Текст книги "Роль, заметная на экране"
Автор книги: Серафима Полоцкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
– Да? – почему-то обрадовалась я. – Вот как?
– А у вас есть жених? – спросила Гюзель.
– Нет.
– Почему же? Разве ни к кому сердце не лежит?
Хорошо, что в это время нас нагнала Фатыма и, взяв меня под руку с другой стороны, сказала:
– Рая, мы хотим дать тебе комсомольское поручение.
– Да?
– Подготовь небольшую беседу об истории и традициях нашего русского балета.
– Ой! – ахнула я.
– Ничего не «ой»! Ты позже всех нас сдавала экзамены и, наверное, все помнишь…
– Что же, и осветители будут? – с опаской спросила я.
– Позовем всех. Собрание будет открытое…
– И колхозники, кто будет свободен, придем… – сказала Гюзель с ошибкой, говорящей о ее желании прийти.
– «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина!..» – запел вдруг Анвер звонко, но не очень уверенно.
– «Головой склоняясь…» – дружно подхватили почти все, хотя и с башкирским акцентом.
Пела и я. Мне даже показалось, что Анвер затеял эту песню, потому что я не могла петь башкирскую.
Когда мы распрощались с колхозниками, он взял из моих рук балетные туфли, которые я держала за ленточки, и, перекинув их, как лапти, через плечо, сказал:
– Я доволен, что мы пришли к ним первыми!..
– Ты в театре секретарь? – спросила я.
– Нет, мы с Фатымой члены бюро. Секретарь у нас скрипач. Он уехал на гастроли с оперой… Но надо же как-то и самим… Правда?
– Не знаю уж, как я буду рассказывать…
– Да ты не бойся, – рассмеялся Анвер. – Как сумеешь, так и хорошо. Согласна?
Я была согласна.
Когда на нижней палубе «Батыра» Анвер отдал мне мои туфли и мы разошлись в разные стороны, я мысленно отметила, что мы впервые говорили на «ты» не ссорясь.
* * *
Старый и Новый Куштиряк надолго сделались свидетелями наших трудов.
Небо, покрытое облаками, не давало возможности снимать.
Конечно, по-прежнему ежедневно на нижней палубе «Батыра» раздавался голос Лены:
– Валя и Вася, вставайте! – И через минуту: – Девочки, вы что, не слышали будильника?
По-прежнему все отправлялись умываться под звяканье посуды в камбузе. Но прежней спешки не было – слишком мало приходилось рассчитывать на съемочную погоду, и мы впервые за все время тщательно репетировали.
Нашим зрителям, видимо, надоело смотреть одно и то же, их становилось все меньше, а однажды сумрачным утром их не оказалось совсем.
Всем показалось это настолько плохим предзнаменованием, что Евгению Даниловичу стоило больших трудов заставить нас загримироваться.
– Ничего не выйдет! – объяснил, глядя на небо, наш доморощенный метеоролог дядя Степа. – У меня раненая нога ноет. Я в лихтвагене плащ заготовил на случай дождя…
И вдруг над самыми нашими головами из-за облаков выскользнуло солнце, и яркий свет залил скалы из папье-маше и брезентовые уступы. Туман над озером мгновенно рассеялся, и оно, словно зеркало, заиграло солнечными зайчиками по нашему склону. Все кинулись по местам, и через несколько минут над Старым и Новым Куштиряком разнеслась музыка. Зрители наши тут же оказались на своих местах.
Анна Николаевна все-таки изменила мой танец, вставив прыжки. А мы с Евгением Даниловичем нашли еще один выход, чтобы невеста не казалась размазней. Ведь лохмотья, оставшиеся на ней, говорили о борьбе, которую пришлось выдержать.
