Текст книги "В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн"

Автор книги: Сергей Снегов

Соавторы: Георгий Мартынов,Илья Варшавский,Геннадий Гор,Лев Успенский,Аскольд Шейкин,Александр Мееров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц)

Как-то вдруг взвизгнув, он бросился к двери. Его схватили. Началась свалка. И вот – теперь…

…Все наши попытки добиться толку относительно чердака, отверстия в стене или потолке, то есть, по сути вещей, относительно Венцеслао, не привели ровно ни к чему. О зеленом тумане уже никто не думал. Всё бурлило вокруг, люди кричали, тащили друг друга куда-то в дальние коридоры, в чем-то исповедовались друг другу, чем-то возмущались, чему-то радовались… Мы одни понимали, в чем тут дело: картина-то была знакомой!

Делать, однако, было нечего, и мы оба сбежали, нечестно бросив щиты. Весь этот кавардак, если верить составленному час спустя полицейскому протоколу, «перешел в побоище».

Гривцова еле удалось вырвать из рук разъяренных коллег, и то потому, что появился еще один студент, который, рыдая, обещал сейчас же, немедленно, открыть всем про себя чудовищную, непредставимую тайну… За ним побежали, а аудиторией овладел специально вызванный наряд городовых.

Впрочем, мы скоро перестали допытываться подробностей. Мы-то точно знали: солгать нам не мог никто, замолчать случившееся – тоже. Если все эти юнцы ничего больше не сообщали, значит – они и не знали ничего. Мы же не сомневались в главном: Венцеслао начал необъявленную войну с миром, ни словом не предупредив нас.

Были, правда, странности: в институте никто не видел его в тот день. Это означало, что трагикомедия могла разыграться и в его отсутствие. А если так, то он выпустил эн-два-о из рук, выдал кому-то свой секрет… Или его у него похитили? Какой ужас!..

Опять мы трое – Лизаветочка, вот он и я – сидели вечером в моей комнате. Мы были буквально убиты, да и было чем…

Вы живете в совершенно другом мире, молодые друзья, и всё же подумайте…

Что сказали бы вы, если бы я, мило улыбнувшись, сообщил вам, к примеру, что в тот кофе, которого вы, правда, почти что и не попробовали, что в эти рюмочки коньяка подмешано плюс икс дважды? Что через десять минут вы уже никому и ничего не сможете солгать? Даже скрыть что-либо от собеседника? Как бы вы почувствовали себя…

Люда Берг вдруг вся залилась краской. Она быстро взглянула на Игоря. Игорь выпрямился и кашлянул.

– Нет, как же тогда? – ахнула Люда. – У нас, например, вчера… как-то трюфельный торт… случайно съелся… Нет, я не хочу, чтоб так… Как же так – сразу?

– Ага? Ну вот то-то и есть! – вздохнув, поглядел на нее Коробов. Да нет, не бойтесь, нет в природе такого газа… Был, а – нет. Но подумайте сами: какое он мог иметь действие тогда? Мог, да – не имел? А не имел ли? Несколько месяцев спустя мы с Сергеем Игнатьевичем попытались кое-что в этой связи порасследевать… И, знаете, остановились. Смелости не хватило: страшно ведь заходить слишком далеко…

В ТАВРИЧЕСКОМ ДВОРЦЕ

В истории немало стертых строк, которые никогда уже не будут восстановлены…

Альфонс Олар

Если у вас есть время, подите в Публичку, спросите комплект газет за май одиннадцатого года и внимательно, с бумажкой, проштудируйте их.

Во всех крупнейших газетах вы найдете подробные отчеты о заседаниях Государственной думы – думы третьего созыва, столыпинской. Весной в одиннадцатом году потихоху-помалёху плелась четвертая ее сессия. Почему я помню это так подробно? Других сессий не помню, эту – забыть не смогу никогда.

Так вот, тянулась эта сессия, с паяцем Пуришкевичем, с розовым ликом и седым бобриком Павла Милюкова, с кадетским трибуном Родичевым и октябристским Гучковым на рострах… Шли скучные прения по вопросу о земстве на Волыни. Как тогда стали выражаться: «думская вермишель»…

Переберите майские номера какой-нибудь «Речи» в том году. Вы без труда установите: заседания думы происходили последовательно и мирно в понедельник второго мая (под председательством его сиятельства князя Владимира Михайловича Волконского-второго), в четверг, пятого (закрытое заседание утром), в субботу седьмого числа (в прениях остро выступал Н. Н. Кутлер) и в понедельник, девятого. Запомнили?

