Текст книги "Творцы"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)
Курчатов, улыбаясь, ответил шурину:
– В Харькове – хорошо. Но и в Ленинграде – неплохо. Будем вести совместную работу и там и тут. – Машины остановились. Курчатов показал на толпу, осаждавшую вход в здание: – Знамение времени! Даже я не ожидал такого интереса к ядру.
За «линкольнами» подъехала скромная машина Иоффе. Академик удивленно покачал головой, увидев, что творится у входа. Трудности предусматривались разнообразные. Приглашенные из других городов могли не приехать или опоздать, на всех участников могло не хватить мест в гостиницах, транспорта могли выделить мало.
Случилось то, чего не опасались. На конференцию валом валили люди, не получившие пригласительных билетов, – студенты, преподаватели школ и вузов, научные работники, инженеры. Проблема была локальная: одна из абстрактнейших тем новой физики, в ней пока мало кто разбирался, а интерес к ней оказался всеобщим. «Вторгаемся в ядро!» – задорно прокричал чей-то голос, когда Иоффе пробирался сквозь толпу. Призыв был подкреплен действием – на сторожей поднаперли, многим безбилетникам удалось прорваться в конференц-зал: организаторам это показалось гораздо более тревожным, чем если бы они вторглись в ядро.
– Не проверять же у каждого в зале билеты, – озабоченно сказал Курчатов теоретику Матвею Бронштейну, одному из организаторов. – А если так будет продолжаться, на участников конференции не хватит стульев.
– Постоят, – пробормотал Бронштейн – Еще лучше будет видно. Впрочем, многие уйдут в президиум, освободятся места. Кстати, тебе идти в президиум.
Бронштейн присоединился к группке молодых физиков, стоявших у стены. Все были из ленинградского Физтеха, все приятельствовали – и разительно не походили один на другого: плотный, крупногубый Кобеко хохотал, выслушивая язвительные шутки Арцимовича, – тот все время острил, актерски меняя лицо; худощавый Харитон сдержанно улыбался, не показывая ни одобрения, ни осуждения; Алиханов хмурился, взмахивая кудрявой головой, – он, похоже, не считал, что надо всем нужно подшучивать. За ними, прижимаясь к стене, как бы стараясь в нее вдавиться – видимо, от смущения, – стоял черноволосый очкастый юноша, вероятно, студент. Он старательно высовывал из кармашка пригласительный билет – наверно, побаивался, как бы не заподозрили, что он пробрался сюда нахрапом.
– Вы в зале образовали свой президиум, хотя пока и не президиумного ранга. Все на вас посматривают, – сказал Бронштейн физикам. – Давайте займем места.
– Матвей, почему вас прозвали аббатом Куаньяром? – насмешливо поинтересовался Арцимович. – Куаньяр любил вино, острое слово, женщин. Ничем подобным вы не блещете. Предлагаю переименовать вас в Ментора.
– Хоть в черта, только, пожалуйста, садитесь.
На призыв раньше всех отозвался юноша. Он плюхнулся на ближайший свободный стул. Приглашенные в президиум занимали места. В центре сел Иоффе, рядом президент Академии наук Карпинский. Весь первый ряд заняли гости из-за рубежа – Жолио, Перрен, Грей, Разетти, между ними – академики Вавилов и Чернышев, позади – народ помоложе: Френкель, Скобельцын, Гамов, Курчатов, Лейпунский, Иваненко. Иоффе постучал карандашом о графин – на столе стоял и председательский колокольчик, но карандаш был привычней – и объявил конференцию открытой. Все происходило как на любом торжественном заседании: аплодисменты зала, вступительное слово председателя о начавшейся в мире научно-технической революции – одним из важных ее моментов является бурное развитие науки об атомном ядре и космических лучах – и снова аплодисменты.
