Текст книги "Чаша ярости"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Артем Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

– Ты вмешался в промысел Божий! – с восторженным ужасом воскликнул Григорий, не желая вставать с колен.

– Никуда я не вмешался, – с досадой сказал Иешуа. – Просто вернул людям воду, которой в земле достаточно. И хватит об этом… – Он легко впрыгнул в вертолет.

Умный Крис, с первой публикации о парижской проповеди на стадионе следивший за передвижениями Мессии, озадаченно отметил про себя: Иешуа впервые сам подтвердил факт Второго Пришествия. Неужто время подошло?.. И немедленно возгордился – прямо-таки планетарно: вот, пожалуйста. Папа Римский, философ и математик, – кениец, а он, Крис, философ и журналист, – эфиоп, и неизвестно, кому выпала судьба выше и значительнее. Один служит Христу распятому и вознесшемуся, а второй – живому и действующему. Хотя не знак ли это: оба африканцы?..

А генерал нашел в полутьме уже орущей, уже готовой сорваться с земли «вертушки» вялую руку Иешуа, крепко сжал ее, сказал прочувствованно:

– Спасибо вам, кто бы вы ни были…

– Пустое, – поморщился Иешуа. – То, что я сделал, – мокрый платок на лоб безнадежно больного. Я не принимаю этого термина – «безнадежно»! Я передумал: больше нигде не станем садиться. Летим прямо в Кэллафо – в то место, где Фафэн и Джэрэр впадают в Уабе-Шабелле. Я правильно называю?

– Да какая, в самом деле, разница! – восторженно завопил генерал, перекрикивая грохот движков. – Куда скажете, туда и полетим. Хоть на край света…

Знать бы, где он находится, бессмысленно подумал Иешуа. И еще подумал: а хватит ли сил – до края света? Хватит ли их хотя бы на одну Эфиопию? Я ведь точно – сын человеческий, именно так – со строчных буковок, а то, что мне много, невероятно много дано – так ведь есть же этому «много» предел! И сам себя одернул: не обманывайся. Что сказал Петру перед тем, как уйти тайно, оставив прощальное письмо в подвале иершалаимского дома в Нижнем городе? Сказал: «Я могу все!» Вот теперь и доказывай сказанное. Эфиопия – только начало…

Кэллафо промахнули, не садясь, ушли к югу, к месту слияния рек, почти к границе с Сомали. Время к вечеру подступало, а жара не спадала, и солнце не собиралось исчезать с неба, хотя и заметно подвинулось к горизонту. Хотелось есть. Давние «биг-маки», пресные и невкусные, вспоминались с ностальгической тоской, а до полноценного ужина – если таковой и возможен в лишенном воды Кэллафо – бесконечно далеко. Это даже генерал понимал, не говоря уж о спутниках Иешуа: начатое должно закончить, Иешуа не остановится, да и кто рискнет его остановить! Так что придется потерпеть, а уж потом – о земном, о низком. Вот, к примеру, о воинских сухих пайках, взятых с собою…

Пилоты поймали угол, сложенный двумя реками, которых уже не было, оставались только сухие неглубокие и неширокие русла, этакие овраги на твердой, как бетон, земле. Машины приземлились рядом, пассажиры радостно выпрыгивали из них, потягивались, разминали мышцы. Только оператор и звуковик с коробочкой пульта уже готовы были к любым подвигам – лишь бы материал шел лишь бы нужная картинка имела место.

– Я бы хотел один… – извиняющимся тоном сказал Иешуа. Понимал, что обижает людей, но понимал также, что просто своим присутствием они не позволят ему полностью сосредоточиться, а сил потребуется – немерено.

– Останемся у машин, – заявил Крис. – Все равно все видно, хоть и далеко.

Откуда он узнал, что далеко?.. Поймал мысль?.. Наверно. Здесь – не Галилея, нет ни Петра, ни Йоханана, не oт кого блокироваться… А любопытно: сам Крис понял, что поймал чужую мысль?.. Ладно, потом разберемся, надо поторопиться.

