Текст книги "В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн"

Автор книги: Сергей Снегов

Соавторы: Георгий Мартынов,Илья Варшавский,Геннадий Гор,Лев Успенский,Аскольд Шейкин,Александр Мееров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

– И он вам поверил? – спросил Снегирев.

– Думаю, что поверил. Но он несколько раз возвращался к этому разговору.

Профессор наклонился вперед и, пристально глядя в глаза Фаулеру, спросил:

– Скажите, когда в номере гостиницы вы внушали Миронову согласиться на ваше предложение, не вспомнили ли вы случайно о событиях прошлого?

– Вы имеете в виду мнимый расстрел?

– Да!

– Кажется, вспомнил. Да, точно, воспоминание мелькнуло. Но ведь это естественно… – Неожиданно канадец вскочил. Растерянность, даже смятение ясно отразилось на его лице. – Вы думаете?..

– Да, – грустно ответил профессор. – Именно это самое.

– О, боже великий! Значит самоубийство?..

– Сомнений быть не может. Самоубийство – ваша вина! Правда, невольная, этого я не могу отрицать.

– Я никогда не прощу себе!

– Хочу верить.

Снегирев повернулся к полковнику Круглову:

– Вы говорили, что у вас нет больше вопросов. Тогда очень прошу вас – заканчивайте допрос. Или позвольте мне уйти. Я не могу больше видеть этого…

– Но ведь вы сами сказали, что я невольно, – умоляюще воскликнул Фаулер.

– Ничего не меняет. Вы обязаны были понимать, что вы делаете, и следить за своими мыслями. Вы ученый, а не дилетант в науке.

Снегирев повернулся к канадцу спиной.

– Есть у кого-нибудь вопросы? – спросил Круглов.

Все молчали.

– В таком случае, всё!

Фаулера увели.

– Я не вполне понял смысл вашего разговора с этим человеком, – сказал Круглов, обращаясь к Снегиреву.

Профессор встал и нервно заходил по кабинету.

– Вот что делает наука в руках безответственных ученых, – сказал он. – Погоня за деньгами и славой, личные интересы прежде всего. А люди? Материал для опытов, не более. Кролик или человек – какая разница? Смысл нашего разговора? При чем здесь его смысл? И я не верю в искренность его раскаяния. «О боже великий! Я никогда себе не прощу!» Слова, слова, слова! Подопытный кролик умер, только и всего! Какое ему дело до «кроликов».

Профессор уже почти бегал по комнате.

– Но может быть, всё же вы объясните нам, почему застрелился Миронов?

– Потому что по вине этого, с позволения сказать, ученого, Миронов отчетливо вспомнил всю сцену расстрела им советских людей, вспомнил, не зная, что стрелял холостыми патронами и никого не убил. Не зная! Можете вы понять весь ужас этого? На ваш вопрос, – профессор повернулся к Лозовому, – Фаулер ответил правильно. Миронов не помнил о расстреле, потому что в тот момент находился под сильнейшим внушением, А значит, и бесполезно было говорить ему о том, что расстрел был мнимым. Он действительно просто не поверил бы. Но в гостинице Фаулер обязан был сказать ему, об этом. Врач, проводящий сеанс гипноза, не может думать в этот момент о чем придется. Тем более такой, как Фаулер. О своей исключительной силе он хорошо знает. Один факт, что без помощи усилителя ему удалось вернуть память Миронову, говорит об этой исключительности. – Снегирев резко остановился. – А может быть, – сказал он медленно, – не было тут никакой случайности? Может быть, он не невольно, а сознательно вернул память Миронову? Для того, чтобы еще в большей степени внушить ему желание бежать из нашей страны? Что, если так?

– Возможно, – отозвался Круглов. – Но доказать этого никак нельзя.

– Не в доказательстве дело. Так или иначе, но Миронов, внезапно для себя, вспомнил, что он сделал, находясь у немцев. Вспомнил, что среди расстрелянных находился его комиссар Иванов, имя которого стояло в списке награжденных. Видимо, он подумал, что этот Иванов случайно остался жив. И ему предстояла встреча с этим самым Ивановым при получении награды. Он понял, что оправдания ему нет.