Когда я бросалась к обрыву, балерины стеной вставали передо мной, подняв вверх камышовые головки. Венера летала вдоль их ряда, как лист, подхваченный ветром. Ее маленькие руки трепетали перед моим лицом, загораживая пропасть. А я каждый раз во время прыжка гордо поднимала голову, бесстрашно смотрела вниз на воду и особенно прямо держала спину. (Я все-таки достигла кое-каких результатов, ежедневно борясь с собственной спиной.) Потом я падала, а вокруг меня мелькали и со стуком прыгали атласные туфли «камышей», а стройные ноги Венеры, казалось, двигались, не касаясь земли. А я опять поднимала голову и смотрела на озеро. Другого выхода не было. Кто мог спасти меня – невесту – от бая, как мне, в мои восемнадцать лет, бороться со злодеем, когда родные люди убиты, а мудрые старики решили пожертвовать мной, чтобы спасти все селение?..
Этот новый мир, так недавно открытый мне Евгением Даниловичем, стал неотделимым от меня. Я не знала, кто я: невеста пастуха или Рая Искандарова. И хотя здесь, у обрыва, двигалась мало, пронизанная этими чувствами «до самых пят», как говорил Евгений Данилович, я с трудом поднималась после команды «Стоп!».
После третьего дубля солнце скрылось за облаками.
– Будем считать, что все благополучно! – сказал Евгений Данилович. – Перейдем к съемке с другой точки.
Никто не возразил, потому что все было отрепетировано, и балерины танцевали уверенно…
Хотя облака стали темнеть, все смотрели на небо с надеждой. Крановщик Гоша уложил на земле двенадцать метров узенького рельсового пути и начал катать по рельсам маленькую тележку с киноаппаратом, объективом которого прицеливались то Валя, то Вася, по очереди ютясь на крошечной площадке. Вторую половину танца решено было снимать «с точки зрения идущего человека», говоря по-кинематографически.
Остальные просящими глазами уставились на густеющие облака. Производственный план нашего фильма не только оставался невыполненным, но мы с каждым днем непогоды всё дальше и дальше уходили от его выполнения.
Евгений Данилович старался казаться бодрым.
– Знаете что? – весело сказал он. – Пусть «камыши» пока отдохнут, а Рая с Анвером могут возобновить свою репетицию…
На этой декорации у скалы предстояло снимать не только печальные события, но и веселую встречу пастуха с невестой.
Я сбросила в палатке свое изрезанное красное платье и, надев тренировочный костюм, торопливо заняла свое место напротив Анвера, на другой стороне площадки. Я, хоть и стыдно сознаться, даже немного радовалась плохой погоде, когда мы приступили к этому танцу, – появилась возможность разучить более сложные вариации.
– Валяй! – крикнул мне Анвер.
Анна Николаевна захлопала в ладоши:
– Внимание! И-и, раз!..
Начало танца было трудным, но эффектным: я бежала навстречу Анверу и, сделав сильный прыжок, поворачивалась в воздухе таким образом, что оказывалась спиной к нему. Он подхватывал меня на лету, и я лежала на его вытянутых руках, уже лицом к нему.
– Прекрасно! – похвалила нас Анна Николаевна. – Теперь подними ее над головой.
Я вытянулась в струнку, и Анвер вскинул меня, но вдруг, расхохотавшись, сел на площадку, с размаху плюхнув меня к себе на колени. Я хоть и испугалась, но, взглянув на его заразительно смеющееся лицо, тоже не могла удержаться от смеха.
Мы хохотали как сумасшедшие, не в состоянии подняться с места, Глядя на нас, начали смеяться и все присутствующие, хотя так же ничего не понимали, как и я.
Анна Николаевна сначала тоже улыбалась, но потом нахмурилась:
– В чем дело? Вы что, взбесились?
– Ох! – хохотал Анвер. – Я подумал, что могу сейчас занять неплохое место по поднятию тяжестей… Вместо танцев только и делаю, что поднимаю невесту, как штангу на соревнованиях. Второй месяц на себе таскаю!
