Текст книги "Творцы"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
Он говорил, дружелюбно улыбаясь, с доброй иронией, на бледных щеках постепенно проступала краска. Он заранее показывал согласие, почти радость. Курчатов старался не дать обмануть себя внешней приветливостью. Хлопин не мог перемениться. Люди с таким характером не меняются. Он, Курчатов, будет с ним говорить, как заранее наметил. Никаких выяснений отношений, никаких обсуждений прошлого. Сухая деловая беседа – и только!
Но внезапно Курчатов почувствовал, что и не может, и не хочет вести с Хлопиным такой разговор. Он смотрел на Хлопина почти растерянно. Хлопин, конечно, остался прежним, но Курчатов вдруг увидел в нем иного, почти незнакомого человека. И то, что он говорил, Курчатов тоже воспринимал по-иному, чем воспринял бы еще недавно. Хлопин вроде бы извинялся, признавал, что был неправ в старых спорах, а Курчатов с неожиданной для себя убедительностью вдруг осознал, что не было у Хлопина ошибок, как не было их у Курчатова, – оба были правы: и он, Курчатов, настаивавший, чтобы в урановые исследования бросили мощные средства, и Хлопин, возражавший против такой мобилизации народных ресурсов в одной отрасли за счет ужимания всех других. Простое толкование их прежних схваток: с одной стороны – энтузиаст науки, ратующий за передовое, с другой – холодный консерватор, гасящий высокий порыв, – нет, это слишком примитивно! Все было по-другому. Была страшно трудная загадка природы – и острая нехватка сил для ее быстрого решения. И были тяжелейшие международные условия, близилась схватка между могучими державами – обстановка предъявляла свои требования к ученым. Каждый из них двоих – и Курчатов, и Хлопин – видел одну сторону проблемы, а сторон имелось больше. «Кто из нас энтузиаст?» – вдруг со смущением спросил себя Курчатов. Он с почти болезненной остротой чувствовал, что Хлопин может не только извиняться, но и сам бросить упрек. «Я ведь никогда не оставлял своих урановых тем, вот такое у меня к ним отношение. И программа, мной составленная еще до войны, – разве она не показывает, как сам я увлекался изучением распада урана, какие надежды на него возлагал? Цель у нас была одна, хоть методы и разные, – неужели вы этого не поняли?»
Курчатов как бы поднялся над собой прежним, рассматривал прошлое как бы с высоты. Это была высота более глубокого понимания. Оно явилось непредвиденно, к нему еще надо было привыкнуть. Если Хлопин переменился мало, то он, Курчатов, стал иным.
И, отбрасывая все побочное и несущественное, Курчатов заговорил об единственно важном – об общем их деле, о дьявольски трудной проблеме, которую им отныне совместно решать.
– Все непонятно в девяносто четвертом, – говорил Курчатов. – Даже девяносто третий – загадка, ведь никто у нас его не знает. А девяносто четвертый – сплошная темь! Как получить? Как выделить? Какие константы распада, если он и впрямь распадается под действием нейтронов?
