Текст книги "Творцы"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Новых открытий не произошло, новые настроения давали о себе знать. Сперва намеками, затем все определенней за рубежом заговаривали об атомной взрывчатке. Появился и зловещий термин «атомная бомба».
«Нью-Йорк таймс», влиятельнейшая газета Америки, напечатала 5 мая 1940 года статью своего научного обозревателя У. Лоуренса. Уже на первой полосе читателя оглушали крупные заголовки: «Источник атомной энергии огромной мощи открыт наукой», «Обнаружена разновидность урана, обладающая энергией в 5 миллионов раз больше угля», «Ученым приказано посвятить все время исследованиям», «Потрясающая взрывчатая сила». Журналист расписывал разрушительное действие гипотетической урановой бомбы. «Германия стремится к этому», – жирным шрифтом предупреждал автор. Атомное оружие поставлено в повестку дня, скоро оно появится на вооружении армий великих держав, – с воодушевлением предсказывал Лоуренс.
А через несколько месяцев, 7 сентября, тот же Лоуренс в газете «Сатерди Ивнинг пост» напечатал статью «Атом сдается», где еще настойчивее расписывал мощь урановой взрывчатки, еще убежденней доказывал, что близится поворот в методах войны.
Еще никто и предугадать не мог, что не дальше как через год военная цензура США изымет изо всех библиотек газеты со статьей У. Лоуренса и устроит слежку за теми, кто будет их спрашивать, и что саму статью засекретят, даже автор ее потеряет право хранить у себя свое творение. Но и не зная этого, можно было ясно увидеть, на что ориентируют американских физиков. Лоуренс не сообщал новых фактов по физике деления урана. Зато он не оставил сомнения в том, что американские ученые приступают к разработке уранового оружия. Даже название это – «атомная бомба» – звучало в его статье как нечто общеупотребительное среди физиков. Для характеристики энергии, скрытой в уране, бралась взрывчатка авиабомб и снарядов. «В одном фунте урана-235 содержится столько же энергии, сколько в 15 тысячах тонн тротила!» – с восторгом восклицал научный обозреватель «Нью-Йорк таймс». Военные по достоинству оценили его увлечение: ему, единственному из представителей прессы, разрешили через пять лет вылететь на остров Тиниан – полюбоваться, как американские летчики грузят на самолет бомбу, которая должна за несколько секунд уничтожить почти 200 тысяч человек в Хиросиме.
Зловещие откровения американского журналиста лишний раз показали Курчатову, что он прав в своем стремлении всех подталкивать, все работы ускорять. И он еще сильнее ощущал, насколько аппаратурное богатство американских институтов превосходит то, что он сегодня имеет в своем распоряжении.
«Довлеет дневи злоба его», – говорил он себе, отправляясь проталкивать очередной заказ для циклотрона – строительство возобновилось, но шло далеко не так быстро, как до военных действий с финнами. Отложенные было мирные заказы снова принимались, но не было прежней возможности выполнить их поскорее.
Горе было, однако, не в том, что на всякий день хватало забот, а в том, что каждодневная эта «злоба» была мелка сравнительно с величиной задач, какие он ставил себе. Неудовлетворенное желание порождало беспокойство, беспокойство превратилось в тревогу.
Курчатов готовился к новому всесоюзному совещанию по ядру. Сотрудники отметили в нем неожиданную черту – он стал рассеянным, отвечал невпопад. Но еще никогда он не был таким собранным. Он готовился не просто к докладу – к схватке. Доклад был строго научным. И должен был стать агитационным.