В понедельник этот состоялось даже два заседания – утреннее и вечернее; на вечернем председательствовал сам Родзянко. Оно и понятно: выносили резолюцию соболезнования французской республике; в Ле-Бурже под Парижем произошла катастрофа на аэродроме: на группу членов правительства обрушился самолет, погиб цвет кабинета министров. Франция – союзник, а всё же – республика! Могла быть демонстрация. Могли «Марсельезу» запеть! Понадобился Родзянко.

В мирной скуке протекало заседание одиннадцатого числа. На двенадцатое были снова назначены два заседания, на тринадцатое – одно. Ничто не предвещало конца сессии; ни в одной газете не появилось ни единой, обычной в таких случаях, итоговой статьи.

А тринадцатого мая, в пятницу, без всяких предупреждений господам депутатам думы был зачитан высочайший указ:

«На основании статьи 99-й Основных законов ПОВЕЛЕВАЕМ: Заседания Государственной думы прервать с 14 сего мая, назначив сроком их возобновления 15 октября сего же 1911 года… Правительствующий Сенат не оставит учинить к сему соответствующего распоряжения.

НИКОЛАЙ

12 мая 1911 года

в Царском Селе

Подлинное скрепил

Председатель совета министров

Петр Столыпин».

Изумленные газеты не нашли даже слов, чтобы хоть как-нибудь прокомментировать этот указ. Всегда в таких случаях они поднимали шум; на сей раз последовало недоуменное молчание. Сдержанное брюзжание послышалось лишь несколько дней спустя. «В Государственном совете, – писала кадетская «Речь», – недоумевают по поводу внезапного роспуска думы на каникулы. Странным кажется и то, что последнее заседание сессии но затянулось, как то обычно бывало, допоздна, но даже закончилось несколько раньше срока, законных шести часов вечера…»

В других газетах – я говорю, конечно, о газетах оппозиционных завершение работ Думы именовалось где «нежданным», где «преждевременным или даже «вызывающим всеобщее недоумение». Но любопытно, что дальше этого ни одна из них – ни «Речь», ни «Русское слово», ни «Биржевые ведомости» – не пошла.

Примечательно, юные наши друзья, и вот еще что. Никто нигде никогда не задал вопроса по поводу одного весьма странного обстоятельства: почему не был опубликован отчет о заблаговременно назначенном и никем не отмененном дневном заседании думы в четверг 12 мая? Оно не состоялось? Но ведь о его отмене никто не был извещен. Оно произошло? Но тогда что же на нем могло случиться такого, что никаких не то что стенограмм, даже самых сжатых репортерских заметок о нем вы нигде по найдете?!

Может быть, оно было предуказано заранее по ошибке? Да полно: о такой ошибке вся печать трубила бы полгода! Были бы опубликованы сотни карикатур на забывчивого Родзянку, на депутатов, ожидающих у закрытых дверей Таврического, на стенографисток, на кого угодно… Ничего этого вы нигде не обнаружите. Этого и не было.

Не было потому, что то заседание всё-таки состоялось. Точнее: оно началось в обычное время; оно продолжалось примерно до половины пятого дня и закончилось совершенно внезапно.

Спустя какой-нибудь час по его окончании Петр Аркадьевич Столыпин (он не присутствовал в тот день во дворце) в неистовой ярости и полном смущении экстренным поездом выехал в Царское Село на всеподданнейший доклад.

К ночи редакторам всех газет, независимо от их направления, было внушено изустно и поодиночке специально направленными к ним чинами, что не только ни единого намека на случившееся не должно просочиться в повременную печать, но полиции отдано распоряжение наистрожайшими мерами пресекать любые слухи и устные сплетни, восходя даже до заключения виновных под стражу.

Возник единственный в истории случай: состоявшееся заседание русского парламента было, по-видимому, «высочайше повелено» полагать небывшим. Стенограммы его – об этом тоже, очевидно, запрещено было упоминать подверглись уничтожению в присутствии особо – уполномоченных чинов министерства внутренних дел. Всё было затерто как гуммиластиком.