Иешуа неторопливо, уже полуприкрыв веки, уже концентрируя себя на цели, пошел к руслу, спустился вниз, встал посередине, застыл. Ему казалось, что он видит воду – где-то глубоко, откуда-то возникающую, куда-то текущую, разветвляющуюся на множество тонких струек, он видел воду в земле, в камне, в земных пустотах, а может, там она и была – геология, почвоведение, механика грунтов – все это не вошло пока в университетско-библиотечную программу самообразования. Просто он чувствовал воду каким уж там данным ему чувством седьмым, десятым, двадцать вторым, – и мог изменить ее путь так, как хотелось. Или все-таки иначе: как следовало…

Можно было самому себе возразить, одернуть себя: а как же природа? А как же замысел Божий? Кто вправе вмешаться в него и изменить хотя бы путь воды?.. Ну, так помешай мне, подумал Иешуа, но никто ему не ответил и не подал знака. И тогда он очень сильно захотел, чтобы вода пришла к нему. Отовсюду, где она есть…

Потом, позже Мари расскажет ему, как это было. Потом он не раз увидит на телеэкране сотворенное им и все-таки снятое черным эфиопским профи, несмотря на запрет мешать. И позавидует тем, кто видел это в живую. Видел, как сквозь трещины в асфальтовой земле просочились первые тоненькие струйки, как они полнели и ширились, как всерьез и по-взрослому текли по двум все еще сухим оврагам, сливаясь, бурля, в одном, как прибывала вода, постепенно обретая плотную силу течения, как она заполняла русла, хотя и текла не торопясь, по-африкански лениво. Но она и в обычные дни, когда засухи не было, так текла…

А Иешуа все время стоял, закаменев, по-прежнему не открывая глаз и вытянув вперед руки, стоял этакой библейской женою Лота и только чувствовал, как вода медленно, но неуклонно покрывает ступни, как доходит до колен, уже пытаясь подтолкнуть, может быть, даже повалить его, как постепенно становится тяжко сопротивляться ее полноводному бегу, и уже в рот захлестывает она, и уже дышать трудно…

И тогда он открыл глаза и поплыл к берегу.

Потом, ночью уже, они сидели в здании мэрии Кэллафо, в просторном кабинете мэра, где женщины накрыли стол, хотя это была всего лишь фигура речи, ибо чем он, на самом деле, был «накрыт»? Ооновские консервы, вываленные на тарелки из представительского мэрского сервиза, сваренная на воде рисовая каша из тоже ооновского риса, для всех – виски, джин, а для Иешуа – полюбившаяся ему вода «Эвиан», удачно доставленная армейским конвоем.

Народу собралось – полная комната: и местное начальство, и вновь прибывшие, включая армейских. Орали, перебивали друг друга, рассказывая все, что видели, и привирали уже, и добавляли то, чего не было. История на бегу становилась легендой, хотя документальное свидетельство ее уже было передано оператором в Дыре-Дауа и, как оказалось, проскочило в местных новостях, а заштатная телестудия, вполне, если читать по-русски, соответствующая названию своего города, стала в момент знаменитой, и всякие там CNNы, NBSы или ВВС вовсю торговались за право обладать уникальной записью, сделанной невесть кем невесть где. Оператор-профи не прогадал: светили ему и слава, и премии, и деньги.

А Иешуа хотел спать.

Мари незаметно положила ему ладонь на затылок. Он чувствовал, как что-то тяжкое, несброшенное, медленно ослабляет хватку, но от того еще больше хотелось спать – чувство в общем-то ему не очень знакомое. Он умел восстанавливать силы быстро, на десять-двадцать минут отключившись от действительности. Но сейчас попробовал – не получилось. А тут еще не к месту и не ко времени выскочил монах Григорий, правая рука Эфиопского католикоса, большой человек при большом человеке, вернейший теперь апологет Мессии, Иисуса Христа, явившегося не судить, как он сам заявил – а как же ему не верить, пусть даже он самому тебе, библейскому, напрочь противоречит? – а исправлять «не им содеянное». Выскочил и понес тексты про величие Бога, который только и может спасти от гибели бесконечно грешное человечество, поскольку любит его, пусть и грешное, любит человека, который беспомощен… э-э… без Божьей, естественно, помощи…

Много виски уже было выпито, некоторые слова забывались.

