Текст книги "Чаша ярости"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Артем Абрамов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

«Не так прямо, Кифа, не так в лоб. Там все было посложнее: твои коллеги люди трудные и многомудрые… Да и не все ли мне равно, останется это правило в вашем Кодексе или нет? Ваши игры – это ваши игры…»

«Уже не мои».

«Ты себя исключил из цеха Мастеров?»

«Ты меня исключил из него. Жизнь исключила. Судьба… Да и что сейчас за цех? Игра в солдатики, с которой не могут расстаться так и не повзрослевшие мальчики-вундеркинды?.. Им придется повзрослеть, потому что нет Службы – нет и цеха. Каждому предстоит начать жизнь с чистого листа и, как у нас, Мастеров, принято – в одиночку…»

«Я уже говорил тебе, что ты склонен к скверному высокому стилю?.. Говорил. Повторяю… А что до Мастеров, так многие уже повзрослели и стали куда более самостоятельными. Жизнь учит. Неужто ты не замечаешь?.. Сегодняшняя церемония дань корпоративной дружбе, во-первых, а во-вторых – своего рода уважение ко мне как к переговорщику. И только. Скажем проще: я их у говорил…»

«Зачем тебе это было нужно?»

«Я завершаю партию, которую опять сам начал и которая мне опять не нравится. Но завершить я ее хочу достойно».

«Это не шахматы, Иешуа, а мы – не пешки».

«Не обижайся. Просто мне нравится скверный высокий стиль, чего скрывать… Если вернуться к суровой прозе, то и вы – не пешки, и я – не король. А партия… Ну, считай – не партия. Операция. Проект. Отрезок жизни. В любом случае, Кифа, жизнь не только учит, но и продолжается. Этот эпизод в ней завершен, урок выучен худо-бедно, переходим к следующему…»

«А что будет с Анной? То есть с Мари…»

«Все будет хорошо, Кифа. Она сейчас проснется счастливой. А то, что обыкновенной – да в самом деле, обыкновенность человека куда приятнее любой необыкновенности. Особенно – паранормальности».

«Раньше ты говорил иное. Помнишь: „Я могу все“ и „Я исполню все!“»

«Я и сейчас не отказываюсь от своих слов. Просто прежде он рождали во мне радость и гордость, а сегодня я все больше и чаше осознаю их как новый крест. Очень тяжелый, Кифа. Куда тямселр того – иершалаимского…»

«Но ты по-прежнему считаешь, что можешь все и исполнишь все?»

«Уже не уверен… Могу все?.. Да, я могу сделать все, что в силах представить себе. А что не в силах?.. Что просто-напросто не приходит в мою голову?.. Как было раньше? От меня требовали конкретного чуда: вылечить, оживить, пройти по воде, поднять неподъемное и разрушить неразрушимое. Или вызвать дождь на поля, или привести рыбу в сети… Долго перечислять! А если меня, долгожданного чудотворца, попросят: сделай всех людей умными? Что я смогу? Я считаю умным такого, ты – другого, кто-то пятый, десятый, сотый – все по-разному представляют себе ум… А совесть?.. А любовь – к одному человеку или ко всему человечеству?.. Сколько людей – столько мнений, столько представлении об уме, любви, совести… Или вспомню свой печальный балканский опыт. Могу ли я остановить войны? Не могу, не могу, нет! Больше и пробовать не стану!.. Короче, я в силах сотворить любое материальное чудо – раз я в силах переделать одного конкретного человека или нескольких – тоже конкретных, пусть тысячу, две тысячи, но – только по своему представлению, а оно не универсально. Помнишь книгу Брейшит: по образу и подобию создал Бог людей: Выбрал некий образ и создал людей подобными ему. Но Он – создатель всего, а я лишь крохотный и слабый подражатель, пусть даже избранный им, хотя я знаю сегодня, что это – еще одна моя нереальная фантазия. Ну да ладно… Мой образ – это всего лишь мой образ. Он не универсален. Я-не Бог. Я могу сделать так, чтобы все президенты всех стран собрались в ООН и разом подписали соглашение о прекращении всех войн – от малых до великих, но я не могу отвечать за какого-нибудь генерала или маршала в одной из этих стран, который сам начнет войну – наплевав на своего президента и его подпись под соглашением, – начнет сначала малую, но где гарантия, что она не превратится в большую!.. Да я и не хочу быть вселенским пожарным, который стоит на башне и смотрит: где горит, потому что не смогу погасить все пожары, одновременно вспыхнувшие на планете. Яне хочу быть „скорой помощью“, потому что не успею ко всем умирающим сразу, а уж тем более – ко всем больным. Я не хочу быть мировым утешителем сердец, потому что невозможно утешить всех: горе – постоянно и непрерывно, оно не устает приходить к каждому раз за разом. Да и витать горем?.. Как говорят твои соотечественники: у когожидкие, а у кого-то жемчуг мелкий. Я не имею универсального оеиепта, как помочь всем, спасти всех, утешить сирых и утишить иобных. И слава богу, что такого рецепта нет! Слава богу, что люди – разные… Вот тебе ответ на твой вопрос: могу ли все?.. А исполню ли все?.. Давным-давно, еще в Иудее, ты сказал мне: „Иешуа, ты исполнишь все, что захочешь“. Сам не ведая в тот момент, ты дал точное и четкое определение моих возможностей. Я не знаю, что хотеть, мои „хотелки“ на этой земле исчерпаны… Но, Кифа, я исполню все, что задумал, однако мысль моя далеко ушла от тай, что начала страну Храм. Не обессудь…»

