Текст книги "В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн"

Автор книги: Сергей Снегов

Соавторы: Георгий Мартынов,Илья Варшавский,Геннадий Гор,Лев Успенский,Аскольд Шейкин,Александр Мееров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

Глава вторая

ДИАЛЕКТИКА ПОИСКА

Ирина Гордич любила работать, не включая верхнего света. Так лучше думалось. Вот и сейчас в операторской космического корабля «Запад» – полумрак. Перемигиваются розово-фиолетовые лампочки пульта счетной машины. Змеятся на экранах линии. По ритму вспышек на пульте Гордич понимает: вычисление скоро закончится. Ну а что делать потом?

Как она полагает, расчет еще раз и уже окончательно подтвердит: с течением времени волновые пакеты неизбежно должны расплываться, а значит, должны расплываться и образованные из них волноводные зоны. На Земле, в лабораторных условиях, они были устойчивы. Тут же, у Солнца, не помогали никакие, казалось бы самые надежные, системы стабилизации.

Гордич нажала кнопку связи с первым вычислительным постом.

– Саша, – сказала она, – мне нужен коэффициент поглощения для волновода типа Х-5К-СТИ.

Никто не отозвался.

«Ах да, – вспомнила она, – у него сейчас перерыв… Но тем более надо теперь же сказать ему: пока отдыхает, пусть запустит машину считать».

Она нажала кнопку личной связи:

– Саша, извини, что я тревожу тебя…

Острогорский не отозвался.

Гордич перевела взгляд на указатель местонахождения. На фоне бирюзового квадрата, отведенного Острогорскому, светилась надпись: «Свободен от контактов до 14 часов».

«Он освободил себя от контактов, – подумала Гордич. Правильно! Наконец-то он отдохнет!.. Ну что же! Пусть тогда этим займется Галина…»

Она взглянула на соседнее, золотисто-пурпуровое поле указателя. На нем светились слова: «Нижняя дирекционная». Гордич огорченно поджала губы. Видеотелефонной связи с этим отсеком не было. Входить в него разрешалось лишь в крайних случаях, категорически запрещалось шуметь.

По праву дежурной Ирина Гордич повернула ключ общего оповещения и, как только отзвучали аккорды внимания (в нижней дирекционной в такт им должны были розовым светом неслышно вспыхивать стены), сказала, зная, что ее слова появятся на световой панели дирекционной:

– Галя, не могла бы ты…

Она вдруг услышала такой счастливый смех Тебелевой, что у нее перехватило горло и она не смогла продолжать.

– Ой, Саша! – говорила Тебелева. – Я прекрасно их вижу!

Гордич удивленно вскинула брови. Это «Саша» резануло ее и потому, что она никогда прежде не замечала, чтобы Тебелева называла так Острогорского, и потому еще, что было в ее голосе какое-то кокетливое ликование.

Затем она услышала, как Тебелева хлопает в ладоши.

– Вместе эти две эвольвенты совсем-совсем похожи на бабочку! На махаона! Мы обязательно их покажем Ирине!

«Почему они так шумят? – подумала Гордич. – Забыли обо всем на свете?»

Послышался голос Острогорского:

– Что вы, Галя! Зачем Ирине про бабочек? Вот если бы вы преподнесли ей постоянную Больцмана, полученную с точностью плюс-минус одна миллионная!.. Ирина – женщина, совершенно лишенная сентиментальности…

Он говорил тоже с волнением и счастливым смехом.

«Да, но я подслушиваю!» – ужаснулась Гордич.

Она выключила видеотелефон. Ей стало душно.

«Ревную?»

Следующим ее желанием было вслух обозвать себя бабой.

Она так и сделала:

– Баба! Дрянная базарная баба! О чем ты думаешь?.. Хотел полней отдохнуть, выключил индикатор, случайно встретил Галину, пошел с нею в дирекционную… Чего же сходить с ума?

«Но почему в дирекционную? Не потому ли, что автоматы безопасности не разрешают собираться там сразу всему экипажу? И следовательно, пока они там, я не войду. И к тому же никто не подсмотрит».

– Постыдись! Глупо думать о такой ерунде до возвращения на Землю!

«А потом думать? Вот уж будет награда по случаю возвращения».

