Текст книги "Творцы"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Флеров сел за письмо в ГКО. Он перечитывал, поправлял, снова перечитывал, снова исправлял. Письмо вышло убедительное, оно не могло не подействовать. Он бросил его в ящик с таким сияющим лицом, что случившийся рядом товарищ поинтересовался, не передало ли радио хорошие новости. Радио в эти первые дни ноября передавало новости только плохие – немцы рвались к Москве, Ленинград и Севастополь были в блокаде, на юге наши отступали к Ростову. И чем хуже были сводки Информбюро, тем нетерпеливее жгло курсанта желание возобновить опрометчиво прерванные работы по созданию нового оружия. Он повторил письмо, направленное в Москву, добавил просьбу вызвать его для личного доклада комиссии специалистов и надписал новый адрес: Казань, Академия наук СССР, академику А. Ф. Иоффе.
Из Москвы ответа не было, Казань отозвалась быстро. Отделение физико-математических наук Академии наук соглашалось выслушать доклад Г. Н. Флерова на тему о цепных ядерных реакциях в уране в любое время, когда он сможет явиться. Флеров бросился к начальнику курсов. Начальник с недоумением посмотрел на взволнованного курсанта. Вид у Флерова был удивительно несолиден.
– В Академию наук вызывают, Флеров? Перед академиками выступать? Ладно, пишите рапорт на мое имя. Между прочим, вы, собственно, кто? Я имею в виду – по гражданской специальности?
– Младший научный сотрудник ленинградского Физико-технического института, – отчеканил Флеров как мог значительно.
Начальник с сомнением рассматривал бумагу из Казани. Младшие научные сотрудники с докладами перед светилами науки не выступают. Ответ курсанта маскировал какую-то тайну. Начальник подписал командировку на десять дней и дал несколько советов. В Казани, хоть она от Йошкар-Олы всего в трехстах километрах, с продовольствием плохо. Пусть Флеров денег на провизию не жалеет. Со своей стороны, курсы обеспечат его сухим пайком по полной норме – он надеется, что кое-что перепадет и сверх нормы. Вот командировочные бумаги. Желаю успеха, курсант Флеров!
С полным мешком еды Флеров появился в Казани. Не снимая с плеч мешка, Флеров направился в университет, куда втиснули всю Академию наук, московский ФИАН, Радиевый и отделы других институтов. В коридорах встречались знакомые – похудевшие, побледневшие, ослабевшие. После каждой встречи мешок немного терял в весе. Неважный облик странно не совпадал с горячими речами, все делали какое-то свое, очень важное и очень нужное дело. Все торопились рассказать о работе, если не мешали запреты секретности. Флеров узнал, что Курчатов на юге, что его скоро ждут сюда, что Неменов и Щепкин на Северном флоте, что Арцимович конструирует темновидящие аппараты и помогают ему курчатовцы Юзефович и Гринберг, Гуревич и Алхазов из Радиевого института, что Хлопин с сотрудниками обеспечивают радиоактивными препаратами заводы, изготавливающие светосоставы для армии, что химико-физики, так рьяно вторгшиеся перед войной в механизм цепных урановых реакций, снова с головой погружены в свои традиционные горения и взрывы – у Зельдовича экспериментальная лаборатория по взрыву, конструкторы «катюш» частенько туда наведываются – и что в Казани объявился Давиденко с женой.
Вечер гость из Йошкар-Олы провел у Давиденко. Приятель, посмеиваясь, излагал свою одиссею. Сплошные мытарства! Еще перед войной он связался с одним заводом, заводские полставки удваивали институтскую зарплату. Как и Флеров, Давиденко записался в ополчение. Ополченцев перевели на казарменное положение – завод запротестовал и вытребовал своего работника обратно. Потом эвакуация по Ладоге, плыли на баржах и в лодках, механизмы вперемешку с людьми, тут и станки, и пеленки, и дети между мешками и ящиками…
– Тебя не узнать, Витя. Раньше ты ведь чем поражал? Щеки – кровь с молоком!