– Это вполне правдоподобно.

– Это факт. И в этом причина самоубийства.

– А в чем же тогда причина поисков Мироновым смерти?

– Трудно сказать! Возможно, он мучился неизвестностью. Ведь Фаулер сказал ему, что на допросах он находился под внушением. Он не знал, что и о чем говорил на допросах. Может быть, выдал кого-нибудь. Не мог он полностью верить Фаулеру, которого считал гестаповцем. Кроме того, в партизанском отряде он назвал себя Михайловым, а о том, что в действительности его фамилия Миронов, судя по всему, помнил. И сам не понимал, чт заставляет его упорно держаться за фальшивую фамилию. И еще. Он знал, что подписал обязательство сотрудничать с гестапо. Для честного человека сознание этого непереносимо, что бы ни было причиной. А может быть, он и не искал смерти, а просто был человеком бесстрашным.

– Нет, – сказал Нестеров. – В том, что он искал смерти, сомневаться нельзя. Это было именно так.

Снегирев развел руками.

– Тут я бессилен, – сказал он.

– Хорошо! – сказал Круглов. – Всё, что вы сказали, безусловно, истина. И всё сходится. Но неясны два пункта. Зачем Миронов сжег какие-то бумаги?

– Боюсь, что это навсегда останется тайной, – ответил профессор. – В состоянии остро воспринятого внушения мысль человека работает иногда причудливо.

– Зачем он попросил у Фаулера пистолет?

– На это легче ответить. Во-первых, у него могла явиться если не мысль, то желание убить Фаулера. А во-вторых, могла сказаться привычка иметь при себе оружие. Я уже сказал, что в таком состоянии мысль человека причудлива. И в-третьих, он мог пожелать иметь оружие именно потому, что почувствовал желание тайно перейти границу. Ведь о том, что он загипнотизирован, Миронов не догадывался. И очень возможно, если бы у него мелькнула мысль не являться за наградой, а сразу бежать, он не застрелился бы. Но здесь огромную роль играет характер человека и, разумеется, тот факт, что Фаулер действовал без усилителя. Полностью подавить протест в душе Михайлова ему не удалось. Трудно сказать, – задумчиво закончил Снегирев.

Наступило непродолжительное молчание. Его нарушил Лозовой.

– Как хотите, – сказал он, – а мне как-то не верится, что Фаулер был направлен к немцам с разведывательной целью. Он же ученый, а не разведчик.

– Зато в его руках была сила, которой не обладают обычные разведчики. Мы не знаем, с каким заданием он был послан. Может быть, именно эта сила и сделала его единственным, кто мог выполнить это задание,

Круглов потер лоб.

– Что-то я припоминаю, – сказал он. – Как будто этим вопросом интересовались, когда стали известны показания Синельникова. Фигура Фехтенберга выглядела загадочно. Нет, Фаулер сказал нам правду. И в том, что канадская разведка вряд ли захочет сообщить подробности, он также прав. Когда-нибудь, возможно, мы их узнаем, если Фаулер действительно напишет свои воспоминания.

– Интересно, как с ним поступят? – сказал Иванов, молчавший до сих пор.

Круглов улыбнулся.

– Я не пророк, – сказал он. – Очень скоро это станет известным.

Аскольд Шейкин
ТАЙНА ВСЕХ ТАЙН

ПОВЕСТЬ

Часть I
У ПОРОГА ТАЙНЫ

Писатель – это воронкообразный фильтр с высоким коэффициентом скважности.

Из выступления ученого-кибернетика на симпозиуме по комплексному изучению художественного творчества.

Ленинград, Отделение Союза писателей, 1963 г.

Глава первая

Кирилл Петрович – академик, физик, математик, кибернетик, лауреат Государственных премий. Ему лет шестьдесят. Он приземист, лицо грубоватое, с коричневой обветренной кожей. На нем светло-серый костюм, белоснежная рубашка, черный капроновый галстук. Говорит он негромко. Задавая вопрос, делает короткий жест правой рукой, словно приглашая вступить в спор.