Первый докладчик, Фредерик Жолио-Кюри, пошел на трибуну. Вставший рядом Френкель переводил с французского на русский. Не поспевая за бурно несущейся речью, он сделал умоляющий жест – Жолио заговорил медленней. Ему шел тридцать третий год, но из зала, издалека, он казался не старше тех студентов, что осаждали конференц-зал и теперь, затаив дыхание, впивались в президиум восторженными глазами. И седовласый Карпинский, и величественный Вавилов, и пожилой Чернышев, академики, создатели собственных школ, увлеченно вслушивались в описываемые докладчиком удивительные эксперименты, увлеченно всматривались в его нервно меняющееся, удивительно молодое лицо.
– Да, год великих открытий, минувший тридцать второй, начал в физике новую главу, – говорил Жолио. – Поворотная веха – обнаружение нейтрона. Можно лишь поражаться, как долго не догадывались, что сотни экспериментов, десятки ядерных реакций порождают эту замечательную частицу.
И он в подробностях описывал, как бомбардировки разных элементов альфа-лучами вызывают выброс нейтронов из атомного ядра. У них, в институте Радия в Париже, руководимом великой исследовательницей радиоактивности госпожой Марией Склодовской-Кюри – он имеет высокую честь быть ее зятем, – недавно установили, что под действием альфа-снарядов, выбивающих из ядра нейтроны, бериллий превращается в углерод, азот во фтор, натрий в алюминий… Вот оно, реальное осуществление вековой человеческой мечты о превращении одного элемента в другой! Начало этому замечательному преобразованию элементов положил еще в 1919 году Резерфорд, превративший азот, бомбардируемый альфа-частицами, в кислород и водород. Они продолжают эти великие работы Резерфорда.
Жолио поклонился, направился на свое место. Зал, два часа в молчаливом напряжении вникавший в доклад, разразился аплодисментами. Иоффе торжественно объявил, что сообщение Жолио прозвучало фантастической сказкой. Но это не сказка, это реальность, это сегодняшний день науки! Теперь можно покурить, предложил он. Зал загудел, устремился к дверям.
Молодые физики, не выходя, делились впечатлениями.
– Эксперименты у парижан отличные, но меня удивляет, что сами они вначале и отдаленно не поняли всего их значения, – говорил Арцимович. – Вдумайтесь только! Боте с Беккером три года назад открыли какое-то непонятное новое излучение. Жолио подробнейшим образом его исследовал. И не догадался, что имеет дело с нейтронами. Вышло так, что он как бы препоручил открытие нейтронов Чадвику, который только повторил в Кембридже эксперименты Жолио. Чудовищный пример научной слепоты! По сути, он стал знаменит именно потому, что не открыл нейтронов. А ведь физик сильный!
– Нормальное явление, по-моему! – Кобеко дружеской улыбкой постарался превратить сарказм Арцимовича в простую шуточку. – Кто из нас не совершал великих открытий – я подчеркиваю это «не». Меня часто томит ощущение, что я что-то великое создал, только не дознаюсь, что именно?
– Фредерик Жолио стоит на пороге великого успеха! – запальчиво воскликнул Алиханов.
– И есть доказательства? – скептически поинтересовался Арцимович.
– Жолио глубоко чувствует физику. Это не каждому дано.
– А нам с тобой дано?
По лицу Арцимовича было видно, что он вспылил и готовится дать сдачи. Кобеко предостерегающе поднял руку.
– К нам мчится со скоростью пули Гамов.
Из президиума, бесцеремонно расталкивая толпящихся в проходе, торопливо шел Гамов. На него оглядывались, с уважением уступали дорогу. Недавно он выпустил книгу о строении атомного ядра и радиоактивности, она сделала его имя известным в научных кругах – в Англии и Германии вышли переводы, об открытых им ядерных эффектах спорили в научных журналах. Академия наук выбрала его в членкоры, поговаривали, что вскоре выдвинут и в академики. Он сам со смешком признавался: «Делаю стремительную научную карьеру, други мои!» Он посмеивался над собственными успехами, это была одна из его странностей.
Он и внешностью своей поражал. Почти двухметрового роста, широкоплечий и узкобедрый, с маленькой головой, длинноволосый, рыжевато-золотистый, он был так близорук, что, снимая очки, двигался как незрячий. А за очками сверкали веселые, озорные глаза. Его приятель Бронштейн как-то пошутил: «Вы без очков, Джонни, способны видеть сны?» Казалось, при таком зрении он должен осторожно лавировать в толпе, быть неторопливым. Гамов двигался стремительно. Он был ловок и силен – отличный лыжник, лихой автомобилист.