– От прежнего литража крови – половина. – Он помолчал и осторожно поинтересовался – Как Елизавета Павловна, Юра?
Флеров с минуту молча смотрел в пол.
– Пишет. Очень ослабела. А я не могу помочь…
Узнав, что Флеров ратует за возобновления ядерных исследований – написал в правительство, выступит с докладом на теоретическом семинаре в академии, Давиденко удивился:
– Ну и чудак же ты? Немцы под Москвой, осадили Ленинград, мы потеряли Донбасс и Харьков? До ядра ли?
Флеров раздраженно ответил:
– Таскать хвосты самолетов может каждый. И я убежден, что немцы и американцы продолжают работать с ураном.
Давиденко скептически заметил:
– Разве тебя послушают! Кто ты для академиков? Поблагодарят – ах, очень интересно! И будьте здоровы – уматывайте, откуда прибыли. Вот и вся реакция – обрыв цепи на первом звене!
– Я и Курчатову напишу! Он возвратится к урану!
– Ну дай бог нашему теленку волка сожрать! – великодушно отозвался Давиденко.
Это число, 11 декабря 1941 года, Флеров в записной книжке обвел кружком. Что бы ни твердил Давиденко, именно с этого дня должен начаться переворот! Он выступает перед крупнейшими учеными страны, они не могут не понять важности дела. Он обвел взглядом сидевших впереди академиков – Иоффе, Капицу, Хлопина, Светлова, Семенова. Позади разместились свои – Арцимович, Гуревич, Померанчук. Флеров с огорчением подумал, как все за полгода постарели, какие у всех исхудавшие, посеревшие лица!
Доклад был сжат и полон – сводка экспериментов лаборатории Курчатова и зарубежных, системы плавнотекущих реакций на замедлителях нейтронов – тяжелой воде и гелии – и взрывосоздающие системы на быстрых нейтронах Все выстраивалось логично – и создание новых источников энергии, и мощное атомное оружие. Прекращение ядерных исследований было неразумным актом. Их надо возобновить.
– Приступаем к обсуждению, – предложил Иоффе. – Кто хочет слова?
Обсуждение было непродолжительным, речи короткими. Данные убедительные, но где взять средства на работы такого большого масштаба? Докладчик предлагает в качестве замедлителя гелий. Но гелия у нас очень мало и работа с гелием трудна Да и физические константы далеко не так точно определенны, как выписаны докладчиком на доске.
Иоффе объявил теоретический семинар оконченным.
Флеров с отчаянием спросил:
– Абрам Федорович, неужто не возобновим работ по ядру?
Иоффе покачал седой головой:
– Вы видели реакцию слушателей? Прекратить работы просто, возобновить – сложно. Штаты урезаны, снабжение материалами – мизер. Курчатов отошел от ядра. Алиханов просится в экспедицию на Алагез – на космические лучи. С кем работать, Георгий Николаевич?
На улице Флерову повстречался Зельдович, он спросил, как прошел семинар. Флеров хмуро ответил: безрезультатно, не понимают академики важности работ с ураном. Как, кстати, физико-химики развернулись в Казани? Работа интересна? А бытовые условия?
Во время обхода казанского «комбината институтов» Флеров успел узнать, как шла эвакуация Физтеха и Химфизики. Еще до нее семьи многих ученых заблаговременно вывезли из Ленинграда в глубинные сельские районы. Варвара Павловна, жена Зельдовича, с трехлетней Олей, двухлетней Мариной и няней попали в колхоз за Москвой. Когда объявили отъезд, Зельдович и Харитон с участием Рейнова разрабатывали новый тип противотанковой гранаты – применили понимание природы взрыва для создания эффективного заряда. Гранату испытали на полигоне, худенький Харитон сам метал ее в трофейный танк. А затем началась эвакуация. Фронт наползал на железную дорогу, станцию Мга бомбили. Зельдович отправил семье две телеграммы – одну, чтобы выезжали к эшелону Физтеха, другую, чтобы сидели на месте, ибо неизвестно, по каким дорогам поезд пойдет в Казань. Но эшелон благополучно прошел по маршруту, а Зельдович, помчавшись в село за семьей, узнал от встречного колхозника, что семья неизвестно куда выбыла. В предрассветный час на речном вокзале в Горьком снедавшая его тревога кончилась – он увидел всех своих: они выехали немедленно, как пришла первая телеграмма, и второй уже не получили. В Казани устроились неплохо: получили болыпую комнату, перегородили ее проволоками на отсеки, прикрытые простынями – для родителей, для няни, для детей, для него с Варварой Павловной. В общем, живем, а когда дети спят, то и над расчетами можно посидеть.