Он нанизывал один вопрос на другой, это была цепочка загадок, физики не могли резрешить их собственными силами – Курчатов не скрывал некомпетентности. Хлопин смотрел на Курчатова и тоже удивлялся – молчаливо, не показывая этого ни единым словом, ни одним недоуменным жестом. Удивлялся Курчатову, удивлялся и себе. Хлопину казалось прежде, что он хорошо знает этого человека. Он плохо знал его. Он помнил физика, во всем похожего на этого, но иного – шумного, веселого, властного, такого энергичного, что от его энергии порою некуда было деться. Тот, прежний, всех подчинял себе, во все вмешивался, даже когда не просили, – особенно охотно, когда не просили, – свое дело в его глазах было если не единственно важным, то во всяком случае самым важным. И он делал массу полезного, наладил циклотрон, открыл изомерию ядер, но практичность чудовищно совмещалась с заоблачностью. Все в нем было противоречиво. Исследование абстрактнейших проблем и общественная деятельность – председатель месткома, агитатор, даже член Ленсовета. Тонкие опыты – и физический труд, молоток и отвертка вперемешку с карандашом: днем комбинезон в масле, ночи – над иностранными журналами. Даже внешность противоречива – энергии и напора на десяток людей, а в лице, очень красивом, что-то женственное, почти безвольное. Хлопин всю жизнь прожил среди ученых, встречался с великими людьми науки – все они были какие-то иные! Вероятно, его раздражало в Курчатове именно то, что тот мало соответствовал привычному облику ученого. И еще одно вдруг понял Хлопин – настолько важное, что оно как бы бросило иной свет на все свершившееся. Он недавно счел за обиду, что новую его программу от него забрали. Он хотел сделать РИАН центром исследований урана, с ним не согласились, грубо указали на его скромное место, нанесли оскорбление как ученому – так он воспринял известие о новосозданной лаборатории. Не было обиды Не было оскорбления. Было нечто совершенно иное – высокое уважение к нему как ученому, понимание его исключительности. Уважение слышится в каждом слове Курчатова, он открыто подчеркивает уникальность того, что просит радиохимиков совершить. Все правильно, все правильно! Программу Хлопина могут осуществить и радиохимики, и новый коллектив Курчатова. Но исследовать девяносто четвертый способны лишь радиохимики, физикам это сегодня не под силу. И вот Курчатов предлагает: «Не занимайтесь тем, что я могу сделать без вас. Возьмите на себя то, что только вам по плечу. Мы этого сделать не можем».
Мысли и чувства, захватившие Хлопина, были так новы, что нужно было время, чтобы полностью дошла их важность. Хлопин слушал, не подавая реплик, лицо его оставалось суховато-замкнутым.
– И как подступиться к загадкам – понятия не имеем, – закончил Курчатов с досадой. – Если вы не возьмете химию трансуранов, ничего не получится.
– Получится! – заговорил Хлопин. – Ваш брат Борис Васильевич в радиохимии разбирается отлично. Организуете у себя специальный радиохимический отдел. Но есть одна задача, которую, мне кажется, вы недооцениваете. Вот ее-то и придется взять полностью моему институту.
Он наслаждался удивлением Курчатова. Нет, как все-таки противоречив этот человек и как противоречивы их взаимоотношения! Курчатов, такой деловой, практичный и энергичный, в сущности, тот, кого называют «чистым ученым», за пределами «чистой науки» ориентируется плохо. А Хлопин, академик, которого все считают образцом ученого, далекого от «прозы жизни», сейчас введет Курчатова в практику промышленного производства.
– Предположим, что успех достигнут, – продолжал Хлопин. – Вы получили девяносто четвертый элемент, изучили в микрограммовых навесках его физические свойства. И окажется, что он именно то, что искали, – сам испускает нейтроны, делится нейтронами любых скоростей. Дальше что?
– Дальше – промышленное производство этого элемента.
– Правильно. Нужны заводы, реакторы, в которых в массе урана накапливается этот элемент. Построили заводы. Дальше что?
– Дальше – извлечение элемента из общей массы. Вы это хотите услышать?
– Именно это! Нужна технология извлечения и очистки вашего гипотетического девяносто четвертого. Предупреждаю, она будет очень сложной. Я участвовал в создании радиевой промышленности. Сырье, какое получим на ваших будущих атомных заводах, перерабатывать будет еще сложней, чем радиоактивные руды. Одних осколков деления урана почти половина таблицы Менделеева. Многие надо попутно извлекать, материал ведь ценный, а они радиоактивны страшно – какая опасность для персонала! Понадобится создавать технологию производственной переработки сырья.
Курчатов осторожно сказал:
– Я так вас понял, Виталий Григорьевич…
– Да. Вы правильно поняли. Технология новых элементов – вот тот особый участок, какой мы полностью возьмем себе.