– Прекратите этот балаган! – вскочив, крикнула Анна Николаевна. – Где директор группы?
Директор группы, конечно, отсутствовал, и мы с Анвером, взглянув друг на друга и угадав общее мнение о директоре, уже не могли не смеяться. Это было ужасно глупо, но не могли остановиться.
– Евгений Данилович! Вы что же, так и будете спокойно смотреть на это? – со слезами на глазах спросила Анна Николаевна.
Удивленный и осуждающий взгляд Вадима несколько отрезвил меня.
– Анвер, погоди, – сказала я, пытаясь подняться. – Ну перестань же…
– Ребята, хватит! – строго сказал Евгений Данилович, хотя глаза его все еще смеялись. – Вставайте, и сейчас все вместе будем думать, как разнообразить ваши танцы.
– Что? Вместе думать? – холодно спросила Анна Николаевна. Слёзы на ее глазах тотчас же высохли. – Да кто здесь понимает?..
Я невольно перевела взгляд на Венеру. Она сидела на раскладушке, спокойно скрестив ноги в балетных туфлях, которые так и остались на ней после съемки. Ее спокойные глаза слегка прищурились, и на лице ничего нельзя было прочесть.
– Я семнадцать лет назад создала этот балет! – воскликнула Анна Николаевна. – И вот дождалась благодарности! Оказывается, меня имеют право осмеивать дети, едва окончившие школу…
Она остановила гневный взгляд на мне и с досадой отвернулась. Она была права. Мы с Анвером вели себя глупо. Я сама не понимала, как случилось, что я, обещав ей помощь и желая сдержать свое слово, вдруг оказалась с теми, кто всегда шел против нее.
– Ну хорошо, – холодно сказал Евгений Данилович. – Я не авторитетен в балетной технике… Все же объясните, почему в «Легенде о курае» на сцене танцуют много лучше, чем у нас на съемках…
– Вы рассуждаете, как профан, – прервала его речь Анна Николаевна. – Давно прошло то время, когда в балете удовлетворялись одними сложными танцами. Новаторы балетной сцены уже не могут мириться с устаревшими требованиями…
– Но если останутся одни пантомимы, поддержки, для чего же нужны мы, балерины? – спросила вдруг Венера, не меняя своей спокойной позы и спокойного выражения лица.
– Вы не о том говорите, Венерочка! – примирительно улыбнулась Анна Николаевна, усевшись в своем любимом алюминиевом кресле. – В кино совсем другие эффекты.
– На экране есть возможность показать все более широко и красочно, но никакие киноэффекты не могут заменить танцев, – сердито сказал Евгений Данилович. – Представьте себе, что, снимая оперу, я на фоне прекрасных декораций вместо пения Козловского удовлетворился бы собственным голосом, которому еще никто не позавидовал…
– Новаторы балетной сцены… – резко сказала Анна Николаевна.
Венера поднялась с раскладушки и легким прыжком вскочила на искусственную скалу. Приближаясь к Анне Николаевне, она заговорила:
– Это не новаторство, когда отбрасывают основу балета – высокую танцевальную технику. Психологические задачи должны обогащать танец, а не убивать его. Мы же здесь, – она кивнула в сторону кордебалета, – все танцуем скучно и однообразно!
– Ну, милая моя! – опять вскочив, воскликнула Анна Николаевна. – Вы постоянно всем недовольны. Вы просто сводите счеты за то, что вашу роль отдали другой балерине!
– Я? – остановившись, удивленно спросила Венера.
Она беспомощно оглянулась на всех присутствующих, невольно задержала взгляд на мне и сказала еще удивленнее:
– Свожу счеты?
Первым моим желанием было сказать, что это неправда, сказать, как помогала она мне на дорожке невесты. Я даже сделала шаг к Анне Николаевне. Потом остановилась и опустила голову. Ради ее матери, которая и мне стала матерью, я не сказала ни слова, но смотрела на нее с таким же раздражением, как и все.
