Текст книги "В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн"

Автор книги: Сергей Снегов

Соавторы: Георгий Мартынов,Илья Варшавский,Геннадий Гор,Лев Успенский,Аскольд Шейкин,Александр Мееров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

– Догадываюсь, что вас интересует. О том, как я устроен, я не знаю ничего, подобно тому, как и вы ничего не знаете о своей анатомии или физиологии, во всяком случае, не знали, пока не прочитали какого-нибудь учебника биологии. Но эта конструктивная сторона, вероятно, вас мало интересует, речь идет, скорее, о психике? О наших слабых местах.

– О слабых местах тоже. Но… видите ли, каждому в конце концов хоть что-то известно о своем организме, ото не научные знания, они приобретаются в результате опыта, самонаблюдений…

– Конечно, ведь мы используем свой организм, живем в нем… Это дает возможности для наблюдения…

Барнс снова улыбнулся, показав ровные – но не слишком ровные – зубы.

– Значит, вы разрешите мне задавать вопросы?

– Прошу вас.

Пиркс пытался собраться с мыслями.

– Могут ли это быть вопросы… нескромные? Даже интимные?

– Мне скрывать нечего, – ответил Барнс просто.

– Встречались ли вы с такими реакциями, как потрясение, страх, отвращение, вызванные тем, что вы не являетесь человеком?

– Да, один раз во время операции, на которой я ассистировал. Другим ассистентом была женщина. Я уже знал тогда, что это такое.

– Не понял…

– Я уже знал тогда, что такое женщина, – объяснил Барнс. – Сначала мне ничего не было известно о существовании полов…

– А!

Пиркс разозлился на себя за то, что не сумел воздержаться от этого восклицания.

– Значит, там была женщина. И что же произошло?

– Хирург поранил мне палец скальпелем, резиновая перчатка расползлась, и было видно, что у меня не идет кровь.

– Как же так? Но Макгир говорил мне…

– Сейчас бы кровь пошла. Тогда я был еще «сухой», как говорят на своем жаргоне наши «родители»… – сказал Барнс. – Ведь это сплошной маскарад: внутренняя поверхность кожи сделана губчатой и пропитана кровью, причем процедуру пропитки нужно повторять довольно часто.

– Ага. И та женщина заметила? А хирург?

– О, хирург знал, кто я, а она нет. Она сообразила не сразу, только в конце операции, и то главным образом потому, что хирург смутился…

Барнс улыбнулся.

– От схватила мою руку, поднесла ее к глазам и, когда увидела, что находится… внутри, оттолкнула ее и кинулась бежать. Она забыла, в какую сторону открывается дверь операционной, стала тянуть на себя, а дверь не открывалась, и у женщины началась истерика.

– Так, – сказал Пиркс и проглотил слюну. – Что вы тогда чувствовали?

– Вообще-то я чувствую не очень много… Но это не было приятно, – медленно сказал Барнс и опять улыбнулся. – Я ни с кем об этом не говорил, – добавил он немного погодя, – но у меня сложилось впечатление, что мужчинам, даже непривычным, легче общаться с нами. Мужчины мирятся с фактами. Женщины с некоторыми фактами не хотят примириться. Они продолжают говорить «нет», даже если ничего кроме «да» сказать уже невозможно.

Пиркс всё время смотрел на собеседника, особенно внимательно он вглядывался в него тогда, когда Барнс отводил глаза. Пиркс старался найти в нем какое-нибудь отличие, которое бы его успокоило, как доказательства того, что воплощение машины в человека всё-таки не идеально. Прежде, пока он подозревал всех, ситуация выглядела иначе. Теперь, когда с каждым мгновением оставалось всё меньше сомнений в правдивости Барнса, он доискивался признаков подделки то в его бледности, которая бросилась Пирксу в глаза еще при первой встрече, то в его сдержанных жестах, в неподвижном блеске светлых глаз, и наконец вынужден был сказать себе, что в конце концов встречаются и люди, такие же бледные или малоподвижные; и вновь возвращались сомнения, – и всем этим наблюдениям и мыслям Пиркса сопутствовала улыбка врача, которая вроде бы не всегда имела отношение к его словам, скорее, она показывала, что Барнс понимает чувства Пиркса. Эта улыбка вызывала у него досаду, сбивала с толку, и ему всё труднее было продолжать расспросы, оттого что Барнс в своих ответах был абсолютно, до конца откровенен.