– Хватит об этом. Хватит. На чем я остановилась?..

«Да, конечно, в дирекционную они вместе попали внезапно. Случайно вышло, что я их подслушала. Однако почему они не заметили сигналов вызова? Смотрели друг другу в глаза? Предположим, один из них в это время не отрывался от окуляров экрана-накопителя, ну а другой?.. Или для влюбленных все моря по колено?.. И почему «Саша»?.. Хватит, я опять схожу с ума!.. Но как все меняется! Еще недавно разве он мог бы хоть с кем-нибудь другим, кроме меня, смеяться так?..»

Больше всего ее задело не то, что он вообще смеялся, а то, как он говорил и смеялся…

Ну хорошо, он очень устал и воспользовался своим правом на очередные полтора часа в сутки освободиться от всяких контактов, контроля. Побыть наедине и в молчании. Но ее-то, жену, он вполне мог бы известить о том, как намерен провести это время. Допустим, что совместить его и ее отдых оказалось нельзя, но ведь еще недавно быть всегда под ее контролем и составляло его главное желание, счастье.

– Перестань, – снова вслух сказала она себе. – Ну почему под твоим неусыпным оком он должен оставаться все время? От этого тоже можно устать.

«…Зачем Ирине про бабочек?.. Ирина – женщина, совершенно лишенная сентиментальности…». Это было то второе, что задело ее: ведь он всегда говорил, что любит в ней именно суровую собранность мышления, то, что она свободна от обычных женских слабостей: излишней чувствительности, слащавости, кокетства, тяги к косметике и нарядам. Она верила. А получалось, что, оставаясь такой, она обкрадывала его. На самом деле он мечтал о другом. Он не понимал себя. Сам зашел в тупик и ее завел туда же.

«Довольно. Надо все-таки заставить себя думать о деле… Но как все меняется. Как все меняется! Он всегда относился к Галине Тебелевой с большим вниманием. Это началось еще в ту пору, когда она студенткой проходила у них в лаборатории практику. И на втором, и на третьем курсе, и на четвертом… Правда, я думала, что это лишь чисто дружеское внимание. Оказывается, вовсе нет. Или просто он изменился за последнее время… Только сама я прежняя – девчонка, с детских лет влюбленная в строгость физических истин. Вот и награда: начинать все сначала… На чем я остановилась там? На чем же?.. Мы допускаем в целом для волноводов лишь бесконечный совмещенный процесс: деформация магнитного поля плюс эволюция волноводов, с тем чтобы сумма всех градиентов неизменно равнялась нулю, то есть чтобы за пределами системы ничто никогда не менялось. После настройки такую стабилизацию и будут осуществлять автоматические станции. Сама я и предложила это решение!.. Сама. Все сама и сама… Нельзя распускаться. Но где они сейчас? Все еще в нижней дирекционной? Посмотреть на указатель? Довольно дурить! Подумаешь! Два сотрудника несколько минут находились в одном отсеке!.. Но голос! Почему он смеялся так? То, что он говорил, было обычным. Но смех! Тон!.. Он захлебывался от радости! Какими нелепо несчастными казались мне женщины, которые ревновали мужей, выслеживали, устраивали сцены. Себя считала выше этого, а теперь потерялась, как дурочка… Конечно, мне уже за сорок. Но разве все дело в гибкости талии? Дело в способности относиться к любимому с таким преувеличенно искренним восхищением, какое выражалось только что в голосе Тебелевой. Уж такого я никогда не могла. Признавала лишь отношения на равных. И потому-то теперь нет этого утешения: «Ну что ж? Будем друзьями». Остается одно: уйти без каких-либо драм, устраниться из жизни мужа… Грубое слово «устраниться»… Да и почему? Что же все-таки произошло?»

Она вдруг почувствовала ужасное отчаяние. Захотелось кричать, топать ногами, куда-то немедленно бежать, что-то сделать с собой.

Шагнуть бы сквозь внешнюю оболочку «Запада» – в дыухсотградусный космический холод, вечную черноту!

Автоматы безопасности не разрешат.

Выключить их!