– Да! – воскликнула она со слезами на глазах. – Вы своими капризами мешаете всем. Вы настраиваете и других против меня и киногруппы.
– Опомнитесь! – схватил ее за плечи Евгений Данилович и посадил на стул. – Как вам не совестно?
Венера все еще ловила воздух ртом, как вытащенная местными рыболовами плотва.
В глазах нашего сдержанного режиссера запылали такие огни, что он сделался похожим уже не на овчарку, а на волка.
– Анна Николаевна, – сказал он глухо, – я буду принужден отстранить вас от работы, если вы сейчас же не попросите извинения…
Венера, сжав руками свое горло и будто что-то проглотив, сказала:
– Не надо, Евгений Данилович! Я надеюсь, что больше никто так не думает! Я не могу…
Она спрыгнула с настила и побежала по дороге прямо в балетных туфлях. Потом, опомнившись, вернулась, схватила свои босоножки и халат, но не надела их, а держа в руках, торопливо пошла к лесу, за которым стоял наш «Батыр».
Я тоже безуспешно ловила воздух ртом, глядя ей вслед.
– Раечка, что с вами? – спросил Вадим, беря меня под руку. – Успокойтесь хоть вы.
Усаживая меня на раскладушке, где только что сидела Венера, он сказал:
– Это ужасно! Анна Николаевна проявила такую непростительную горячность.
Взглянув на нее и увидев, как, захлебываясь от рыданий, она пытается что-то объяснить Евгению Даниловичу, я сердито заметила:
– Всегда сначала набросится, а потом сама же плачет. Ее в нашем театре чумой прозвали за этот ужасный характер.
– Да, характер горячий, – согласился Вадим. – Удивительное сочетание с ее добротой!
Я высвободила свою руку и сказала:
– Она поступает несправедливо…
Он с упреком заглянул мне в лицо:
– А разве справедливо, что вы не хотите понять, как ей тяжело? Она нервничает и потому делает ошибки. У меня это вызывает сочувствие… Как же вы, Раечка, испытав на себе ее доброту, до сих пор не оценили широту этой натуры!
Мне нечего было возразить. Я действительно не понимала Анну Николаевну. А до благородства Вадима мне тоже было далеко. У меня даже не появилось чувства жалости к ней. Отвернувшись, я растерянно смотрела, как Анвер, с покрасневшим от злобы лицом, крутит свои великолепные пируэты на дальнем углу площадки. Что же, он имел право сердиться, ему не пришлось есть хлеб в ее доме, он не знал, как горьки ее неудачи для самого родного мне человека. Что-то защемило в моем сердце, и я виновато взглянула на Вадима.
– Мне не пришло в голову…
– Венера! Венера! – раздался громкий голос Анны Николаевны. – Господи! Зачем вы ее отпустили?
Мы с Вадимом от неожиданности вскочили. Анна Николаевна порывисто обняла нашего режиссера.
– Да, вы правы! Я виновата перед всеми и у всех прошу извинения… И перед Венерой немедленно извинюсь!..
Присутствующие онемели от удивления и не успели ничего ответить, а она уже быстрыми шагами направилась по дороге к пароходу.
Евгений Данилович кинулся за ней следом и привел обратно.
– Копылевский, прошу, объясните там, на «Батыре», – сказал он. – Анна Николаевна потом принесет извинения лично. «Камыши» могут быть свободны до завтра.
– Я же говорил, что это секундная вспышка! – улыбнулся мне Вадим и шагнул к дороге.
Ему преградила путь Лена.
– Евгений Данилович, разрешите, лучше я… Надо все-таки принять меры!
Секунду они молча смотрели друг на друга. Потом Лена повернулась и побежала к «Батыру».
Я снова села. Меня будто несло куда-то волной, и я уже не могла трезво оценивать, что к чему и для чего нужно.