В думе 12-го, совершенно случайно, только лишь в качестве кавалеров при знакомых дамах, присутствовали два представителя аккредитованного при Санкт-Петербургском дворе дипломатического корпуса – фигуры далеко не первого ранга – военный атташе Аргентины господин Энрико Флисс и морской атташе Великобритании Гарольд Гренфельд. На следующее утро обоих навестил вот уж сейчас не упомню, кто тогда был мининделом – уже Сазонов иди еще Извольский? – кто-то из самых высших лиц. Побеседовав с обоими, сановник и сам убедился, и их убедил без труда, что при создавшемся положении единственная возможная политика для всех – хранить гробовое молчание обо всем, что они видели, слышали, и – главное! – что сами говорили и делали вчера. Это было строго выполнено всеми участниками.

После этого фантастическое – состоявшееся, но никогда не бывшее заседание Государственной думы от 12 мая одиннадцатого года навеки ушло в небытие.

Сами сообразите: какие можно сделать заключения по этому поводу? Что могло произойти в думе? В повестке не значилось пунктов, требовавших «закрытых дверей», речи не шло ни о «государственных тайнах», ни о морских программах, ни о реорганизации армии. А те м не менее стряслось что-то такое, что лишило языка всех решительно депутатов всех до единой партий и фракций думы. Значит, произошло нечто, в чем каждый ощущал себя если не виновником, то соучастником, и причин чего он никак не мог даже самому себе объяснить. Во всех других случаях, разумеется, Марков или Пуришкевич никак не упустили бы сообщить о том, что стряслось с Гегечкори или Чхеидзе; точно так же – любой кадет не утаил бы ничего скандального, если бы оно было сотворено «крайним правым». Но, видимо, в этом случае даже самые длинные языки укоротились…

Это могло означать одно: сами участники заседания не в состоянии были найти причину случившемуся с ними со всеми. Оно и естественно: причину эту знали только мы. Имя ей было ВЕНЦЕСЛАО ШИШКИН, БАККАЛАУРО!

* * *

Вот как это всё у него получилось.

Восьмого или девятого мая по какому-то поводу у нас в квартире не осталось никого, кроме Палаши. Она-то вечером и передала мне записку от Шишкина: он приходил, никого не застал и ушел недовольный.

На сей раз Шишкин писал на какой-то дамской раздушенной бумаге с игривыми рисуночками вверху; писал он огрызком химического карандаша и, как всегда, по-русски, но латинскими литерами и с собственной орфографией:

«Дорогой Павлик, – писал он, – nastupajut rechitelnye dni! Ja bezumno zaniat, vibratca k vam nie smogu. V to ğe vremia vy mnie neobhodimy. В четверг двенадцатого состоится очередное заседание думы. Предполагается резкое выступление Шингарева – неважно о чем. Отвечать должен, кажется, Марков-Валяй, опять-таки – наплевать. Важно, что там буду Я. Ты понимаешь, что это значит?!

Мне надоело ждать: покажу когти, и они станут поворотливее. К черту положение просителя; у меня есть все основания диктовать свою волю. Дураки сорвали мне умно задуманный опыт в Техноложке; всё было должно идти не так; век живи, век учись, – сам виноват. Неважно: дума исправит дело. Кстати, я создал бесцветный и лишенный запаха вариант.

Не сомневаюсь в успехе. Тем не менее: ты наймешь на часы таксомотор и будешь держать его с часа до четырех у подъезда дома 37 по Таврической. Это – угловой дом, по Тверской он – № 2. Мотор должен быть наготове. Сергеев мотор не пригоден: слишком заметен. Ты – рядом с шофером. Я прибегну к твоей помощи лишь в крайнем случае. Если всё кончится по плану, как только разъезд из дворца придет к концу, – поезжай домой не ожидая меня. Ja zajavlius priamo na Moğajskuju i my potorgestvujem čort voz’mi!»

Privet vsem! Tvoj Venceslao

Был там и постскриптум, тоже латиницей:

«Не пытайтесь мешать мне, хорошего ничего не получится».