Курчатов встал. Хлопин пожал его руку, заглянул сквозь большие очки в глаза собеседника. Он улыбался лицом, улыбался голосом, даже рука, сжимавшая пальцы Курчатова, как-то по-доброму улыбалась:
– Интересно будет поработать с вами, Игорь Васильевич, в этой новой области. Очень интересно!
Сперва было с десяток комнат в здании Сейсмологического института в Пыжевском переулке. Сюда доставили прибывшее из Казани оборудование, в том числе и все, что Флеров вывез из Ленинграда. Курчатов взял себе одну из комнат, Неменов оккупировал другую, Флеров с Давиденко трудились в третьей.
Давиденко сразу стал мастерить жестяной бак для опытов с водой в качестве замедлителя нейтронов. Он теперь усердно доказывал, что он не только научный работник и по совместительству токарь 7-го разряда, но и жестянщик 5-го, – грохот разносился по всему зданию. Раздраженный Курчатов примчался в лабораторию, гремевшую, как котельный цех.
– Кто мешает говорить по телефону? Давиденко? Переименовываю. Отныне ты – Коваль! Хоть иногда давал покой начальству, Коваль!
С этого дня, перед тем как Курчатов брался за телефонную трубку, кто-нибудь спешил к Давиденко и ехидно объявлял:
– Борода приказывает: Ковалю не свирепствовать!
Доканчивал свой жестяной бак Давиденко уже в Институте общей и неорганической химии – ИОНХе – на Большой Калужской. Лаборатория в Пыжевском быстро разрасталась, выделенных комнат не хватало. Флеров и Давиденко удобно устроились в подвале ИОНХа. Бак с водой водрузили посередине комнаты. Задача была проста, она естественно продолжала исследования, прерванные войной: изучить резонансный захват нейтронов в уране при разных комбинациях урана и воды. Именно этот захват, бесцельно выводя из процесса вырывающиеся при развале ядра нейтроны, делал невозможной цепную реакцию.
В бак погружали источник нейтронов – все ту же довоенного образца ампулку со смесью бериллия и радона или радия, – ставили кюветы с ураном, свинцом, другими металлами и смесями.
Первым неожиданным выводом был тот, что интенсивней всех поглощаются нейтроны в уране, когда их энергия около 5 электрон-вольт, а не около 25, как думали раньше. Вторым – важность его стала ясна впоследствии – что уран в виде корольков – маленьких шариков – хуже захватывает резонансные нейтроны, чем распределенный равномерно в толще воды. И третий вывод был таков: все элементы поглощают нейтроны, кроме олова и свинца, эти два металла нейтроно-прозрачны.
– Загадка, Витя! – объявил Флеров, когда прозрачность свинца и олова стала бесспорна.
– Без загадок скучно, – порадовался Давиденко. – Как-то интереснее работается, когда во что-то упрешься лбом.
Разговор шел ночью. Ночью было спокойней работать.
Из Казани прибывали «второсписочники». Неменов, принимавший их в Пыжевском, обеспечивал каждого справкой о санобработке – без них в Москве не прописывали – и направлял в ИОНХ, там было просторнее. Козодаев со Спиваком разместились по соседству с Флеровым и Давиденко и, пока им выискивали квартиры эвакуированных, тут же и спали, где работали. Спивак иногда уходил на отдых в «Капичник»: в Институте физических проблем сохранились диваны – постель, по военному времени, роскошная. Хоть и реже, чем в первый год войны, но иногда раздавались воздушные тревоги, работа тогда прекращалась. Флеров с Давиденко оставались в своем подвале, не затрудняя себя беготней в бомбоубежище, а Козодаев, если было светло, присаживался у окна с томиком «Петра Первого» – только эти свободные минуты и можно было отдать художественной литературе: знаменитый роман читался без спешки.
В середине лета появился Игорь Панасюк. Он привез из Ленинграда чемодан важнейших вещей – порошок металлического урана, детали схем. Все то, что Панасюк, покидая институт, упрятал так хитро, что и Флеров с Кобеко не нашли, возвратилось теперь к законному владельцу.