Евгений Данилович приложил ко рту рупор:
– Прошу фонограмму! Рая и Анвер, займите исходное положение. Продолжаем!
Анвер с каменным лицом безропотно вскидывал меня над своей головой. Евгений Данилович смотрел мрачно и молчал. А мне было совсем тошно. Я чувствовала вину не только перед Анной Николаевной.
– Что ты ковыряешь ногами? – возмущалась она. – Ты пойми, это ведь кинофильм! На тебя незримо смотрит весь Советский Союз!
Та часть Советского Союза, которая, усевшись вдоль сараев, присутствовала лично, смущала меня сейчас гораздо больше. Они слышали и видели от начала до конца все происшествие с Венерой, и теперь, когда сама Анна Николаевна раскаялась, мое поведение выглядело особенно неприглядным.
– Ну чему тебя учили? – восклицала Анна Николаевна. – Руки болтаются, как макаронины!..
По правде сказать, я и чувствовала себя не человеком, а бесхребетной, размокшей макарониной.
* * *
Клуб в Новом Куштиряке был ярко освещен, хотя наступили только сумерки. Над входом висело довольно вылинявшее кумачовое полотнище с надписью по-башкирски и рядом новехонькое, алое с ярким «Добро пожаловать!».
Нарядные куштирякские комсомольцы встретили наш автобус, наполненный не менее нарядными жильцами «Батыра». Сразу возникло праздничное настроение.
Веселой гурьбой все вошли в длинный зал, и тут я сразу оробела. Сцену убрали как для торжественного заседания, а на кафедре стоял стакан с водой. Я рассчитывала на простой разговор в комнате и, честно сказать, перепугалась пышной, обитой кумачом кафедры.
– Не трусь! – сказала Фатыма.
– Красиво мы убрали? – спросила Гюзель, подойдя ко мне.
Я проглотила слюну и откашлялась, потеряв способность не только говорить, но и слушать мою новую приятельницу. А когда все члены избранного президиума, рассевшись за столом поудобнее, перестали двигать стульями и на сцену пригласили «докладчика», я, одернув свое нарядное выпускное платье, вышла на сцену, почти ничего не соображая.
– Я расскажу вам историю нашего балета, – начала я не своим голосом затверженные фразы. – Она тесно связана с историей русских хореографических… – я почему-то еле выговорила это привычное слово и, откашлявшись, добавила: – то есть балетных училищ. Одно из них я окончила в этом году. Но оно не самое старое. Ему всего двести лет. А вот Ленинградскому балетному училищу скоро будет двести пятьдесят…
– У-у-у!.. – прокатилось по залу веселым, удивленным вздохом.
Я взглянула на собравшихся. Конечно, в первом ряду сидели наши расфранченные осветители. У них были улыбающиеся лица. Даже Виктор смотрел на меня с интересом. Я, набравшись храбрости, продолжала:
– Первое русское училище открыли в царствование Анны Иоанновны, всего на двенадцать человек. Танцовщиц готовили для увеселения царицы и ее свиты на дворцовых праздниках…
Позади осветителей я увидела смуглое веселое лицо Гюзели, и мне стало необыкновенно просто рассказывать.
Может быть, ученые-искусствоведы признали бы примитивным все, что я говорила, но я от всей души старалась объяснить Гюзели и ее друзьям и даже нашим осветителям значение того, что искусство, созданное для дворцов, пришло к ним.
Из конца зала что-то крикнули. Я испуганно оглянулась на стол президиума.
Мансур встал и, сказав несколько слов по-башкирски, добавил:
– Наша гостья говорит только по-русски.
Я вгляделась в лица и увидела, что в зале не только молодежь. Кое-кому, видимо, быстро переводили мои слова. Я стала рассказывать медленнее, хотя по-прежнему старалась смотреть только в небольшие, но очень цепкие глаза Гюзели.