Автоматы безопасности не выключаются. Они специально сконструированы без обратных связей, чтобы знать только одну-единственную функцию. Потому-то они предельно просты и надежны. Полный отказ от обратных связей, коррекций, регулировок в процессе работы их и сделал такими…

«Стоп. Но если допустить циклическое, периодами, существование волноводов? Полный распад и воссоздание всего за две-три наносекунды! Столько времени волновод продержится без всякой стабилизации. А как только она начнет делаться необходимой, волновод исчезнет, чтобы возникнуть затем опять во всей своей целостности. Фактически мы будем иметь каждый раз как бы заново созданный волновод. Конструкция автоматических станций упростится в сотни раз, отпадет нужда в хранении единого времени! Боже мой! Да какое же счастье, что я вдруг подумала об этой примитивной автоматике безопасности! Какое счастье!..»

Она стала набирать на пульте счетной машины буквы и цифры, математически формулируя эту мысль. И все: подозрение, ревность, отчаяние – забылось, перестало существовать для нее.

Сигнал срочного вызова оторвал ее от вычислений.

– Ирина, – сказал Острогорский. – Ты не можешь сейчас же прийти? Мы у меня, на первом посту. Я и Галина. Нам сложно добираться к тебе. Приди лучше ты. И ничему не удивляйся, пожалуйста.

– Хорошо, – ответила она, мгновенно покинув свой прекрасный математический мир.

Поспешно поднявшись, она провела руками у ворота, по груди, по бедрам, как бы одергивая платье. Из далекого детства, когда взрослые так часто отчитывали ее за растрепанный вид, к ней вдруг возвратился этот проверяющий жест – жест очень нелепый для человека в магнитном комбинезоне.

– Повторяю, мы в отсеке первого вычислительного поста, здесь, у меня.

– Хорошо, – повторила она замерзшими губами.

И когда она уже стояла у овала прохода, ожидая образования ниши, спокойный недремлющий ум ее отметил: «Чему я не должна удивляться? Тому, что ты бросаешь меня? Как честный и прямой человек – муж женщины, лишенной сентиментальности, ты считаешь своим долгом сказать ей это немедленно, чтобы никому из нас ни минуты не находиться в ложном положении. Что же? Спасибо и на том».

В отсеке первого вычислительного поста она увидела: Галина Тебелева сидит в кресле, Острогорский стоит перед ней, держит за руку и с улыбкой восхищения смотрит ей в изумленно раскрытые глаза. И Гордич с таким чувством, словно она преступник, которому сейчас должны объявить приговор, застыла у стенки отсека. Но Острогорский и Тебелева молчали.

– Ну так что? – спросила Гордич, усмехнувшись. – Надеюсь, ты объяснишь мне смысл этой сцены?

Ей не ответили.

– Итак?

Острогорский выпрямился и, не выпуская руки Тебелевой, повернул к Гордич смущенное лицо.

– Понимаешь, Ира, – начал он, ласково гладя ладонь Тебелевой. – Пожалуйста, не надо волноваться, Галя…

То, что он обратился не к ней, а к Тебелевой с этими словами, обидело Гордич. Она перебила мужа:

– Хорошо. И она, и я, обе мы совершенно спокойны.

Острогорский дробно закивал:

– Да, да, мы не волнуемся, и вы, Галя, тоже будьте совершенно спокойны.

– Мы все спокойны, – нетерпеливо заключила Гордич. – В чем дело?

Поглаживая Галю по руке. Острогорский сказал:

– Вышло так: я собирался на отдых, Галя вдруг вызвала меня в нижнюю дирекционную. И понимаешь, что оказалось?

Гордич нашла в себе силы улыбнуться: предисловие слишком затягивалось.

– Во время наблюдений за Восемнадцатой станцией Галя стала свидетелем какого-то непонятного явления. Ни счетчики, ни самописцы ничего не зафиксировали, но сама Галя ощутила его как очень яркую вспышку экрана-накопителя, что возможно вообще лишь при острейшем импульсе крайне жесткого рентгеновского излучения.

Гордич переводила взгляд то на Тебелеву, то на Острогорского.

– …И вот теперь у нее что-то с глазами. Я прибежал… Она вызвала меня по аварийной связи…

«Дура, и ничего больше, – подумала Гордич о себе. – Мерзкая дура!»

