Текст книги "В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн"

Автор книги: Сергей Снегов

Соавторы: Георгий Мартынов,Илья Варшавский,Геннадий Гор,Лев Успенский,Аскольд Шейкин,Александр Мееров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

Глава пятая

СТОЯТЬ ДО КОНЦА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Вернувшись через несколько часов в операторскую, Пуримов опустился в кресло и сидел, устало откинувшись на его спинку и закрыв глаза, до тех пор пока Кирилл Петрович не спросил:

– Ну что там у вас, Новомир?

Чувство удовлетворения переполняло Кирилла Петровича.

Пуримов, выпрямившись в кресле, открыл глаза.

– В одном месте усомнился было. Пришлось делать анализы. А так…

– А у меня, знаете, есть кое-что. И между прочим, первый толчок мне дала одна ваша мысль. Сказать вам какая?

Пуримов поднял глаза на Кирилла Петровича, улыбаясь ему устало и смущенно, и вдруг закрутил головой, оглядываясь. Затем он рывком поднялся с кресла, приблизился к Главному пульту и несколько секунд всматривался в запись на экране Информатора:

«Системы ОЦУТа отключены. Автономный пульт – в режиме оптимальной стабилизации».

– Почему тишина? – спросил он у Кирилла Петровича.

Ответить тот не успел: Пуримов заметался у приборных панелей, нажимая кнопки автономных пускателей. И как будто рухнули стены: залились трелями звонки, сразу на десятках экранов заполыхали тревожные красные огни, вспыхнули табло:

РЕЗКОЕ УВЕЛИЧЕНИЕ УСКОРЕНИЯ!

ТЕМПЕРАТУРА СЛОЯ А – 1400 ГРАДУСОВ, СЛОЯ Б – 1200, СЛОЯ В – 1500 ГРАДУСОВ.

И, перекрывая все звуки, прерывисто завыла сирена общей тревоги, привлекая внимание к надписи из больших белых букв, перечеркнувшей экран кругового обзора:

АВТОНОМНЫЙ ПУЛЬТ НЕ СПРАВЛЯЕТСЯ С КОРРЕКЦИЕЙ ТРАЕКТОРИИ.

Но Кирилл Петрович смотрел не на экраны: вновь вспыхнувший на его браслете глазок ОЦУТа был не желт, и не изумрудно-зелен, и даже не темно-красен. Он был почти черен, словно рубин самой густой окраски.

– Новомир, – сказал Кирилл Петрович, – примите дежурство.

Пуримов резко обернулся.

– Какое дежурство! – Несколько мгновений он с ненавистью смотрел на Кирилла Петровича, потом бросился к Аварийному пульту и, одну за другой нажимая кнопки, продолжал: – Страусиная политика! И вот финал: приборы ОЦУТа говорят неприятную правду? Выключить их! Отгородиться от беспокоящей информации!.. Да это же самая настоящая дряхлость! Смерть!..

Кирилл Петрович почти не слышал того, что говорил Пуримов. Рубиновый глаз ОЦУТа гипнотизировал его.

– Примите дежурство, – повторил он.

– Автоматы подчинились мне: я уже общий дежурный, – грубо ответил Пуримов. – Чего вам еще?

– Отдайте команду: «Семьдесят шестая станция немедленно переходит из резерва на бывшую орбиту Восемнадцатой».

– Семьдесят шестая тоже слетит на Солнце!

Кирилл Петрович посмотрел на глазок ОЦУТа: черен как ночь.

– Восемнадцатую столкнули мы сами, – сказал он. – Семьдесят шестая удержится.

В глазах Пуримова он увидел откровенную жалость. «Он тоже глядит на ОЦУТ», – подумал Кирилл Петрович.

Не ответив, Пуримов сделал несколько переключений.

Вокруг по-прежнему был ад полыхающих титров, экранов, сигнальных огней. Выдвигаясь из-под обреза экрана кругового обзора, медленно наплывал на черноту неба край зернисто-огненной поверхности Солнца.

– Через семь минут, – сказал Пуримов.

– Энергокапсула?

– Да.