Внешне это проявилось очень странно. Кое-кому стало казаться, что Курчатов после доклада в Академии потерял значительную долю своего прежнего увлечения. В Москве созывались заседания Комиссии по проблемам урана, на них приглашались физики, туда ездили и Лейпунский, и Харитон, и Алхазов, и Гуревич – Курчатов упорно не покидал своей лаборатории. Урановая комиссия расширяла деятельность, один за другим возвращались командированные из геологических экспедиций, сам Ферсман докладывал о результатах изучения уранорудных районов, другие геологи дополняли, результаты были скромные, они не могли обеспечить большого размаха – Курчатов выслушивал информацию об этих заседаниях почти безучастно, его, казалось, мало интересовало, что там ищут геологи. На одном из заседаний обсудили составленный Хлопиным план работ, поручили ему и Лейпунскому внести кое-какие изменения. Иоффе настойчиво потребовал срочного изыскания одного килограмма урана для Физтеха, посоветовал связаться для этого с академиком Чижевским в Институте прикладной химии, а если и тот не сумеет, выписать из Германии. Он сам потом рассказал об этом заседании Курчатову – тот одобрительно покивал головой, ему, по всему, нравилось, что в составлении плана работ по урану участвует Лейпунский: это гарантировало высокое научное качество плана, а перспектива получения наконец металлического урана просто радовала.
Не поехал он и на заседание Президиума Академии наук 15 октября 1940 года, где утверждался подготовленный урановой комиссией план работ. План был не его, другой, другие планы его не захватывали. На заседании приняли важные решения – ходатайствовать перед правительством о создании уранового фонда, организовать специальную постоянно действующую сырьевую комиссию под председательством Ферсмана, закупить в текущем году 300 кг урановых солей, для чего выделить 225 тысяч рублей, а в будущем году довести их запас до 1,5 тонны, на что ассигновать 750 тысяч рублей, РИАНу дать дотацию на урановые работы – 74 тысячи, и изыскать 970 тысяч этому же институту на достройку циклотронного помещения. Дело не стояло на месте, урановые исследования расширялись, для них создавалась прочная база. Курчатов равнодушно выслушивал сообщения из Москвы. Все это было не то, чего ему хотелось. Дело двигалось, конечно, но медленней, чем нужно. Именно это он и будет доказывать на пятом всесоюзном совещании по атомному ядру!
Всесоюзное совещание по атомному ядру собрало столько участников, сколько еще не было с первой конференции семь лет назад. На трибуну поднимались и уже известные и молодые физики. Каждый говорил о своих работах, каждая работа была элементом всеобщего исследования – наступление на ядро шло сплошным фронтом. Сообщение о спонтанном распаде урана приняли так тепло, что Курчатов порадовался за своих молодых помощников. Конференция постановила выдвинуть их исследование на Сталинскую премию – проголосовали единогласно.
Когда Курчатов занял свое место на трибуне, зал был полон, в дверях и проходах стояли. Он начал с фактов. Новых теорий деления не появилось, новых экспериментальных данных накопилось множество. Установлено, что цепная реакция при делении ядер урана в принципе возможна. Центральная проблема сегодняшних исследований – как эту реакцию практически осуществить? Курчатов подробно описывал, что требуется и что имеется. Если взять уран, в два раза обогащенный легким изотопом, то цепная реакция в таком уране пойдет с обычной водой, но понадобилось бы с полтонны обогащенного урана, а во всех лабораториях мира вряд ли наберутся и микрограммы. Можно взять обычный уран, но тогда потребуется 15 тонн тяжелой воды. Во всем мире ее запасы вряд ли превышают полтонны. Можно воспользоваться не тяжелой водой, а другим замедлителем нейтронов – гелием, углеродом (в форме графита), кислородом, но точные характеристики их не выяснены. Таким образом, создание цепной реакции деления урана упирается в две трудности – разделение изотопов урана и накопление тяжелой воды. Трудности эти – технические, а не принципиальные. Для их преодоления понадобятся огромные средства, а не новые открытия в науке. И он уверен – средства эти можно и нужно изыскать!