– Я прибежал, еще некоторое время Галя кое-что видела на экране-накопителе: кривые, свечение марок, координатную сетку… Я думал уже, обойдется, хотя, кроме того, что было на экране, она с самого начала ничего не могла различать…

«Дура, беспросветная, ревнивая дура…»

– Потом она и на экране перестала видеть. Мы прошли в отсек автоврача. Диагноз: паралич зрительных нервов.

Тебелева вздрогнула при этих словах. Гордич подбежала к ней:

– Какое несчастье!

– Не так уж и страшно, – продолжал Острогорский, гладя Тебелеву по руке. – И вполне излечимо: зрительный нерв легко протезируется! Здесь нам это не сделать, но вы, Галя, пожалуйста, не переживайте: сегодня же мы отправим вас на Землю в энергокапсуле, и все будет прекрасно. С букетом цветов встретите потом наши корабли на космодроме.

– Что дала витограмма? – спросила Гордич.

– Никаких срочных угроз, но тонус, в общем, пониженный, и это, конечно, понятно.

– Кто же ее пошлет в энергокапсуле?

– Тогда возвращать «Запад» к Земле? А что же еще?

– Я не хочу возвращаться, – сказала Тебелева. – Без нашего «Запада» остальные три группы тоже работать не смогут. А волноводы еще не держатся на автокоррекции. Я могу ждать. У меня ничего не болит.

– Ты-то подождешь, – говорила Гордич, чувствуя, что едва сдерживает слезы. – Но как мы оставим тебя в таком положении?

– А вы меня в анабиоз, Ирина Валентиновна. Я буду спать. Только вам всем и за меня работать тогда…

«Боже мой! Но какая ж я дремучая, непроходимая дура!» – опять подумала Гордич.

– Нет, Галя, – сказала она, – это не выход.

– А меня нельзя с вами сдублировать, Ирина Валентиновна? – продолжала Тебелева.

– Сдублировать? – удивленно спросила Гордич и посмотрела на Острогорского.

Тот всплеснул руками:

– Конечно же! Как только я сам не додумался! Аппаратура наверняка есть в каталогах. Сделать ее – пять минут! – Он схватил Тебелеву сразу за обе руки и сжал их, радостно смеясь. – Молодчина, Галя! Превосходно придумано!

Гордич молчала, плотно сжав губы. Она знала, что такое дублирование. Влюбленные иногда объединяют свое видение, потому что видеть глазами любимого или любимой – одна из величайших радостей.

Она взглянула на мужа. Тот смотрел на нее с какой-то затаенной улыбкой. Она поняла: он разгадал все, что происходило в ее душе в эти ужасные минуты, и осуждал ее. И это взорвало Гордич.

– Что за глупость! С какой стати ей с утра до ночи смотреть в мои графики! Если дублировать, то ее и тебя! У вас общее дело. Вы поставите пульты обоих постов в одном отсеке и сможете полноценно работать.

Тебелева, слушая это, сидела с безучастным лицом. Нельзя было понять, радуется она или нет. Глаза ее по-прежнему оставались широко открытыми.

– Нет, – сказал Острогорский. – Нет! И нет!

– Почему же – нет? – спросила Гордич, ловя себя на мысли, что этот категорический отказ мужа ей очень приятен, что она ждала его, ради него и сделала свое предложение.

И, осознав это, она вдруг обозлилась на себя:

– Единственный разумный выход. Не возвращать же действительно всех нас на Землю? И тем более теперь, когда остаются считанные дни до завершения. Или ты думаешь иначе?

– А я говорю – нет! – повторил Острогорский.

– Но почему же? Функции первого и второго вычислителей могут объединяться с наибольшей целесообразностью. Это азбучная истина.

Острогорский притронулся к руке Тебелевой.

– А? – как будто очнувшись, спросила она.

– Извините нас, пожалуйста, Галя, – сказал Острогорский. – Нам нужно поговорить без вас.

Тебелева сделала попытку встать.

– А-а… Ну, я пойду.

Острогорский усадил ее опять.

– Не беспокойтесь, Галя, пожалуйста. Мы выйдем. Это на несколько минут. Пойдем, Ирина!

Они вышли в соседний отсек. Подождали, пока проход за ними зароется.

Острогорский резко повернулся к Гордич.

– Это невозможно.