Иешуа обозлился и оттого проснулся.

Встал, поднял руку. Стихли все.

– Я, собственно, о чем? – спросил Иешуа неизвестно кого. Похоже – себя. И сам себе ответил: – Я, собственно, о Боге. Ты, Григорий, не совсем прав. Бог не только и не просто любит человека, хотя любит, конечно, нельзя отрицать. Но запомните все и передайте родным своим, и друзьям, и друзьям друзей своих: это не слепая родительская любовь, но умная и дальновидная. Бог не для того сотворил человека, чтобы водить его за ручку и оберегать от любой напасти. Бог сотворил его себе в помощь. Он так же зависит от сотворенного Им человека на сотворенной Им Земле, как и человек от Него. И поэтому Он хочет, чтобы человек не звал Его, чуть что не так, не обращал взор горе по поводу и без повода, а сам работал. Сам! И руками, да, но-в первую очередь! – головой. Давно пора головой… Люди столь же ответственны за все, что происходит на Земле, – даже если происходящее и не является делом рук человеческих. Ответственны и за засухи, и за землетрясения, и за наводнения, и за неурожайное время – будь то пшеница, виноград или так любимые вами кофейные зерна. Мы равно с Богом ответственны за нашу Землю, и недостойно валить на него то, в чем мы так же равно виновны. А может, даже и больше… Если честно, намного больше… Вы спросите: в чем ваша вина сегодня, когда страну поразила засуха? Да в том, что вы – не вы конкретно, но вообще люди планеты! – не научились управлять движением воды на земле и под землей. Скажете: не сумели пока? Не соглашусь: все еще не захотели. Потому что до сих пор работу руками предпочитаете работе головой. То, что я сделал, – я должен был сделать. Забудьте о засухах навсегда, вода не иссякнет и не исчезнет! Но сделал я это и для того, чтобы вы поняли наконец: планета – ваша. Один философ – Крис должен знать! – верно заметил: «Бог уходит в себя и предоставляет Историю действию человеческой свободы». И если я здесь сегодня, то лишь для того, чтобы научить вас быть свободными… А теперь извините меня, друзья, я очень устал и очень хочу спать. Я, что бы вы там ни думали, не железный.

И ушел.

А оператор как раз дожевал солидный кус жесткой копченой финской колбаски и выключил камеру. Одновременно. Завтра раненько перегонит запись в Дыре-Дауа, и мир услышит наконец, зачем здесь Мессия. Отельчик в Кэллафо был, конечно, не пятизвездный, но Иешуа-то привык ночевать при дороге, завернувшись в покрывало весной или осенью и в овечью милоть зимой. А тут даже ванна с душем имелись. И, что характерно, вода была.

ДЕЙСТВИЕ – 1. ЭПИЗОД – 2
СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ, НЬЮ-ЙОРК, 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь

Иешуа не нравился Нью-Йорк. Иешуа не нравились Париж, Рим, Марсель, Барселона, они казались ему слишком громоздкими, шумными, вонючими, бездельными, непонятными, фальшивыми и неприемлемыми – пока, во всяком случае, вот разве только Александрия – это было хоть краешком похоже на воспоминание о потерянном времени, о брошенном мире; а об эфиопских крохотных городишках и говорить нечего: они все словно пришли сюда из далекого прошлого, такими, похоже, и в будущее войдут. А Нью-Йорк – это вообще ужас, это Вавилон Вавилонов, это город, стремительно пикирующий на маленького человека с заоблачных высот, огромной каменной тушей тяжко накрывающий его, давящий, лишающий права дышать свободно. Почему он именует себя, городом Большого Яблока?.. Большого – да, но коли Яблока, то непременно червивого, с гнильцой, с душком…

– Город поразительно безвкусен, потому что архитектурно не пропорционален, – заявила Мари.