Он чувствовал, что захватывает аудиторию. Даже неверующие поверили – так ему показалось с трибуны, так говорили ему и потом. В коридоре ходили радостно возбужденные люди. Вдруг наступил праздник – пахнуло ветром великих свершений. И строительство «атомных котлов» – реактора для получения атомной энергии – обрело сурово-четкие формы технической конструкции. Доказательства были точны, исчерпывающи – пришла пора превращать научные исследования в отрасль промышленности.
После перерыва слово попросил Хлопин. Он признал значительность доклада, но ему кажется, докладчик увлекся. О промышленном получении атомной энергии говорить рано. Некоторые молодые физики, в частности из учеников докладчика, так захвачены урановыми проектами, что ради них забывают о нуждах нынешнего дня. Докладчик доказывал, что если разделить изотопы урана – а дело это пока практически неосуществимое – или если накопить десятки тонн тяжелой воды вместо имеющихся десятка килограммов, то цепная реакция станет возможной. Но «возможна» и «реальна» – не равноценные понятия. Реальность цепной урановой реакции еще не установлена даже в лаборатории. К сожалению, надо признать: урановая энергетика – перспектива далекого будущего, это пока прекрасная мечта. Будем, конечно, исследовать и дальше деление урана, но не надо предаваться маниловщине, не надо отвлекать творческие умы и народные средства на нереальные прожекты. Время грозное, наша задача – помогать партии и народу осуществлять третью пятилетку, крепить реальную обороноспособность страны.
Он сошел с трибуны под мертвое молчание зала.
– Какой удар! – сказал Курчатову расстроенный Алиханов. – Вылил по ушату ледяной воды на каждое предложение, которое ты внес.
Курчатов старался сохранить на лице обычную свою улыбку, но теперь конференция потеряла для него интерес. Его спрашивали, он отвечал. С ним спорили, он соглашался или возражал. Все это уже не имело значения. Хлопин высказывал, конечно, не только свое мнение. Курчатов навязывал схватку на конференции, ему дали жестокий отпор. Ему строго указали, что он зарывается. Ровно месяц и одна неделя прошли с того дня, когда Президиум Академии наук утвердил план ядерных исследований, подготовленный Комиссией по проблемам урана. Вот этот план и будет осуществляться, а что сверх него, то фантастические мечтания! Так надо понимать отповедь Хлопина.
Вавилов подошел к Курчатову, дружески заглянул в глаза:
– Огорчены, Игорь Васильевич? Большие дела без сопротивления не делаются. И ведь, по существу, прав Хлопин – имеются более срочные сегодня для страны темы, их не отставить. В урановых исследованиях быстрого серьезного результата не достичь.
– Будет ли вообще серьезный результат? – с горечью поинтересовался Курчатов.
Вавилов ответил с убежденностью – будет! Только дорога не такая прямая, как рисует себе Курчатов. И не такая быстрая. Надо, прежде всего, создать мощную базу для исследований. Сколько лет в Ленинграде строится второй циклотрон? И каким будет, когда построят? Лучше европейских, но слабей американских! Вавилов получил разрешение правительства на строительство в Москве циклотрона с диаметром полюсов в три метра. Самая крупная в мире машина!
Курчатов молча выслушал рассказ о проекте крупнейшего в мире циклотрона. Вавилов продолжает настаивать на организации единого центра ядерных исследований. В сущности, он прав. И насколько проще было бы разворачивать крупнейшие работы с ураном, существуй уже такой специализированный институт. Он, Курчатов, совершил ошибку, когда протестовал против перемены места работы. Говорить об этом излишне. От Физтеха теперь не уйти.
– Бог вам в помощь, а я посочувствую, – сказал Курчатов.
Он постарался, чтобы и шутка звучала весело, и улыбка выглядела по-хорошему.
После конференции участники ее выступали с докладами о новостях в физике на разных заводах и в учреждениях. На одном таком собрании Курчатова спросили об атомной бомбе. В газетах о ней уже много пишут, а что за штука – неведомо. Возможна ли она вообще?
– Возможна, – сказал Курчатов. – И будет в десяток тысяч раз сильнее самой мощной сегодняшней бомбы.