О работах своей казанской лаборатории Зельдович говорил с воодушевлением. Сама по себе она небольшая, но коллектив отличный – все экспериментаторы серьезные. Масса хозяйственных забот – доставать приборы, рабочих, помещение, самому конструировать аппараты… Зато темы – захватывающие: горение порохов. И результаты – неожиданные и важные: классическая баллистика часто неверно – с точки зрения физики и химии – трактовала пороховые взрывы. В этой, казалось бы, хорошо изученной области удалось найти массу неизвестных закономерностей. Для пушек новые открытия разных стадий горения взрывчатки не так уж существенны, а для реактивной артиллерии – значение первостепенное. Производственникам даны важные рекомендации, указаны надежные способы усовершенствования. Уже сегодня наши реактивные снаряды, нет сомнения, много эффективней аналогичного оружия гитлеровцев. Но не только реактивные и кумулятивные снаряды, а и вообще цепные процессы горения и взрыва – такова основная тема их института. Юлий Борисович Харитон еще в мирные годы настойчиво привлекал внимание к взрывчатым веществам, он всем тогда говорил, что войны с фашизмом не избежать и что взрывчатка – основной элемент войны, нужно, нужно глубоко разобраться в физике взрыва! Сейчас его настойчивость дает хорошие практические результаты. Зельдович берет на себя смелость пророчествовать: еще вернутся они к урановым проблемам, и тогда очень пригодятся созданные сегодня методы расчета реакций!
– А я бы возвратился в ядро, – закончил Зельдович. – Столько интересных идей, особенно в связи с реакциями на быстрых нейтронах… Урановая бомба – мы это с Юлием Борисовичем теоретически доказали – вполне реальна!
Флеров, слушая, думал, что ему раньше не виделись отчетливо все препятствия, мешающие возобновлению ядерных работ. Да, конечно, есть и косность, и равнодушие, и непонимание важности проблемы. Но имеется и другая причина – и она, возможно, всего важней сегодня, ее всего труднее преодолеть. С каким увлечением этот молодой доктор наук описывает, сколько нового удалось обнаружить в старом-престаром, еще со времен алхимиков изучаемом процессе горения пороха. И как нужны, как важны эти открытия для обороны! Любого другого можно обвинить в непонимании значения ядра, только не этого человека, с таким блеском перед войной проложившего свой путь в исследовании урана. Вот она, главная помеха для возобновления ядерных работ! Она в увлечении бывших ядерщиков своими сегодняшними делами, она в сознании того, что сегодняшние эти дела необходимы фронту. Все переменилось бы, если бы он, Флеров, доказал, что возобновление урановых исследований еще нужней, еще важней. Доказать это он не может даже самому себе – он только чувствует, что это так.
– Да, я бы еще поработал в теории цепных ядерных реакций! – повторил Зельдович, прощаясь.