Кобеко повстречал Панасюка на льду Ладоги, когда проверял свои «прогибометры». Панасюк переезжал с рентгеновской установкой из одного госпиталя в другой. Кобеко записал его полевую почту, и пообещал напомнить о себе. Напоминание пришло в форме предписания генерал-полковника Щаденко срочно откомандировать в его распоряжение старшего лейтенанта Панасюка.
Так с набитым разным добром чемоданом и полными карманами Панасюк прибыл в Москву. Из Наркомата обороны его направили в Президиум Академии наук, там соединили по телефону с Курчатовым.
– Приходи немедленно, Игорь! – велел Курчатов.
Он с сокрушением смотрел на ставшего во фрунт бывшего аспиранта. Все приезжавшие из Ленинграда были бледны, худы, одутловаты – Панасюк выглядел хуже всех. Одежда болталась на нем, черная кожа лица обрисовывала кости с жуткой отчетливостью.
– Дошел ты, Игорь! – невольно сказал Курчатов.
– Прибыл в распоряжение, Игорь Васильевич! – восторженно путая гражданский тон с военным, доложился Панасюк и радостно добавил: – Теперь отойду, Игорь Васильевич!
Как ни ужасен был вид бывшего ученика, Курчатов дал ему только сутки отдыха. На другой день он познакомил Панасюка с кругом заданий. Он помнил, каким истово старательным, фантастически работоспособным, безоговорочно исполнительным был молодой физик – тяготы войны не могли лишить его этих прирожденных качеств.
– Будешь работать непосредственно со мной, – определил его функции Курчатов. – Мы с тобой строим атомный котел из урана с графитом. Сколько нужно того и другого, чтобы реакция пошла, никто не знает. Начинаем модельные опыты – будем складывать кучу-малу из урана и графита. Измерения покажут, чего ждать, куда направиться.
– Где графит? Где уран? – Панасюк недоуменно обводил глазами кабинет. Другие комнаты он уже обегал, ничего и в помине не было похожего на графит и уран. Жалкое количество уранового порошка, привезенного им из Ленинграда, в счет не шло.
– Будут, – пообещал Курчатов. – У нас появился добрый гений в Совнаркоме, Александр Иванович Васин. Сегодня иду к нему. Теперь скажи – где твоя жена? Анна, кажется? Физик?
– Анна Федоровна. Химик. Сейчас в Свердловске. Военпред на заводе.
– Отлично. И химики нам нужны. Напишешь для меня ее точные координаты – вызовем в Москву.
От Пыжевского переулка до Кремля дорога была короткая, Курчатов не стал вызывать машины. В Спасских воротах он предъявил паспорт. Дежурный сперва с недоумением переводил взгляд с паспорта на посетителя, потом позвал начальника. Курчатов слышал, как они вполголоса разговаривали.
– Вызов от товарища Васина. Фамилия на паспорте сходится – Курчатов Игорь Васильевич.
– Так в чем дело? Пропускай.
– Личность на себя непохожая. Какой-то не свой. На паспорте безбородый, а в натуре – бородища.
Курчатов вмешался, – любовно поглаживая бороду:
– Я отпустил ее недавно, товарищи. Не сбривать же оттого, что надо разок пройти в Кремль.
– Нет, не могу пустить, – сказал начальник вахты. – Паспорт с натурой не сходится.
– Да ведь меня вызвали по важному делу, товарищи!
– У всех дела важные. По неважным в Кремль не ходят. Отойдите в сторонку, я созвонюсь с товарищем Васиным.
Из Кремля скоро вышел улыбающийся Васин и помахал Курчатову рукой.
– Тот самый, кто мне нужен! – объявил он вахтеру. Дежурный с сомнением посмотрел на начальника. Начальник, пожав плечами, распорядился:
– Пропустить бородача под личную ответственность товарища Васина.