Поздно ночью они сидели в тесном номере дешевого отеля, в одном из трех ими нанятых номеров – где-то в районе восьмидесятых улиц, неподалеку от Гарлема, на двенадцатом этаже кирпичной, грязной коробки, скучно ужинали все теми же обрыдлыми «биг-маками», которые притащил Крис из недалекой non-stop забегаловки, а чем они и отличались от эфиопских, то лишь некоей свежеподжаренностью, если термин «свежий» вообще подходит к этому кулинарному, с позволения сказать, американскому изобретению.

Могли и поесть, как люди, где-нибудь в ресторанчике, в итальянском или арабском, которые работали чуть ли не до утра, – с нормальной едой, простой, съедобной и сытной, с дешевым калифорнийским вином, ненамного отличающимся от любимого Иешуа древнего галилейского. Могли и поселиться не в двухзвездной ночлежке, а хотя бы в трехзвездной – например, в районе пятидесятых, неподалеку от строеного-перестроеного здания ООН, где полно недорогих, но чистых отелей, предназначенных для секретарей и референтов многолюдных ооновских делегаций.

Иешуа не хотел.

Деньги у них были. Мари владела синей пластиковой картой французского банка «Societe Generale», на которой, по ее уверениям, скопилась вполне приличная сумма, заработанная ночным «бебиситтерством» плюс регулярные взносы родителей, небедно живущих в Бретани, сумма, достаточная, во всяком случае, и для ресторанов, и для отелей в районе пятидесятых. Крис накануне отлета из Эфиопии снял со своего счета тоже хорошую кучу бырров, смешных эфиопских денег, поменял их на несмешные американские доллары и ощущал себя богачом. Но Иешуа не имел ни кредитной карты, ни кучи наличных, Иешуа равнодушно отказался даже от премии правительства Эфиопии, которая была присуждена ему «за спасение народа» – так значилось в экстренном решении кабинета министров. Иешуа узнал о ней постфактум из ти-ви, посмеялся и улетел в Париж, а оттуда – в Штаты, улетел, между прочим, на деньги, которые перечисляли на вышеназванную карточку Мари, на ее счет в банке, некие меценаты и филантропы, коих в последнее время развелось предостаточно и кои числили себя горячими и верными поклонниками Мессии, о чем многие достаточно регулярно сообщали по телефону Мари, а многие не сообщали, поскольку благородно желали остаться инкогнито. Такая вот прихотливая блажь вполне по Матфею: «Чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

Иешуа не верил филантропам, но от их денег не отказывался, к не отказывался от любых подаяний в то время, когда бродил со товарищи по бесконечным дорогам Галилеи, Иудеи, Самарии…

Мари – та вообще не хотела пользоваться этими деньгами. Она упрямо считала, что деньги – грязные, что, не исключено, за ними стоят какие-то спецслужбы, иначе откуда бы меценатам узнать номер ее счета в «Societe Generate»? Тайна же банковская… Но Иешуа было плевать на спецслужбы, он не слишком ясно представлял себе их роль в новом мире – ну, что-то вроде левитов при Иерусалимском Храме, только куда мощнее, так? – а летать на самолетах из города в город на что-то надо было, жить в двухзвездных отелях, питаться гамбургерами и пиццей тоже – позарез, а что отели именно двухзвездные – так Иешуа никогда не придавал излишнего значения быту: есть где голову прислонить и ладушки.

А Крису все вообще было по барабану, он обильно генерировал счастье и радость, внезапно и разом свалившиеся на него: он шел с Мессией рука об руку, бок о бок, щека к щеке, какие там еще части тела имеются! Эйфория от неожиданно исполнившегося Неожидаемого – так витиевато он объяснял свое состояние. Бывший философ все-таки… А про банковскую тайну он утверждал так: все можно купить, тем более с благородной целью…

Итак, Мари заявила:

– Город поразительно безвкусен, потому что архитектурно непропорционален.

За грязным окном комнаты виднелись разновеликие сталагмиты небоскребов, мощно подсвеченные разноцветными пушками лазеров – черные узкие прямоугольники на черном небе, и все это черное, черным же загрунтованное, было рассечено яркими вертикальными цветными линиями, как на каком-нибудь абстрактном шедевре из музея Гугенхейма. Все вообще-то казалось пропорциональным.