Подойдя, он заговорил таким тонким голоском, что некоторые выходящие из зала удивленно оглянулись, кто-то даже прыснул.
– Подвинься, Люся! – Гамов толкнул Харитона и сел на его место, – Амбарчика не видали? Удивительная вещь, нигде не нахожу его. Кое-какие мысли насчет эволюции звезд – Вдруг полоснуло! Хочу поделиться, пока не забылось.
Он говорил о молодом астрономе Викторе Амбарцумяне, тот недавно стал известен среди астрофизиков разработанной совместно с другим их приятелем, Николаем Козыревым, теорией звездных атмосфер.
Гамов любил знакомых называть прозвищами. Юлий Харитон был Люсей, Игорь Курчатов – Гарри, Бронштейн – Аббатом, Амбарцумян – Амбарчиком, Иваненко – Димусом, Ландау – Дау, Алиханов – Абуша. Сам он откликался на прозвище Джонни.
Арцимович сказал с иронической серьезностью:
– Разве вы не знаете, Георгий Антонович, что, если бы Амбарцумян появился в зале, его немедленно пригласили бы в президиум? Аристотель говорил, что каждая вещь в мире имеет свое естественное место. Ваше естественное место – Парижские бульвары. У Амбарцумяна два естественных места: когда он среди людей – президиум, не важно какой, важно, что президиум; а когда один – астрономическая башня. Если его не было рядом с вами в президиуме, значит, звезды его интересуют больше, чем наши докладчики.
Бронштейн подхватил шутку:
– И так как доказано, что ваше естественное место бульвары Парижа, а не президиум, то я бы на вашем месте, Джонни, поскорей убрался со сцены. Тем более что вид ваш не восхищает.
Гамов с испугом оглядел себя.
– Где не в порядке? Мне кажется – норма… Вы врете, Аббат!
Он был одет как иностранный турист – светлые в клеточку пиджак и бриджи; красные чулки подчеркивали солнечную желтизну остроносых туфель.
– Норма – не по сегодняшней лондонской моде, – хладнокровно изрек Бронштейн. – Даже захудалые лорды уже не носят таких костюмов для верховой езды. И потом цвет ваших волос, Джонни, возмутительно не соответствует цвету чулок. Волосы эмоционально отстали от чулок. Вы возвратились к натуральной – от родителей – масти. А ведь недавно красовались очаровательно малиновой шевелюрой.
– Выцвели! – Гамов огорченно провел рукой по волосам. – Я мало купил этой чудной краски в прошлую поездку. Первое, что сделаю через месяц, в Брюсселе, раздобуду такой же. Десять флаконов. На такое дело не жалко валюты. Но я пришел к вам, други мои, не для спора о волосах. Начините меня политикой. Перрен спрашивает, какое впечатление произвел у нас Эррио. Ну, кто такой Эррио, я знаю. Министр или что-то в этом роде. В общем, физикой не интересуется, естественно, и я им не интересовался. Но разве он был в Советском Союзе? И до сих пор здесь? Лев, вы все в мире знаете, расскажите, пожалуйста.
Арцимович, подмигнув друзьям, с издевательской серьезностью «начинял» Гамова: «Видный французский политик Эдуард Эррио месяц назад приезжал к нам, побыл с неделю и убрался восвояси. Переворота в физике от его визита не произошло. Был недавно и другой французский политик, Пьер Кот. Этот тоже чужд физике. В Москву прилетел американский летчик Чарльз Линдберг, у него с физикой нейтралитет – признает ее в той мере, в какой она не мешает летать. В Москве строится метро. На Урале, в Уфалее, пущен никелевый завод. В „Новом мире“ печатается „Петр Первый“ Алексея Толстого, неплохая вещь. В стратосферу летит стратостат „СССР“ с Прокофьевым, Бирнбаумом и Годуновым. И вообще у нас Советская власть, а за границей – капитализм. Между прочим, в Германии, в бывшем культурном городе Лейпциге…»
– Хватит! – Гамов вскочил. – Теперь я заряжен на час непринужденного политического разговора. Тысяча благодарностей!