«Ты хочешь снова уйти из настоящего?»

«Я думаю, Кифа. Как надумаю – скажу».

«Повторяешься, Иешуа. То же самое ты ответил мне в Иершалаиме, те же слова…»

«Каков вопрос, Кифа, таков ответ».

«А что будет с нами?»

«Еще раз прошу: не спеши задавать вопросы. Отпусти мне время, я сейчас пытаюсь собрать самого себя…»

«А что Анна?..»

«А что Анна? Она жива и счастлива..»

«Ты ее простил?»

«Я опять о старом… В последние дни перед моим уходом сюда я собрал вас, учеников моих, на Елеонской горе и дал вам две заповеди – сверх десяти. Помнишь?.. Одна: надо верить. Вторая: надо уметь прощать… Мари – орудие, Кифа. Орудие в злых руках. Разве можно сердиться на… на что?.. тебе лучше знать… на автомат Калашникова, например? Он – машина, устройство. Враг – тот, кто жмет на спус-ковдй крючок».

«А теперь, выходит, ты ее разрядил… Автомат Калашникова без патронов и с просверленным дулом. Употребляется вместо подпорки, игрушки, наглядного пособия – на что фантазии хватит… А что поделать с врагом, у которого ты с нашей хилой помощью отнял автомат?»

«Дойдем и до врага. А пока – смотри: она просыпается…»

Анна просыпалась. Она просыпалась, как просыпаются дети или хорошенькие женщины, чувствующие, что кто-то рядом смотрит на них – всплывающих из сна. Потому что это красиво. Потому что это всегда удивительно. Потому что это никогда не повто ряется, но каждый раз – по-иному.

И Мастера, обретшие боевую форму и достойный вид после праведной баталии умов, смотрели, как она просыпается. И Петр готов был поставить свое очередное яйцо против очередной латынинской банки пива, что общим – общим! – чувством всех судей было одно: жалость к хорошенькой женщине. И еще – стыд за то что они сделали. Хотя что спорить: хорошенькая до сих пор была еще той сукой! Автоматом Калашникова с полным боекомплектом. А теперь – если судить по прямо-таки блаженному состоянию Иешуа – превратилась в этакий одуванчик. Не исключено Божий. Честно говоря, Петр не очень понимал Иешуа. Надо верить, надо прощать… Так поверь и прости! А тот вел себя в полном соответствии с высказыванием нелюбимого им Апостола Павла:

«Без пролития крови не бывает прощения». Пролил кровь – простил побежденного. Все-таки сначала – пролить кровь и только после – поверить…

А Петр был прост, как тот самый автомат Калашникова: враг – он и в Африке враг. Буквально. Петр, как выше не раз говорено, любил автомобили и терпеть не мог автоматическое оружие. Если и терпел, то по службе.