– И что – недорого обойдется? – недоверчиво поинтересовался спрашивающий.
– Столько же, сколько нужно, чтобы построить еще один Волховстрой, если не больше.
– Лучше уж строить Волховстрой, а не бомбы! – откликнулся при общем одобрительном гуле спрашивающий.
Флеров выступил с докладом о спонтанном делении урана и цепной реакции в аудитории Московского университета, заполненной студентами и преподавателями. Его тоже спросили о статье Лоуренса и об атомной бомбе. Он ответил, что атомная бомба принципиально возможна, если разделить смесь двух изотопов урана – взрывчаткой может служить только легкий изотоп урана-235. На новый вопрос – есть ли достаточно урана-235 для создания атомной бомбы? – он ответил, что всего в мире извлечено из руды примерно тонн двести урана. Если пустить этот уран в переработку и принять степень извлечения легкого изотопа в 0,1 процента от его содержания в уране, то на атомную бомбу хватит с избытком.
В аудитории сидели двое мужчин средних лет, видимо, преподаватели университета.
– По облику – студент, а как рассуждает об атомной бомбе! – сказал один. – И автор крупного открытия. Интересно, Степан Афанасьевич?
– Интересно, – ответил второй. – И страшно! Он сказал, около двести тонн. А ведь руды урановые в мире есть – можно и тысячи тонн урана получить. И что это за извлечение – одна десятая процента? А если повысить извлечение легкого изотопа до одного процента? До десяти? Какой грозный арсенал станет возможен!
– Не повысите, – возразил первый. – Физики народ увлекающийся. Вы, химики, когда дело дойдет до производственной технологии, сумеете поставить фантазеров на реальную почву. К тому же пока не то что десяти процентов, а и одной миллионной процента не удается извлечь.
Флеров и подозревать не мог, что ответ на заданный ему вопрос и разговор двух слушателей по поводу его ответа в недалеком будущем сыграет важную роль в его жизни.
Только в кругу близких друзей Курчатов разрешал себе посетовать на неудачу. И все успокаивали его – неудачи, собственно, нет, скорее успех, ведь и ассигнований добавили, включая и валюту на закупку реактивов и приборов, и темы утвердили расширенные. Правда, замахивались на большее, но всегда хочешь побольше, а ножки протягиваешь по одежке. Так ему говорили, так и он сам порой говорил себе. Это было слабое утешение. Он часами сидел над иностранными журналами. Изучение урана за рубежом из журналов было видно как бы в тумане. Еще недавно исследования шли сплошным фронтом, теперь публиковались второстепенные работы. Что скрывалось за этим? Изжила себя научная сенсация? Потерян интерес к урану? Или ученые Запада вдруг стали равнодушны к приоритету, их перестали привлекать слава и почести?
Напрашивалось простое объяснение – работы засекречивались. Объяснение было неубедительно. Появление вызывающей статьи Лоуренса опровергало мысль о засекречивании. Но падение интереса к урану было явным. В «Физикл ревью» напечатали заметку Флерова и Петржака о спонтанном делении. Откликов на нее не появилось. Спонтанное деление не захватило американских ученых. Они публиковали пустяковые опыты. Они как бы потеряли вкус к большим открытиям. Крупнейшие ученые Америки, великие физики-эмигранты из Германии и Италии, еще недавно так деятельно исследовавшие уран, вдруг стали к нему равнодушны!
Курчатов не мог знать, что именно беглецы из фашистских стран Лео Силард, Виктор Вайскопф, Энрико Ферми, Эдвард Теллер, Юджин Вигнер добились того, что казалось немыслимым в Америке, – ввели самоцензуру на работы по урану и уговорили американских ученых ограничить свои публикации, чтобы важные открытия не стали достоянием фашистов в Европе. А что второстепенные работы продолжали публиковаться, даже помогало камуфляжу – исследования по урану идут, ничего важного нет. Вспыхнула сенсация – и сгорела!