Возвратившись в Йошкар-Олу, Флеров написал Курчатову. Он знал, что это скорее акт отчаяния, чем практическое действие. Ученик уговаривал учителя возобновить прерванные работы. Он упрашивал «блудного сына» вернуться в отчий дом. Он повторял в уме выражение «блудный сын», в нем звучало не оскорбление, а уверенность, что не может не вернуться учитель в область, которую сам создавал, в которой стал самой крупной в стране фигурой. Выражение это все-таки чуть не сорвалось с пера, Флеров вовремя одернул себя. Зато в письме в осажденный Ленинград к Панасюку он не постеснялся: «Недавно писал Игорю Васильевичу, звал его в Физико-технический институт. Он должен вернуться туда… Может быть, мое письмо поможет этому процессу возвращения „блудного сына“.» Вернее было бы написать «блудного отца», но то прозвучало бы уже не ходячей фразой, а слишком остро…
В декабре школа летных техников была закончена, в петлицах Флерова появились два «кубаря». Он не преминул похвастаться новообретенным воинским званием все тому же Панасюку, сообщил попутно, что выступал перед академиками с проектом возобновления ядерных работ – неповоротливы, неповоротливы старики! Окончание школы ознаменовалось отправкой в часть, воевавшую на юге. Технику по спецоборудованию самолетов работы хватало – на расчеты урановых реакций в боевых условиях нельзя было выделить и минуты. Флеров ожидал ответа Курчатова, но учитель не отозвался на страстный призыв ученика. Можно забросить мечты об «урановом динамите» – идея бредовая, ее отстаивают только люди, «отделенные от действительности толстым слоем ваты», – так с горечью охарактеризовал себя сам Флеров в одном из писем. Но он все не мог отделаться от «бредовых идей».
«Петляковы» долго не задерживались на одном аэродроме, каждые две недели перебазировались. Сперва это были аэродромы под Новым Осколом, потом Касторная, а в начале февраля – Воронеж. Техник получил увольнительную для посещения библиотеки университета: командование знало, что странный лейтенант выступает с докладами перед академиками, он, несомненно, разрабатывал какие-то секретные военно-научные вопросы. В библиотеке Флеров накинулся на иностранные журналы. Немецкие были только довоенные, но английские и американские свежие. Наконец-то он узнает, как продвинулись англо-американцы за последние восемь-девять месяцев! Ему и Петржаку не дали Сталинской премии, потому что на их открытие не было откликов за рубежом – они просто запоздали, эти отклики, теперь он их увидит!
Библиотека не отапливалась. Флеров продрог в легкой шинели, дул на коченеющие пальцы и листал один журнал за другим. Ни в одном не было статей об уране. Даже словечко «уран» не упоминалось, не было ссылок и на довоенные исследования. Урана больше не существовало в физике, в ней не было проблемы цепных ядерных реакций. Это могло означать лишь одно – все относящееся к урану засекречено. Засекречивание работ рассекречивало их значение. Уран стал насущной военной проблемой. Все иные толкования отпадали.
«Спокойно! – мысленно прикрикнул на себя летный техник. – Без проверки это еще не доказательство!»
Он пододвинул лист бумаги, выписал фамилии крупных физиков, занимавшихся ядерными исследованиями в странах антигитлеровского лагеря. Фамилии выстраивались в колонки: Ферми, Силард, Цинн, Теллер, Андерсен, Уиллер, Вигнер, Вайскопф, Бор, Жолио, Хальбан, Коварски, Перрен, Чадвик, Фриш, Кокрофт… Если исследования по урану засекречены, то и эти фамилии стали секретными, новых работ, подписанных ими, он не найдет.
Он снова лихорадочно перелистывал журналы. Все сходилось! Не было в научных журналах Америки и Англии физиков-ядерщиков. Они замолчали, они прекратили публикации, они как бы выпали из истории физики. Физика больше не интересовалась урановыми реакциями и их исследователями.
– Вот почему они не опубликовали откликов на нашу с Костей работу! – почти с удовлетворением пробормотал Флеров. – Не игнорировали, как уверяли анонимные рецензенты, а засекретили интерес к нашему открытию еще раньше, чем засекретили свои исследования.