Но Мастера-то, Мастера!.. Они – даже стыдясь свершенного – считают оное своим собственным успехом. Или все же поражением?..

А Анна проснулась, открыла глаза, чему-то засмеялась – как и час назад, но только легко и радостно, – и сказала:

– Мне кажется, я так долго спала…

Сказка про Белоснежку и семерых гномов. Вот только гномы несколько расплодились: четырнадцать их плюс прекрасный принц с еврейским именем Иешуа.

ДЕЙСТВИЕ – 2. ЭПИЗОД – 11
КОНГО. КИНШАСА; ФРАНЦИЯ. ЛЕ-ТУКЕ-ПАРИ-ПЛЯЖ, 2160 год от Р.Х., месяц май

Неделя прошла с того дня, когда четырнадцать Мастеров собрались в стране Храм, чтобы приговорить к высшей мере наказания пятнадцатого – Анну Ветемаа, известную в этой стране под библейским именем Мари. И приговорили. И наказали. Высшая мера, означенная в Кодексе Мастеров, сполна отмерена: паранорм перестал быть паранормом, а превратился в обыкновенного человека, вернее – в обыкновенную женщину, хорошенькую, умненькую, весьма эрудированную, с чувством юмора, ничего не ведающую о своих исчезнувших особенностях, зато преотлично помнящую все, что происходило с ней, с Иешуа, с остальными учениками Мессии за минувший год с лишним. Убитая психо-матрица унесла с собой в бездонное Никуда все, что с ней было связано, именно с ней и только с ней. Нет, Анна помнила, конечно, и о том, как ее отыскали люди Службы, и первую встречу с Дэнисом помнила, и работу в лабораториях под началом Умника, и свою малопонятную ей самой засекреченность в Довильском центре – вплоть до запрещения встречаться с кем-либо из Мастеров. Хотя она знала, что носит звание Мастер-пятнадцать. Хотя она знала, чем занимаются Мастера в Службе. Но понятия не имела, как сочетается ее звание – Мастер («не совсем Мастер», по словам Иешуа) – с ее способностями. Тот, кто внутри всегда жил в ней и всегда помогал находить выход из разных частенько неприятных! – ситуаций, позволял их предчувствовать. Но – не более. Анна понимала, что до настоящих дел настоящих Масте-Р°в, до их непредставимого здравому уму мастерства – если позво-яить себе невинную тавтологию: мастерства Мастеров, – ей добраться не дано никогда. Но и Умник и Дэнис постоянно намекали на некую особую миссию, к которой ее готовили, а в итоге оказалось, что никакой миссии не вышло, а вышло так, что она как-то случайно попала на футбольный матч в Париже, впервые увидела и услышала Учителя и стала его самой первой и самой верной ученицей. Забыв естественно, о Дэнисе, уволившись из Службы, простившись с ее теперь-то бессмысленными! – запретами.

Так Анна знала сегодня свою позднейшую историю.

Из нее напрочь выпали прежде имевшие место знания о матрице, о возможностях, которыми она наделила Анну, о той «некой особой миссии», порученной все же Дэнисом, и Анной осуществлявшейся – быть рядом с Мессией, смотреть, слушать, понимать предсказывать и предчувствовать, самой вести его, если удастся, а коль не удастся, то, по крайней мере, не отставать ни на шаг, идти вровень. И доносить обо всем в Службу регулярно – это уж и ежику ясно.

Не сохранилось у Анны памяти о своей паранормальности и о палаческом методе ее извлечения, а жила лишь память о прекрасном и счастливом времени рядом с Учителем и друзьями, а также надежда на то, что времени этому длиться и длиться. А Дэнис – враг, волчара злой и коварный, о том знает всякий приближенный к Учителю. Хорошо, что она с ним рассталась…

И тот, кто внутри, по-прежнему был жив-здоров, умел дарить предчувствие и, грешным делом, не раз напоминал Анне о ее частых финансовых победах за игровыми столами казино Европы. Соблазнял, значит.