– Вы обобщаете на основании одного случая, – буркнул Пиркс.

– О, потом я много раз имел дело с женщинами. Несколько женщин со мной работали, то есть учили меня. Они были преподавательницами. Но они знали заранее, кто я. И старались скрывать свои эмоции. Это давалось им нелегко, так как иногда мне доставляло удовольствие их дразнить.

Улыбка, с которой он смотрел Пирксу в глаза, была почти дерзкой.

– Знаете, они искали каких-то особых признаков, отличающих in minus,[15]15
  В отрицательную сторону (лат.).


[Закрыть] и, поскольку для них это было так важно, иногда я развлекался, демонстрируя такие признаки.

– Не понимаю.

– О, вы, несомненно, понимаете. Я изображал марионетку: и физически, некоторой угловатостью движений, и психически – пассивностью повиновения… Но когда они начинали упиваться этими открытиями, неожиданно обрывал игру. Думаю, они считали меня дьявольским созданием.

– А вы не предубеждены? Это только ваши домыслы. Не забывайте, если они были преподавательницами, они должны были получить соответствующее образование.

– Человек – существо абсолютно несобранное, – флегматично сказал Барнс. – Это неизбежно, если возникаешь так, как вы; сознание – это часть мозговых процессов, обособленная от них настолько, что субъективно воспринимается в виде некоего единства, но это единство всего лишь иллюзия интроспекции. Иные процессы, которые вздымают сознание, как океан – айсберг, не ощущаются непосредственно, однако они дают о себе знать, иногда настолько отчетливо, что сознание начинает их искать. Из таких именно поисков возникло понятие дьявола, как проекция во внешним мир того, что хотя существует и работает в человеке, в его мозгу, но чего не удается локализовать ни так, скажем, как мысль, ни так, как руку…

Он улыбнулся шире.

– Я излагаю кибернетические основы теории личности, которые вам, наверное, известны? Логическая машина отличается от мозга тем, что не может иметь одновременно несколько взаимоисключающих программ действия. Мозг может их иметь, он всегда их имеет, поэтому у святых он – поле сражения, у обыкновенных людей – выжженная пустыня… Нейронная сеть женщины несколько иная, чем у мужчины; я говорю не об интеллекте; впрочем, разница здесь только статистическая. Женщины легче переносят сосуществование противоречий, – обычно это так. Кстати, поэтому главным образом мужчины создают пауку, ибо она – поиск единого, а следовательно, непротиворечивого порядка. Противоречивость мешает мужчинам больше, они стараются ее ликвидировать, приводя многообразие к однородности.

– Возможно, – сказал Пиркс. – Вы потому и считаете, что женщины видели в вас дьявола?

– Ну, это слишком сильно сказано, – ответил Барнс. Он положил руки на колени. – Я представлялся им в высшей степени отталкивающим – и этим привлекал. Я был осуществлением невозможного, чем-то запретным, чем-то, что противоречит миру, понимаемому как естественный порядок, и страх их выражался не только в стремлении к бегству, но и в жажде самоуничтожения. Если даже ни одна из них не сказала себе этого достаточно отчетливо, я могу сказать за нее: я не представлял собою в их глазах покорности велениям биологии. Как олицетворенный бунт против Природы, как существо, в котором биологически рациональная, а значит, выгодная связь чувств с функцией продолжения рода оказалась разорванной. Уничтоженной.

Он быстро взглянул на Пиркса.