Арцимович хмуро смотрел вслед Гамову.
– Удивительный человек, – со смехом сказал Алиханов. – Такая наивность, а ведь можно сказать – великий ученый. Во всяком случае, обещает быть им.
– Не все обещания выполняются, – зло возразил Арцимович. – И в наивность его не верю. Равнодушие! Его занимает только он сам – его работа, его мирок. Все мы для него – детали окружения. И только как таковые имеем ценность.
Он вышел, оставив товарищей в зале, с минуту прохаживался в коридоре. Невысокого, плотно сбитого Льва Арцимовича друзья звали Пружиной: что-то от пружины и впрямь было в его упругом шаге, быстрых четких движениях рук (далекие его белорусские предки носили фамилию Дружина-Арцимовичи, возможно, на прозвище отразилось и созвучие с фамилией). Двадцатичетырехлетний физик казался старше своих лет. Он был из молодых да ранний – постарался внести разнообразие в свою чинно протекавшую биографию: после школы – сын профессора в Минске – удрал с беспризорниками, вольная жизнь ему быстро надоела, он вернулся домой, с блеском досрочно закончил университет и – еще студентом – вел семинар по математике. Приехав в Ленинград, он определился в лабораторию Алиханова – тот был старше на пять лет – и быстро выделился среди других физиков удивительной эрудицией, сверкающим остроумием, блестящим, но злым – попасть ему на язык побаивался и сам Алиханов, – и умением читать лекции, захватывающие всех слушателей.
В коридоре к Арцимовичу несмело подошел темноволосый юноша.
– Лев Андреевич, разрешите спросить. Этот иностранец, он из какой страны?
– Он такой же иностранец, как мы с вами. Это Гамов
– Гамов? Такой замечательный физик! Я читал его книгу об атомном ядре. Блестящая работа! Но мне кажется, его теория энергетических уровней ядра кое в чем уязвима.
Арцимович внимательно посмотрел на юношу:
– Вы меня знаете, а я вас что-то не припоминаю. Вы из Физтеха? Ваша фамилия?
– Нет, я студент Политехнического института. – Юноша, побагровев от смущения и поспешно поправляя сползающие с носа очки, поспешно добавил, чтобы придать себе солидности: – Перешел на второй курс. Моя фамилия Померанчук. Я слушал одну вашу лекцию.
– И тоже нашли в ней уязвимые места, как в книге Гамова?
Померанчук посмотрел с таким удивлением, что Арцимович рассмеялся и похлопал его по плечу.
Поток людей возвращался в зал. Арцимович занял прежнее место На трибуну вошел Скобельцын. Он докладывал о космических лучах. Это странное излучение, льющееся неизвестно откуда, содержит частицы такой огромной энергии, какие ни разу не встречались в ядерных процессах на Земле. Возможно, решение глубочайших тайн ядра придет из космоса, из звезд – величайшей ядерной лаборатории Вселенной…
– Сделано важное открытие: нашли загадку! Выяснили, что темно, – саркастически прокомментировал соседям Арцимович.
– Следующее заседание – в Физтехе, – объявил Иоффе.
В зале возникло два встречных движения – большинство торопилось из зала, организаторы конференции и часть физиков пошли на сцену, к гостям. Иоффе подозвал к себе Курчатова и Иваненко, отвел их в сторону и сказал, понизив голос:
– Хочу вас порадовать, товарищи организаторы. Я уладил в Смольном вопрос о полном продовольственном обеспечении конференции. И качество обедов обещают держать на высоте! Утром в столовую пришел дополнительный грузовик с продуктами. Не черная икра, конечно, но есть колбаса, свежее мясо, ветчина, яйца, сметана…
– Роскошь! – восторженно воскликнул Иваненко. – Я давно не слышал таких хороших слов – ветчина, сметана… Теперь перед иностранцами не только на трибуне, но и за обеденными столами не ударим в грязь лицом.