Но все Мастера – будь их хоть трижды по четырнадцать! – не смогли бы, если б не помощь Иешуа, убить матрицу так, чтобы не только не повредить мозг, но и не оставить ему ненужной памяти. По мнению Иешуа – ненужной. Ибо помнить о былой силе, пусть даже злой, и знать, что она всего лишь – былая, такое вынести не каждому. Чтоб не сказать: никому не вынести. Но вот вам мольба к Господу, выплеснутая в псалме: «Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай…» Разве не о ней подумал Иешуа, когда помогал Мастерам вернуть Анну в «доматричное» состояние и одновременно – это уж точно сам! – снимал с нее груз прожитых грехов и преступлений? Конечно, о ней, о мольбе той, подумал, ибо грехи Анны и ее преступления против Мессии и его страны Храм были весьма велики и заметны всякому. Поболе, чем у каких-нибудь боевиков, со стрельбой прорывавших охранный периметр, или даже у тех, кто Нгамбу похитил и состарил. Однако простил ей грехи Мессия…

А почему так – Петр догадывался: потому что Иешуа сам узнал о своей матрице. Сам! И хак он узнал о ней, тоже ясно было Петру: Анна все объяснила. Не сама, нет, на такой грех даже она, прошлая, не рискнула бы! Да и раскрыть себя – это сумасшествие для разведчика… Но когда Иешуа заподозрил ее, то, полагал Петр, сумел подслушать, сумел пробить блок, что не получалось у Петра. Полагал так Петр, не постеснялся спросить, но Иешуа не захотел подтвердить догадку друга.

Сказал сердито:

– Не спрашивай меня ни о чем, понял? Была Мари – стала Анна. Для всех. Другой человек. Хороший. Хотя для меня она по-прежнему – Мари…

– Мари тоже сначала хорошей была, – не преминул ввинтить Петр.

– И с этим не спорю, – лаконично ответил Иешуа и ушел.

Помнится, разговор происходил в том же кабинете, где и суд Мастеров. Не нравился Иешуа кабинет. И прежде не любил там подолгу бывать, а после суда и вовсе на минутку забегал: что-нибудь нужное прихватить.

Тогда он как раз взял походную легкую сумку, а утром следующего дня улетел из страны, оставив Петру странную записку: «Попробуй не искать меня. Я должен повидать мир, но так, чтобы мир не видел меня. Через неделю отправь Анну в Вену. Я позову тебя, когда пойму…»

Что поймет? Куда позовет? Как собирается путешествовать, чтобы мир его не заметил? Невидимкой, что ли?.. И зачем ему Анна? И, наконец, самое главное: почему Петр не увидел, не услышал, не ощутил никакой реакции – ну, хотя бы обиды или простенького расстройства нервов! – на обнаружение самого страшного, если честно, и всегда наиболее тщательно скрываемого Пет-ром секрета, который именовался психо-матрицей? Той самой, что превратила сына плотника в Мессию. Ведь не подумал же Иешуа, в самом деле, что Петра не посвятили в ее существование…

Вот так вся жизнь: одни вопросы, ответов – ноль целых хрен Десятых…

Но ровно через неделю тем не менее люди Петра отвезли Анну етемаа в международный аэропорт имени, естественно, Нгамбы Усадили в салон первого класса «боинга», совершающего рейс по арщруту Киншаса-Вена. Путешествовала Анна по старым документам Мари, поскольку еще более старые – на ее истинно имя остались в архивах Службы Времени, а выправлять новые никому в голову не пришло. В том числе и Анне. Как-то легко она приняла к сведению тот факт, что в течение полутора лет существовала под чужим именем. А с другой стороны – чему удивляться? В стране Храм с некоторых пор на любой чих изнутри или со стороны будь то непреодолимое стихийное бедствие в виде пожара либо тяжкий социальный напряг в виде бунта – все сразу указывали одну причину: Дэнис. Так почему Анна стала Мари? Ясный пень: Дэнис. Тем более что она его отлично знала – сначала как начальника, а потом как вражину недобитую…

Итак, улетела Анна-Мари и-с концами. И где они с Иешуа «смотрели мир», Петр не ведал.