– Вы думаете, что эго философия кастрата? Нет, поскольку я не был искалечен; значит, я существо не худшее, а лишь иное, чем вы. Существо, чья любовь будет – во всяком случае, может быть – так же бесполезна, так же ни на что не нужна, как смерть, и потому из ценного инструмента она превращается в ценность в себе. Ценность, разумеется, с отрицательным знаком – как дьявол. Почему так случилось? Меня создали мужчины, и им было легче соорудить потенциального соперника, нежели потенциальный объект страсти. А вы как думаете? Я прав?

– Не знаю, – сказал Пиркс. Он не смотрел на собеседника – не мог смотреть. – Не знаю. Решение диктовалось различными обстоятельствами, в первую очередь, пожалуй, экономическими.

– Вероятно, – согласился Варне. – Но те, о которых я говорил, тоже оказали свое влияние. Только всё это огромная ошибка. Я говорил о том, что люди чувствуют по отношению ко мне, – но они лишь создают еще одну мифологию, мифологию нелинейника. Я вовсе никакой но дьявол, это как будто ясно, и не являюсь потенциальным эротическим соперником, что, возможно, уже менее ясно. Я выгляжу как мужчина, и говорю как мужчина, и психически, наверное, в какой-то степени мужчина, но только в определенной степени… Однако это уже не имеет почти ничего общего с делом, по которому я к вам пришел.

– Неизвестно, неизвестно, – бросил Пиркс. Он по-прежнему смотрел на свои сплетенные руки. – Продолжайте, пожалуйста…

– Если хотите… Но я буду говорить только от своего имени. О других я ничего не знаю. Я формировался как личность в два этапа: в результате предварительного программировании и в результате обучения. Человек формируется так же, но первый фактор играет для него меньшую роль, ибо он появляется на свет едва развитым, я же физически сразу был создан таким, как сейчас, и мне не пришлось учиться так долго, как ребенку. А из-за того, что я не знал ни детства, ни созревания и был лишь мультистатом, в который сначала вложили большую порцию предварительной программы, а потом разнообразно тренировали и набили множеством информации – из-за этого я стал более однородным, чем кто-либо из вас. Ведь каждый человек – это ходячая геологическая формация, которая прошла через тысячу эпох разогрева и тысячу застывания, когда пласты оседали на пластах: сначала самый последний, ибо он был первым, а потому ни с чем не сравнимым – мир до познания речи, который гибнет потом, поглощенный ею, но который еще теплится где-то у дна; это нашествие в мозг красок, форм и запахов, вторжение через органы чувств, открывшиеся сразу после рождения; только позднее происходит разделение на мир и не-мир, или на не я и я. Ну а затем эти потопы гормонов, эти противоречивые и разнородные программы взглядов и влечений, – история формирования личности является историей войн: мозг против самого себя. Всех этих безумств и отречений я не знал, я не прошел таких этапов, и потому во мне нет и следа ребенка. Я способен волноваться и, вероятно, мог бы даже убить, но не из-за любви. Слова в моих устах звучат так же, как в ваших, но значат для меня нечто иное.

– Значит, вы не способны любить? – спросил Пиркс. Он по-прежнему смотрел только на свои руки. – Но откуда такая уверенность? Этого никто не знает до того момента…