Вот видите как? Он ни о чем не просил – он приказывал. Он не сомневался в нашем повиновении и был прав. Мы долго спорили, шумели, возмущались, а ведь сделали, как он велел: мы были в безвыходном положении. Ну как же? Пойти, сообщить властям предержащим? Мы же как-никак русские студенты…

Четверг тот выдался тихим, теплым, безветренным и влажноватым. Бывают в Питере такие дни: весна идет-идет, да вдруг задумается: «А что же это, мол, я делаю? Не рано ли?» От мостовых и стен веяло душной сыростью, пахло «топью блат». На западе, над заливом, как будто собиралась гроза…

Точно в час дня я на таксомоторе занял предписанную позицию. Место оказалось приметное: в этом самом доме на верхнем этаже помещалась квартира поэта Вячеслава Иванова, знаменитая «Башня»; баккалауро все продумал: машина у такого подъезда не должна была привлечь внимания. Шофера же подобрал я сам – мрачного, ко всему, кроме чаевых, равнодушного субъекта. Уткнув нос в кашне, он немедленно заснул, я же занялся какой-то книгой, всё время поглядывая на часы.

Я не знал, когда начинаются, когда кончаются думские бдения, – кого из нас это интересовало? Время тянулось еле-еле… Наконец впереди на Шпалерной замелькали взад-вперед автомобили: дело идет к концу? Никогда не случалось мне выполнять подобные задания, я насторожился. Но… четверть часа, сорок минут, час… Движение стихло. Венцеслао не появился. А в то же время мне стало казаться, что там, внутри дворца, произошло что-то чрезвычайное…

С Тверской пришел на рысях полуэскадрон конных городовых. Они проскакали мимо меня и вдруг быстро окружили дворец: два всадника, спустя минуты, оказались даже в саду, за его решеткой… Один остановился саженях в двадцати впереди меня; буланая сытая кобылка его приплясывала, переступая красивыми ногами; седок хмуро поглядывал туда-сюда… Венцеслао не было.

Потом туда же, к дворцу, торопливо прокатилось несколько карет скорой помощи, – убогие, с красными крестами… Что такое?.. Прошло еще некоторое время, и вот ручеек людей в штатском – пешком, извозчиков туда, что ли, не пропустили? – двинулся и по Шпалер ной и по Таврической… Да, это были, безусловно, депутаты думы – «чистая публика», в котелках, в мягких фетровых шляпах. Могли среди них быть и посетители «гостевых лож», и журналисты… Странно: никто из них не ехал ни на чем: все они торопливо шли – те порознь, эти – маленькими группками, в каком-то странном возбуждении, то непривычно громко разговаривая, то хватая друг друга за пуговицы, то как бы со страхом шарахаясь друг от друга… Нет, это ничуть не было похоже ни на какой обычный думский политический скандал; это очень походило на… Но его-то, Венцеслао-то, не было!

Выйти из автомобиля, остановить первого встречного, спросить, что произошло? Не знаю, что бы мне ответили, и ответили ли бы, – почем я знал, какое действие оказывает новая фракция шишкинского газа? Но не в этом дело, – я не рисковал ни на миг оставить свое место: а что, если именно в это мгновение?.. Терзаясь и мучаясь, я сидел в «лимузине». Шофер проснулся, поглядел на часы, уперся глазами в газету «Копейка»… Стало смеркаться.

Наконец всё вокруг успокоилось. Скорая помощь уехала. Снялись со своих постов конные городовые, безмолвные, мрачные, в круглых меховых шапках с черными султанчиками. Улицы опустели… Где Венцеслао?

Дольше ждать не было смысла. Я приказал везти меня к Царскосельскому вокзалу, к поезду. Так – мне показалось – осторожнее. На Можайской меня ждали: вот он и Лизаветочка. О Венцеслао и тут никаких сведений.

Всё сильнее тревожась, мы перебирали тысячи возможностей. Но прежде всего следовало узнать, что же было сегодня действительно в Таврическом дворце… Как это сделать?

Решили начать с самого простого: почему бы не позвонить прямо в канцелярию – закончилось ли уже заседание думы?

Сердитый баритон крайне резко ответил нам, что сегодня никакого ни-ка-ко-го! – заседания не было… «Да, не было! А вот очень просто как не было! Оно… Оно отложено до понедельника… А? Чем еще могу служить?»

Мы переглянулись. Как же не было? Я-то знал, что оно было!

В шесть часов Анна Георгиевна покормила нас… Ведь как запоминаются в большие дни всякие малые мелочи, ерунда… Вот сказал – «покормила», и точно: запахло вокруг рассольником с почками…

В девять вечера мы пили чай, тоже вчетвером. Венцеслао не являлся, не звонил… В полночь Сергей вызвал из дома свой мотор и уехал. Мы легли спать в самом смутном состоянии духа; Анне Георгиевне так ничего и не сказали…

Утром тринадцатого Сладкопевцев примчался ни свет ни заря, и на нас обрушились новые непонятности.