– С чего ты так решила? – спросил Крис. – Смотри, как красиво…

Образованный провинциал, никуда в своей жизни не уезжавший дальше Северной Африки, он сразу, как только они въехали на желтой капле такси в немыслимое Манхэттенское царство, почувствовал себя еще более счастливым, поскольку кто из африканских умных мальчиков и сегодня, и вчера, и позапозавчера не мечтал увидеть себя именно в Нью-Йорке, именно на Манхэтгене, откуда и только откуда неподатливая сука-жизнь покоряется сладко желающему того человеку.

Так он подумал, задавая Мари свой обиженный вопрос, и вдруг поймал насмешливый и быстрый взгляд Иешуа, почувствовал в том взгляде нечто острое, больно колючее, даже сам укол ясно ощутил, и вслед за уколом – из подсознания всплывший новый вопрос: почему жизнь сука?

И захотелось ответить – только кому ответить? – про свою жизнь жизнь других африканских мальчиков, коим не дано окончить универ даже какой-нибудь вонючий колледж не дано окончить, потому что их жизнь, которую Мессия увидел сначала с вертолета, а потом и с земли, но все же мельком увидел, на бегу, вскользь, потому что их жизнь по определению являлась сукой из сук.

И ответил бы – опять же, кому? – но Мари опередила:

– Улицы в Манхэтгене непропорционально узки по сравнению с высотой зданий. От этого кажется, что здания явились сюда из другого пространства с совсем другими пропорциями. Пространство города абсолютно несбалансированно. Оно давит и создает внутренний дискомфорт. Как если бы ты, Крис, играл в солдатиков не на полу в своем доме, а на поле стадиона, да еще во время футбольного матча…

– Я никогда не играл в солдатиков, – сердито ответил Крис, – и моим домом была такая же хижина, какие ты видела в Огадене. Пол там – земляной.

– Прости меня, – сказала Мари. – Я не подумала… Но согласись: здесь, в Нью-Йорке, все устроено для того, чтобы унизить человека, чтобы он почувствовал себя ничтожным и слабым… Город придумали очень умные и очень злые люди.

Крису вдруг расхотелось спорить. В общем-то Мари косвенно подтвердила его определение жизни, где злые суть сильные. А ведь ему понравился Нью-Йорк, несмотря ни на что – понравился. Африканские мальчики не любят разрушать сказки, взлелеянные в детстве…

– Почему жизнь сука? – тихо спросил Иешуа, и Крис – в который уже раз за совместное бытие! – опешил от нечеловеческой проницательности Мессии. Мысли он, что ли, слышит?..

А Иешуа продолжил: – Да, я слышу мысли, Крис. Но эту – про жизнь – я не услышал, а сам послал тебе. Это мой вопрос, Крис, и, похоже, ты не знаешь на него ответа… – жестом руки остановил вскинувшегося было спорить Криса. – То, что ты знаешь, неверно. Любое объяснение в защиту твоей правоты возможно, но любое окажется ложным в посылке, ибо жизнь всегда – дар свыше, а дар – каким бы он тебе ни казался! – нельзя осудить, очернить, проклясть. Его можно принять либо не принимать. Тем более что именно этот дар – жизнь! – всего лишь потенциал, от латинского potentia, то есть сила или мощь, и только от тебя самого зависит, какой станет эта мощь, как разовьется, куда будет тобой направлена и как она начнет взаимодействовать с другими потенциалами. У тебя он весьма велик, поверь мне.

– А мне что за прибыль? – Крис ерепенился, наступал, сам не ведая, зачем он это делает. – Во взаимодействии с другими, как известно из физики, возникает разность потенциалов, и пока, похоже, эта разность для меня – величина отрицательная…

– Разность потенциалов всегда рождает движение, а движение – одна из возможных форм существования Бога в нас.

– Одна из возможных?

– Полагаю, их бесконечно много, хотя сам термин «бесконечность» кажется мне очень условным. Он – всего лишь наше неумение увидеть предел и тем самым постигнуть Бога.