– Ничего подобного я не хотел сказать. Возможно, и способен. Но это означало бы что-то совершенно другое, чем у вас. Два чувства ire покидают меня никогда: удивления и одновременно иронии. Н происходит это, я думаю, потому, что тем признаком нашего мира, который повсюду бросается мне в глаза, является его условность. Условны не только формы машин и ваши обычаи, но также и ваш облик, который послужил образцом для моего. Я вижу, что всё могло бы выглядеть иначе, быть иначе построено, иначе действовать и не стало бы от этого ни лучше, ни хуже. Для вас мир прежде всего просто есть, он существует как единственная возможность, а для меня, с тех пор как я вообще научился думать, мир не только был, но был смешон. Я имею в виду ваш мир – городов, театров, улиц, семенной жизни, биржи, любовных трагедий и кинозвезд. Хотите услышать мое любимое определение человека? Существо, которое охотнее всего говорит о том, о чем меньше всего знает. Отличительная черта древности – вездесущность мифологии, а современной цивилизации – ее отсутствие. Не так ли? Но откуда выводятся на самом деле ваши наиболее фундаментальные понятия? Греховность вопросов тела – ото следствие давнишнего эволюционного решения, которое в результате экономии средств соединило функции выделении и половые в одной и той же системе органов. Религиозные и философские взгляды – следствие вашей биологической конструкции, ибо существование людей ограничено по времени, а они хотят в каждом поколении познать всё, понять всё, объяснить всё, – из этого противоречия родилась метафизика – как мост, соединяющий возможное с невозможным. А наука? Она прежде всего является примиренчеством. Обычно подчеркиваются ее достижения, но они приходят медленно и даже не сравнимы с колоссальностью утраты. Таким образом, наука не что иное, как согласие на смертность и никчемность индивидуума, возникающего из статистической игры борющихся за первенство оплодотворения сперматозоидов. Согласие на бренность, на неотвратимость, на отсутствие возмездия и высшей справедливости, и окончательного познания, окончательного понимания всего существующего, – и это делало бы ее даже героической, если бы не одно обстоятельство. Творцы науки слишком часто не отдают себе отчета в том, чт они в действительности делают. Имея возможность выбора между страхом и иронией, я выбрал иронию, потому что мог это себе позволить.

– Вы ненавидите тех, кто вас создал, правда? – тихо спросил Пиркс.

– Вы ошибаетесь. Я считаю, что любое бытие, даже самое ограниченное, лучше, чем небытие. Они, эти мои конструкторы, наверняка многого не могли предвидеть, но больше всего, больше даже чем за интеллект, я им благодарен за то, что они отказали мне в центре наслаждений. Есть такой центр в вашем мозгу, вы знаете об этом?

– Что-то такое читал…

– У меня его, по-видимому, нет, и потому я не становлюсь тем безногим, который мечтает лишь об одном – ходить… Только ходить, так как это невозможно.

– Все остальные смешны, да? – подсказал Пиркс. – А вы?

– О, я тоже. Только по-другому. Каждый из вас, раз уж оп существует, обладает таким телом, какое ему дано, и всё, – а я мог бы выглядеть, например, как холодильник.

– Не вижу в этом ничего смешного, – буркнул Пиркс. Разговор утомлял его всё больше.

– Речь идет об условности, о случайности, – повторил Барнс. – Наука – это отказ от различных абсолютов; от абсолютного пространства, абсолютного времени, абсолютной, то есть вечной, души, абсолютного, ибо сотворенного богом, тела. Таких условностей, которые вы принимаете за нечто реальное, ни от чего не зависящее, гораздо больше.

– Что еще условно? Этические принципы? Любовь? Дружба?

– Чувства никогда не бывают условны, хотя могут возникать как следствие условных, общепринятых предпосылок. Но я – то говорю о вас только потому, что при таком сопоставлении мне легче рассказать, каков я сам. Этика, без сомнения, условна, во всяком случае для меня. Я не обязан поступать этично, и всё же я делаю это.

– Любопытно. Почему?

– У меня нет какого-то инстинкта добра. Я не способен испытывать чувство жалости, так сказать по природе. Но я знаю, когда полагается жалеть, и в состоянии к этому привыкнуть. Я решил, что так нужно. Следовательно, логические рассуждения позволили мне как бы заполнить пустоту в себе. Вы можете сказать, что у меня «искусственная этика», что я просто чрезвычайно тщательно ее разработал, и она стала «как настоящая».

– Я не очень понимаю. В чем же заключается разница?