В стене отсека слева и справа от Аварийного пульта открылись ниши. По форме они были словно оттиски фигуры человека, широко расставившего ноги и руки. Пуримов спиною вдвинулся в одну из ниш. Стена закрылась за ним и почти тотчас вытеснила из себя белоснежную куклу почти в два раза толще и на полметра выше Пуримова. Но это был он: сквозь открытое забрало шлема виднелось его посеревшее лицо.

Подойдя к Кириллу Петровичу, он сказал:

– Капсула выйдет к «Востоку». Ближе никого нет.

Кирилл Петрович тоже надел скафандр.

Стоя у Аварийного пульта, они некоторое время молча следили за тем, как перемещается по шкале стрелка концентратора энергии. Максимум должен был наступить через пять-шесть минут.

– Все идет по принципу незаменимости, – сказал Пуримов. Мы с вами разно наполненные сосуды.

Понимая, о чем он говорит: о том, что из них двоих именно он, Пуримов, должен оставаться, чтобы корректировать полет энергокапсулы, – Кирилл Петрович ответил:

– Я командир. Уйти последним – мой долг.

– И ваш и мой долг сейчас – довершить дело, ради которого мы пришли сюда. Стоять до конца. Поняли?

Это было последнее, что Пуримов успел сказать. В стене операторской открылось круглое отверстие: проход к той точке корпуса, где начинался волновод. Пуримов рванул рычаг под шкалой концентратора энергии.

«Я не могу так»! – хотел крикнуть Кирилл Петрович. Магнитное поле оторвало его от пола, лишило веса, перевернуло и свет для него померк.

Они мчались теперь в разных направлениях. Феррилитовый челнок с Кириллом Петровичем, погруженным в состояние особого электрогипноза, позволявшего выдержать тысячекратные перегрузки, уносился в звездную черноту. Тянущая за собой хвост испаряющегося металла масса – Восемнадцатая автоматическая станция и космический корабль «Юг» – по спирали падала на Солнце.

Но в глубине этой массы еще был порядок. В отсеке Автономного пульта корабля «Юг» царила сверхнизкая температура, и в операторской на панели Главного пульта лежали руки одетого в скафандр человека. И глазок ОЦУТа, подключенного теперь к нему, был безмятежно солнечен.

И даже когда Восемнадцатая автоматическая станция и слившийся с нею корабль «Юг» провалились в хромосферу Солнца, и тогда капсулу с Кириллом Петровичем по-прежнему настигали корректирующие сигналы: те, которые вышли из операторской «Юга» еще до того, как все, что было станцией, кораблем, Пуримовым, распалось на атомы. И конечным сигналом, посланным в самый последний миг, когда уже сгорали оболочки скафандра Пуримова, был сигнал на остановку энергокапсулы, распыление феррилитового челнока и возвращение к бытию освобожденного из него человека.

Этот сигнал настиг челнок в семидесяти восьми тысячах километров от корабля «Восток».

С помощью ракетного пояса, вмонтированного в скафандр, Кирилл Петрович преодолел эти семьдесят восемь тысяч километров за пять часов, – конечно, не быстро, но время уже не имело значения: тот факт, что остановка энергокапсулы совершилась в такой дали от «Востока», говорил о гибели Пуримова. Он сделал все что мог. Предпринимать что-либо для него самого было поздно.

«Восток» двигался с ускорением. Кирилл Петрович догнал его, но добраться до овала стандартного входа не сумел. Пришлось бы отклониться почти на тысячу километров в сторону, огибая испепеляющий веер фиолетового огня, бьющего из боковых дюз. Сделать это запас энергии ракетного пояса не позволял. Оставалось одно: приблизиться к кораблю в любой доступной точке. Единственным таким местом был район левого реакторного отсека – во время работы двигателей район очень, сильного излучения радиоволн. Собственно, Кириллу Петровичу это ничем не грозило, но, заглушаемые помехами, сигналы тревоги оттуда не могли быть услышаны.

Рывком выжав все, что могли дать ракеты пояса, он приблизился к «Востоку», прильнул грудью к корпусу корабля и включил магнитное сцепление. Через десять-пятнадцать часов запасы кислорода кончатся, но тело его найдут.