Но о каком споре может идти речь? Утром мне позвонили и пригласили в Институт энергетики. Поколебавшись мгновение стоит ли ломать сегодняшний день? – я согласился. Не так уж часто меня приглашают к себе академики!

И вот мы беседуем, сидя в его кабинете.

– Наш институт, – говорит Кирилл Петрович, – занимается проблемой передачи энергии без проводов. Исследования идут сразу в нескольких направлениях. Одно из них развивает лаборатория, где вы сейчас находитесь. Она не очень велика, создана четыре года назад – срок, в общем, вполне достаточный, чтобы более или менее узнать друг друга, сработаться…

Уже с первых фраз я все, мне кажется, понимаю: видимо, какие-то достижения этой лаборатории решено выдвинуть на соискание Государственной премии. Согласно правилам, с такой работой следует через газеты и радио ознакомить общественность. Сделать это и будет мне в конечном счете предложено. Однако я не пишу очерков! Я пишу об ученых, но повести, рассказы.

Слушая Кирилла Петровича, я понемногу осматриваюсь. Здание, которое занимает институт, очень старой постройки. В дореволюционные годы в нем помещалась торговая фирма. Кабинет Кирилла Петровича, безусловно, остался от той поры. Он поражает: дубовые панели, дубовый письменный стол и кресла на драконьих лапах (и такие же лапы и красные и зеленые морды из гипса на потолке!) – роскошь самая купеческая, столь колоритная и неповторимая в своей несуразности и размахе, что я вдруг начинаю сомневаться в реальности происходящего. Как может работать в таком кабинете современный ученый? Неужели это не мешает ему? Что он за человек?

– Давайте, – говорит Кирилл Петрович, – продолжим наш разговор уже после знакомства со всеми сотрудниками лаборатории.

У меня невольно вырывается:

– А нужно ли?

– Нужно, – отвечает Кирилл Петрович и добавляет, как бы уговаривая себя: – Очень нужно.

Первое помещение, куда мы попадаем, миновав узкий и извилистый, тоже явно оставшийся от старины коридор, – это обширный зал, блистающий стеклом и алюминием переплетов гигантских, от пола до потолка, окон. Пол его на десяток ступеней ниже порога. Мы останавливаемся у входа. У наших ног лилипутскими небоскребами высятся голубовато-серые параллелепипеды блоков счетной машины. Они окружают мерцающий сигнальными огоньками полукруглый барьер. Это пульт управления. Гудят вентиляторы, поет генератор звукового контроля: уа, уа, уа…

И от порога я вижу сотрудников. Их трое. Все в белых халатах. Высокий полный мужчина лет сорока сидит у пульта на винтовом голубом стуле. Еще один мужчина – худощавый и сутулый – склонился над большим столом в дальнем углу. Молодая женщина в неловкой позе, с рулоном бумажной ленты в руке, стоит возле блока печатающего устройства. Все – словно застывший кадр кинофильма.

«Взволнованы моим появлением? Что за чепуха!» – думаю я.

– Это наша основная группа, – говорит Кирилл Петрович.

Высокий мужчина поднимается с винтового стула, подходит к нам, протягивает руку:

– Рад познакомиться… Острогорский.

По всему его облику, по решительности движений, по спокойному прищуру глаз видно, что человек этот преуспевает и в научной работе, и в личной жизни, и к тому же он наверняка любимейший сотрудник Кирилла Петровича.

– Кирилл Петрович, – продолжает Острогорский, – Гордич опять мудрит: вычисления за всю неделю – в корзину!

– Да, я знаю, знаю, – торопливо отвечает Кирилл Петрович.

– Так дальше нельзя. Мы только и занимаемся переналадками. – Острогорский вопрошающе смотрит на меня, безнадежно машет рукой и умолкает.

И уже вместе с ним мы подходим к женщине. Она кладет рулон на стол, глядит на свои руки – чисты ли? – здоровается. Ей едва ли больше двадцати четырех лет. Красива она удивительно.