Хотел того Иешуа или нет, но он пустил Криса на хорошо знакомое ему поле философии.

– Неумение? Полно, Учитель! Церковь утверждает абсолютную невозможность Его постижения. А по Канту, непознаваемость Бога и есть доказательство его отсутствия: существование Того, кого нельзя познать, бездоказательно. Это наука, Учитель, а в ней по-прежнему царствует опыт.

– В истории науки есть немало примеров, когда утверждения, выведенные эмпирически, впоследствии подтверждались опытом. Так что не готов согласиться с незнакомым мне господином Кантом. Пока бездоказательно – согласен, но даже от доказательства частного до познания целого – опять бесконечность, то есть невидимость предела, очередная линия горизонта. И как вывод: необходимость двигаться вперед, максимально используя свой потенциал.

– Он, повторю, может быть отрицательным…

– Не знаю, как в физике, но в жизни – да. Поровну – положительного и отрицательного. По Библии – вечная борьба Добра со Злом. Как в бесконечности мира, так и в конечных его формах, в этом городе, например. Я согласен с Мари: он ужасен. Но не своей дурацкой архитектурой, в которой всего лишь местечковая мания величия, но аурой этого города, да простится мне заимствование чужого термина. Если по-моему, то – душой… Мы прилетели сюда днем. Мы ехали по городу, потом шли по его улицам, говорили какие-то необязательные слова его обитателям и слышали в ответ столь же необязательные. Мари знает, я не поклонник многих городов в Европе, но ни в одном я не встречал такой неискренних и закрытых людей. Не лица – маски, которые скрывают суть.

– Вам-то доступно ее увидеть, – усмехнулся Крис. Он все еще внутренне сопротивлялся, к тому же он не понимал почему его простенькое и емкое определение жизни, подслушанное Учителем и им же опровергнутое, сейчас вроде бы подтверждается столь суровой оценкой ауры или души Большого Города.

– Доступно, – подтвердил Иешуа. – Но ты опять ошибся: я не подтверждаю данную тобой оценку жизни. Я как раз опровергаю ее, и Нью-Йорк мне помощник. Потому что город этот – без Бога. Его жители заражены бациллой своего всесилия, а оно – прерогатива Бога. Вот ведь и ты недавно думал: именно отсюда легко покорить жизнь. Я слышал твою мысль как бесспорную – ты так ее нес. Но ложная эта уверенность, запрограммированная в людях, здесь живущих и сюда, как ты, стремящихся, рождает в них столь же ложное ощущение собственных силы и мощи. Собственного потенциала. Ложное – потому что завышенное.

– Это же хорошо! – настойчиво пер вперед Крис.

– Для чего?

– Ощущение своей силы, даже завышенное, дает человеку внутреннюю защиту, а значит – преимущество в борьбе.

– С кем? – терпеливо недоумевал Иешуа.

– Во-первых, с конкурентами. А во-вторых, с теми естественными препонами, которые неизбежны на любом человеческом пути, в том числе и пути познания.