«Новомир погиб там, я – здесь», – подумал он. Эта мысль принесла облегчение. Она почти обрадовала его, вывела из состояния апатии. «Как все же обидно: ведь я всего в десятке метров от спирального коридора. О, если бы мы оба могли оказаться там!» Он представил себе этот коридор и то, что они сумели в него проникнуть, и вдруг почувствовал, что стремительно летит в черноту. Куда? Почему? Но даже это по-настоящему подумать он не успел: все свершилось за доли секунды. Внезапно он обнаружил, что уже стоит в коридоре «Востока» и рядом – Пуримов в одном только комбинезоне. «Но мой же скафандр радиоактивен!» – ужаснулся Кирилл Петрович.

Все корабли в общем были одинаковы по конструкции. Два поворота по коридору – и Кирилл Петрович вбежал в карантинный отсек.

«Какое счастье», – думал он, торопливо помогая автомату освободить себя от скафандра.

И все долгие пять минут, которые он находился в камерах дезактивации, он повторял про себя: «Какое счастье! Какое это невероятное счастье, что Новомир сейчас там, в коридоре».

Выйдя из карантинного отсека, Кирилл Петрович увидел: Пуримов ждет его в левом конце коридора. Кирилл Петрович рванулся было к нему, но справа в коридоре тоже стоял Пуримов!

– Новомир! – крикнул Кирилл Петрович, ничего уже не понимая в происходящем. – Новомир!

Он глядел то вправо, то влево. Обе мужские фигуры стояли не двигаясь.

«Мне все это кажется, – решил он тогда. – Новомир прошел в операторскую. Зачем бы он ждал меня здесь?»

И видимо, действительно это только казалось: обе фигуры исчезли.

В операторской никого не было.

«Обогнал? – подумал Кирилл Петрович. – Но где же он бродит? И как вообще я сумел проникнуть в «Восток»? Или я еще на своем «Юге» и все, что произошло с Восемнадцатой, сон?»

Он шагнул в зону отдыха. За сиреневой световой завесой было именно то, что он всеми силами души желал увидеть: дубовый стол, кресла, книжный шкаф, пейзажи Армении…

«Да, конечно, это «Юг». На «Востоке» у них там гимнастический зал, опушка березовой рощи… Значит, я и на самом деле никуда не улетел. Мы с Новомиром по-прежнему на своем корабле. Но тогда как же всетаки Восемнадцатая? Пригрезилось?..»

Он стал ощупывать себя. Нет, он не спал.

В изнеможении Кирилл Петрович опустился в кресло и закрыл глаза.

«Итак, мы оба все еще на корабле «Юг» и ничего не было. Но как же не было? Споры с Новомиром были! И упрек в дряхлости тоже был!..»

Ему стало вдруг очень жаль себя.

«Главное несчастье старости в том, что не хочется никого убеждать, – подумал он. – И понятно: мыслишь зрело, позади опыт всей жизни. То, что для других еще только будет, для тебя уже было. Любые возражения ты слышал, знаешь, что впоследствии наверняка получится именно так, как ты предсказывал. Зачем же зря расходовать свои и чужие силы?..

И потому-то в старости ты признаешь только споры с самим собой. Внутреннюю борьбу. Недаром после пятидесяти лет уже почти не приобретаешь друзей: спор – это всегда сражение за единомышленников. А как их может завоевывать тот, кто спорит лишь с собой?

Чем моложе душой человек, тем настойчивей доказывает он свою правоту. И значит, работает с наибольшей отдачей, не отмалчивается, оберегая себя, свой покой.

Но почему же, так ясно понимая все это, я враждовал с Новомиром Пуримовым? Из зависти к его застоявшейся молодости? Или потому, что сам я действительно уже безнадежно дряхл? Все понимать – одно. Быть в состоянии самому делать что-либо – другое…»

Он открыл глаза и вздрогнул. Как! Он уже на Земле? Конечно. В кресле напротив – консультант-психолог, писатель. С его помощью проводят эксперимент «Тайна всех тайн» – исследование поведения сотрудников лаборатории в условиях воображаемых обстоятельств. И значит, вообще еще ничего не было: ни Восемнадцатой автоматической станции, ни всех этих групп на космических кораблях «Север», «Юг», «Восток», «Запад».

Да, он на Земле. Он находится в своем кабинете. Теперь он понимает: сказочная обстановка кабинета подспудно утешала его: из Иванушки-дурачка можно стать Иваном-царевичем! Из лягушки – Василисой Прекрасной! Из старика – юношей! Можно быть вечно юным!