Если кого и обманывало внешнее спокойствие Курчатова после ядерной конференции, то Иоффе к этим людям не принадлежал. Он понимал, что главный ядерщик его института расстроен и подавлен. Сам Иоффе нервничал и злился. У него с Хлопиным никогда не было близких отношений – слишком уж несхожие натуры! Но и ссор не было, а сейчас шло к открытой ссоре. Публичную отповедь Курчатову Иоффе воспринял как нападки на весь Физтех. И что Президиум академии основное значение в исследованиях ядра отводил Радиевому институту, и что туда направлялся самый значительный поток ассигнований, каждый мог расценить как умаление ядерщиков Физтеха – сам Иоффе, во всяком случае, именно так толковал события. Он не верил в скорое наступление атомного века, но по-прежнему отстаивал углубление ядерных исследований. Он готовился открыто высказать все это руководителю радиохимиков.
Удобный случай представился всего через неделю после окончания всесоюзной ядерной конференции. Хлопин созвал заседание урановой комиссии на 30 ноября 1940 года, послал приглашение и Иоффе, только что вернувшемуся в Ленинград, но приглашение опоздало – и Иоффе 2 декабря откликнулся резко и недружелюбно:
«Уважаемый Виталий Григорьевич! Сегодня я получил повестку с приглашением на 30-XI в Москву. Между тем задачи, поставленные в повестку, весьма ответственны, и нести ответственность за их решение я не могу.
Такое положение с урановой комиссией я считаю совершенно ненормальным и принужден буду заявить Президиуму об отказе от участия в ней.
Дело здесь не в формальных недочетах, а в существе дела.
Вопрос урана быстро развивается и видоизменяется, и совершенно необходимо, чтобы принимаемые комиссией решения учитывали все возможные факты. Между тем физики (Курчатов и др.) не участвуют в самых ответственных заседаниях, а остальные члены комиссии, и вы в том числе, как показал опыт, недостаточно полно осведомлены о вновь возникающих возможностях и об устранении других, ставших мало надежными».
На ядерной конференции Иоффе не выступал, в полемику с Хлопиным не вступил, зато теперь показывал, как круто они разошлись во мнениях. Он знал, что слова о некомпетентности членов урановой комиссии глубоко обидят Хлопина, и хотел, чтобы тот обиделся. Радиохимик отверг требования физиков, как фантастические, руководитель физиков жаждал показать, что собственный план радиохимиков порочен. По тону письма начиналась крупная ссора, но то была не ссора, а попытка размежевать направления научных поисков. Иоффе показал это, сразу за сердитым вступлением перечислив свои конкретные требования – по металлическому урану и другим материалам. Одного Иоффе достиг – Хлопин обиделся. Иоффе писал на своем директорском бланке, нервным, широким почерком, круто спадающими строчками – и отправил, не дав перепечатать на машинке, хотя и секретарь имелся, и машинка была. Хлопин отвечал на шести страницах ученической тетрадки, мелкими четкими строчками – только прыгающая вдруг по размеру буква да разная густота чернильного следа выдавали волнение и спешку. Письмо он отдал на машинку, оставил себе черновик. Он в первой же фразе холодно извещал: «Отвечаю по пунктам».
Что до заседания 30-XI, то оно все посвящено было разведке и переработке руд. Иоффе от таких заседаний, как неспециалист, всегда уклонялся – естественно, на него не возложат ответственности за принятые решения. Иоффе в своем письме снова требовал килограмма урана: изготовление металлического урана внесено в план на 1941 год, заказ послан. Хлопин может, если нужно, написать еще одну бумагу. А протактиния, которого в том же письме требует директор Физтеха, сам Хлопин просит дать ему с 1924 года – и пока безрезультатно. И только в конце, в пункте седьмом ответа, Хлопин разрешает себе коснуться главного предмета обиды: на всех ответственных заседаниях комиссии физики бывали. «…Вы сами, ак. С. И. Вавилов, ак. П. П Лазарев, ак. А. И. Лейпунский, Ю Б. Харитон и др Что касается И. В. Курчатова, то он действительно по непонятной для меня причине ни на одном заседании комиссии не был, хотя приглашение на них, за исключением последнего, получал все время. В обсуждение формы вашего письма я не вхожу».