Его отец, по его просьбе, позвонил своему доброму другу Александру Ивановичу Гучкову – так просто: спросить, что вчера любопытного было в думе? «Александр Иванович изволили отбыть на неопределенный срок в Москву-с!» Отбыл? Так-с… А если – к Капнистам? «Их превосходительство не вполне здоровы… А ее превосходительство поехали на дачу… Не откажите позвонить на той неделе…»

Между тем по городу, несмотря ни на что, побежали всякие смутные шепотки. Шушукались, будто вчера в думе разыгралось что-то вовсе неслыханное и несообразное… Депутату Аджемову как будто бы сломали ребро… Которого-то из двух Крупенских отвезли в Евгеньевскую общину… Наталья Александровна Усова хотела узнать подробности по телефону у Анны Сергеевны Милюковой, но та вдруг ужасным голосом прошептала: «Душечка, ничего не могу вам сказать: свист и кнут! Правда, затем выяснилось: Анна Сергеевна сказал а не «свист и кнут», а «лё сюис экут» – «швейцар подслушивает», но это же еще ужаснее!..

Пронесся слух: кто-то из дипломатов, бывших в зале, внезапно сошел с ума, начал всех разоблачать, кричать с места такие ужасы, что об этом даже намекать запрещено. Болтали – правда, в редакции «Земщины», – что на заседание пробрался гипнотизер-одессит Шиллер-Школьник, тот, который печатает объявления во всех газетах, кроме «Земщины» и «Русского знамени». Устремив еврейский взгляд на Маркова-второго, он принудил его признаться в двоеженстве… Да нет, при чем тут двоеженство: в том, что он – выкрест! Марков-второй?.. Какая подлость!

Всё это – кругами, кругами – сходилось для нас к одной точке: к нему!.. Но его-то и не было… И то, что донесли до нас эти смутные сплетни, эти бабьи разговоры, – единственно и осталось как известное о нем, с того временили до нынешнего дня…

Ну что? Ожидали другого конца, милые друзья? Рад бы закончись по-иному, но ведь я рассказал вам не сказку – правду. А правда наша кончилась именно так.

Вячеслав Шишкин, баккалауро, один из замечательнейших экспериментаторов века, так и не пришел ни к нам на Можайскую, ни в Технологический, ни куда-либо в том мире, из которого мы как-либо могли бы получить сведения о нем. Он исчез, растаял бесследно. Растаял так, как таял под действием света и в присутствии аш-два-о его удивительный зеленый газ. Так бесследно, что доказать даже самим себе, что он всё-таки был когда-то, что он существовал, приходил к нам, спорил с нами, пил, ел, изобретал, мы можем только при помощи своих воспоминаний. Только!

Ну нет, что вы! Как же не пытались? За кого вы нас принимаете?! Было сделано всё, что в наших силах; хотелось найти хоть какие-либо его следы. Недели через три, сочтя, что теперь-то уж можно, мы и в полицию обращались, и на более серьезные кнопки нажимали… Как раз у батюшки Сергея Игнатьевича возможности в этом смысле были… Но…

Шишкин? Шишкиных в Петербурге обнаружилось много: сорок два человека пола мужеска, сорок дам, среди оных четыре Шишкиных-Явейн… Нашелся даже Вячеслав Шишкин, только, увы, Степанович… А вот нашего Венцеслао не оказалось в том числе… Да, вот такая странность: не проходил по полиции таковой, с таким паспортом. Зато в делах Технологического института он значился с отметкой: «По копии метрического свидетельства»… Почему, как, каким образом? Ничего не могу вам больше сказать… Ничего! И вижу – не нравится вам эта история…

УВЫ!

Кто в огонь положенный,

Им сожжен не будет?

Как же житель Павии

В чистоте пребудет?..

Средневековая школярская песенка

– Конечно, не нравится! – тотчас же взвилась Люда Берг. – А кому же такие вещи могут нравиться?! Ну, Игорь, ну ты скажи…

Точно отряхивая с себя наваждение, Игорь резко мотнул головой.

– Как мне это может нравиться или не нравиться? – сердито пробурчал он для начала. – Ты так спрашиваешь, точно прочитала повесть, выдумку… А если это – правда?..