Дело не только в правильности и изяществе черт лица и темно-каштановом цвете волос – моем любимом цвете. Просто я как-то мгновенно понял ее и восхитился ею, как человеком гордым и в то же время беззащитным из-за доверчивости и мягкости характера. Она, конечно же, из тех людей, которых с детства задергали воспитанием. Выработали умение держаться, развили чувство самоконтроля и вдобавок привили устойчивую неуверенность в себе, которую на Западе называют комплексом неполноценности, а у нас – застенчивостью молодого специалиста. Я всегда сочувствовал таким людям.

– Галина Тебелева, – излишне громко говорит Острогорский. – Инженер-программист!

Женщина вздрагивает и распрямляется. Смущенная улыбка делает ее еще красивее. Я ловлю на себе испытующий взгляд Острогорского. Он словно проверяет, какое впечатление произвела на меня Тебелева.

Затем мы подходим к сотруднику, который склонился над столом. Поглядывая на бумажку со схемой, он вставляет шпильки в отверстия квадратных пластин, разложенных на столе. Я понимаю: он готовит для машины новую программу вычислений.

– Пуримов, – говорит Острогорский, – Новомир Алексеевич.

В его голосе снисходительность.

С минуту мы смотрим на Пуримова – на его исхудалое сосредоточенное лицо, на седоватые, будто пыльные волосы, на мятый халат в пятнах ржавчины.

«Лаборант, – думаю, – пожизненный старший лаборант, убежденный, что пройдет еще два-три месяца (или дня), он отложит все неважные дела, которые выполняет по приказанию, займется самой высокой теорией и перевернет мир. И потому сегодня он ни в коем случае не должен терять время, отрываться от своей лаборантской работы. Даже вот сейчас, когда к нему подошло начальство».

Я оглядываюсь на Тебелеву. Она по-прежнему стоит возле печатающего устройства и улыбается.

«Коллектив самый обычный», – решаю я, с трудом перебарывая желание еще раз посмотреть на Тебелеву.

Следующая комната, куда мы приходим, невелика, стены расписаны красными, желтыми и черными треугольниками; в углу, слева от входа, над батареей парового отопления, квадратная клетка с большим попугаем на жердочке; три письменных стола, заваленных книгами, научными журналами, кипами перетянутых резинками библиографических карточек.

В комнате двое.

Длинный большеротый вихрастый парень в сером костюме сидит на столе, положив ногу на ногу. Женщина в белом халате очень смуглая, черноволосая, лет тридцати – стоит, прильнув Щекой к оконному стеклу. Когда мы входим, никто из них не меняет позы. Я догадываюсь, что здесь меня тоже ждали и по-своему приготовились к встрече.

– Теоретики, – говорит Кирилл Петрович. – «Здравствуй» у них не дождешься. – Он кивает в сторону женщины. – Вера Мильтоновна Карцевадзе…

Женщина отрывается от окна, протягивает мне руку.

– Никита Аникеевич Вента, – продолжает Кирилл Петрович. Я оборачиваюсь к парню, поклоном здороваюсь с ним. В ответ он изгибается на своем столе. На лице его подчеркнутая серьезность.

– Они высказывают бредовые идеи, – говорит Кирилл Петрович, – группа Острогорского эти идеи обсчитывает. Ну а мы с Кастромовым потом хватаемся за головы.

– А мы не хватаемся? – певуче спрашивает Вера Карцевадзе.

– Хватаетесь, если у вас растрепалась прическа, – отвечает Кирилл Петрович добродушно-ворчливым тоном и вдруг озабоченно оглядывается. – Но где же Гордич? Мы договаривались: сегодня быть всем!

– Гордич нонче в архиве, – отвечает Вента, глядя на меня. – Они опьять (он так и сказал: не «опять», а «опьять») замахиваются на устои гидродинамики…

– Гидродинамика – наука наук, – скрипит попугай.

– Теоретики – странный народ, – говорит Кирилл Петрович уже в коридоре. – Только весьма молодые, житейски неопытные люди могут мыслить теоретически по-настоящему нескованно. И потому их всегда приходится принимать такими, какие они есть. Попытки воспитать, конечно, удаются. Работать становится легче, они дисциплинируются, но – увы! – частенько при этом теряют и счастливую способность мыслить не по шаблонам. Очень сложно администрировать! – заканчивает он с извиняющейся улыбкой.