Иоффе показал Курчатову ответ Хлопина. Курчатов задумался, потом сказал:
– Все резонно, по-моему. Хлопин осуществляет разработанный им план. Что же, план солидный, очень полезный… Но ездить на заседания урановой комиссии по-прежнему не буду. У нас своя программа, будем работать над ней.
– Сможем ли мы осуществить ее без серьезной поддержки, Игорь Васильевич?
– Во всяком случае, сможем доказать, что серьезная поддержка срочно нужна.
Иоффе пожал плечами. Курчатов казался настроенным мирно. Вероятно, он прав – надо работать, а не препираться. Иоффе счел ответ Хлопина исчерпывающим и больше к предмету не возвращался.
В Физтехе продолжались эксперименты. Зельдович и Харитон вели свои теоретические изыскания. К ним присоединился Гуревич, оба автора сами пригласили работника Радиевого института «в свою фирму». В одном иностранном журнале появилась статья Рудольфа Пайерлса, показывающая, как рассчитывать критические массы делящегося материала. Решение давалось в общем виде в форме интегрального уравнения. Коллектив из трех теоретиков заинтересовался, как конкретизировать его в частном случае легкого изотопа урана, заведомо легко делящегося нейтронами материала. Такое вычисление логически бы завершало прежние расчеты двух физиков по кинетике цепной реакции взрывного типа. Общий ее характер был ими уже раскрыт – скорость ее, влияние побочных факторов на разветвление цепей. Но размер критической массы оценивался лишь качественно, а не количественно, интересно было определить и это. За рубежом столько кричали об атомной бомбе, что не мешало хоть для теоретического интереса узнать, сколько делящегося материала для нее потребуется.
Физики рассмотрели два случая: критическую массу чистого изотопа урана-235 с железным отражателем вырывающихся при реакции нейтронов и различные смеси легкого изотопа с водой. Как и ожидалось, «критмасса» в первом случае оказалась всего в несколько килограммов: гораздо важнее было не само количество урана, а то, что массу делящегося материала для ядерной взрывчатки можно сравнительно точно высчитать, исходя из уже известных экспериментальных констант. Во втором случае определялись критмассы для различных комбинаций урана и воды: впоследствии, когда стали практически работать над ядерным оружием, эти расчеты приобрели немалое практическое значение при определении и смеси урана и воды, и формы сосудов, в которых можно безопасно хранить уран. Работа, законченная перед самой войной, света не увидела, но Курчатов лишний раз убедился, что надо, надо всемерно форсировать исследования.
В это время центральные газеты опубликовали первый список лауреатов Сталинской премии – Флерова и Петржака среди награжденных не было. Иоффе сокрушенно разводил руками. Он публично заявил, что спонтанное деление – самое крупное открытие 1940 года, с его заявлением не посчитались. Не посчитались и с решением всесоюзного совещания по атомному ядру, выдвинувшего работу молодых физиков на премию. Курчатов по телефону соединился с Москвой. То, что он услышал в комитете по Сталинским премиям, заставило не так рассердиться, как задуматься.
– Вашу работу прорецензировали, ребята, – сказал он огорченным авторам. – Рецензент считает значение открытия преувеличенным нами. Основания: нет откликов в иностранных журналах, нет сообщения, что ваша работа в какой-то лаборатории воспроизведена. Это свидетельствует, полагает рецензент, что открытие спонтанного деления большого значения не имеет. – Курчатов помолчал. – Я спрашивал фамилию рецензента, мне отказались назвать. Вот все. Не падайте духом. Еще появятся отклики – и они будут благоприятными. Идите отдыхайте.