– Несомненная, молодой человек. Так сказать – шишкински-чистая! Как если бы мы перед вашим прибытием нюхнули эн-два-о плюс… Только так о ней и есть смысл судить…

– А тогда я не понимаю… Как же тогда вы?.. Ну хорошо; ну пусть он был неправ; пусть он был – неполноценный, что ли… «Моральный урод», что ли. – Игорь вдруг сильно, не хуже Людочки покраснел. – Но изобретение-то было отличное!.. Мало ли, что мы теперь далеко ушли? Теперь – другое дело… Это всё равно как если бы прочесть мемуары екатерининских времен и узнать, что у кого-то в имении в те дни одна электрическая лампочка горела… На конюшне! Так ведь это же был бы – гений! Так почему же вы… вы-то был и хорошие?! Почему же вы не помогли ему? Не защитили его… от него же от самого?.. Я что-то путаю, но… Надо было – к правительству, к министрам, к царю… К президенту Академии! Кто-то должен же был выслушать!.. Почем я знаю, к кому тогда обращались? Надо было!.. Нет, это у меня не укладывается, это прямо в мозгу не помещается… Такая мысль – тогда! – погибает, а вы – целый же институт кругом! – а вы всё видите… Как паралитики какие-нибудь. Да как же это так?

Он остановился и насупился, медленно отходя от краски: сначала лоб, потом уши… Подбородок никак не хотел бледнеть, всё еще сердился…

Членкор Коробов так и впился в него.

– Посмотри-ка, посмотри-ка, Сереженька! – проговорил он наконец с каким-то двойным значением, подмигивая Сладкопевцеву. – Вот тебе и ответ на ту дилемму! Видишь, как сегодня-то завтра-то нынешнее, как оно осуждает нас, тогдашних… И ведь как ни крути – с праведливо! Беда одна: не представляют они себе, даже после таких моих стараний, этого самого нашего «тогда». Тогдашнего нашего сегодня… Ох, современный юноша, современный юноша! Вы бы, может быть, посоветовали бы нам в профком институтский обратиться за поддержкой… К парторганизации воззвать, к комячейке… Да ведь не было профкома, и парторганизации не было. Куда нам было идти? В тогдашние землячества? На студенческую сходку? А кто бы прислушался к нашим голосам? Кто этого требует? Студенты? О ком они ходатайствуют? Ну, значит, человек подозрительный… Одно это уже обрекло бы баккалауро на всякие неприятности. Он же – оказалось – жил в столице без паспорта, без прописки… Вероятно, не без причин. И мы бы при этом в него пальцем ткнули: обратите, дескать, внимание: се муж!.. Да и было бы всё это без прока, без результата… Вячеслав Шишкин, – подумаешь! Дмитрий Менделеев за всю свою жизнь не добился начала опытов по подземной газификации. Попов не мог пробить дороги своему открытию – наши воротилы его же волны втридорога от Гульельмо Маркони выписывать предпочитали. Из-за границы! Охраны труда не было… Советов изобретателей не было… Что было-то, Сергей Игнатьевич, друг милый, скажи? К чему люди стремились? К чистогану, к барышу вот к этому, близкому, видному, который – синица в руках… Это теперь во всем мире наука хрустальный башмачок нашла, в принцессы вышла. А тогда… Попробовали бы вы хоть вон его батюшку, коммерции советника Сладкопевцева, убедить, что Венцеслао и на самом деле что-то путное открыл что изобретение его и впрямь существует…

– Ну а действительно, оно существовало, Павел Николаевич? – сорвалась Люда. – Я теперь уж совсем запуталась: был ли мальчик-то? Брошюра та была? Вы ее видели, или и это только сказка?

Павел Коробов еще раз подмигнул Сергею Сладкопевцеву, теперь уже с другим значением, новым: умел подмигивать членкор!

– Оцени детектива, Сережа. Шерлок Холмс в девическом естестве! Хорошо, скажу… – Мы сразу же ринулись тогда в Публичку. Нет! Не нашлось там такой брошюры. Кто-то из старожилов – чуть ли не сам знаменитый Иван Афанасьевич Бычков – припоминал, что как будто видел ее когда-то среди еще не разобранных поступлений. Но найти ее – нет, не удалось…

Очень выразительное лицо у этой Людочки Берг: можно было подумать, что она вот-вот разревется.