– Почему?

– Ты отнесись без предвзятости. Нам нельзя быть сдублированными. Подумай как следует.

– Хорошо, – сказала Гордич. – Я подумаю.

Они с мужем никогда не проходили через дублирование. В годы их молодости дублирования еще не существовало. Позже было некогда. Да как-то и утратилась жажда такого близкого общения. Они слишком уж разошлись, как узкие специалисты, слишком были заполнены своими обязанностями по службе. А ведь когда видишь глазами другого, все больше и больше очаровываешься внутренним миром друг друга; вживаешься в какую-то высшую незаменимость друг для друга, в сознание того, что несешь другому самую высокую радость; необычайно приближаешь к себе этого человека. Все вместе – наибольшая духовная близость! Об этой опасности он и говорит сейчас, пытаясь разбудить в ней ревность и не зная того, что лишь полчаса назад эта бабья темная ревность уже бушевала в ней. В ту самую пору, когда он делал все, что только мог, спасая Галину от слепоты, эта мерзкая ревность чуть не свела ее с ума. Темный омут! Болото!

– Я подумала, – сказала она, – и все-таки не понимаю, почему ты не можешь работать с ней в паре. В конце концов, разве вы не работали и прежде на одной машине и не находились вместе в одном помещении по многу часов подряд?

– И все равно невозможно. Хотя бы потому, что я мужчина. А есть многие вещи… Зрение нужно ей не только для работы…

– Ну извини, – прервала его Гордич, – решительно ничего не произойдет, если ты время от времени будешь выключать аппаратуру, то есть на какие-то минуты оставлять Галю как бы в темноте…

Говоря это, она все еще мстила себе за то, что низко подозревала мужа.

– Зачем ты так говоришь! – воскликнул Острогорский с отчаянием. – Зачем нам говорить, как чужим!

– Но как же я еще могу говорить? – Гордич дернула плечами. – Я говорю просто разумно.

Где-то в глубине своего сознания, вторым планом, она удивлялась тому, что быть жестокой по отношению к себе, оказывается, доставляет такое острое удовольствие.

– Боже мой! – продолжал Острогорский. – Неужели ты ничего не понимаешь? Ты должна помочь мне бороться с самим собой!

– В чем помочь, Саша? – спросила она и вдруг похолодела от предчувствия того ужасного, что, как наверняка знала теперь, сейчас услышит от мужа.

– Ты должна пойти мне навстречу. Помочь. Ты не замечаешь, а мне давно уже трудно. Я разрываюсь. Ты пойми меня.

– Между мною и ею? – почти без удивления сказала Гордич. Значит, все-таки правда. Она не ошиблась.

– Что ж, – сказала она. – Ситуация обыкновеннейшая. Но почему ты говоришь об этом сейчас? Ты боишься, что не удержишь себя в руках?

– Да разве я не держу себя в руках все время? И разве не понимаю, как это ужасно?.. Ты должна помочь мне, а не взваливать на меня еще одно испытание. Ты для меня значишь все. Но мне трудно. А тут придется еще сильнее сблизиться с ней. Зачем?

Обида и гордость заставили Гордич стремительно выпрямиться.

– Так. Что же ты предлагаешь мне? Удерживать тебя любой ценой? Тактическими приемами?

Впервые в жизни она увидела на лице мужа такое выражение, будто он собирался плакать. Она припала к его груди. Горькое ощущение, что это последний раз, владело ею. И, все еще прижимаясь к нему, она сказала:

– Ты же понимаешь: другого выхода нет. Я не могу. Я буду чувствовать себя потом всю жизнь дрянью, бабой, которая только и знает, что бесится от ревности. Я потеряю право на самоуважение. Ты тоже перестанешь уважать меня.

Она говорила это, и каким-то не вторым уже, а третьим или пятым планом в ее мозгу проходила мысль, что с самого начала она не хотела быть дублером Тебелевой именно потому, что ревнует к ней, подсознательно давно не любит ее. Это была бы пытка из пыток. Может, даже куда большая пытка, чем навсегда потерять мужа.

Они шли по осевому коридору жилого отсека, время от времени касаясь друг друга плечами. Это позволяло ей шагать свободно, не опасаясь на что-либо наткнуться.

