее давно пора ко всем чертям! Мы же разрабатываем новую, несравненно более эффективную – разница! До тех пор пока я уверен, что мои темы нужнее, чем его, я не заброшу их ради помощи ему!
– Мне не по масштабу, тебе не хочется, – хмуро сказал Терентьев.
Щетинин ушел, а Терентьев долго еще ходил по комнате. Он размышлял о своей работе, о Черданцеве, о Щетинине, о Ларисе. Самым важным во всем этом была, конечно, его работа. Многие серьезные загадки раскрыты, найдены новые законы – твоя, бесспорно, твоя заслуга, осуществляются наконец заветные твои мечты… И с Черданцевым ясно, никто в конце концов не виноват, что тот запутался, меньше всего отвечаю за это я. А меня уже начинала мучить совесть, просьба Ларисы камнем лежала на душе – может, и вправду надо торопиться Черданцеву на помощь?
– Прав Михаил, – сказал Терентьев вслух. – Но Ларисе этого не растолковать, нет!..
Он размышлял теперь о событиях последних дней. Лариса обиделась, мало разговаривала, сразу после конца работы уходила. Навстречу ей спешил Черданцев, в окно было видно, как они встречаются в скверике перед институтом. Все это было не так уж важно – принимая ухаживания Черданцева, девочка показывала характер. Брать всерьез это не следовало, как бы ни было неприятно. Но с некоторых пор, вернее, даже со вчерашнего вечера, с ней произошло что-то по-настоящему серьезное, она словно стала другой. И сегодня Лариса ушла домой одна, Черданцев ее не провожал.
– Надо, надо с ней поговорить. Завтра же, обязательно завтра!.. – решил Терентьев.
15
Казалось, это просто – улыбаясь, спросить: «Что с вами, Лариса?», дружески положить ей руку на плечо. Но Лариса пришла расстроенной. Она нагрубила табельщику, сухо поздоровалась с Терентьевым, работала, не спрашивая задания. Терентьев тоже углубился в расчеты. Молчание стояло между ними как стена. У него молчание было заполнено мыслями и формулами. Лариса вспоминала, что произошло позавчера. Впервые она не понимала себя.
Вначале, ранним вечером, все шло хорошо. Они гуляли, она уговаривала Черданцева не бросать исследования, как он уже подумывал. Потом было мороженое, кино, снова прогулка и возвращение к ее дому. Здесь, в парадном, они попрощались, он протянул руку, вдруг – без объяснения, без ее согласия – стал молча целовать, а она также молча отвечала на поцелуи. Она не помнит, сколько это продолжалось, внизу хлопнули дверью, и она убежала к себе. Потом она лежала в постели и спрашивала себя, что же случилось, важное или чепуха, и как она теперь будет глядеть в глаза Борису Семеновичу. Так и не решив ничего, взволнованная и недоумевающая, она заснула, а утром все представилось хуже, чем показалось ночью. Она поступила скверно, Терентьев огорчится, если узнает. Конечно, сама она не признается – и лгать трудно, и сказать немыслимо: «А знаете, у нас с Аркадием легкий флирт – целуемся в парадных». Раньше она спокойно рассказывала, что ей до смерти надоело в девушках, не были бы парни так робки, давно бы жила по-другому. Все это лишь казалось серьезным, пустяки, их так и надо было высказывать, как пустяки, – с лукавым смешком, а теперь тоже пустяк, говорить не о чем, она же испугана и раздосадована. Надо объявить Аркадию: «Хватит, мне надоело с вами встречаться!» Она еще вчера хотела это сделать, но не сделала – убежала домой одна… Сегодня придется встретиться, Аркадий достал билеты в оперу – вот тогда, в антракте, и поговорим…
Оторвавшись от дум, она увидела, что Терентьев смотрит на нее. Она вгляделась: он был серьезен, не просто смотрел, а изучал ее лицо. Она поспешно отвернулась.
– Ларочка, – ласково сказал Терентьев, – раньте вы были откровеннее со мной.
Она ответила принужденно:
– Вам кажется. Я такая же, как была…
Он продолжал настойчиво:
– Не такая. Зачем вы таитесь? Я знаю о ваших встречах с Аркадием. Вы рассказывали прежде о каждом своем увлечении, теперь молчите…
Лариса ничего не ответила. Он покачал головой:
– Я чувствую, что с вами что-то произошло.
Она молчала, в отчаянии сознавая, что ему будет больно не от поступка ее, мелкого и случайного, а именно оттого, что он мелок и случаен и никому не нужен – ни ей, ни Черданцеву, ничего за ним но стоит – ни чувств, ни слов. Терентьев подошел к ней, обнял за плечи, повернул лицом к себе. Она со страхом глядела на него.
– Почему такие тайны, Ларочка? Что у вас с Аркадием?
– С Аркадием? – переспросила она, отстраняясь. – Да, мы с ним встречаемся, правда. Но если начистоту… В общем, кажется, мы любим друг друга.
– Вот как! – сказал Терентьев и отошел к своему столу. Он минуту ворошил давно просмотренные бумаги, глядя поверх них.
Лариса почувствовала облегчение. Страшное слово было сказано, оно оправдает ее поведение, нужно лишь твердо его держаться.
– И давно вы узнали о своей любви к нему? – спросил снова Терентьев.