Смешно и наивно?

Нет, если это помогало жить.

Но браслет! У него на руке радиобраслет! Он в космосе! Он на корабле «Юг». Они здесь вдвоем с Пуримовым!

Кирилл Петрович вскочил на ноги. Если он на корабле «Юг», то всего лишь в нескольких шагах отсюда Главный пульт корабля.

Кирилл Петрович рванулся сквозь тускло мерцающее марево световой перегородки. Да. Так и есть: стены, усеянные приборами, звезды и чернота неба на экране кругового обзора. Это корабль. Операторская. Она пуста. Но он знает: Пуримов сейчас войдет.

Стена перед Кириллом Петровичем расступилась.

– Новомир! – крикнул он.

В овале ниши стоял Пуримов. Теперь Кирилл Петрович ясно видел, что это он. Пуримов был в комбинезоне, слегка сутулился. На его лице застыло всегдашнее упрямо-хмурое выражение готовности к спору.

– Новомир, – сказал Кирилл Петрович, протягивая к нему руки. – Вы говорили: стоять до конца. Я теперь знаю: вы, как никто, понимаете – это значит спорить, пока тебя по-настоящему не убедили, щадить себя всегда меньше других, в любую минуту быть готовые к подвигу. Все это звенья неразрывной единой цепи, и вот что значит стоять и стоять до конца…

Возвратившись с Сорок девятой на корабль «Восток» вместе с Вентой и Карцевадзе, Лена Речкина вошла в операторскую первой и как раз в то время, когда Кирилл Петрович начал говорить. Думая, что он обращается именно к ней, она слушала его не перебивая, удивляясь тому лишь, что говорит он, не отрывая глаз от смоделированной из феррилита фигуры Пуримова.

Часть III
СУДНЫЙ ДЕНЬ

Начальник отдела:

(подпись)

Заведующий лабораторией № 48:

(подпись)

Ответственный исполнитель:

(подпись)

Глава первая

День, когда я вышел из дому, чтобы отнести в институт рукопись, был хмурый. Улицы, площади, набережные застилал туман.

Осень только еще начиналась, деревья не потеряли листву, и была она не только зеленая, но и багряная, золотая. Однако в тумане и деревья, и дома казались призрачно однообразными, серыми.

Как отнесутся к моей работе Кирилл Петрович, Пуримов, Тебелева и вообще все эти замечательные люди, с которыми свела меня жизнь, – вот о чем думал я.

То, что мое вторжение в их коллектив свершилось по всеобщему добровольному согласию, ничем не облегчало моего положения. Каждый из этих людей ждал от меня нелицеприятной правды и каждый, конечно, надеялся, что предсказание будет благоприятно для него, укрепит духом. Иначе зачем было все затевать? А получалось, что я всех (исключая, пожалуй, Кастромова) обвинял в непонимании самих себя.

И предположим, я был целиком прав! Но как будут жить дальше все эти люди, заглянув с моей помощью в самих себя?

«Тайна всех тайн» не будущее, а мы сами, внутренний, духовный мир человека, его истинная мера в любви, дружбе, ненависти, следовании долгу.

«Тайна всех тайн» – творческий процесс, его противоречиво-последовательная и потому так трудно постижимая логика.

Так рассуждал я.

Но являлись ли мои рассуждения важными и для других?

Этого я не знал.

Положение мое было нелегким и еще по одной, глубоко личной причине.

С сотрудниками лаборатории меня уже связывала дружба. Что теперь станется с ней?

И если дружба утратится, что возместит мне потерю? Сознание того, что я «врезал правду-матку»?

Очень слабое утешение.

Впрочем, если бы я написал не то, что думаю, разве наша дружба не оборвалась бы?..

Я передал Кириллу Петровичу десять экземпляров «Отчета», мы договорились, что ровно через четыре часа я вернусь и мы, все одиннадцать человек, встретимся для откровенного разговора.

К институту примыкал большой сад. Я принялся ходить по его аллеям, радуясь, что в тумане меня невозможно узнать из окон, и, пожалуй, впервые думая о том, какою же будет наша Земля, после того как проект «Энергия Солнца» станет явью.