У входа в ее каюту они остановились.

– Дальше не надо, – сказала Тебелева и взяла его за руку; виновато улыбнулась. – Страшно! Там темно… – Она передернула плечами.

Он смотрел на нее. И потому, что она видела только то, что видел он, то есть в данный момент как в зеркале видела самое себя, она подняла руку, чтобы подправить выбившуюся из-под шлема дубликатора прядь волос, и спросила:

– Я некрасивая?

Он не ответил.

– Ладно. Дальше я сама. Ну ладно же! Ладно!..

В своей каюте он долго сидел у стола, не снимая с головы шлем дубликатора. Не было сил.

Наконец снял. Положил шлем на стол. Взглянул в зеркало. И удивился. Оказалось, он улыбается! Улыбается, не замечая того. Он столько улыбался за этот день, что мышцы лица привыкли уже. Он перестал чувствовать, когда улыбается.

– Ты у себя, Саша? – спросила Гордич по видеотелефону. Можно зайти к тебе? Я отыскала совершенно удивительное решение.

– Да, конечно, – ответил он, вздрогнув.

Глава третья

ВОРОТА

– Антар Моисеевич! Только что закончился сеанс связи с Восемнадцатой автоматической станцией.

Саблина смотрела с экрана видеотелефона, как и всегда спокойная, почти бесстрастная, ожидая, пока Кастромов сам не обратится к ней за дальнейшими подробностями, – так было принято на «Севере».

– Ну что же там, Рада?

– На станции переизбыток мощности.

– А по нашим подсчетам?

– Восемь десятых.

– Спасибо. Что еще?

– С «Востока» поступил отчет об опытах по переформированию внутрикорабельных полей.

– Знаю, Рада, знаю. О нем говорила Вера Мильтоновна. Кажется, очень интересная штука. Перешлите, пожалуйста, его мне сюда.

– Еще одно сообщение, опять с Восемнадцатой. В окрестностях станции ее приборами обнаружен источник радиации. Излучение распространяется узким пучком вдоль плоскости нашей орбиты.

Кастромов некоторое время молча смотрел на Саблину.

– То есть орбиты «Севера»? – спросил он.

Он перевел глаза на усеянный звездами экран кругового обзора, затем вопросительно посмотрел на Саблину. Та кивнула.

– Расшифровку вы делали сами?

– Я получила из транслятора готовый ответ. Если траектория корабля не изменится, мы окажемся на пути излучения через четыре часа.

– Конечно, окажемся. Это входит в наши прямые задачи. Вы хотите мне возразить?

– Нет, Антар Моисеевич. Но мощность потока очень велика. Пассивной защиты «Севера» не будет достаточно. Придется принять противодозы.

– Да, да, конечно, Рада! Сейчас же начните делать замеры и, как только будет готово… – Кастромов поднялся с кресла, чтобы поскорее перебраться к Саблиной в операторскую. – Но вы, Рада, вообще отдаете себе отчет, насколько удивительно это явление?..

Подсчеты показали: «Север» пересечет поток радиации за две с половиной минуты. Выполнить весь цикл наблюдений было возможно, лишь заранее запрограммировав даже мельчайшие этапы исследования.

– Случай редчайший, – с воодушевлением повторял Кастромов, занимаясь подготовкой приборов. – Мы с вами накануне открытия, Рада. И мы, по счастью, знаем об этом и, значит, встретим его во всеоружии, – удача невероятнейшая. О таком можно только мечтать…

Ровно за полтора часа до «момента Х» (встреча с потоком) Саблина включила аппаратуру противорадиационного облучения. Кастромов лежал в кресле, сама же она стояла у пульта автоматики безопасности, приглядываясь к показаниям приборов, неторопливыми легкими движениями касаясь кнопок, верньеров, переключателей. Кастромова мучало удушье: сердце не успевало перекачивать кровь. Он знал, что Саблина испытывает то же самое, но не показывает вида, и думал о ней с особой благодарностью.

Профилактическое облучение закончилось в два часа тридцать минут. В три часа четыре минуты приборы доложили, что подготовка к наблюдениям завершена. Более получаса оставалось в резерве. Кастромов углубился в радиограмму-отчет с «Востока», Саблина ушла на вычислительный пост.