Вывод был очевиден и неотвергаем. Зельдович с Харитоном выяснили, что контролируемую реакцию распада урана осуществить легче, чем взрывную. Но только эта последняя – чудовищная ядерная бомба – может интересовать военных. Вот чем заняты ядерщики Америки и Англии – они разрабатывают урановую бомбу!
В часть Флеров возвратился взбудораженный. Дежурный недоверчиво покосился на лейтенанта. Вот уж загадочная личность: отпросился в библиотеку, вернулся вроде бы навеселе – и где достал спиртное?
Ночь шла без сна. Решение явилось сразу. Если бы можно было в казарме ночью зажечь огонь, он сразу бы схватился за бумагу – писать по самому высокому адресу: Председателю Государственного Комитета Обороны. Однажды Курчатов весело объявил: «Чем выше, тем скорее». Надо метить максимально высоко, чтобы получилось скоро. На другой день он самым лучшим почерком вывел: «Дорогой товарищ Сталин!» Начало было сделано, дальше – суть проблемы в военном и мирном аспекте, засекречивание урановых исследований в Америке, просьба срочно восстановить ядерную лабораторию… И это письмо ушло. Надо было набраться терпения и ждать. На такое письмо адресат не мог не откликнуться! Терпение было единственным, чего он никогда не мог набраться. Просто ждать означало терять попусту время. Он снова углубился в расчет «уранового динамита» – реакции на быстрых нейтронах, – снова написал Панасюку, что продолжает хлопоты о возобновлении ядерных работ, деловито осведомился, согласен ли тот вернуться к исследованию цепных ядерных реакций, и уверенно пообещал: «Вскоре смогу отозвать из армии 3–4 человека и получу разрешение на вывоз из Ленинграда оставленного там оборудования».
В конце мая Флерова вызвал начальник эскадрильи. Флеров молча вытянулся перед начальником. Тот с удивлением смотрел на худенького лейтенанта, старательного, дисциплинированного, но в их летном деле звезд с неба отнюдь не хватавшего.
– У вас, кажется, большая рука в Москве? – поинтересовался начальник и, не получив ответа от смущенного лейтенанта, продолжал: – В общем, собирайтесь. Проездные бумаги готовы.
– Куда? – почти беззвучно – перехватило горло – спросил Флеров.
– Разве вы сами не знаете? Вас вызывает правительство… От нашей боевой части передайте приветы…
Полковник Илья Григорьевич Старинов благополучно завершил свои дела в секторе минных работ Красной Армии: перед войной, после возвращения из Испании, он несколько месяцев возглавлял этот сектор, половина сотрудников – знакомы и охотно шли навстречу бывшему начальнику. Можно было возвращаться на Южный фронт, где полковник командовал оперативной инженерной группой. Уехать из Москвы, не повидав «научников» из ГКО, он не захотел. Прямого задания в ведомство Кафтанова на этот раз не было, но поговорить с друзьями-приятелями об экспериментальных минах, присланных на Южный фронт, не мешало – пусть люди порадуются, что работа удалась. Было еще одно дело, возможно, пустячное, но уже с месяц беспокоящее Старинова, только кафтановские профессора могли установить, стоит ли оно выеденного яйца. И, выйдя из Наркомата обороны на улице Фрунзе, полковник зашагал мимо Кремля на улицу Жданова, 11, где разместился уполномоченный ГКО по науке Сергей Васильевич Кафтанов со своим аппаратом.
Кафтанов, председатель Комитета по делам высшей школы, с начала войны, как и многие другие высшие руководители, сидел в двух креслах. Одно кресло, комитетское, сейчас находилось в Томске, Кафтанов нет-нет и летал туда, командуя размещением почти двухсот эвакуированных вузов. А в бывшем здании комитета помещался теперь аппарат уполномоченного ГКО – дюжина специалистов высшей квалификации плюс курьеры, сторожа и технические секретари. Полковник шел к профессору Балезину, химику, направлявшему в инженерную группу Старинова новинки минной техники.