…Ночь была холодна, и под утро на застывшей листве и на стеблях травы матово заблестела роса. Лес стоял темный и неподвижный. Но на востоке небо уже светлело, и там, где лес редел, слитная масса его начинала распадаться на клубящиеся кроны кленов и лип. Однако и в этих местах у земли, в кустах орешника и крушины, лежала густая глубокая темень.

Резко и требовательно свистнула малиновка: фюист… фюист… чт-чт-чт… фюист…

Умолкла. Опять разлилась, но уже нежней и тише, просительней: фьюит… фьюит…

И снова умолкла.

А заря разгоралась сильнее. Восток все более розовел. Одна за другой начали гаснуть звезды. Лишь самые крупные из них еще некоторое время были видны, но и те пропали, едва высоко-высоко вверху зазолотились перистые облака. Их было мало – пять легких прозрачных крыльев на весь небосвод, – и они как-то мгновенно словно бы проявились в нем, едва на них упал свет.

И вдруг край солнечного диска показался над горизонтом. Красноватые лучи осветили деревья. Сразу оборвалась, рухнула тишина. Зяблики, лесные коньки, сорокопуты, пеночки, дрозды засвистали, застрекотали, зацвиркали. Где чья трель? Кто кого зовет? Кто кому откликается?

Приход тепла, света – вот радость!

Солнце – вот кому привет!

Только уханье удода да кукованье кукушки мрачно отделялись от всего этого гомона: фот-фот-фот!.. фот-фот-фот!.. фот-фот-фот!.. Ку-ку… ку-ку… ку-ку…

Лосиха вышла из леса. Постояла у опушки. Волосатой мягкой губой подобрала с земли гриб. Шагнула к дуплистой осине почесать бок и отшатнулась, вздрогнув: серая мухоловка – вся величиной с еловую шишку – вылетела из дупла нахохлившаяся, вздыбившая на голове перышки, вытаращившая черные глазенки-бусинки и, трепеща в воздухе, с писком бросилась на лосиху, защищая птенцов.

И та отступала.

И в этот миг луч солнца ворвался на поляну. Голубыми искрами вспыхнула роса на траве. Нежное тепло охватило голову и грудь лосихи, и она замерла, глядя в сторону солнца и жадно принюхиваясь: ветерок потянул от солнца, от берега моря, и нес тысячи волнующих запахов.

А солнце поднималось все выше и выше над реками и озерами, над лугами и лесом, над всем простором теплого Северного Ледовитого океана, у берега которого стояла лосиха, – жаркое солнце, одно из двух искусственных солнц, зажженных над полюсами Земли!

Но конечно, всем этим пеночкам и малиновкам, лосям и лосихам, деревьям и травам ничего не было известно о том, лучи какого солнца, старого или нового, несут им жизнь…

Я посмотрел на часы: четыре часа прошло. Осталось несколько минут до того момента, когда мне скажут: «Ты слушал нас. Мы ничего не скрывали. Теперь слушай ты…»

Глава вторая

Кирилл Петрович. Друзья мои! Некоторое время тому назад в стенах лаборатории был начат эксперимент под условным названием «Тайна всех тайн». Ныне эта работа завершена. Разрешите открыть наше небольшое совещание или, говоря точнее, первое обсуждение результатов. Два момента побуждают не откладывать разговор. Во-первых, нельзя держать автора работы в неведении, удалась она или нет. Во-вторых, надо устранить то напряжение, которое уже, как мне кажется, вызвано ею в нашем сознании. Прошу высказываться.

Вента. Разрешите мне! Насколько я понял, меня в «Отчете» не только гладят по головке, но и ставят пятерку за поведение. Я объявлен самым умным, воспитанным и галантным. Лучше меня никого в мире вообще нет и не может быть. «Ура» – автору «Отчета»! Дать ему премию. Я кончил.

Кирилл Петрович. Что-о?

Вента. Впрочем, я могу и продолжить. Кто сделал великое открытие? Вента. Кто был обходителен с дамами? Вента. Кто циркулировал сквозь реакторы и туалеты? Вента.

Кирилл Петрович. Никита, будьте, пожалуйста, посерьезнее.

Вента. Хорошо. Буду… Итак, на чем мы остановились?

Кирилл Петрович. Будьте серьезны, Никита!