Она ответила с готовностью:
– Вчера. То есть понимали об этом и раньше, но вчера прямо сказали – и он, и я. Нет, не вчера – позавчера! Я забыла, что вчера мы не встречались.
Терентьев искал в ее глазах знакомые лукавые искорки. Лариса была спокойна, она разговаривала с чужим человеком – «ставила его в известность» о повороте в ее жизни, так это называется. Она даже не смотрела на него, ее не интересовало, как он примет ее сообщение.
– Что ж, – сказал Терентьев холодно. – Раз это серьезно…
– Нет, – крикнула, она, вскакивая со стула. – Борис Семеныч, не верьте мне… Я солгала, не было ни объяснений, ни любви, ничего не было, я все придумала.
Не давая перебить себя, она твердила:
– Честное слово, врала! Поверьте мне, я сейчас не лгу – врала! Одни встречи были, так, пустые прогулки, ведь у него неудачи! И на вас я рассердилась, я просто не ожидала, что вы так можете!.. А теперь и прогулок не будет, больше не хочу с ним встречаться. Вы не верите? Сегодня мы должны пойти на «Садко», а я не пойду. Теперь верите?
– Успокойтесь, Ларочка, – сказал Терентьев, гладя ее руку.
– Я хочу, чтоб вы мне поверили!
– Я верю. Разве вы не знаете, что я всегда вам верю?
– И сегодняшний вечер мы проведем вместе! – Да, конечно, раз вы этого хотите.
– Очень, очень хочу!
Она возвратилась к стенду. У нее дрожали руки от волнения, она спутала пробы и с досадой выплеснула из стаканчиков испорченные растворы.
Терентьев достал законченную статью и показал выводы из проделанных экспериментов. Лариса с удивлением поглядела на него, она не понимала, как он может в такую минуту говорить о формулах и реакциях. Потом удивился он – она вдруг громко рассмеялась. Он прервал свой рассказ, она схватила его за руку:
– Нет, нет, Борис Семеныч, продолжайте! Я очень хочу слушать. Мы снова беседуем, как будто все совсем по-старому!..
Терентьев, следя за четкими движениями: Ларисы у термостата, шаг за шагом, формула за формулой разматывал нить рассуждений. Они так увлеклись, что не слыхали звонка об окончании рабочего дня. Лишь когда остановили компрессоры в подвале, до них докатилась тишина, сковавшая здание. Лариса ужаснулась:
– Боже, как мы засиделись!
– Вас это огорчает?
– Что вы! Никогда еще не было так интересно! Борис Семеныч, проводите меня домой, я надену для прогулки другое платье.
– То роскошное, в котором вы были на концерте?
– Вам оно не нравится?
– Наоборот, я хотел просить, чтобы вы надели именно его.
Лариса жила на Неглинной, у бульвара. Терентьев довел ее до дома и подождал в саду, пока она переодевалась. Она вышла минут через пять.
– Хочу теперь под деревья, в лес или парк, – сказала она, беря Терентьева под руку.
– Поедемте в Сокольники.
– Очень хорошо, Борис Семеныч. Люблю Сокольники!
Они не торопясь шли по Неглинной. У Театрального проезда Терентьев хотел свернуть налево, Лариса повернула направо.
– Вы идете к театру, – сказал через некоторое время Терентьев.
– К театру? – переспросила она и остановилась. – Это хорошо. Мы сообщим Аркадию, что я не пойду на спектакль, а потом поедем в парк.
– Лучше ему не ожидать напрасно, – согласился Терентьев.
Черданцев издали увидел Ларису и, радостно улыбаясь, поспешил навстречу. Потом он заметил Терентьева, и улыбка его погасла. Он с недоумением переводил взгляд с Терентьева на Ларису.
– Мне нужно кое-что оказать вам, Аркадий. – Она повернулась к Терентьеву: – Я на минуточку, вы позволите?
– Пожалуйста, – ответил Терентьев. – Я подожду в садике.
Он отошел подальше и присел на скамейку. Лариса стояла с Черданцевым минут десять. Она возвратилась смущенная. Черданцев медленно удалялся к театру, потом остановился за оградой сада. Терентьев понял, что он поджидает Ларису.
– Борис Семеныч, не сердитесь на меня! – попросила Лариса. – Я сама не знаю, что делаю.
– Не надо укорять себя понапрасну, Лариса, – сказал Терентьев. – Вы решили идти не в Сокольники, а на спектакль? «Садко» – великолепная опера. Думаю, вам будет весело.
– Мне не будет весело. Но я не могла отказаться. А сейчас меня мучит, что я огорчила вас.
Он взял ее руку.
– Я отпускаю вас, но ставлю условие. Если вы не пообещаете, театра вам сегодня не видать. Я предупреждал, что бываю жесток, так что не сопротивляйтесь.
– Я выполню все ваши условия.
– Только одно: вас не должно мучить, что я огорчен. И вам должно быть весело, по-настоящему весело! А теперь идите!
Она стояла опустив голову. Он перевел дыхание.
– Идите, Лариса, идите! Нехорошо заставлять себя ждать!
Она еще секунду раздумывала и, ничего не сказав, повернулась. Он протянул ей руку, она не увидела. Из садика она выходила спокойно, потом побежала.