– В том, что я поступаю согласно логике принятых аксиом, а не согласно инстинктам. У меня таких инстинктов нет. Одна из ваших бед заключается в том, что, кроме них, вы почти ничего не имеете. Не знаю, возможно, когда-то этого было достаточно, но сейчас наверняка мало. Как проявляется на практике так называемая любовь к ближнему? Вы сжалитесь над жертвой несчастного случая и поможете ей. Ну а если перед вами будет десять тысяч жертв сразу, вашей жалости на всех не хватит. Сочувствие не слишком вместительно и не слишком растяжимо. Оно хорошо, пока речь идет о единицах, и бессильно, когда дело касается массы. И именно развитие технологии все эффективнее разрушает вашу мораль. Атмосфера этической ответственности охватывает лишь первые звенья цепи причин и следствий – звенья весьма немногочисленные. Тот, кто приводит процесс в действие, совершенно не чувствует себя ответственным за его отдаленные результаты.

– Атомная бомба?

– О, это только один из тысячи вопросов. В сфере моральных явлений вы, возможно, смешнее всего.

– Почему?

– Мужчинам и женщинам, о которых известно, что они произведут на свет неполноценное потомство, разрешается иметь детей. Это разрешено моралью.

– Барнс, но это никогда точно не известно, самое большее – весьма вероятно.

– Но мораль является детерминистической, как бухгалтерская книга, а не статистической, как космос. Командор, так можно рассуждать целую вечность. Что вы еще хотите знать обо мне?

– Вы соперничали с людьми в различных экспериментальных ситуациях. Всегда ли вы побеждали?

– Нет. Я действую тем лучше, чем больше алгоритмизации, математики и точности требует задание. Интуиция – самая слабая моя сторона. Сказывается происхождение от цифровых машин…

– Как это выглядит практически?

– Если ситуация чрезмерно усложняется, если количество новых факторов становится слишком велико, я теряюсь. Человек, насколько мне известно, в таких случаях пытается положиться на догадку, то есть на приближенное решение, и иногда это ему удается, я на это не способен. Я должен учесть всё точно, сознательно, а если не могу – проигрываю.

– То, что вы сказали, очень важно, Барнс. Значит, скажем, в аварийной ситуации, во время катастрофы?..

– Это гораздо сложнее, командор. Ведь я не испытываю страха, во всяком случае, в том смысле, как человек, и хотя угроза гибели мне, разумеется, не безразлична, я, что называется, не теряю головы, и обретенное таким образом равновесие может скомпенсировать недостаток интуиции.

– Вы пытаетесь оставаться хозяином положения до конца.

– Да, даже тогда, когда вижу, что проиграл.

– Зачем? Разве это не иррационально?

– Ото только логично, потому что я так для себя решил.

– Благодарю вас. Возможно, вы действительно мне помогли, – сказал Пиркс. – И еще только один вопрос: что вы собираетесь делать после нашего возвращения?

– Я кибернетик-невролог, и неплохой. Творческих способностей у меня мало, они неотделимы от интуиции, но я найду достаточно интересной работы.

– Благодарю вас, – повторил Пиркс.

«О господи, на кой мне всё это черт?! Вот теперь-то я совсем ничего не знаю. Либо это робот… Пожалуй, он всё-таки говорил правду. Но откуда такая словоохотливость? Вся история человечества плюс «критика извне»… Положим, он говорил правду. В таком случае, нужно спровоцировать предельно запутанную ситуацию. Но она должна быть достаточно правдоподобной, чтобы не обнаружилось, что это дело моих рук. Значит, она должна быть реальной, в общем, придется играть с огнем. Опасность, вызванная, может быть, и искусственно, но сама по себе настоящая?»

Он ударил кулаком по ладони.

«А если это тоже был тактический маневр? Тогда, возможно, я сверну себе шею и убью заодно всех людей, а корабль приведут в порт роботы, с которыми ничего не случится. Ну, это привело бы тех господ в величайший восторг – какая потрясающая реклама! Какая гарантия безопасности для кораблей, обслуживаемых такими командами! Разве не так? Значит, с их точки зрения, такой шаг – купить меня на честность – был бы страшно эффективным».

Он ходил всё быстрее.