– Ну, так тогда, значит, и не было никакой брошюры. И – ничего не было тогда… И – лучше молчите…

Член-корреспондент АН СССР Коробов и впрямь некоторое время хранил молчание. Потом, как-то странно привздохнув – мол, что уж с вами поделаешь? – он повернулся на своем вращающемся креслице вправо. Там, около стола, стояла, совсем у него под рукой, – тоже вращающаяся, – этажерочка с книгами. Привычным движением руки профессор крутанул ее, и, не глядя, почти за спиной, без промаха извлек с полочки тоненькое серенькое изданьице.

– Нате, – протянул он ее Людмиле Берг. – Была она, ваша брошюра ненаглядная, была, как видите! Это в двадцать восьмом году один мой хороший друг, математик, ездил на съезд в Болонью… В кулуарах съезда его поймал за фалду маленький, дергающийся человечек, бывший наш однокурсник Сёлик Проектор. Поймал и попросил передать мне вот эту самую прелесть… Для него это был прямо «вопрос чести»: мы же его задразнили в одиннадцатом «духовидцем»; он ведь один держал брошюру в руках…

Игорь Строгов без церемоний отобрал тетрадочку у Люды.

Венцеслао Шишкин

Кмика дльи тмпи футри

МАНТУА

1908–

значилось на ее порыжелой, замазанной какими-то странными потеками обложке.

Несколько минут прошло в полном молчании: удар был нанесен мастерски, ничего не скажешь. Потом Коробов, насладившись, медленно надел очки.

– Так вот, так-то! – неопределенно проговорил он. – Трудно рассказывать о том, что ты пережил полвека назад; оказывается – очень это трудно. Как-то искажаешь невольно картину: перспектива какая-то не та получается… Вот у вас теперь, видимо, какое впечатление: бедняги, да как же они жили там? Как в Собачьей пещере, без глотка кислорода?! Да, верно, время было тяжковатое; барометр падал, как перед бурей, дышалось – кто постарше – трудно…

Но мы-то ведь – молоды были, ах, как молоды! А молодость – она как порох: она не нуждается в кислороде для горения; она содержит свой кислород в себе и несет его с собой везде и всюду. Мне кажется, в пещерах палеолита, и там, наверное, росли юнцы, которым их закопченные жиром своды казались миром радости, счастья, надежд… Хотя от этого они чище и выше не становились, своды…

Ну, что ж? Вернемся к нашим барашкам, как говорится… Где же ваша зачетка, милая барышня? Вот теперь я ее вам с удовольствием подпишу… Видите: даже «отлично»! О чем о чем, но уж о закиси азота вы теперь знаете больше любого химика мира. И думаю, не станете спорить: есть-таки в ней кое-какой интерес!

Людмила Берг до зачета и после зачета – это две разные девицы. Агнец и козлище!

– Ах, так ведь это когда к ней еще икс-два присоединены! – осмелев, тявкнула она.

– Оптиме!..[12]12
  Отлично (лат.).


[Закрыть] Но вот что заметьте: в каждой частице мира, в каждом его явлении обязательно свой икс сидит. Нужно только суметь его обнаружить… Что ж, Сергей Игнатьевич, ничего не поделаешь, – пора отпустить наших гостей. Думаю, тебе это, как сопроматчику, ясно: как бы предел прочности не превзойти!

Все встали, мило попрощались. Двое стариков любезно вышли с молодыми в прихожую. И вот тут, уже у двери на лестницу, Людочка не выдержала вторично:

– А я… Нет, вы как хотите, Павел Николаевич, а я – спрошу!.. Потому что я не могу так… Лизаветочка-то как же? С Лизаветочкой-то что же теперь?

И тут член-корреспондент Коробов, автор множества замечательных трудов, лауреат нескольких Государственных премий, покорно склонил свою седую, очень академическую, очень благообразную, но повинную голову…

Он стаял как раз в проеме двери, открытой во вторую, соседнюю комнату. Там был виден большой черный рояль, накрытая аккуратным и красивым чехлом арфа за ним, и за арфой – второй большой портрет той же красивой женщины, что и там, в кабинете. Стоял, смотрел мимо всего этого и молчал.

– Ах, милая барышня, милая барышня! – проговорил он наконец как бы с усилием. – Понимаю вас. И стыжусь. Как человек стыжусь, как сын своего времени… В самом деле: где она, Лизаветочка? Что с ней теперь? Не знаю. Ничего не знаю. Не могу вам сдать этого зачета… Увы!

1947–1967

Ленинград