И Флеров, и Петржак и раньше с нетерпением перелистывали иностранные журналы в поисках новостей и откликов. Теперь, оскорбленные, они прочитывали каждую новую книжку от корки до корки и с огорчением убеждались, что о спонтанном делении западные физики стойко молчат.
– Надо что-то еще делать, – сказал как-то Курчатов брату. – За границей, по всему, к урану стали присматриваться военные. Столько шуму об атомной взрывчатке!
– Пиши в правительство, – посоветовал Борис Васильевич. – Если Академия наук поддерживает тебя, по нынешним временам, недостаточно, то в правительстве, уверен, по-иному воспримут шумиху на Западе.
О том, что надо писать новое письмо, Курчатов уже подумывал. Но отправлять его за прежними подписями он не решался. Что для Совета Народных Комиссаров имена мало известных докторов и кандидатов наук! Тут нужна фигура посолидней. Человек с именем, крупный научный авторитет.
На помощь физикам пришел Семенов. Академик, всемирно известный ученый, он был человеком, к мнению которого не могли не прислушаться. Последняя работа трех авторов – два были работниками его института – убедила его, что ядерщикам нужно срочно помочь: урановые исследования явно не получали размаха, какого сегодня заслуживали. Он написал письмо в правительство, оно ушло в Москву. Теперь оставалось набраться терпения и ждать.
«Набраться терпения» означало «интенсивно работать». Только одно могло окончательно убедить сомневающихся опровергнуть неторопливых – реальная цепная реакция. Нет, не урановый «котел», вырабатывающий промышленную энергию, лишь лабораторная модель, показывающая, что «цепь» реальна.
К цели вели два пути: цепная реакция в натуральном уране с эффективным замедлителем нейтронов и обогащение натурального урана легким изотопом. Разрабатывать модель реактора с необогащенным ураном Курчатов поручил Флерову, конструирование обогатительной установки взял себе. Времена, когда он поощрял совмещение тем, сам с охотой «разветвлялся», прошли. Теперь каждый сосредоточивался на узкой теме.
В помощь Флерову Курчатов дал аспирантку Таню Никитинскую.
Лабораторная модель реактора, по мысли Курчатова, должна представлять собой сферу, сложенную из прессованной окиси урана. Никитинская так наловчилась прессовать тестообразную окись, что сборка и разборка сферы из высушенных кубиков много времени не занимала. Внутрь сферы вводилась стеклянная ампулка – источник нейтронов. Все та же ионизационная камера, сконструированная Флеровым и Петржаком, свидетельствовала о появившихся вторичных нейтронах. Цепная реакция в таком малом объеме не шла, но, меняя размер сферы, можно было прикинуть, какая нужна масса урана – «критический объем», чтобы появилась надежда на «цепь». Фильтры из алюминия, олова, железа, ртути, свинца давали возможность установить, как идет поглощение нейтронов в этих металлах. Работы из-за высокой чувствительности камеры снова перенесли на ночь. Флеров прибегал утром, не позавтракав, не причесавшись – Никитинская в дни острых опытов подозревала, что от спешки и не умывшись, – быстро знакомился с результатами ночной работы, быстро исправлял неполадки и на часок исчезал с восклицанием: «Приведу себя в порядок и перекушу!»
Если вначале аккуратную аспирантку и поражал дух нетерпения и увлеченности, то вскоре она сама заразилась им. Однажды, после такой же ночной работы, как у нее, Русинов, уверенный в успехе контрольных экспериментов, позвонил Курчатову, и тот примчался проверить сам. Оба шумно ликовали. А когда успокоились и Курчатов уселся за стол начинать дневную службу, вдруг обнаружилось то, чего ни он сам, ни Русинов, ни она, увлеченная их увлечением, вначале и не заметили: руководитель лаборатории пиджак и пальто надеть успел, но забыл облачиться в дневную рубашку! Сконфуженно посмеиваясь, высоко подняв воротник пиджака, Курчатов побежал домой «доодеваться».