Вента. Мы остановились на том, что во второй половине двадцатого века бестактно и примитивно осуждать повышенный интерес к точным наукам и пониженный к так называемым романтическим переживаниям. За этими положениями «Отчета» скрывается обывательское нежелание признать те изменения в психологии человека, которые принесло вторжение науки в нашу жизнь. Мышление средних веков было образным. Мышление двадцатого века – логическое. Это факт. Выступать против него элементарная серость, свойственная, впрочем, многим работникам литературы. На этом именно мы и остановились, не так ли?

Кирилл Петрович. М-м, да.

Речкина. Прости, пожалуйста, Никита, но Фрэнсис Бэкон жил в конце шестнадцатого века.

Вента. Благодарю за поправку… Люди теперь проще одеваются, бесстрашней в суждениях, все меньше страдают от расовых и национальных различий. Утверждать же, что занятия математикой с детства приводят к примитивизации духовного облика, – чушь. В математической школе, где я учился, было втрое больше умеющих играть на рояле и вчетверо больше спортсменов-разрядников, чем в школе с гуманитарным уклоном на другой стороне улицы. И в музеи мы ходили больше, и диспутов и вечеров устраивали не меньше. Ну а медалистов у нас было столько же, сколько сразу во всех остальных школах района. Я достаточно серьезен, Кирилл Петрович?

Кирилл Петрович. О да!

Вента. Далее. По материалам «Отчета» получается, что я лично несчастен, не зная о том, что я несчастен. Меня даже предлагается опекать. Говорят, что я счастлив, видите ли, лишь субъективно! Что я нисколько не понимаю себя, свои чувства, эмоционально беден, убог, словно робот, которому этих качеств не запрограммировали. Доказательства – разговоры, которые я будто бы вел с Леной Речкиной. Лена Речкина! Я действительно вел с вами эти сакраментальные разговорчики?.. Не отвечаете? Ну что же, могу сообщить уважаемому автору «Отчета»: я за свои поступки никогда ответственность на других не перекладывал. И я тоже читал Пушкина и знаю, что гений и злодейство – вещи несовместные.

Карцевадзе. Ого. Вот это уже по-серьезному.

Пуримов. Ты, Никита, напрасно превращаешь обсуждение в балаган.

Речкина. Вернее, ты очень все упрощаешь. Вопрос стоит как? Хорошо или плохо, когда человек становится предельно узким специалистом? Музыкант, для которого вся действительность только мир звуков, – это ведь тоже антигуманно! И с этим ты, надеюсь, согласен?

Вента. Ну, такое я опять-таки читал. Козьма Прутков: «Специалист подобен флюсу: полнота его односторонняя».

Кастромов. Вы извините меня, Никита, но отношение к женщине, способность возвышенно любить – пробный камень духовной сущности мужчины. Простите, пожалуйста, что я вас перебил.

Вента. Контрвопросы: что же мне теперь, не заниматься больше теорией поля? А чем заниматься? Ходить в оперу и на конные состязания, или, как там их называют, ристалища?

Пуримов. Да ты задумайся хорошенько над тем, что про тебя написано!

Вента. А что про меня написано? Я уж говорил: обо мне превосходно написано! Даже каприз мой и то оборачивается открытием.

Карцевадзе. Естественно. Любой каприз – это звено в пока не познанной цепи поступков.

Кирилл Петрович. Товарищи! Обсуждается отчет об эксперименте «Тайна всех тайн»!

Вента. Вернемся к нашим баранам… Все вы читали роман Станислава Лема «Солярис». Там описывается планета, единственный гигантский житель которой облекает в материальную форму образы, возникающие в мыслях людей. В одной из глав «Отчета» происходит такое же. Но если у Лема это допущение связано с этической стороной замысла (человек наедине со своей совестью), то в «Отчете» мы встречаем лишь рабское повторение литературного приема без всякого смыслового подтекста. Разрешите, Кирилл Петрович, я повторю свой вопрос: достаточно ли я серьезен, товарищи?

Речкина. Извини, Никита, но в «Отчете» в роли созидателя подобных творений выступает человек, которому в результате открывается его собственный внутренний мир.

Карцевадзе. Причем выясняется, что в эмоциональном отношении он, увы, не как титан.