Балезин, невысокий, широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, радостно встретил полковника. Сколько лет, сколько зим – в смысле недель с прошлой встречи! Садитесь, рассказывайте, крепки ли минные барьеры у ворот Кавказа? Большие ли потери у врага на наших инженерных заграждениях?
– За последнюю конструкцию – спасибо! – сказал Старинов. – Побольше бы этих «игрушек», армии – серьезная подмога.
И Старинов стал рассказывать, какие достоинства у новой мины и что сделать, чтобы достоинства усилить, а еще имеющиеся недостатки ослабить. Полковник, автор печатного руководства по минному делу, считался авторитетом в использовании мин. Балезин записал его пожелания. Вошла секретарша с бумагами. Балезин, не прерывая разговора, пробежал их глазами, подписал, вынул из кармана печать и прихлопнул подпись – в этом аппарате вопросы решались без проволочек.
– Замечания учтем, пожелания постараемся выполнить. У вас все, Илья Григорьевич?
– Еще один вопросик, Степан Афанасьевич. – Старинов достал из командирской сумки немецкий блокнот в твердом переплете, размером почти с тетрадь – алфавит сбоку, линованные страницы тонкой бумаги, на каждой – формулы, вычисления, комментарии к вычислениям. Четкий, ясный почерк. – Трофей. По впечатлению – что-то научное
– Если научное, значит, по нашей части. Посмотрим! – Балезин полистал записную книжку, захлопнул блокнот и весело посмотрел на полковника – Занятный документик Автор, по-видимому, физик. И его очень интересует урановая взрывчатка. Подсчитывает, что может дать высвобождение урановой энергии, какие нужны материалы и оборудование. Рассказывайте теперь, как этот трофей достался вам?
Записная книжка попала к полковнику после диверсионного налета на гарнизон поселка Кривая Коса на северном берегу Таганрогского залива. С осени прошлого года Старинов возглавил инженерную группу, минировавшую по подступы к отвоеванному у немцев Ростову. В распоряжении полковника было пять специальных батальонов, в одном из них – двадцать два испанца-интернационалиста, товарищи Старинова по боям с фашистами на Иберийском полуострове. Завершив минирование своей территории, полковник перенес минную войну на землю, захваченную врагом. В январе, когда морозы сковали залив, Старинов почти ежедневно отправлял на северный берег летучие диверсионные группы. В маскхалатах, с автоматами и минами, группы выходили на лед часа в четыре, к вражескому берегу добирались в темноте, минировали шоссе и нападали на транспорт. Немцы перестали ночью ездить по приморской дороге Таганрог – Мариуполь, а для охраны ее выделили целую дивизию, расквартировав гарнизоны во всех населенных пунктах. Один отряд разместился в Кривой Косе. В ознаменование дня Красной Армии 23 февраля минеры-диверсанты задумали уничтожить этот гарнизон. Уже не маленькая диверсионная группа, а отряд в четыреста человек должен был нагрянуть ночью к немцам в гости.
«Добро» на удар по Кривой Косе дал командующий 5-й армией Цыганов, контр-адмирал Горшков прислал в помощь краснофлотцев, в рейде приняли участие и пограничники, мастера ночного поиска. Среди минеров были и двенадцать испанцев. Из ста шестидесяти человек гарнизона десять взяли в плен, остальные нашли себе вечное упокоение на берегу скованного льдом залива. В числе трофеев оказалась легковая машина. Пленные сказали, что в ней сидел какой-то майор инженерных частей со своим шофером. Три дня назад машина проследовала из Мариуполя в Таганрог, сегодня вечером возвращалась. Ночная езда запрещена, майору пришлось заночевать в Кривой Косе. Когда открылась стрельба, он кинулся к машине, но и его и шофера убили. В портфеле у него и нашли этот блокнот.
– Ну и что же вы сделали с трофеем, Илья Григорьевич?
Старинов хотел сдать блокнот в штаб армии, но переводчик сказал, что штабу не до физики. Вскоре Старинова вызвали в Москву. А в Москве к кому же идти, как не к «научникам» аппарата ГКО?