Когда подошло время проверять, как ведет себя урановая сфера с замедлителем, Флеров предложил начать с углерода. Самая чистая форма углерода – алмаз. Алмазы недоступны. Но почему не попробовать сажу? Сажа – отличнейший вид углерода. Сажи он достанет сколько угодно!
Курчатов рассердился:
– Вы собираетесь превращать лабораторию в кочегарку, Георгий Николаевич? И думаете, что я разрешу? А не приходило вам в голову, что обычный электродный графит тоже модификация углерода?
Флерову приходило в голову много идей, среди них и мысль о графите. Графит – он его попробовал на скорую руку – от образца к образцу вел себя чудовищно по-разному. Жирноватую на ощупь сажу можно прессовать, Таня отлично изготовит сажевые кубики. Флеров подозревал, что руководитель лаборатории недооценивает углерод. В великолепном докладе на московском совещании он приписал углероду большое поглощение нейтронов. Правда, у немцев углерод вел себя много хуже тяжелой воды. Но кто сказал, что немцы не ошибаются? Еще как ошибаются!
Для разделения изотопов урана Курчатов решил использовать электромагнитную установку. Он пошел советоваться с Арцимовичем, а заодно и привлечь его к разделению изотопов урана электромагнитным способом – Арцимович крепко набил себе руку в конструировании различных электрических аппаратов. Арцимович начал, по обыкновению, с любимого словечка «нет!».
– Бред сивой кобылы! – объявил он презрительно. – Между прочим, я уже обдумывал это дело – ничего не выйдет! Ничтожная эффективность! Надо ионизировать уран – и выход ионов будет чрезмерно мал. К тому же массы изотопов так близки, что и большими электромагнитами их траектории в разделительной камере практически не раздвинуть.
Курчатов продолжал настаивать. Он пока не стремится к высокой эффективности разделения, это дело будущего. И больших количеств не надо, для экспериментов достаточно и микрограммов легкого изотопа, миллиграммов обогащенного уранового концентрата.
Арцимович заколебался. Задача была трудна, зато чертовски интересна. В конце концов он сдался:
– Ладно, Игорь, выделяй хорошего помощника – начну!
В помощники Курчатов выделил Игоря Панасюка. В январе 1941 года тот защитил диплом по спонтанному делению урана и тория – у тория спонтанности не обнаружили, – и Курчатов взял его к себе в аспиранты. Установку для электромагнитной сепарация смонтировали в кабинете Курчатова. В мае Курчатов передал Панасюку импортный металлический уран, 100 граммов черного порошка, вполне достаточное для первых опытов количество. А в июне уже наблюдали ионный пучок, образованный раскаленным ураном. Опыты по электромагнитному разделению изотопов урана начались.
…Ни Курчатов, ни Арцимович не знали, когда спорили о применимости электромагнитного метода для практического получения легкого изотопа урана, что точно такие же споры шли и в Соединенных Штатах. И что, как и Арцимович, авторитетные физики в Америке поначалу отвергли этот метод, как неэффективный. И что только когда в Советском Союзе прекратились все ядерные исследования, а Ленинград уже находился в блокаде, американцы снова возвратились к этому вопросу. В официальном американском отчете «Атомная энергия для военных целей» написано: «На заседании Комитета по урану Смит (Принстон) поднял вопрос о возможном промышленном разделении изотопов электромагнитным способом, но ему возразили, что этот метод был исследован и признан неосуществимым». Несмотря на это, Смит и Лоуренс, случайно встретившись в октябре 1941 года, обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что решение его все же возможно. А ровно через год начали строить гигантский завод в Ок-Ридже для разделения изотопов урана электромагнитным способом – именно этот завод и дал материал для бомбы, поразившей Хиросиму…