Васин, пока шли к нему, смеясь, посоветовал Курчатову сбрить бороду или поменять фотографию на паспорте. Курчатов все поглаживал уже длинные, густые, черные волосы – поглаживание становилось привычкой. И хотя борода вскоре стала редеть и уже лет через пять никто не назвал бы ее пышной, жест этот – сверху, от щек, вниз – признак хорошего настроения, а снизу, от шеи, вверх – признак недовольства – стал для сотрудников Курчатова показателем настроения их руководителя.
Появление Васина явилось следствием того, что Лаборатория № 2 получила твердый организационный статут. Подчиненная непосредственно зампреду Совнаркома Первухину, она теперь сносилась с наркоматами и другими научными учреждениями через ответственного работника Совнаркома – им и явился Александр Иванович Васин. И прозвище «добрый гений из Совнаркома», как его назвал Курчатов, – вскоре это стало ясным всем ядерщикам, – было не шуткой, а уважительным признанием забот и помощи.
Курчатов ушел из Кремля и обрадованный, что есть теперь у физиков хозяин, отвечающий за – успех их дела, и обеспокоенный, что он не может предъявить этому новому хозяину твердых требований. Сколько нужно урана для реакции, оставалось загадкой. Прикидочные измерения показали, что имеющиеся уран и графит слишком загрязнены примесями. Негодность материала можно увидеть сразу – сообщим заводам, что поставляют брак, работайте, пожалуйста, аккуратней. А как определить, что нужные кондиции уже достигнуты? Когда выложат весь урано-графитовый котел? Сколько лет ждать при таком дефиците урана? А если воздвигнут – и котел не пойдет? Годы работы впустую, весь материал на свалку – так?
Выход был один – вести исследования по-иному, чем он вел их до войны. Пришла пора осуществить давнюю мечту – соединить экспериментаторов и теоретиков в единый творческий коллектив. Раньше это было сверх его сил, теоретики не были ему подвластны. Теперь он имел власть, он просто обязан воспользоваться этой властью. Экспериментаторы должны работать за соседними столами с теоретиками: опытные данные тут же ложатся в фундамент расчетов, расчеты тут же показывают, как идти следующему эксперименту.
Приглашенные теоретики один за другим появлялись в лаборатории в Пыжевском. Кто обосновался «на постоянно», кто выговаривал право приходить периодически, так как не мог прервать другие работы. Яков Зельдович, выпрошенный у Семенова «на полставки», засел за исследование общих принципов уранового котла – продолжал все ту же довоенную работу, составившую этап в изучении ядерных цепных реакций. Но выяснения общих принципов теперь было мало, требовалось давать теоретическое освещение каждодневных экспериментов. Зельдович попросил привлечь своего друга Померанчука. Курчатов слышал о Померанчуке только хорошее – тот был одним из видных теоретиков школы Ландау. Внесенный в список затребованных в Москву, Померанчук вскоре появился в Пыжевском. В список попал и Исай Гуревич из Радиевого института.
Гуревич отличался умением совмещать эксперименты с теорией и теоретик был своеобразный: брал интуицией, математика у него скромно подчинялась физике – для поисковых опытов качество незаменимое. Курчатов вызвал его из Казани весной 1943 года. Хлопин согласился «откомандировать» своего сотрудника, но Гуревич заболел бронхиальной астмой и в Москве появился лишь в сентябре. Он сразу же энергично принялся за дело.
Курчатов попросил и у Вавилова помощи. Вавилов посоветовал отозвать из армии своего бывшего аспиранта Василия Фурсова, перед войной уже доцента МГУ. Фурсов, правда, специализировался в оптике, но хороший теоретик, в отличие от экспериментатора, легче переключается с одной отрасли физики на другую. Курчатов спросил, не выделит ли еще кого Вавилов из ФИАНа, как выделил Семенов Зельдовича и Харитона, Хлопин – Гуревича. Вавилов дал понять, что откомандировывать к Курчатову физиков – значит потерять их. ФИАН возвращался в столицу – стоит ли у становящегося на ноги института забирать лучших его работников? Может быть, давать московским физикам конкретные задания, а уж они у себя поищут решения?