Я отвечаю, что уже встречался с такими людьми, и вновь думаю о Галине Тебелевой: как хорошо, что она работает под началом этого Кирилла Петровича!

Тем временем мы входим в такой же обширный зал, как и тот, где были недавно. В нем тоже счетная машина. Возле пульта стоят три человека: сухощавый с резкими чертами лица мужчина лет пятидесяти и две молодые женщины: одна – рыженькая и веснушчатая, другая – высокая, темноглазая и темноволосая. Женщины переговариваются. Мужчина поочередно поглядывает на них. Из-за гула машины голосов нам не слышно.

Мы подходим. Разговор прерывается. Все трое улыбаются нам.

– Группа контроля, – говорит Кирилл Петрович. – Елена Константиновна Речкина…

Рыженькая женщина подает мне руку.

– Рада Григорьевна Саблина… Руководитель группы – Антар Моисеевич Кастромов… И вы не смотрите, что эти дамы улыбаются, – продолжает Кирилл Петрович. – На самом деле они народ очень въедливый. Так, впрочем, и должно быть: группа контроля!

– Покой нам только снится, – говорит Саблина.

И как подводит итог: в зале становится вдруг совершенно тихо. Лишь через мгновение я соображаю, что Саблина тут ни при чем. Просто вычисление закончилось, и машина остановилась.

Мы выходим в коридор.

– Осталось еще познакомить вас с Ириной Валентиновной Гордич, – говорит Кирилл Петрович.

– С Ириной Валентиновной?

Я почему-то думал, что Гордич – мужчина.

– Да, – отвечает Кирилл Петрович. – И между прочим, заметьте себе: Острогорский и Гордич – единственная родственная пара в нашей лаборатории. Они муж и жена.

Я пожимаю плечами: мало ли родственных пар работает в лабораториях?

Кирилл Петрович толкает дверь с табличкой «Архив» и пропускает меня вперед.

Длинную узкую комнату с пунктиром ламп дневного света вдоль всего потолка занимают стеллажи с папками и письменные столы. За, одним из этих столов (на нем лежит листок бумаги и ничего больше нет) с карандашом в руке сидит женщина лет сорока, невысокая, в ярко-красном платье.

Когда мы подходим, она встает и смотрит на нас, быстро мигая, словно только что вышла из темноты на яркий свет.

– Ирина Валентиновна Гордич, – произносит Кирилл Петрович торжественно, – или просто Ирина, как она просит себя называть. Наш главный теоретик и верховный неподкупный судья. И вообще чудеснейший человек. Не хмурьтесь, Ирина. Я знаю, вы не любите комплиментов. Но в моем возрасте их говорят с абсолютнейшим бескорыстием. Это единственное преимущество старости!

Он говорит, а я тем временем вглядываюсь в Гордич: тонкие губы, узкие кисти рук, вся фигура по-спортивному подобранная, осанка благородно-непринужденная… Ну а в целом… В целом, пожалуй, внешность работника архивов, допущенного к самым сокровенным государственным тайнам. Она с нами и в то же время она далеко-далеко.

«О таком человеке непременно надо бы написать, – думаю я. – Конечно, не документальный очерк, а написать о человеке такого типа в романе, в повести, чтобы можно было свободно домысливать, обобщать…»

Я вдруг чувствую ту взволнованность, которая всегда овладевает мной в предчувствии «настоящего материала».

Глава вторая

Когда мы возвращаемся в кабинет и усаживаемся в кресла, я спрашиваю:

– Это все, кого вы хотели мне показать?

– Сотрудники, с которыми я вас познакомил, – после некоторого молчания отвечает Кирилл Петрович, – готовят лишь самый первый, я бы сказал даже – прикидочный, вариант одного из проектов. На этой стадии большего числа исполнителей не требуется. Однако, думается, и в дальнейшем они могли бы играть основную исследовательскую роль. Среди тех, кого мы видели, два доктора наук и два кандидата. Не знаю, достаточно ли много это говорит вам…

– Ну хорошо. А зачем нужен вам я?