После ухода полковника Балезин еще раз перелистал блокнот. Это, конечно, не были записи учебных лекций. Гитлеровский майор высчитывал эффекты ядерных реакций. Балезин задумался. Что содержит блокнот погибшего физика? Воспоминание о гражданской специальности, покинутой в связи с военной службой? Или пункты военного задания? Балезин прикинул, что было известно о майоре. Офицер инженерных войск, своя машина со своим шофером, пропуск на передовую, маршрут – Мариуполь – Таганрог – Мариуполь… И Таганрог, и Мариуполь – металлургические центры: стальной прокат, трубы, фасонное литье… Не осматривал ли майор захваченные немцами предприятия в поисках материалов и оборудования, которые могли бы пригодиться для работ по урану?
– Нужна экспертиза! – вслух сказал Балезин.
Он мысленно перебрал известных физиков. Он знал, над чем они работают, где находятся, прикинул, как быстро могут дать заключение. Один показался ему самым подходящим. Специалист-ядерщик, сейчас эвакуирован на Урал, много делает для нужд обороны.
Балезин вынул свой бланк, отстучал на машинке просьбу дать отзыв о трофейном научном документе, подписался, поставил печать.
– Отправить срочно, – сказал он, передавая секретарше блокнот и свое письмо.
Она молча удалилась.
В опустевшем здании двенадцать специалистов выполняли работу, с какой до войны едва справлялось триста. Здесь не признавали страховочных согласований, утомительных совещаний, словопрений, осторожничанья. Война требовала быстроты, умелости, смелости. Специалисты научного аппарата ГКО – после войны некоторые стали академиками, другие, каждый в своей области, приобрели заметное имя – действовали быстро, умело и смело. Никто не пытался переложить ответственность на соседа или начальника – уклонение от ответственности воспринималось в доме № 11 по улице Жданова как на фронте воспринимается трусость в бою. Балезин, старший помощник Кафтанова, знал, что пакет в этот же день уйдет по адресу, а эксперт не станет медлить с ответом.
– Заходите, – сказал Кафтанов. Старший помощник попросил по внутреннему телефону срочно принять его.
Кафтанов с надеждой смотрел на вошедшего Балезина. У помощника, несомненно, были важные новости. Кафтанову показалось, что он догадывается, какие. Жена Балезина, Тамара Иосифовна, помощница Зинаиды Виссарионовны Ермольевой, испытывала на мышах выделенный ими из плесени пенницилиум-крустозум – препарат, убивающий гноетворные бактерии. Кафтанов знал, что выращенная в бомбоубежище – в военное время это было самое спокойное, хотя и не самое удобное место для лабораторных исследований – плесень показала при первом же опробовании высокие лечебные свойства.
– Новое от Тамары Иосифовны? – спросил Кафтанов. – Госпитали заждались эффективного лекарства. Столько раненых, такая смертность…
Балезин держал папку с бумагами.
– Не имею права выдавать семейные тайны, Сергей Васильевич. По секрету если – полный успех. Сегодня Ермольева сама явится к нам и лично проинформирует, что делать, чтобы препарат пошел в госпитали. Опять же, выдавая семейные секреты, – глюкоза нужна, тонны сахара. Грибок – такой сладкоежка!
– Трудно, трудно – тонны сахара! – Кафтанов вздохнул. – Добудем! Что у вас, Степан Афанасьевич?
Балезин положил перед уполномоченным записную книжку немецкого офицера, присланную экспертизу и письмо Флерова из Воронежа. Кафтанов перелистал записную книжку, прочел небольшое – на полутора страницах – экспертное заключение. Эксперт писал, что в записях немецкого физика нет ни одного факта, о котором бы не знали советские ученые. Несомненен интерес немецкого майора к военной стороне урановой проблемы, но чего-либо нового и здесь не видно. Очевидно, немецкие ученые, несмотря на войну, продолжают трудиться в области военного применения энергии распада урана. Реального успеха в этом направлении вряд ли можно ожидать раньше, чем через 15–20 лет. В военное время, когда так дороги ресурсы и люди, нет острой потребности возвращаться к исследованиям распада урана.