Кастромов. И обратите внимание, Никита Аникеевич, прометеев огонь уже не раз оказывался в руках людей своекорыстных, мистиков и фанатиков. Открыть человеку его собственную убогость – не значит ли это заставить его задуматься над собой и сделаться лучше?

Вента. Все реплики были серьезны, следовательно, был серьезен и я. Продолжим… Особенно удачны, на мой взгляд, те страницы «Отчета», на которых расписано, как блестяще я не понимаю самого себя…

Пуримов. Чего ты там не понимаешь? Наоборот!

Вента. Наоборот? Чудесно! Но тогда разрешите задать автору «Отчета» элементарнейший вопрос: прежде чем посылать людей на ответственное задание в космос, разве их не изучают? И коли я такой, разве я попал бы в космос в компании женщин? Неужто высокая комиссия не учла бы, что я могу там влюбиться и потому потеряю над собою контроль?

Карцевадзе. Но ведь именно потому, что ты оказался в этой самой женской компании и, не понимая себя, готов был, извини, в самом прямом смысле кидаться на стены, ты и сделал свой формирователь! Эмоции – величайший стимулятор научного творчества. Это и доказывается.

Вента. Здравствуйте! Но разве бывает человек вообще без эмоций? Человек – такая машина, которая если уж расцветает, то сразу во всех отношениях: и физически, и умственно, и эмоционально.

Речкина. Очень мило: машина с эмоциями…

Вента. Да, представь себе. И значит, тем более недопустимо так издевательски писать об ученых, то есть о лучших из этих машин.

Карцевадзе. Лично о тебе или вообще об ученых?

Вента. Изображать физиков примитивными циниками – штамп. Впрочем, все в «Отчете» – сплошные штампы. Пульты и автопульты, несуразные «нижние дирекционные» и «особый электрогипноз, позволявший выдержать тысячекратные перегрузки»… Уж если придумывать, то пооригинальнее!

Кастромов. Но зачем же? Это символы. Их конкретное содержание в данном случае не имеет значения.

Вента. И конечно, я всегда поднимаюсь с кресла рывком, вы, Кирилл Петрович, чуть что, бросаетесь к Новомиру, а вы, Ирина, и вы, Рада, то и дело резко выпрямляетесь… Ну а эти навязшие в ушах экраны, на которых «змеятся линии»? А «жужжание зуммеров»? А «ад полыхающих титров, экранов, сигнальных огней»?.. Разве это не штампы? Если я подсовываю машине неправильно составленную задачу, мне заявляют: «Халтура! Работай, милый, как следует!» Такое же надо говорить писателю, когда набор банальнейших штампов выдается за художественное изображение… Все нужно было делать иначе. Изложить биографии, дать подробные описания. Это послужило б программой. Остальное вытекало бы из нее.

Речкина. Но ты призываешь тоже к штампам! В сотнях книг уже после первых десяти фраз абсолютно ясно, чт будет происходить дальше.

Вента. Я заканчиваю. Сервантес когда-то писал пародию на рыцарей…

Карцевадзе. На рыцарские романы, Никита!

Вента. Сервантес когда-то писал пародию на рыцарский роман. Вышло – глубокий и тонкий роман вообще. Автор «Отчета» писал глубокий и тонкий роман. Вышло – беспомощная пародия на научно-фантастическое произведение…

Да, вот так. Этот человек не принял меня. Никак и ни в чем. Он и не мог принять. Во всяком случае так сразу, «на людях»…

Но как будут говорить остальные? Тоже полусерьезно? Такой тон, видимо, только и возможен в подобном случае. Как бы, например, я сам говорил о себе, будь я «подопытным»?..

Кирилл Петрович. Итак, кто продолжит? Пожалуйста, Ирина!

Гордич. В отличие от вас, Никита, мне нужно еще подумать, прежде чем выступить с такою же категоричностью. Конечно, процесс научного поиска сложней, чем это показано. Но то, что научное творчество есть результат всей жизнедеятельности человека, – глубоко верно.

Вента. Азбука для первоклашек!