А жизнь, между прочим, потихоньку входила в привычную колею. Население страны Храм практически за пару-тройку недель восстановилось полностью. Вернулись многие из тех, кто бежал, поддавшись неведомо чьему зову или приказу, вернулись пристыженные, объясняли: сами не знаем, почему уехали; словно толкнул кто… Иоанн принимал и прощал всех, да и не за что было их осуждать: опять во всем виноват Дэнис. Восстанавливались здания, строились новые – как и планировалось, страна (или, по гамбургскому счету, все-таки город…) росла. Петр пару раз съездил к Нгамбе, изрядно попил с ним вина, именуемого элитным, получил ценные бумаги, дающие право на очередной землеотвод. Нгамба вполне свыкся с новой ролью – патриарха-президента славной Республики Конго. Он не скрыл от журналистов причин своего внезапного постарения, к месту напомнил прессе о чуде Иешуа в Нью-Йорке, которое зримо доказало любознательной части человечества факт существования параллельных миров. Журналисты не шибко-то и поверили в оный факт, как не шибко верили в тот, что открылся всем в Нью-Йорке, но и там и тут приняли восторженно: еще бы, ведь и там и тут рядом обнаруживался новоявленный Мессия, любимый двумя пятыми населения Земли Иисус Христос, Сын Божий, Царь Иудейский, наконец-то решившийся на Второе Пришествие (все слова с прописной буквы).

Короче, на некоторое время Нгамба стал в прессе даже более популярным, чем сам Иешуа.

Хотя популярность самого Иешуа – действительно великая среди верующих носила для медиа все-таки малость скандальный характер – на уровне постоянно тлеющей сенсации. Иногда тлела на первых полосах газет и в телевизионном prime-time, порой – перебиралась на другие страницы и в другое, менее раскупаемое время на телесети, но немеркнущий свет ее найти были юно всегда при желании. Для журналистов Мессия был чем-то вроде любимого наркотика: мол, понятно, что зримой пользы наблюдается (ни тебе перманентных революций, ни тебе космических катастроф, ни тебе экологических либо иных, но обязательно масштабных чудес), но и отказаться невозможно: публика оя любит и ждет о нем каждодневных новостей.

Иешуа понимал суть отношения к нему прессы. Петр знал, оно, отношение, обижало его, хотя вслух он всегда повторял эимое – так он сам ехидно подчеркивал! – из соборного по-ния Петра (почему и подчеркивал…): «Всякая слава человеческая – как цвет на траве, засохла трава, и цвет ее опал». И добавил: «А мне до засыхания – еще жить и жить». Петр стерпелся с ехидством. Он прекрасно знал, что неведомый автор «послания Петра» просто-напросто перефразировал слова ветхозаветного пророка Исайи, лишь заменив «красоту» на «славу». Писал бы сам Петр, он бы до такого вульгарного плагиата не опустился…

Но, прощая в общем-то собак-журналистов (вот вам правда о них: «когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» – это уже цитата из Иоанна, тоже никогда не писавшего оную…), Иешуа – точно знал Петр! болезненно переживал равнодушное молчание иерархов главных христианских конфессий и глав государств. А ведь как последние рукоплескали Мессии на той памятной Ассамблее ООН, когда он попросил у них землю и получил ее! И что же? Из рукоплескавших с Мессией остался лишь Нгамба, да и то пострадавший физически и морально из-за своей Щедрости. Правда, пострадавший, но не осудивший… А остальные отхлопали и забыли – как не было на Земле Второго Пришествия. А и впрямь не было. Сказки это. Радость романтиков от слепой веры. А серьезные люди делают серьезные дела, им не до романтики, а значит – не до какого-то одержимого, мечтающего постро-ить в прагматичном и сверхскоростном мире двадцать второго века от Р.Х. некое спокойно-рутинное «царство Божье». На фига? Богу, как известно, Богово, а людям…