– А я уже собирался, садясь с Жолио за стол, со вздохом сказать: «Временные трудности, они же трудности роста», – пошутил Курчатов.
Все трое засмеялись. Фразы «трудности роста» и «временные трудности» уже года два стали ходячими. Теперь можно было обойтись без таких оправданий.
Иоффе посмотрел на сцену.
– Молодежь атакует Жолио. Идемте на выручку.
Жолио, окруженный группой слушателей, отвечал на вопросы. Иоффе предупредил, что дискуссия состоится в актовом зале Физтеха на следующем заседании, но физики требовали ответов немедленно. Кто-то спросил, почему нейтрон открыли в Кембридже, а не в Париже. На худощавом лице Жолио проступила краска. Подошедший Иоффе, выручая растерявшегося гостя, возвысил голос – не надо преждевременно разжигать дискуссии, пора, пора расходиться! Но Арцимович, подхватив отведенный Иоффе вопрос, твердо поставил его вновь. Не только их в Ленинграде, но, вероятно, и всех физиков мира удивляет, почему, собственно, Чадвик открыл нейтроны, а не Жолио и его жена Ирен Кюри. Они поставили классические опыты по бериллиевому излучению и не догадались, что это таинственное излучение – нейтроны. Не открыли собственного открытия! Почему стал возможен такой парадокс?
Жолио сначала отвечал любезно, с вежливой улыбкой, через минуту не было ни картинной вежливости, ни холодной любезности, он вслух размышлял, объяснял себе и слушателям, как получилось, что они в Париже, можно сказать, держа нейтроны в руках, не увидели их, а Чадвик в туманном Кембридже увидел. Но парадокса тут нет. Все закономерно. Все естественно. Только естественные закономерности эти скорей из области психологии, чем физики.
– Вспомните, что само слово «нейтрон» уже было произнесено гениальным Резерфордом в 1920 году во время одной из его лекций. Резерфорд применил слово «нейтрон» для обозначения гипотетической нейтральной частицы. Однако большинство физиков, в том числе и мы, не обратили внимания на эту гипотезу. Но она все еще блуждала по зданию лаборатории Кавендиша, где работал и Чадвик, и вполне естественно и справедливо, что последняя точка в открытии нейтрона была поставлена именно здесь. Идеи, высказанные когда-то нашими учителями – как живущими, так и уже ушедшими от нас, – много раз вспоминаются и снова забываются в их лабораториях, сознательно или несознательно проникая в мысли тех, кто постоянно там присутствует. Постепенно эти идеи созревают: тогда совершается открытие.
Он оглядел посветлевшими глазами физиков.
– Вот если бы мы, в Парижском институте Радия, проглядели новую форму радиоактивности, был бы и вправду парадокс. Ибо где еще, как не у нас, так все наполнено идеей радиоактивности? Радиоактивность – фамильное «привидение» нашего института, оно живет в его стенах, блуждает по его комнатам. Отличная призрачная леди, не правда ли?
Иоффе замахал руками – хватит, хватит вопросов!
Он взял Жолио под руку и повел к автомобилю. Грей удалился раньше, он приехал из Лондона со слепой женой и тревожился, как она чувствует себя в гостинице. Гамов тоже потянул Курчатова в машину.
– Я поеду в Физтех, – сказал Курчатов. – Я ведь председатель оргкомитета. Надо посмотреть почту, подготовить транспорт на завтра, проверить, доставлены ли полностью продовольственные талоны…
– Я провожу вас, Гарри. Поболтаем.
Курчатов, когда они остались одни, заговорил:
– Начало отлично, правда? Два прекрасных доклада!
– Отличное, отличное! Странно, если бы шло по-другому. Слушайте, Гарри, вы стояли неподалеку, когда Димус о чем-то заспорил с академиком. О чем они говорили?
Курчатов с удивлением посмотрел на Гамова.
– Иоффе хотел куда-то услать Иваненко, а тому не терпится повстречаться с Дираком. А почему вас это интересует?