– Я не понимаю, что такое конкуренция. Если разность потенциалов очевидна, то о какой конкуренции речь? Более сильный и менее сильный. Более мудрый и менее мудрый. Более знающий и менее знающий. У каждого – свое место в жизни. Как ты сказал – на человеческом пути. Сказано в Торе: «Испытай меня и узнай помышления мои»… А если конкуренция – это использование силы или хитрости там, где нужны ум или знания, то это называется подлостью… Беда в том, что слишком мало тех, кто может верно испытать человека и точно узнать его помышления, иначе – то, что он есть. И вот тут-то и появляются – опять твои термины – препоны на пути познания. Они – в тебе самом, поскольку ты не знаешь себя. Шесть тысяч лет, если по Библии, существуют на Земле люди. Шесть тысяч лет они настойчиво идут по пути познания, последовательно изобретая дубину, колесо, меч, ружье, самолет, ракету, машину времени – что еще? Но почему за все эти долгие тысячелетия они ни на шаг не продвинулись в изучении своих внутренних возможностей, дарованных человеку Богом изначально? Вложенных в него и до поры запертых. И никто не пытается отпереть дверь и выпустить их на волю… Мы знаем, как убить человека, а не как спасти его от смертельной болезни. Мы знаем, как вырастить или приготовить пищу, но не ведаем, как ее есть. Мы узнали множество всего о планете, о космосе, о Вселенной, но мы по-прежнему незнакомы с самими собой. Не удосужились познакомиться… Бог создал человека, чтобы человек стал Богом – чей парадокс, философ? Не помнишь? Ладно, не важно. Важно – почему люди не стали вровень с Богом или хотя бы на йоту не приблизились к Нему? Да потому что жизнь для них – всегда была сукой, потому что изначально, с той самой первой дубины, которую Дарвин поручил неандертальцам, людской задачей стало – множить силу, но – лишь внешнюю, искусственную. А к естественной, внутренней. Богом заложенной – даже не подступили. Ни разу не заглянули в зеркало: кто там? Зачем заглядывать? Это, может быть, и любопытно, но неперспективно. Кругом столько всего неоткрытого, непознанного, ненайденного, что поможет жить лучше, богаче, что поможет брать. Так зачем же задумываться, как ты дышишь? Как ты говоришь, плачешь, смеешься… Я все время употребляю слово «мы». Наверно, точнее сказать «вы»?.. Хотя нет, все это началось не сегодня, не вчера, все это с начала начал пошло, а значит, и я – в общем потоке, значит, все-таки «мы»… Человечество – как огромный корабль или звездолет из книжек. Он – корабль или звездолет – построен супернадежно, его ведут замечательные автоматы, за всем следят наиточнейшие приборы, и если человеческий глаз видит впереди айсберг или метеорит, то не стоит верить глазу: приборы ведь не отмечают ни метеорита, ни айсберга. А если не глаз? Глазу все-таки мы еще кое-как кое-когда верим. А если что-то внутри подсказывает: нельзя туда, там – опасность?.. Вот уж чушь так чушь! Что там у нас внутри, мы не ведаем, а приборы никакой опасности не прогнозируют. А то, что внутри, то, что даже имени пока не имеет, – это и есть самый точный прибор, единственный и главный из возможных, который определил в нас Бог и сказал: пользуйтесь если сумеете… Не только не умеем – не хотим уметь. Поверить не хотим, что можем, обязаны научиться… Мы слышим иной раз этот внутренний голос, как его называют, и не слушаем его, потому что он антинаучен. «Мы едва можем постигать и то, что на земле, и с трудом постигаем то, что под руками, а что на небесах – кто исследовал»?.. Откуда цитата, Крис?

– Книга Премудрости Соломона, – мгновенно нашелся умный африканский мальчик. – Только здесь – о небесах, Учитель…

– Небеса – в нас самих. Те небеса, о которых говорил Шломо, а не те, по которым вы летаете быстрее птиц. А мы не умеем увидеть эти спрятанные в нас небеса, потому что не верим в них, потому что неискренни сами с собой… Я вот, кстати, обвинил местных жителей в неискренности. А что вообще такое искренность – кто задумался и, главное, кто понял? Тебе бы, Крис, лучше знать, ты ведь у нас философ, а это вроде бы вопрос философский. Но ответ-то на него философии не требует, он прост, как дыхание. Как смех. Как плач. Искренность – это открытость. Всему – близкому, дальнему, другу или недругу, новому пути, новому знанию. Это – вера в то, что в нашем мире возможно все, потому что Бог, создавший его, как известно, всемогущ. Пусть лишь в нашем человеческом, сегодняшнем понимании всемогущ – поверьте, этого более чем достаточно. Искренность – это беззащитность, а значит – сила. Парадокс? Нисколько! Сильного или думающего, что он сильный, легче всего одолеть неожиданно, а что может быть неожиданнее искренности? Она обезоруживает любого, потому что в ней нет защиты. Иначе, повторю – искренность открыта, потому что в ней – Бог. Чем дальше мы уходим от Него, тем менее мы искренни, тем более мы верим во внешнее, а не в то, что у нас внутри. И как страшный результат: тем больше мы, люди, не любим людей, не верим им, боимся их. Сказано: «Искренни укоризны от любящего, но лживы поцелуи ненавидящего». Вы все предпочитаете второе, потому что боитесь первого. Второе – легче, приятнее, необязательнее… Вот и Нью-Йорк – вроде бы город улыбок, вся Америка – страна сплошных улыбок, американцы по сему случаю лопаются от гордости, это же извечный их лозунг – «Keep smiling!», но за такими улыбками почти всегда – ложь, пустота…