Кирилл Петрович отвечает не сразу. Я рад этой паузе. Ведь я буду должен огорчить его, прямо сказать, что увиденное, в общем, не увлекло меня. Да и что я увидел? Большой архив, две вычислительные машины, десять научных сотрудников разной квалификации. Одна из них, Гордич, заинтересовала меня как литератора. Пожалуй, об этом человеке я даже хотел бы узнать возможно больше, но писать очерк?.. Такая работа совсем не по мне. Во всяком случае я никогда прежде ею не занимался.

– Для чего нужны вы? – спрашивает Кирилл Петрович и смотрит на меня с какой-то полуулыбкой.

Он словно бы решает: сказать или не сказать прямо?

– Да. Чего бы вы хотели от меня?

– Мы намерены предложить вам стать сотрудником нашей лаборатории. Говоря проще – поступить на работу в наш институт.

Я удивленно гляжу на Кирилла Петровича, а вслед за тем чувствую огромное облегчение: от такого предложения очень легко отказаться.

– Говоря казенным языком, – продолжает Кирилл Петрович, не дав мне ответить, – мы хотим, чтобы вы написали нечто похожее, так сказать, на отчет о работе нашей лаборатории.

Я улыбаюсь. Кирилл Петрович встает и, заложив руки за спину, проходит по кабинету. Все это время я ловлю на себе его изучающий и в то же время, несомненно, иронический взгляд. Потом он останавливается возле меня.

– Проблема, над которой мы работаем, теоретически и практически весьма трудна. Не менее важно другое: успех или неуспех всего дела будет окончательно решаться в очень сложных, точнее, в чрезвычайно сложных условиях.

– О, понимаю… Космос… Каждый лишний грамм веса… – Я тоже стараюсь говорить с иронией.

– Да, – совершенно серьезно отвечает Кирилл Петрович. Для окончательной регулировки аппаратуры исследователям, безусловно, придется выходить даже в космос.

– И следовательно, – подхватываю я, – любой участник, который окажется не наилучшим, поставит под угрозу все предприятие.

– Да, – с прежней серьезностью повторяет Кирилл Петрович, – причем само понятие «наилучший», возможно, обретет какие-то особые оттенки.

Я вдруг всё понимаю.

– Вы хотите, чтобы я помог вам разобраться в каждом из ваших сотрудников?

– В каждом? – спрашивает он живо. – Зачем же! В отдельности каждый мне ясен. Иначе никто из них не был бы принят в лабораторию.

– Вас интересует коллектив как единое целое?

– Да, – соглашается он. – Эффект взаимодействия. Если вы за это возьметесь, вам придется написать нечто вроде повести или романа, героями которого окажутся сотрудники лаборатории, а действие будет происходить там, где им довелось бы работать, уже завершая проект. Само собой разумеется, что ваш труд мы потом коллективно обсудим, чтобы извлечь из него максимальную пользу. Теоретическая разработка рано или поздно закончится. Придется решать: переходить к стадии воплощения проекта или его отложить. Как раз в таком случае результаты обсуждения очень помогут.

– Вообще отложить?

– Для меня – вообще. Я уже достаточно стар. Отложить проект совсем невозможно.

– Боже мой! – восклицаю я. – Но сознаете ли вы, что фактически предлагаете? Написать роман (всего лишь!), в котором каждый герой – реально существующий человек! И потом еще предъявить его для обсуждения тем самым людям, которые будут описаны! Ну а что, если некоторые из ваших товарищей отнесутся к этому чрезмерно болезненно? Ведь далеко не всегда то, что человек думает о себе, и есть истина. Одних я просто не смогу понять. Других, хотя и пойму, не сумею изобразить… Вас устроит, если опыт мы проведем, а коллектив распадется?

Пока я говорю, Кирилл Петрович, соглашаясь, кивает.

– Ваши сомнения понятны, – начинает он, едва я заканчиваю. Видимо, он заранее готов к таким возражениям. – И все же решиться на подобный опыт необходимо. Причин сразу несколько. Вот одна из них, пожалуй, наиболее убедительная. Он понижает голос, словно опасаясь, что нас могут подслушать. – В конце концов, ведь нельзя потребовать от страны грандиозных, многомиллиардных затрат, не имея полной уверенности в удачном исходе.