– Димус смертно обижен. Я бы сам на его месте… Ведь на Сольвеевский конгресс еду я, а не он. Академик высказался за меня, хотя я сотрудник Хлопина, а Иваненко работник Иоффе… Вам он не говорил, что недоволен?
Курчатов пожал плечами И слова не было! Возможно, Иваненко обижен, но хранит обиду про себя! Да и какие обиды? На Сольвеевский конгресс соберутся два десятка крупнейших исследователей атомного ядра. Конечно, заслуги Иваненко неоспоримы. Но разве Гамов не имеет заслуг в науке о ядре?
Гамов удовлетворенно мотнул головой.
– Вы меня успокоили, Гарри. Обидно было бы, если бы что-нибудь помешало… А насчет заслуг вы правы: что мое, то мое. Френкель вот тоже ходатайствовал за меня, а у него сейчас такой авторитет у начальства!
Некоторое время они шагали по набережной молча. Солнечный день переходил в ясный вечер. На земле темнело, на небе сияли яркие облака Небо пылало, как подожженное. Над Финским заливом бушевал закат, он обещал отличную погоду на завтра. Гамов спросил:
– А вам не хочется поехать за границу?
– Почему такой вопрос?
– Я знаю, что Иоффе выхлопотал для вас годичную командировку к Резерфорду, а вы отказались. Люська ездил, ваш шурин Кирилл Синельников, Лейпунский собирается ехать… А вы отказались. Удивительно!
– Была интересная работа, не хотелось прерывать.
– Там вы не могли работать? У Резерфорда?
– Там была бы другая. Не люблю бросать, что начал. И главное ведь в самой работе, а не где ее делать.
– Не скажите! Я слушал Жолио и Скобельцына… И радовался за себя и жалел вас. Всех вас – экспериментаторов!
– Не понимаю…
– Я теоретик, что мне нужно? Извилины в голове, карандаш и бумага. И все! А что за окном – Ленинград или Париж, Харьков или Стамбул, Прага или Копенгаген, дождь или снег, жара или холод – плевать, было бы в комнате уютно. Экспериментаторы – иной коленкор. Вы привязаны к зданиям, механизмам, штатам работников, к промфинпланам, так, кажется, называется эта штука. И до слез жалко! Насколько в том же Париже или Кембридже условия для экспериментаторов лучше! Нет, не верю в серьезную экспериментальную физику у нас. Не будет советских резерфордов, рентгенов, кюри. Один Иоффе – да и тот в основном сложился в Германии. Вы скажете – еще Мандельштам. Но и он не Резерфорд. А теоретики есть! Не хочу ни хвалить, ни хулить, но ведь возьмите Френкеля, меня, Фока, Ландау, Тамма, да мало ли еще кого! Разница!
– У вас культ иностранщины.
– Отрицаю с порога! Ни в одном глазу! А если на Западе удобств больше, значит, там ученому лучше.
– Иначе, не культ иностранщины, а культ жизненных удобств? Отсюда недалеко и до латинской пословицы: ubi bene, ibi patria!.[1]1
Где хорошо, там – родина
[Закрыть]
– Не хотите понимать! В культе чему-то поклоняются, а я лишь требую фундамента для работы. Были бы у меня условия, как у Бора, как у Гейзенберга, как у Дирака, я бы такое показал!
– Ньютона переплюнул?
– Себя осуществил! Понимаете, осуществил, к чему природой предназначен! Все, на что способен, выложил бы. А здесь? Завтра побегу выкупать по сентябрьскому талону дополнительную пайковую картошку. И еще поблагодари, что дают десяток килограммов сверх обещанного! Это ли условия для ученого? Вы несогласны?
– Боюсь, что согласие у нас с вами, только когда вы говорите о физике, – холодно сказал Курчатов. – Чуть выходим за рамки теории атомного ядра – сплошные расхождения.
– Я не агитатор, обращать в свою веру не буду. Своего никому не навязываю.