Люди, повторим, верили во Второе Пришествие. Люди во всех транах по-прежнему, как и две тысячи лет назад, пели «Осанну» (увы, именно «Осаину», а не «Хошина» – «Спаси нас» – что имело место в действительности…) вернувшемуся в мир живых Meссии, верили в его миссию, да простится невольный каламбур мечтали хоть раз, хоть одним глазком увидеть страну Храм. Уды на визит в нее большинство просто не имело средств, путь в центв Африки не близок отовсюду, а все-таки тех, кто хотел навсегда переехать в Конго – под сень Храма Веры – было не так уж много. Это-то понятно Не всякий рискнет бросить дом, худо-бедно налаженный быт, какое-никакое, а свое дело, а уж тем более семью, и переселиться – пусть даже вместе с семьей! – в блаженную, желанную, взлелеянную в мечтах, но все же чужую страну с названьем кратким «Храм». Африка есть Африка. На дворе – вторая половина двадцать второго века, но «черный континент», как он стандартно именовался «лжецами и отцами лжи», отпугивал жителей остальных четырех жилых континентов своими – огопь термин журналистов и политологов – «экономическими и социальными язвами». Говоря попросту – нищетой отпугивал. Болезнями. Голодухой… Мир в знаниях своих шагнул далеко вперед, но оставил большинство тех, кто его населяет, в дне даже не вчерашнем, а позапозавчерашнем. Впрочем, такое было во все времена: достижения цивилизации давались не всем, а самозамораживающиеся банки с кока-колой или даже ти-ви стенды на улицах городов вряд ли сильно улучшили быт малоимущих…

Впрочем, страна Храм все равно не испытывала недостатка от туристов и новых поселенцев, иначе зачем строители не уходили с ее все расширяющейся территории, а Петр регулярно пил вино с Нгамбой, выуживая из него очередное «право на землю»…

Люди приезжали и уезжали, люди оставались и пускали кор ни, люди растили детей – школы в стране были отличные? – и рожали новых, люди женились, разводились, умирали – все как везде. И никакой демонический Дзнис не мог порушить построенное уже и строящееся постоянно. Это было ясно и рваному попугаю, как любил говаривать все тот же народный фольклорист Латынин. Петру было обидно лишь, что в последние месяцы – и особенно после открытых атак на страну Храм – Иешуа заметно отошел от любимого своего учительства. Или, если хотите, проповедничества. Ненавязчиво перепоручил свои обязанности Иоанну, отцам Педро и Никодиму, а у него за эти годы и другие ученики-учителя возникли: несмотря на вызывающее молчание церковных начальников, их всяких рангов подчиненные, уставшие от лжи и корысти Церкви, тянулись к Мессии. Так что было кому вести в Кольшом Храме постоянные и практически всегда – кто бы ни вел нестандартные по мысли, увлекательные проповеди. Или – точнее – лекции. О жизни, а значит – обо всем.

А люди-то хотели слышать Мессию. Иначе – зачем тогда Второе Пришествие? Чтобы он, Мессия, пришедший вторично, по миру праздно путешествовал? Инкогнито и с барышней?..

Нет, не нравилось это Петру, совсем не нравилось.

Но повседневная деловая карусель уматывала, как и прежде, как всегда, и не давала лишнего времени для праздных размышлений. И беспокоило то, что настырный Дэнис непонятно почему притих, затаился, жить не мешал. Потерял «засланного казачка»?.. А знал ли он вообще, что его любимый и основной «казачок» потерялся?..

И тут в карман пришел междугородный звоночек – из далекого городка Лё-Туке-Пари-Пляж, с родины Мастера-пятнадцать Анны Ветемаа. Звонил, как ни удивительно, путешествующий инкогнито.

– Чем занят? – бессмысленно поинтересовался инкогнито после взаимных приветствий.

– С тобой говорю, – с большевистской прямотой не стая скрывать Петр.

– Это хорошо, – похвалил его Иешуа. Вадиме, за прямоту. – Ты вот что… Ты мне нужен здесь.

– Зачем? – лаконично удивился Петр.

– Не по телефону, – лаконично же не объяснил ничего Иешуа.

– Когда? – выдержал взятый стиль Петр.

– Лучше сегодня, – тоже не ушел от стиля Иешуа и отключился, можно сказать, «по-английски», то есть не попрощавшись.