«Я должен как-то проверить, правда ли это. Допустим, в конце концов я разберусь со всеми. На борту есть аптечка. Я мог бы ввести каждому в пищу по капле апоморфина. Люди заболеют, а нелинейники, очевидно, нет. Безусловно, нет. Но что мне это даст? Во-первых, почти наверняка все догадаются, кто это сделал. Кроме того, даже если Броун действительно человек, а Барнс – нет, из этого еще вовсе не следует, что всё, рассказанное ими, соответствует истине. Может, о себе они сообщили правду, но всё остальное служило их стратегической цели. Стоп. Слова Барнса о недостатке интуиции и впрямь указывают определенный путь. Но Броун? Он бросил подозрение на Барнса. Именно на Барнса, который тут же приходит и подтверждает его правоту. Не слишком ли всё гладко? С другой стороны, если это не было запланировано, если каждый из них действовал по собственной инициативе, тогда и то, что сначала Броун назвал Барнса, и то, что потом Барнс сам явился со своим признанием, – чистая случайность. Планируя операцию, они наверняка бы избежали: такого примитивизма: слишком уж он бросается в глаза. Я начинаю запутываться! Стоп. Вот если сейчас еще кто-нибудь пожалует, значит, всё было липом. Игрой. Да только, наверно, никто не придет – интрига стала бы чересчур прозрачной, не дураки же они. Ну а если Броун и Барнс говорили правду? Ведь, может, и еще кому-нибудь захотеться…»

Пиркс второй раз стукнул кулаком по ладони. Итак, просто ничего неизвестно. Надо ли действовать? Как действовать? Может, еще подождать? Пожалуй, следует подождать.

Во время обеда в кают-компании было очень тихо. Пиркс вообще ни к кому не обращался, он всё еще боролся с соблазном произвести «химическую пробу», о которой недавно размышлял, и не мог принять однозначного решения. Броун нес вахту, ели впятером. Ели все, и Пиркс подумал, что это чудовищно – есть только для того, чтобы прикинуться человеком. Возможно, именно здесь источник того ощущения смехотворности всего происходящего, о котором говорил Барнс и которое попросту стало для него средством самозащиты. И отсюда же – болтовня об условности мира – вероятно, потребление пищи для него тоже только условный прием. Если. Барнс верит в то, что не испытывает ненависти к своим создателям, он обманывает самого себя. «Я бы ненавидел, – с уверенностью подумал Пиркс. – Это всё-таки свинство, что им не стыдно!»

Молчание становилось непереносимым: в нем было не столько стремление каждого замкнуться в себе и пе вступать в контакты, – как того и желали организаторы рейса, – то есть не лояльности, заставляющей заботиться о сохранении тайны, сколько какой-то всеобщей враждебности или, во всяком случае, подозрительности; человек не хотел сближаться с нечеловеком, а тот, в свою очередь, понимал, что, только заняв такую же позицию, он избежит разоблачения. Стоило кому-нибудь в этой ледяной атмосфере понести себя хоть чуточку навязчиво, он сразу же привлек бы к себе внимание и вызвал подозрения, что он нечеловек. Пиркс сидел над своей тарелкой, подмечая каждую мелочь: как Томсон попросил соль, как её подал Бертон, как в свою очередь Барнс пододвинул Бертону графинчик с уксусом, вилки и ножи проворно мелькали в руках, каждый жевал, глотал, почти не глядя на остальных, – это было какое-то погребение маринованной говядины, и Пиркс, не доев компота, встал, кивнул головой и вернулся к себе.

Они шли с крейсерской скоростью. Около двадцати часов по бортовому времени встретили два больших транспорта и обменялись с ними обычными сигналами, через час автоматы выключили на палубах дневной свет. В этот момент Пиркс как раз шел из рубки. Огромное пространство средней палубы залил мрак, продырявленный голубыми шарами ночных ламп. Одновременно загорелись покрытые светящейся краской тросы, натянутые вдоль стен для передвижения при невесомости, уголки дверей, их ручки их указательные стрелки и надписи на переборках. Корабль застыл в полной неподвижности, будто он находился в каком-нибудь земном доке. Не чувствовалось ни малейшей вибрации, только почти бесшумно работали кондиционеры, и Пиркс то и дело проходил сквозь невидимые потоки воздуха, который был немного прохладнее и очень слабо пах озоном.