– Многие слышали стихи Пушкина о великой русской балерине:
…………
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит…
Я прочла до конца стихи об Истоминой, хотя чувствовала слабость своей декламации. Для бодрости я выпила всю воду из стакана и продолжала:
– Эта балерина, получившая бессмертие в стихах Пушкина, была бесправной девушкой из народа.
– А как это у Пушкина?.. «То стан совьет, то разовьет и быстрой ножкой ножку бьет…» – громко спросила Гюзель. – Покажи нам…
– Это, пожалуй, нельзя, – растерянно улыбнулась я, но, увидев интерес и недоумение на всех лицах, принялась объяснять: – Ведь в балете при всех движениях стан то сгибается, то разгибается. И «ножкой ножку бить» тоже при множестве движений приходится… Пушкин очень живо изобразил танцующую балерину. А какой именно танец?.. Этого, наверное, никто не знает!
– И совсем нельзя показать? – спросила Галя, сидящая в первом ряду около Виктора.
– Каждая балерина может станцевать это по-своему, – сказала я. – А правильно или нет, мог бы сказать только сам Пушкин.
Словом, я разговорилась вовсю! И меня слушали…
Потом, опомнившись, я заглянула в свой конспект и перешла к современности. Рассказала о серьезном образовании, повысившем общий культурный уровень артистов балета, о глубоком подходе к своему искусству. Упомянула и о предсказываниях белогвардейцев после революции:
– В одном зарубежном журнале было написано, что балет в России погибает и его надо вывезти в Соединенные Штаты, чтобы на американские деньги он снова начал процветать. Теперь даже вам в Куштиряке видно, какая это неправда!..
Аплодисменты прервали мое повествование, и я похлопала в ладоши вместе со всеми как заправский оратор. Аплодировали мне и после окончания. Я вздохнула с облегчением, но нечаянно взглянула на пол и тут, кажется, согласилась бы повторить свой так называемый доклад сначала, чем танцевать на этой сцене. Разглядывая щели на полу, я перестала слушать. На вопросы, как мы условились, должны были отвечать остальные балетные артисты.
Только услышав голос Вадима, я удивленно подняла голову.
– Разрешите мне ответить, хотя я и вышел уже из комсомольского возраста, – сказал он.
С нами в автобусе его не было, и не знаю, смогла ли бы я говорить так свободно, если бы видела, что он появился в зале.
– Точно ответить на этот вопрос очень трудно, поэтому здесь и произошла заминка, – продолжал Вадим. – Действительно, какой же вклад вносят артисты балета в борьбу за коммунизм?
Вадим серьезно взглянул на меня, потом сказал:
– Наши балерины-комсомолки относятся к своей работе с беспредельной любовью и старанием. Но такой же любовью к своему искусству славились и крепостные балерины, и любимицы аристократических зрителей. Так же все они стремились и к самой высокой танцевальной технике. Но я считаю, что наших артистов отличает умение пожертвовать собственными интересами для общего, коллективного успеха. Эта позиция в искусстве и приравнивает наших артистов к передовым советским борцам за коммунизм…
Он продолжал убеждать красноречиво и умно. Он говорил о громадной воспитательной роли искусства, и получалось, что мы, балерины, хотя прыгаем и кружимся, как века назад, но наше «порхающее» искусство приобрело серьезное значение для духовного развития народа, и мы трудимся теперь для строительства коммунизма.
То, что перед этим он посмотрел на меня, давало основание причислить и себя к этим передовым артисткам, хотя о своей позиции в искусстве я никогда даже и не думала…
– Как замечательно говорит! – невольно вырвалось у меня, когда я встретилась взглядом с Анвером.
– Ты тоже хорошо справилась, – Одобрительно сказал он, будто можно было после речи Вадима серьезно обсуждать мое ученическое пересказывание школьной программы.
Я хлопала в ладоши громче всех, когда Вадим пошел на свое место.
Потом объявили перерыв, чтобы убрать сцену для концерта.