– Все же реальность самой проблемы он подтверждает. – Кафтанов, покачав головой, добавил – Немцы с ураном работают, а мы прекратили… Не сделали ли мы ошибку?
– Прочтите теперь письмо лейтенанта Флерова, присланное на имя товарища Сталина и пересланное нам для решения.
Письмо Флерова заставило Кафтанова задуматься.
– Те же закономерности, что описывает немец. Но, в отличие от эксперта, настаивает на немедленном возобновлении урановых разработок! Серьезно ли это?
– Очень важный аргумент – засекречивание работ по урану в Америке. Это надо будет проверить. К тому же должен вам сказать, Сергей Васильевич, я Флерова знаю – серьезный ученый!
И Балезин рассказал, как еще перед войной слушал в Московском университете лекцию этого самого Флерова об атомной проблеме. Худенький паренек, до того моложавый, что казался студентом, говорил о совершенном им с Петржаком открытии самопроизвольного распада урана и об урановой бомбе. И так подробно описывал взрывную мощь бомбы, словно бомба была уже изготовлена и он держал ее в руках. Одно несомненно – урановая взрывчатка не плод скороспелых попыток помочь фронту сногсшибательной идеей, а серьезная научная проблема, возникшая еще до войны.
Кафтанову тоже припомнились два обстоятельства, связанные с именем Флерова. Заместитель председателя Комитета по Сталинским премиям, он проверял документы по премированию научных работ. Исследование Флерова и Петржака по спонтанному делению урана бросилось в глаза противоречивостью оценок. Авторы – ленинградские комсомольцы, хорошая научная молодежь, рекомендации солиднейшие – постановление всесоюзного совещания физиков-атомщиков, особенно ратовал Иоффе, назвавший спонтанное деление крупнейшим открытием года. А штатный рецензент отозвался отрицательно, и тоже аргументы солиднейшие – все наши крупные исследования немедленно проверяются на Западе, работу же Флерова и Петржака ни одна иностранная лабораторая не воспроизвела, ни в одном из журналов не появилось отзывов. Пришлось отложить премирование молодых физиков до момента, когда на их исследование обратят внимание за границей.
Второе воспоминание заставило Кафтанова нахмуриться. Полгода назад Флеров прислал такое же письмо – и тоже аргументы убедительные. Кафтанов для проверки письма попросил у помощника справки по урановой проблеме и узнал, что до войны при Академии наук функционировала специальная урановая комиссия, что в ее делах сохранились подробно разработанные планы исследования деления ядер урана и что в архиве Совнаркома имеются письма академиков Вернадского, Ферсмана и Хлопина и академика Семенова – и все на ту же тему: изучение реакций распада урана – важнейшая научная проблема, нужно заниматься ею широко и интенсивно. И еще узнал Кафтанов, что исследования урана шли в крупнейших институтах страны; в Ленинграде – в Физтехе, РИАН, Химфизики; в Москве – в ФИАНе; в Харькове – в УФТИ. Уже одно перечисление научных центров, изучавших деление урана, показывало, что проблема эта, точно, важная, Флеров не ошибался, требуя возобновления экспериментов, прерванных войной и эвакуацией институтов.
И Кафтанов, составляя список важных научных тем, которые следовало бы разрешить, внес туда и урановые исследования, но решения по ней не было принято.
– Мое мнение: обратиться к товарищу Сталину с просьбой возобновить урановые работы, – продолжал Балезин. – Чем мы рискуем? Ну отвлечем человек сто на эти исследования, затратим миллионов двадцать – пустяк в общем масштабе военных расходов. А если откажемся от работ по урану, не обгонят ли нас так, что и догнать потом не сумеем? Все данные за то, что тема сама по себе – важнейшая.
– Я подумаю, – сказал Кафтанов. – Оставьте мне папку.