На дворе вставало раскаленное экваториальное солнышко, день начинался, длинный и наверняка забитый событиями под завязку; Петр проинструктировал помощников, сообщил Иоанну о звонке Иешуа и своем отъезде, оставил за себя Круза и улетел первым подвернувшимся рейсом в Париж. Там взял напрокат в аэропорту звероватый «порш» и через полтора часа парковал его у дверей сравнительно нового отеля «Плаза». С Иешуа, если вспомнить их обмен репликами, о встрече не договаривались, но Петр, зная друга, полагал, что тот сам объявится именно в том месте, где будет Петр. Поэтому Петр, забросив сумку в комнату, спустился в бар, заказал себе безобидную смесь рома с колой, по сей день носящую исторически гордое имя «Кубалибре», и стал ждать. Это он умел преотлично – ждать. Как Мастеру и положено.

Но проявить умение не удалось.

И «Свободную Кубу» допить не успел, когда в холле «Плазы» возник Иешуа праздный путешественник в традиционных для себя джинсах и рубахе – нежаркий май выдался на севере Франции, – вполне уместный в этой вольной одежде даже в первоклассном отеле заштатного курортного городка, поскольку городок этот планомерно въезжал в туристический сезон. Да пусть хоть в водолазном скафандре заходит – лишь бы клиент…

Иешуа молча сел рядом с Петром, как будто и не было многодневного расставания, как будто отходил просто куда-то – на пару минут всего, спросил у мигом подошедшего бармена стакан «перье», дождался его, медленно, со вкусом выпил газированную воду, аккуратно поставил стакан на салфеточку и только после всех этих показушных церемоний соблаговолил заметить – ну точно на пару минут отходил:

– Холодно здесь.

Вот ведь привычка какая могучая, невпопад подумал Петр, никак не реагируя на метеорологическое открытие друга, можем не разговаривать, а просто мыслить так нет, шевелим губами, сотрясаем воздух…

– Странным было бы, – сказал Иешуа, тут же подслушавший мысль Петра, если б два здоровых мужика сидели рядом и молчали. Немые, что ли?..

– Почему? – не согласился Петр. – Курорт ведь. Отдыхают люди. Чего зря языком болтать?

– Несветский ты человек, Кифа, – осудил его Иешуа.

– Есть установка быть светским?

– Есть. Сегодня в девять вечера. Шато Левенкур. Это в десяти минутах езды. Спросишь консьержа – он объяснит. Форма одежды – смокинг. Да… – Порылся в кармане джинсов, вытащил изрядно помятый конверт. – Тут приглашение.

– А как же… – начал было ошеломленный краткостью информации Петр, но Иешуа уже не слушал: встал и ушел.

Вот всегда так: пришел – не поздоровался, ушел – не простился. Но на вежливость можно и наплевать, а вот любимое свойство Иешуа ничего не объяснять до самого последнего момента – раздражало. Тем более что в самый последний момент у Иешуа никогда не исключались неожиданности. В том числе и малоприятные.

И еще: где Анна, то есть Мари? У родителей?.. Родители ее ждут, по-видимому, здесь, в Туке…

Оборвал пустые размышления! Ну и что, если и живут здесь? Не сти же к ним идти… И, кстати, неплохо было бы заранее узнать, кому принадлежит названный замок. Иными словами: к кому с визитом следует являться в смокинге «black tie». Вытащил из конверта не менее смятый листок дорогой бумаги, развернул. На листке значилось: «Барон и баронесса Левенкур имеют честь пригласить Вас на прием». Ну и потом – про время начала приема, про «черный галстук». А по поводу чего прием – ни слова. Прием и прием. Гостепреимные они здесь, бароны… Совсем нечего делать местным наследникам былой славы Франции!.. Хотя вышеназванному рваному утаю понятно, что тут круто замешан друг Иешуа.

Допил «Кубу», подписал счет и отправился в номер. До девяти аалось навалом времени, стоило отоспаться, поскольку неиз-гно было – чем заполнится грядущая ночь. Так и сделал. Лишь предварительно заказал консьержу смокинг…

Замок, как позже объяснил тот же консьерж, действительно принадлежал наследникам древнего рода баронов Левенкур, но много лет сдавался внаем всякому пожелавшему пожить на курорте не в отеле, а в баронских покоях. Кто снял замок нынче, консьерж не знал. Хотя, конечно, на дворе – начало сезона, погодка оставляет желать лучшего – какой дурак снимет здесь замок! Так что, может, и впрямь сами Левенкуры объявились… Дорогу пока-зал на карте, смокинг добыл отличный и по размеру. Пожелал на дорожку приятного вечера.