Что-то с ядовитым жужжанием легонько ударило его в лоб, какая-то муха, без билета проникшая на корабль. Пиркс с неудовольствием поднял глаза – он не любил мух, – но не разглядел ее. За поворотом коридор сужался, огибая трап и цилиндр пассажирского лифта. Пиркс взялся за поручень и, сам не знал зачем, направился наверх; он даже не подумал о том, что там находится звездное окно. Конечно, он знал о его существовании, но наткнулся на этот черный большой прямоугольник как бы случайно. В сущности, у него не было определенного отношения к звездам. Но у многих космонавтов якобы такое отношение было. Правда, это уже не имело ничего общего с безусловно обязательным романтическим «шиком» давних полетов, но, вероятно, в результате того, что общественное мнение, формировавшееся кинофильмами, телевидением и литературой, ожидало от внеземных судоходцев какой-то «космической позиции», чуть ли не каждый из них старался отыскать в себе что-то вроде интимности, будто бы связывающей его с гигантским светящимся роем. В сущности, Пиркс подозревал, что все, кто так говорит, просто привирают, – лично его звезды мало трогали, а уж всякие разглагольствования на эту тему он считал полным идиотизмом. Сейчас Пиркс стоял опершись на эластичную трубу, предохранявшую голову от удара о невидимую плоскость стекла; он сразу нашел лежащий ниже корабля центр Галактики, вернее, направление на него, сам центр скрывался за огромной белесой туманностью Стрельца – созвездия, которое было для Пиркса чем-то вроде немного размытого и потому не слишком точного дорожного знака. Это у него осталось еще от патрульных полетов: ограниченность поля зрения в одноместных ракетах часто затрудняла ориентировку по созвездиям, а туманные скопления Стрельца можно было различить даже на небольшом экране. Но обычно он не думал о Стрельце, как о миллионах пылающих миров с бесчисленными планетными системами, – вернее, он думал так по молодости, пока не очутился в пустоте и не свыкся с ней. Тогда эти юношеские фантазии как-то незаметно покинули его. Пиркс медленно приблизил лицо к холодной пластине, коснулся ее лбом и застыл, не очень внимательно рассматривая множество мерцающих точек, местами сливающихся в светящиеся облака. Увиденная изнутри Галактика казалась хаосом, результатом миллиарднолетней беспорядочной игры в огненные кости. И нес-таки порядок существовал, по на высшем уровне, уровне целых Галактик, заметить его можно было только на фотографиях, сделанных гигантскими рефлекторами. Галактики выглядят на негативах как эллиптические тельца, как амебы в различных фазах развития; да только они вообще не интересуют космонавтов, – родная Галактика для них всё, остальные не в счет. «Может, и будут в счет через тысячу лет», – подумал Пиркс.

Кто-то шел в его направлении. Пенопластовая дорожка заглушала шаги, но он ощутил чье-то присутствие. Пиркс обернулся и увидел на фоне светящихся полос, обозначающих стык потолка и стен, темную фигуру.

– Кто это? – спросил он вполголоса.

– Это я, Томсон.

– Уже сдали вахту? – спросил Пиркс, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Да, командор.

Они постояли молча; Пиркс хотел снова повернуться к окну, но Томсон, казалось, чего-то ждал.

– Вы хотите мне что-нибудь сказать?

– Нет, – сказал Томсон, отвернулся и двинулся обратно.

«А это еще что?» – подумал Пиркс. Томсон, похоже, разыскивал его.

– Томсон! – позвал Пиркс в темноту.

Он снова услышал звук шагов. Появился Томсон, едва видимый в фосфорическом свете неподвижно свисающих тросов.

– Тут где-то есть кресла, – сказал Пиркс. Он подошел к противоположной стене и увидел их. – Садитесь-ка, Томсон.