– Вы сами говорите, Игорь Васильевич, что ставите опыты грубые, для приближенных оценок. Мы поставим такие же опыты, но точные, без неизбежной у вас спешки.
Курчатов согласился «озадачивать» ФИАН, как только самому станет ясно, какие задания ставить. Группа теоретиков в целом получилась сильная, от нее можно было много требовать. Курчатов потребовал самого неотложного – теории эксперимента.
– Именно теории эксперимента, а не теории явления, выясняемого в результате эксперимента, – объявил он, собрав теоретиков в Пыжевском. Он весело оглядывал свою «армию» – быстрого, нервного Зельдовича, медлительного, с красивым лицом улыбающегося будды Гуревича, сосредоточенно дымящего Померанчука, невозмутимого Фурсова в выцветшей, сто раз стиранной армейской гимнастерке и потерявших черноту кирзовых сапогах. В этой одежде Фурсов снова ходил читать лекции в вернувшийся в Москву университет. Курчатов продолжал: – Понимаете мою мысль? Если вести опыты без предварительной теории опытов, то дело просто – выкладывай гору из урана и графита и наблюдай, что получается. По некоторым данным, так работают немцы, правда, не с графитом, а с тяжелой водой. У них масса урана, они могут позволить себе такую роскошь. Нам нужно найти путь эффективней. Вот это я и называю теорией эксперимента – определить заранее, какие вопросы разумно ставить перед экспериментатором, какие ответы следует ожидать и что будет удовлетворительным и что плохим ответом.
Он с удовольствием убедился, что кинул зажженную спичку в горючий материал. Запылали мозги, сказал он себе. Он уверенно направлял обсуждение в нужное ему русло, хотя больше слушал, чем говорил. Предложение строить маленькую сферу из комбинации урана и графита, наподобие будущей большой, отверг он сам, с этого и началась дискуссия. А кончилось тем, что вместо маленькой сферы согласились строить высокие узкие призмы, на которые хватит поступающего с заводов материала. Потерь нейтронов через боковые стенки не избежать, но вдоль оси такой призмы удастся определить полное поглощение.
Мысль о таких призмах появилась у Курчатова еще до того, как стал поступать графит и уран. Общую теорию поглощения нейтронов в графите тогда же набросал Зельдович, но многие вопросы еще оставались неясными. Когда в Москву приехал Гуревич, соавтор по довоенному расчету критмассы делящегося урана, Зельдович посоветовал ему теоретически рассмотреть рассеяние нейтронов через боковые стенки призмы. Гуревич дал «геометрию процесса», а подключившийся к ним Померанчук довершил теорию призмы. Расчет показывал, что интуитивно выбранный Курчатовым путь эффективен. Панасюк знал теперь, что делать.
Курчатов понимал, что пошел по пути иному, чем шли немецкие физики, и предугадывал, что выбранный им путь более эффективен. Но он еще не мог знать, что в стране, где война еще шла на своей территории и где всего не хватало, а пуще прочего – урана, он, благодаря удачно разработанной методике, двигался к цели со скоростью, не уступающей американской. Три года отставания от Америки в ядерных исследованиях оставались, но в темпах исследований отставаний не было. Он знал, конечно, что там, в Штатах, собрались величайшие физики мира, люди, одно имя которых знаменовало повороты в науке, – Эйнштейн, Бор, Ферми; люди, знакомые всем специалистам, крупные мастера науки – Чадвик, Юри, Кокрофт, Вигнер, Силард, Геллер, Вайскопф, Лоуренс, Сиборг, Макмиллан, Комптон, Оппенгеймер и десятки других. Такой армии он не имел, его окружала мало кому известная молодежь: Зельдовичу не было и тридцати, Харитону не исполнилось сорока, его самого называли стариком, он и вправду был среди них стариком – уже стукнуло тридцать девять! И эта компактная группа молодых, не именитых, не титулованных академически, никак еще не прославленных, шла вперед столь же быстро, столь же уверенно, как и величайший научный коллектив мира там, за океаном!