Некоторое время они двигались молча. Курчатов шел к Литейному мосту. Можно было сесть на трамвай или автобус, чтобы скорей добраться в Физтех, но Курчатов любил ходить пешком по дворцовым набережным Невы. Разговор, казалось, был закончен. Гамов выяснил, что его интересовало, но продолжал идти с Курчатовым рядом, хмуро о чем-то размышляя. Курчатов заговорил первый:
– Я слышал, в вашем институте проектируется циклотрон лоуренсовского типа, и притом гигантских размеров? И что собираетесь обходиться без помощи американцев в этом деле? Верно?
Гамов о физике всегда говорил с охотой, а к тому же надо было сгладить неприятное впечатление от разговора о командировке в Брюссель. Он оживился. Все верно! Мысль о магнитном ускорителе появилась у Льва Мысовского, он ведь возится с космическими лучами, где обнаружены частицы просто невероятных скоростей и энергий. Он давно уже мечтает получить и в лаборатории протоны с такими же скоростями.
– У нас хотели взять конструкцию попроще, но он настоял на резонансном магнитном ускорителе. Смело, правда? В Америке пока один такой ускоритель, в Беркли у самого Лоуренса, еще два-три строятся. В Харькове, я слышал, тоже проектируют ускорители, вы, Гарри, говорят, участвуете в этой работе, но там ведь «Ван-Граафы», электростатические машины, а не резонансные. Мне кажется, возможности у «Ван-Граафов» куда поменьше. Как по-вашему, Гарри? Размах, вот что меня, признаюсь, покоряет! Не только единственный циклотрон в Европе, но и самый крупный в мире! Звучит! Лев Владимирович просил меня о всяческой помощи. Мне-то что, я с душой… Содействием в Ленинграде он сам заручился, но ведь мы институт наркомпросовский, а Наркомпрос хозяин бедный. Ну, я в Главнауке потолкался, двести тысяч нам выделили, магнит делают на «Электросиле». Тоже махина – десятки тонн!
– Странно немного, – задумчиво сказал Курчатов. – Институт радиевый, возитесь с миллиграммами радиоактивных веществ, а ускоритель разрабатываете такой, что самым крупным ядерным центрам мира остается только завидовать.
Гамов энергично покачал головой. Ничего странного, все нормально. Надо знать характер руководителей института Вернадского и Хлопина – и все станет ясно, как на ладони. Владимир Иванович Вернадский ведь кто? Ну, академик, знаменитость, а по натуре? Мечтатель, прозорливец, чуть ли не научный пророк. Он еще в доисторические времена, задолго до первой мировой войны писал, что близится эра атомной энергии. В открытии нейтрона он увидел поворотный пункт всего научного развития А Виталий Григорьевич Хлопин, заместитель Вернадского, – характер в человеческом смысле совершенно другой, а во взглядах на науку такой же.
– Выражается это у каждого по-разному, так и кажется – противоположности, – с увлечением говорил Гамов, – а вглядишься внимательней – единство! Я к ним присматриваюсь, хоть и врут про меня, что занят только своими работами. Вы не были, Гарри, на прошлогодней конференции по радиоактивности в нашем институте? А жаль! Не Сольвей, конечно, даже не эта наша конференция, но ведь была ровно год назад, в ноябре, а вопросы во многом те же, кое в чем, я скажу даже так, и дальше заглядывали, чем сегодня.
– Дальше, чем в докладе Жолио? – с недоверием спросил Курчатов.
– Именно! Не верите, посмотрите протоколы. Вернадский, например, во вступительном слове чуть не ошеломил: кончается эпоха электричества, начинается эпоха атомная, кончается эра изучения существующих элементов, начинается эра синтеза элементов еще небывалых. Каково? А Хлопин в докладе поставил перед физическим отделом института эдакую легонькую задачку – создать искусственную радиоактивность, нельзя, де, уповать на один радий, его слишком мало, он слишком рассеян в земных породах. И новый ускоритель как раз и предназначен для этой цели. Впечатляет?
– Жолио о синтезе искусственных радиоактивностей не говорил, но преобразование обычных элементов стало в его лаборатории отработанной операцией, – напомнил Курчатов.
– Разве я возражаю? Доклад сильный. Слушал с удовольствием, даже похлопал.