Петр до замка добрался легко: дорога просто уперлась в итоге в высокие витые чугунные ворота, распахнутые притом, за которыми лежал приличный по размерам – ну не меньше гектара! – парк, за которым явно не ухаживали. На ухаживание деньги требуются, а у Древних баронов – если они не стали новыми богатыми французами – с денежками туго. Дом бы в целости и порядке сохранить этo тоже занятие не из дешевых, но за состояниям французских замков внимательно следят власти и штрафуют безбожно тех хозяев, кто не хочет хоть по малости вкладываться в историю страны.

Петр запарковал «порш» около замка или все-таки – так было точнее! просто большого дома в три этажа, на выложенной мраморной плиткой площадке, где стоял чей-то заляпанный грязью огромный «роллс-ройс», а рядом притулился махонький пестрый «элекг-Росмарт». И – ничего больше из автотехники, что напоминало бы о вечернем рауте. Зато поодаль, метрах в пятидесяти от площадки авто, прямо на жестком зеленом газоне паслись обыкновенные ушастые ослики, числом семнадцать – Петр прикинул, – абсолютно такие же, на которых он со товарищи время от времени, коли денеж ки позволяли, передвигался по землям древних Иудеи, Галилеи Са-марии, Идумеи, Трахонитвды… А из дома доносилась тоже древняя музыка: скрипки тянули долгий и томный менуэт.

Что за чертовщина! – подумал Петр. Кого это привезли на ископаемых музейных тварях Божьих и где отыскали их в таком товарном количестве и вполне, кстати, пристойном, ухоженном состоянии? Или они предназначены для веселых прогулок по парку – гостей бала баронов Левенкур?.. И все-таки, все-таки: при чем тут Иешуа? Впрочем, последний вопрос был явно риторическим…

Петр пошел к парадным дверям замка, постоянно оборачиваясь назад. Он не Анна, того, кто внутри, у него не имелось – ни внутри, ни снаружи, но ощущение чего-то странного, может быть даже опасного, было словно рассеяно в воздухе, и Петр инстинктивно пытался поймать источник этого ощущения. Дом? Музыка? Ослики?.. Нет, не получалось, не находилось, и Петр решительно потянул тяжелую дубовую дверь за медное кольцо, вставленное в нос позеленевшему, давно не чищенному зверю, и очутился в просторном холле, из которого наверх, на второй этаж вела широкая мраморная лестница, когда-то богатая и нарядная, а сейчас, увы, потрескавшаяся, истертая за века тысячами, если не миллионами подошв вон, даже вмятины от них в мраморе образовались. Плохо, плохо с денежками у Левенкуров, не ошибся Петр…

А на самом верху лестницы возникло существо мужеского пола в красном камзоле до колен, белых чулках, в золотых туфлях на высоких и широких каблуках и с золотыми же буклями на голове, возникло, стукнуло черным жезлом об пол и провозгласило профундо:

– Его Высокоумелость Мастер-три!

И менуэт сменился тушем.

Обалдевший от непонятного идиотизма произнесенного титула, Петр поднялся по ступеням, перешагивая сразу через две, и мигом оказался у входа в зал, который занимал, по-видимому, почти всю площадь второго этажа. В зале имели место колонны из того же ископаемого мрамора, что и ступени, стены с лепниной У потолка в виде венков и корзин с фруктами, а также хрустальны люстры, легко звенящие от каждого шага по тоже вытертому, местами потрескавшемуся, но все же тщательно натертому и оттого сверкающему паркету.

Туш закончился, раздались аплодисменты.

Хлопали присутствующие в зале мужчины, четырнадцать персон. Все в смокингах, как и было ведено. Одного Петр увидел разу, просто мозг автоматически вычленил его из черно-белой толпы, поскольку Петр подсознательно искал его. Иешуа. Тоже, повторим, в смокинге и галстуке-бабочке, непривычных на нем донельзя: этакий маэстро на гастролях, оставивший в соседней комнате скрипку Страдивари или рояль Беккера – уж на чем этот длинноволосый и бородатый интеллектуал пробавлялся концертами в провинциальной Франции.