Я недоумеваю:

– Но о чем идет речь? Все же над чем вы работаете, я до конца так и не понимаю.

– О, пожалуйста! Это отнюдь не секрет. В принципе, мы, наша лаборатория, предлагаем очень простую вещь. Как известно. Земля улавливает всей своей поверхностью примерно одну двухмиллиардную излучения Солнца. Много это или мало? Много! Можно ли больше? Нельзя. Почему? Все остальное не попадает на нашу планету и рассеивается во Вселенной. И вот мы предлагаем охватить Солнце воронкообразными волноводами из электромагнитных полей особого рода и, как по трубам, подвести к полюсам Земли энергию еще по крайней мере в тысячу раз большей мощности. Как бы подарить человечеству тысячу Солнц.

– Та-ак, – только и выговариваю я.

– Не менее важно другое. На всей остальной поверхности Земли, если только человечество пожелает, останутся прежними и спектр солнечного света, и общая циркуляция атмосферы, и распределение температур, а посему не грозит нам и таяние ледников Антарктиды, Гренландии и в связи с этим подъем уровня Мирового океана. Наш проект очень реалистичен. Он осуществим даже в эпоху государств с различными социально-экономическими системами, то есть и в наши дни. Что это даст? Ну хотя бы наконец в распоряжении человечества появится энергия (накопленная, скажем, в виде антивещества), достаточная для межзвездных полетов. Сейчас на Земле такой энергии нет. Пока ведь для достижения даже ближайшей туманности в ракетных двигателях космического корабля нужно было бы сжечь много самого энергоемкого горючего.

– Позвольте! Вот эти десять сотрудников… Галя Тебелева, Речкина, Саблина… Ваш коллектив рассчитывает такой грандиозный проект?

– Почему это вас удивляет? И можете не сомневаться: вы будете иметь дело лишь с добровольцами. Этот вопрос мы обсудили между собой. Искренность, самая исчерпывающая, вам гарантируется.

– Ну а я? Обо мне вы подумали? – говорю я почти с отчаянием, понимая, что вопрос уже решен и я непременно займусь этим удивительным делом. – Вы понимаете, что значит описать человека с наибольшей полнотой?..

– Человек эмоционально бедный и в науке всегда пустоцвет, – отвечает Кирилл Петрович. – Наша задача очень серьезна. Шутить с нею нельзя.

– Но что вы, собственно, хотите выяснить? Я, например, убежден, что коллектив вашей лаборатории состоит из людей замечательных…

– Многое. Приведу простейший пример. Может, для того, чтобы сотрудник А работал с наибольшей отдачей, его подчиненный Б должен быть не послушным и влюбленным в своего начальника, а, напротив, до дерзости несговорчивым? Правда, лишь в том случае, если у этого А есть данные, чтобы еще и еще расти. Если же данных нет? Тогда это А плюс Б разве не обернется трагедией зависти? Или трагедией неуемной наглости?.. В коллективе плюсы и минусы людей складываются по законам особой логики. Насколько могу судить, правда искусства к ней очень близка. Я не раз уже думал об этом. Любое произведение искусства – это знаковая система, предназначенная людям в качестве инструмента саморегулирования. Таков смысл искусства с точки зрения кибернетики. Я всю жизнь работаю в другой области и всю жизнь мечтаю совершить, так сказать, попытку инженерно-литературного свойства. Разве это не заманчиво?

О чем-то сходном и я думал не раз, хотя никогда еще не связывал это со своими литераторскими планами.

– Не увлекает? – Кирилл Петрович делает излюбленный жест. – Ну а если подумать более широко? Это окажется особой формой критики: не сверху, не снизу, а из вероятного будущего. Не мне объяснять вам: критика – обратная связь в отношениях между людьми. Одно из элементарнейших положений кибернетики: система без обратных связей работает плохо… Нам не нужны дифирамбы. Сократите, к примеру, состав нашей группы на одного человека, докажите, что коллектив вполне обойдется без него, – и вы сэкономите огромные средства!