Минут через десять она вдруг появилась на экране видеотелефона. Кастромов только начал проверку вывода главной формулы Венты. Она якобы позволяла поразительно быстро и просто получать исходные данные для любого преобразования внутрикорабельных полей. Это следовало проанализировать со всей обстоятельностью, и Кастромов далеко не сразу поднял глаза на экран. Все это время Саблина, и теперь подчиняясь общему правилу: докладывать лишь тогда, когда к ней обращались, молчала. Но то, что она сообщила потом, было, в сущности, трагедией: в «момент Х» никакого удара радиации не последует.

Саблина говорила совершенно спокойно:

– …Для контроля был подсчитан баланс энергии сопутствующего поля. Но важно другое: за время, пока шли вычисления, вектор Пойнтинга уменьшился в семьсот тысяч раз. Сейчас он, вероятно, уже почти равен нулю…

– Насколько я понимаю, – сказал Кастромов, – опасность теперь именно в том, что мы с вами провели противорадиационное облучение?

Саблина скупо кивнула.

«Умница, – вдруг подумал Кастромов. – Другая уже билась бы в истерике. Да вообще лучше, чем с ней, я ни с кем никогда не работал. Но все-таки сколько в ней скованности! Ни о чем не спросит, ничему не удивится. Исполнительность, доведенная почти до полного забвения себя, почти до безумия! И какая ирония: именно потому-то мне так и легко работать с ней».

– Итак, вы полагаете, – сказал он, – что никакой встречи с потоком излучения не произойдет?

Саблина молча кивнула.

– Но почему? – После облучения и отдыха Кастромов чувствовал себя небывало сильным, ему хотелось смеяться, говорить громко, двигаться резко. – Куда он мог подеваться? Что за чудеса в решете!

Он говорил это бодро и каким-то звонким, отчетливым голосом, а сам думал уже: «Выхода нет. Ну, я старый дурак. Я пожил. Но она же девчонка. Ей бы еще жить и жить. И понимает ли она, что нам грозит?»

Саблина прервала его жестом.

– Что? – спросил Кастромов.

– При опытах на полигоне у нас даже комбинезоны взрывались, как порох. Один раз взорвалась оболочка реактора. Сейчас в нас с вами все сжато, как пружина, чтобы нейтрализовать лучевой удар…

– Та-ак, – выдавил из себя Кастромов.

Выход нашелся. Если в «момент Х» все реакторы «Севера» вывести в критический режим и затем мгновенно убрать переборки, отделяющие реакторный отсек от операторской, Кастромов и Саблина смогут получить дозу радиации, достаточную, чтобы свести почти к нулю изменения, вызванные в них обоих профилактическим облучением. Присланные с «Востока» формулы (если только они не содержали ошибок), позволяли выполнить это с достаточной быстротой. Строить по примеру Венты специальный прибор, чтобы мысленно отдавать приказы, Кастромов, конечно, не собирался. Хуже получалось с характером излучения. Потому что полного эффекта нейтрализации достигнуть было невозможно, и это грозило довольно серьезными последствиями.

Саблина получила результат на полторы минуты раньше Кастромова. Этого времени ей хватило, чтобы добежать из вычислительного поста в операторскую. Протянув Кастромову ленту с рядами цифр, она остановилась, тяжело дыша. На щеках ее блестели дорожки от слез, но лицо было спокойно.

– Я все уже знаю, – сказал он.

– У вас получился тоже такой результат? Это же замечательно!

«Да она просто не досмотрела ленту до конца», – подумал Кастромов.

– Мы с вами отделаемся только потерей памяти, – оживленно продолжала Саблина.

«Но это же отчаянно много! – чуть не закричал он. – Что нам останется? Привычки? Инстинкты? Умение вести себя за столом? Крохи образования?..»

Он повернулся к приборам и резко, пулеметной дробью – так вслепую печатают на машинке, – начал набирать заключительные команды: на полностью, автоматическое управление «Севером», на автоматическую связь со всеми другими кораблями экспедиции, с Центром информации Звездного совета, с Энергоцентром. Последней была команда на преобразование ограждений реакторного отсека по присланным с «Востока» формулам Венты.