Гордич. Да, но вот что любопытно: это и объясняет, например, почему Эйнштейн говорил о значении романов Достоевского для создания теории относительности. Эмоциональный мир ученого во многом определяет направление его научного творчества. В «Отчете» и сделан на это упор. И потому-то, Никита, не стоит говорить о барьерах между мышлением прошлых веков и нашего века. Различие, конечно, есть, но оно вызвано вообще изменением условий жизни. Вы говорите: «Вторжение науки!» Но ведь благодаря успехам полиграфии радио и кино литература, искусство, музыка тоже вторгаются в жизнь людей куда сильнее, чем прежде. Интересно, что и наука-то входит в сознание по меньшей мере девяти десятых всех людей лишь через посредство искусства. А опыт, результат которого мы обсуждаем, так и вообще есть прямое вторжение литературы в научный процесс. Наука и искусство – одна общая область проявления творческих сил человека. Оправдывать эмоциональную глухоту более глубоким знанием квантовой механики едва ли возможно, ну а сводить обсуждение к нападкам на отдельные малоудачные выражения – тем более… Разрешите на этом закончить. Повторяю: мне нужно еще очень и очень подумать. И возможно, кое в чем измениться. Я, например, вдруг особенно ясно поняла, что временных состояний в жизни человека нет. Все – постоянное, все – жизнь. Любая из промелькнувших минут что-нибудь да принесла: новое знание, ощущение. И любая минута может оказаться минутой подведения итогов… Я за то, чтобы одобрить «Отчет». Я положительно оцениваю его. Чем дороже и ближе люди, тем труднее быть с ними до конца честным. Автор «Отчета» за одно это уже заслужил благодарность. И повторяю: мне надо еще очень и очень подумать…

Говорила спокойно, негромко, естественно. Не говорила думала вслух. И ни слова о личном.

Села, глядя прямо перед собой.

Кирилл Петрович. Та-ак… Кто следующий? Вы хотите? Прошу вас, Новомир Алексеевич!

Пуримов. Начну с нескольких несуразиц. Самая главная почему в «Отчете» не учитывается дистанция времени? Ни таких ракет, ни таких скоростей сейчас нет и не предвидится. Мы все знаем, что условия жизни в космосе трудные. А тут люди делают чудеса просто усилием мысли. Нужна база для этого. Значит, действие происходит в будущем, лет через сто или двести. Так? Но ведь через такой срок люди тоже изменятся. Например, Никита Вента, хотя он это и отрицает, вел себя крайне вульгарно…

Вента. Ка-ак? Подумаешь! Сказал несколько фраз! И могу повторить!

Кирилл Петрович. Вы опять несерьезны, Никита.

Пуримов. И к тому же Вента «теоретизирует». Высокая светлая любовь, по его мнению, – это белиберда, на которую, видите ли, жаль времени. Такие типы встречаются в жизни в наши дни.

Вента. Уж-жасный народ эти типы!

Кирилл Петрович. Спокойно, Никита. Речь идет вовсе не лично о вас.

Пуримов. Конечно, писатель-психолог заостряет отрицательные черты этого человека, ведущего себя в обычных условиях более сдержанно.

Вента. Так, значит, меня оболгали?

Пуримов. Но вопрос остается открытым: если действие происходит через сто или двести лет, то люди непременно должны быть другими. Социальный и научно-технический прогресс изменит людей. А так – чепуха: научно-техническая эпоха другая, а люди – нет. Я уж не говорю о том, что в «Отчете» нигде не показано – в виде яркой и четкой картины, скажем, всенародного торжества, – что проект воплощен в жизнь. И потому возникает сомнение, что люди вообще в состоянии выполнить задуманное. Не готовы психологически, нравственно, практически и научно.

Карцевадзе. Да где ж ты там это вычитал?

Пуримов. Но предположим, никакого переноса в будущее нет и все происходит сегодня, благо космические корабли и автоматические станции свалились к нам неизвестно откуда, хотя уж тогда было б логичней перенести все действие на Землю, куда-нибудь на зимовку… Еще несуразица. Что значит: космический корабль «Юг» упал на Солнце? Нельзя было его спасти? Нельзя было написать: «Они покинули Восемнадцатую автоматическую станцию и оторвались от Солнца… Им было и трудно, и плохо. Но они выстояли»? Вот тогда было бы ясно, что речь идет о героях. Ведь что должно быть в хорошем научно-фантастическом произведении? Романтика, светлый образ будущего, смелые, красивые люди.