И тут Мари сочла возможным вмешаться репликой:

– И еще – реклама зубной пасты… – и все-таки спросила: – Тоже американцы?

– Наверно, нет, – сразу ответил Иешуа. Подумал мгновение. – Нет, конечно! Но те, кого мы встречали сегодня, – все они улыбались, а внутри жило равнодушие, холодное, как змея в жару. И еще страх. Помните, я отстал от вас… где?.. на углу Пятьдесят восьмой и Пятой, в самом центре города, если в нем вообще есть центр. Там стояла маленькая девочка и плакала. Я почувствовал обиду, чуть ли не горе, и спросил ее, почему она плачет, кто ее обидел. Она сказала: мама ушла в магазин и не взяла ее с собой, а приказала стоять и ждать, и даже не купила мороженого. Я удивился: из-за такой малости тебе плохо? И представляете – слезы сразу высохли, она мгновенно улыбнулась широко и открыто, как ее учила мама, легко оставившая дочь на многолюдной и опасной улице, и ответила: нет, господин, мне очень хорошо, я чувствую себя прекрасно, а вы?

– Вы бы лучше купили ей мороженого, – засмеялась Мари, – или сотворили.

– Не лучше, – сказал Иешуа, – она бы все равно мне не поверила. Поэтому я ответил: а я себя чувствую очень скверно и очень одиноко, мне больно и страшно.

– А она?

– А она, естественно, не поверила. Люди не могут чувствовать себя плохо, потому что на дежурный вопрос «Как ты?» следует дежурно отвечать: «Прекрасно!» Она сняла с лица улыбку и сказала растерянно: вы, господин, наверно, шутите…

Крис решил, что слишком долго молчал.

– Вы это к чему. Учитель?

– К тому, что здесь даже дети потеряли искренность, а значит, их так легко обмануть. Я обвинил в апологии неискренности именно Америку – страну, давным-давно потерявшую всякую связь с Богом…

– Что вы! – перебил Крис. – Американцы религиозны, как никто, они прямо-таки кичатся своей религиозностью…

– Именно что кичатся, – подтвердил Иешуа. – Тот, кого вы зовете царем Соломоном, заметил в своей книге Премудростей:

«Погибели предшествует гордость, а падению надменность». И грех гордыни один из семи смертных. Американцы верят в Бога так же, как улыбаются, дежурно, не вкладывая ни души, ни сердца.

– И, значит, близки к погибели и падению?

– А ты не иронизируй, Крис. Опять же Соломон, мудрейший царь Шломо, заметил: «Человек, сбившийся с пути разума, водворится в собрании мертвецов».

– Но дети-то, дети при чем?

– С них начали.

– Кто? – Мари и Крис выкрикнули это хором. Иешуа даже не улыбнулся.

– Тот, к кому мы приехали в город Большого Червивого Яблока.

– Наконец-то, – намеренно облегченно вздохнул Крис. – А я-то голову ломаю: чего нас понесло в Штаты? Ни тебе засухи, ни тебе землетрясения… Или землетрясение вот-вот ожидается?

– Оно уже идет, – серьезно сказал Иешуа. – Только вы не знаете, что оно идет и что оно опасно для всей земли, а не только для Штатов. Вы кричите о нем, заламываете в горе руки, требуете найти и наказать виновных, а оно идет себе уверенно и ползуче, и остановить его некому.

И Крис и Мари поняли, что теоретизирование в ночи подошло к концу. Начиналось дело, ради которого Учитель потащил их через океан. Они преотлично знали, что это не экскурсия, но Учитель до поры помалкивал, а ученики не лезли с вопросами: не принято было…