– Но время действия? Неужели уровень современной техники уже дает такие возможности? Когда это произойдет? Через десять лет? Через сто?

– Пишите так, словно бы все вами предложенное завтра будет осуществлено. Ваш объект – человек. Он уже давно готов к выходу в космос. Техника – дело других.

– Но послушайте: получится обыкновенный научно-фантастический роман! Или, вернее, совсем не обыкновенный!

– И превосходно! Роман под названием: «По алгоритму печали и радости» или, лучше – «Тайна всех тайн», имея в виду, что тайна всех тайн – истинное будущее. Впрочем, называйте, как вам будет угодно.

Он умолкает. Молчу и я.

Физики еще много веков назад ввели в обиход понятие «физическое тело». Это сразу миллиарды миллиардов атомов. И по такой сумме атомов ученые судили о материи, о Вселенной. Они шли от общего к еще более общему. Однако было так лишь до той поры, пока не удалось исследовать отдельные атомы и частицы. Повысило ли это понимание нами свойств материи в целом? Безусловно.

Можем ли мы теперь, зная свойства отдельной частицы, более глубоко предсказывать не только ее поведение в «коллективе» других частиц – в «физическом теле», но и особенности самого «физического тела»? Конечно.

Однако для этого пришлось и создать новые приборы – циклотроны, пузырьковые камеры, электронные микроскопы, – и совершенно по-другому подойти к изучению частиц, разработать особый математический аппарат.

Ну, а в литературе? Разве теперь мы не можем настолько глубоко исследовать физическую и психическую природу отдельного человека, взаимовлияния в нем личного и общественного, случайного и закономерного, чтобы и в художественной литературе решать вопросы на новом уровне?

Можем. В этом Кирилл Петрович прав. И все-таки решаема ли вообще задача, за которую он предлагает мне взяться?

Кирилл Петрович, видимо, понимает, что происходит в моей душе. Он сидит в кресле, положив на письменный стол руки, и ждет.

– Хорошо, – говорю я. – Но мне нужно уяснить еще один вопрос. Вы не боитесь, что выводы из этого романа, или, как, пожалуй, лучше называть его, отчета, окажутся неблагоприятны лично для вас? Если я приду к таким выводам.

Кирилл Петрович хохочет, откинувшись в кресле.

– Я обязан задать вам этот вопрос, – настаиваю я.

Оживление оставляет Кирилла Петровича. Он устало и даже печально произносит:

– Ну а я обязан ответить. Нет. Не боюсь. Вы можете верить мне: я всегда все додумываю до конца. Это профессиональное.

Я встаю.

– Ну что же? Давайте попробуем.

Кирилл Петрович улыбается:

– Чудесно! Я уверен: никто из нас в конечном счете не будет раскаиваться. Единственное условие: обсуждение вашей рукописи в лаборатории состоится точно первого октября, и, значит, к этому числу она должна быть готова обязательно.

– Понятно, – отвечаю я. – Постараюсь ни в коем случае не подвести…

Да. Так вот и началась эта удивительная работа.

В течение нескольких месяцев я почти каждый день прихожу в Институт энергетики ровно в 9 утра.

Здороваюсь с сотрудниками лаборатории, просматриваю технические отчеты и статьи, заглядываю то в одно, то в другое помещение, сижу на семинарах и совещаниях, стараюсь быть полезен: печатаю на машинке, перебираю библиографические карточки.

Привыкаю я, постепенно привыкают ко мне. Я очень охотно рассказываю о себе: как приобрел профессию литератора, как сложилась моя семейная жизнь. Ответная откровенность возникает сама собой. Еще чаще, пожалуй, откровенность возникает как плата за умение слушать того, кто говорит о себе.

На виду у других я никогда ничего не записываю. Никого не поправляю, не ловлю на противоречиях.

Для меня было важно одинаково глубоко узнать характеры всех сотрудников лаборатории. Но достижение такого равенства требовало весьма разных усилий: одни раскрывались сразу, другие – нет.

Немало пришлось подумать над тем, в какой форме написать «Отчет».

Можно было скупо изложить воображаемые факты и снабдить их комментариями.