Тог послушно подошел. Они уселись лицом к звездному окну.

– Вы хотели мне что то сказать. Слушаю вас.

– Боюсь… – начал тот и остановился.

– Ничего. Говорите. Это личное дело?

– Да. Как нельзя более…

– Значит, поговорим совершенно неофициально. Итак?

– Я хотел бы, чтобы вышло по-вашему, – сказал Томсон. – Оговорюсь сразу: я должен сдержать данное слово и не скажу вам, кто я. Но так или иначе – я хочу, чтобы вы видели во мне союзника.

– Разве это логично? – спросил Пиркс.

Он понял, как неудачно выбрано место для разговора. Ему мешало то, что лицо собеседника скрывает темнота.

– А почему бы и нет. Человек заинтересован в этом по вполне понятным причинам, а нечеловеку… ну что его ждет, если начнется массовое производство? Его отнесут к категории граждан второго сорта, попросту – современных невольников; он будет собственностью какой-нибудь корпорации.

– Это еще неизвестно.

– Но весьма возможно.

– Ну ладно. Значит, я должен считать вас союзником? Но разве этим вы не нарушаете данного слова?

– Я обязался не выдавать того, кто я, и ничего кроме этого. Я должен под вашим командованием выполнять функции инженера. Это всё. Остальное – мое личное дело.

– Ну, если так рассуждать, возможно, формально всё и в порядке, но разве вы не действуете вопреки интересам своих работодателей? Думаю, вам ясно, что вы поступаете вопреки их намерениям?

– Очень может быть. Но они не дети; формулировки контракта были ясными и однозначными. Их совместно разработали юридические отделы всех заинтересованных фирм. Они могли включить особый параграф, запрещающий предпринимать такие шаги, но ничего подобного там не было.

– Недосмотр?

– Не знаю. Не исключено. Почему вы так об этом расспрашиваете? Вы мне не доверяете?

– Я хотел разобраться в ваших побуждениях.

Томсон немного помолчал.

– Я не принял этого во внимание, – сказал он наконец тихо.

– Чего?

– Того, что вы можете счесть мое поведение неискренним. Решить, что это – ну скажем, заранее запланированная уловка. Значит, дело обстоит так: вы вступаете в игру, в которой принимают участие две стороны: одна – вы, а другая – все мы. Таким образом, если бы вы разработали какой-то план действий, чтобы подвергнуть нас испытанию – я имею в виду испытание, которое могло бы, предположим, доказать превосходство человека, – и если бы вы открыли свой план одному из нас, пропял его за союзника, а он в действительности находится бы и пропитом лагере, то он вырвал бы у вас из рук стратегически ценную информацию.

– То, что вы говорите, очень интересно.

– О, вы наверняка должны были об этом подумать. Мне это пришло в голову только сейчас, – очевидно, я был слишком поглощен самой проблемой, следует ли мне предложить вам свои услуги в качестве вашего сторонника или нет. Этот аспект столкновения я потерял из виду. Да, я, конечно, сделал глупость, так или иначе, вы не можете быть со мной откровенны.

– Допустим, – сказал Пиркс. – Но это еще не катастрофа. Хоть я вам и вправду ничего не расскажу, но вы мне можете рассказать кое-что. Например, о своих коллегах.

– Но ведь я могу дать ложную информацию, чтобы ввести вас в заблуждение.

– Предоставьте разбираться в этом мне. Вы что-нибудь знаете?

– Да. Броун – не человек.

– Вы уверены?

– Нет. Но это очень вероятно.

– У вас есть какие-нибудь данные, подтверждающий ваши слова?

– Вы, очевидно, понимаете, что каждому из нас просто любопытно, кто из остальных человек, а кто нет.

– Да.

– Во время подготовки к старту, я проверял реактор. Когда вы, Кэлдер, Броун и Барнс спустились в распределительный, отсек, я как раз заменял бленды, и при виде вас мне в голову пришла одна мысль.