У Марсова поля они остановились. Гамову надо было поворачивать на проспект Красных Зорь, там на углу улицы Рентгена стояло четырехэтажное здание Радиевого института, где он жил. Подошел второй номер трамвая, Гамов посмотрел на него, но не торопился садиться. Может быть, Курчатов поедет с ним? Ро приготовит чаю, найдутся и погорячей напитки. Ро сейчас в отличном настроении, ей давно хотелось поглядеть на Европу. Она уж постарается показать, что не лишена кулинарных способностей. Курчатов решительно замотал головой. Только не сегодня, когда-нибудь в другой раз. Выразительное «когда-нибудь» прозвучало как «никогда». Гамов сокрушенно пожал плечами. Физики дружно сторонились Любови Николаевны Вохминцевой, красивой, модно одевающейся женщины, недавно ставшей его женой: Курчатов исключения среди них не составлял. Гамов называл жену странным прозвищем Ро, старался со всеми познакомить, ввести в свои дружеские компании, но ее мало интересовало, чем живут друзья мужа, – контакт не получался.
Курчатов пошел дальше. Гамов повернул на трамвайную остановку, рассеянно любовался закатом. На западе еще играли краски, быстро надвигавшаяся ночь стирала их. На набережной зажглись фонари, они бросали свет на потемневшую спокойную Неву. Курчатов со смесью досады и грусти думал о Гамове. Как странно в этом человеке переплетается житейская легкомысленность, политическая инфантильность и научная глубина! В какую скучную пошлятину он пустился, разглагольствуя о жизненных благах, – вероятно, влияние молодой, красивой и, по всему, властной жены – и как загорелся сразу, чуть заговорили об ускорительных установках. Может быть, он и прав – и возводимый у них циклотрон лучше тех, что строятся в Харькове с его, Курчатова, помощью? Одно досадно – машина эта создается в Радиевом институте; у них, в Физтехе, она была бы, пожалуй, уместней! К сожалению, физтеховцам о таких установках сегодня и не мечтать! Курчатов вздохнул и засмеялся. Совсем еще неясно, где такие машины уместней. В Радиевом институте изучают радиоактивность, типичное ядерное явление, у них и крупнейший теоретик атомного ядра, этот самый Гамов, а в Физтехе что? Физика твердого тела, а ядро – так, побочное увлечение, ничего серьезного пока не сделано – да и не предвидится! К тому же взять зарубежные примеры. Жолио, например. Тоже работник Радиевого института, но именно там, у Марии Кюри, открывшей радий, всех глубже проникают в тайны ядра.
Всех гостей встречали радушно, Поля Дирака – восторженно. Это он «на кончике пера» открыл позитрон – вернее, не открыл, а изобрел удивительную частицу, по массе равную отрицательно заряженному электрону, но с зарядом положительным. Физики старой школы пожимали плечами, очень уж невероятной казалась эта частица, ее называли «дыркой». Уродливый плод безудержной математической фантазии! Но в «год великих открытий» в разных странах сфотографировали следы полета позитрона,
То, что презрительно окрестили математической фикцией, теперь называлось научным подвигом.
Дирак жал руки, растроганно благодарил, отвечал на вопросы корреспондента «Известий». Нет, он не впервые в Советском Союзе. Пять лет назад он участвовал в VI Всесоюзном съезде физиков, заседания начались в Москве, продолжались на пароходе во время туристской поездки физиков из Нижнего Новгорода в Астрахань по великой русской реке Волге. Никто и не подозревал в тот год, что не так уж далеко время, когда его математические абстракции обретут физическую плоть, но среди русских физиков он встретил понимание. Ваша страна фантастично новая, здесь царствует культ новизны – и в социальных отношениях, и в науке: смелую мысль встречают не с недоверием, а с интересом. У вас не могут не совершаться открытия, все окружение – питательная среда для бега в неизведанное. Он желал бы, чтобы в проблеме атомного ядра объединились усилия двух великих стран – Англии, знаменитой своими культурными традициями, и вашей страны с ее широтой, с ее духом революции. Ученому у вас легко дышится, у вас атмосфера уважения к науке. Какой он предложил доклад? Конечно же, о теории позитрона. Именно об этом просили организаторы конференции.