Наконец всё было сделано. Кастромов откинулся в кресле. И тут в его сознание опять вошел голос Саблиной:

– Знаете, как он меня полюбил? Встретил на улице и влюбился. Я еще и слова ему сказать не успела. Он голоса моего до самой свадьбы, можно сказать, не услышал…

– О ком вы, Рада? – спросил он с досадой.

– Лешик мой… Он меня потом всему снова научит. Мы с ним хоть три часа можем молча ходить – нам скучно не будет. Он мою каждую привычку помнит, каждую черточку.

Кастромов поморщился:

– Ходить и молчать?

– А что они выражают, слова? Кто им верит? Я никогда не верю. Любовь не словами доказывают…

Кастромов молчал, нахмурясь. Итак, если они в чем-либо ошиблись, если формулы Венты не доработаны, – гибель. Если нет – утрачена память о прошлом. Но и это ведь гибель. Ком глины!.. Социальность и та будет стерта. Она тоже записана в мозгу физико-химическими структурами. Забыто будет всё, что передумано, выстрадано, радовало счастьем; девочка Кама (девчонку с таким именем он безнадежно любил в школьные годы – вообще любил, пожалуй, первый и последний раз в жизни. Всё, что случалось потом, было не то и не так), забытыми окажутся теоремы, формулы. Сохранится ли в памяти таблица умножения?

Придется снова начинать жизнь, и, значит, чтобы опять стать таким, какой он сейчас и каким он только и хочет быть, надо опять пройти через детство на Крайнем Севере (отец его был там начальником большого строительства), через военные годы: фронт – ранение – фронт – ранение – фронт; через все трудности студенчества – запоздалого из-за войны, из-за неважного здоровья, из-за того, что лишь через три года после демобилизации он наконец понял, что его призвание математика – одна только математика! – и вернулся в тот институт, где учился до июня 41-го года, но уже на специальность не прикладную, а теоретическую и, значит, снова начал с первого курса.

Или может: новое время – новые песни! Так, как было с тобой, – никогда и ни с кем уж не будет. Но ведь поиски истины смолоду – вечное. За ясность всегда платишь полную цену… Однако зачем же повторять весь жизненный путь? Разве порою не хотелось избавиться от воспоминаиий? Мечта сбылась – получай! Память – что белый лист. Но как ответить тогда себе на вопрос: во имя чего вообще жить? Во имя чего жил именно ты? На что истратил полвека? Почему не шел более трудным или, напротив, более легким путем?.. И что значит «более легким путем»? Жить так, чтобы, кроме круга физико-математических откровений, ничто тебя не касалось?

– Рада, – сказал он, – у нас еще двадцать минут. Вы, пожалуйста, подумайте, вспомните всё самое важное для вас, зафиксируйте в Информаторе.

Он посмотрел на часы: до «момента Х» девятнадцать минут. Что можно успеть?

«Да, жить так, чтобы ничто, кроме физико-математических истин, тебя не касалось, – капитуляция. Ведь это возможно, лишь если перестать задумываться над судьбой открытий, над судьбой результатов твоего же собственного труда, если сделать для себя главным не то, что происходит вокруг, а то, что творится в твоем сознании. Если вообще отгородиться от людей. Все это в целом – отступничество от своего прямого человеческого долга. Извинить такое отступничество нельзя ничем и никак».

– Мы с Лешей меньше года женаты, – между тем продолжала Саблина, как будто не услышав его. – У нас столько еще впереди! Мы когда встретимся после работы, друг на друга насмотреться не можем. Спать жалко: жалко это время сну отдавать… Лешик никогда не бросит меня.

«Леша тебя не бросит, но ведь ты его бросишь. Ты себя бросишь. То будешь уже не ты. С твоим Лешей будет другая. А тебя просто не будет, хотя у этой другой и окажется твое тело. Человек – весь опыт, который он накопил в своей жизни. А ты будешь без опыта. Когда вы с ним встретитесь, ты будешь не человек еще. Ты будешь то, что, возможно, станет человеком. А возможно и нет. И следовательно, то, что случится с нами, – смерть. Только говорить этого не надо… Но как странно! В животном, физическом смысле умереть страшнее, чем в психическом. Что за удивительный эгоизм? А вдруг ты потом окажешься таким, какого бы ты сейчас презирал?..»