Поздно вечером куштирякцы провожали нас к автобусу. Гюзель и Мансур крепко пожали мою руку.
– Хорошо танцевали! – сказал он.
К сожалению, это была неправда. Вариации «Спящей красавицы», которые, казалось, я смогу танцевать и с закрытыми глазами, на неплотно сбитом полу клубной сцены вышли совсем не так, как на выпускном спектакле в театре.
– Благодарю, не утешайте меня… – сказала я, но при свете, хлынувшем из окон автобуса, увидела лицо Мансура и поняла, что он хвалит меня вполне искренне.
В нем вообще не было ничего показного, а только спокойное доброжелательство. Я наконец поняла, на кого он похож, и спросила:
– Скажите, Мансур, у вас есть родственник – штурман буксира на реке?
– Вся родня на земле, – спокойно сказал он. – На реке – никого.
– А я думала… Очень вы похожи… – Я вгляделась в его черты пристальнее. – Нет, пожалуй, не похожи, а, как бы сказать, общего много…
– С одного поля ягоды, как говорят русские, – засмеялась Гюзель и лукаво спросила: – Что же, ваш знакомый такой же простой парень?
– Вот именно: одного поля… И, конечно, в этой настоящей простоте все сходство! – обрадовалась я, будто сделала великое открытие, – И, наверное, Мансур тоже хороший работник?
– Лучший в колхозе! – заявила Гюзель.
Мансур только слегка улыбнулся. О чем было ему говорить? Ясно, что жена гордится успехами мужа больше, чем своими, и не стоило ее огорчать возражениями. И ясно, что не слава «лучшего» главное, а то, что поступаешь и работаешь как полагается… И не о чем тут говорить! Я поняла его и улыбнулась в ответ.
– Раечка! – крикнул из окна автобуса Вадим. – Пора…
Весело втиснулась я в переполненный автобус. Весело отметила, что нарядные осветители, подстелив газеты, уселись на полу в проходе, уступив девушкам диваны.
– Иди сюда, я заняла тебе место! – закричала Альфия, пересаживаясь на колени к матери.
– Я тоже занял! – сказал Вадим, сидевший позади них. Он смотрел на меня умоляюще.
Все еще улыбаясь, я села рядом с ним.
Альфиюшка потянула за руку стоящего рядом Анвера:
– Садись тогда! Ты тоже хорошо танцевал!
Анвер подхватил девочку и посадил к себе на колени.
– Ты что же, пускаешь в соседи только тех, кто хорошо танцевал? А ну-ка, я тебя сейчас в окошко выброшу и пешком отправлю, раз ты совсем не танцевала! – пригрозил он.
– А я Раину лекцию слушала! – захохотала Альфия.
Вскочив ногами на его колени, она, перегнувшись ко мне, весело сообщила:
– А я сегодня за один вечер две шоколадки съела! Вот у меня мама какая!
Автобус тронулся, и девочка не удержалась на ногах.
– Теперь знаю, кого мне надо взять в партнерши, – пошутил Анвер, поднимая ее над головой. – На одной руке можно целый день таскать! И протестовать бы не пришлось!
Я вдруг сразу вспомнила наш неудержимый смех и все подробности последней репетиции. Моя улыбка исчезла так же, как и веселое настроение.
– Вы устали? – нарушил молчание Вадим. – Я видел!.. Высоко ценить интересы коллектива очень благородно, но вы же совсем не знаете меры!
Я только отрицательно качнула головой. Его слова совсем не имели ко мне отношения. Я пренебрегала своими интересами вовсе не ради коллектива… Наоборот. Многое шло во вред общим интересам! Я наконец поняла это.
– Докладом вас загрузили зря, – продолжал Вадим. – Хотя он был так же очарователен, как и все, что вы делаете…
Он ласково смотрел на меня, а я повернулась к темному окну.
Поступки мои были несомненно «очаровательны» и говорили о «новых, благородных позициях в искусстве…». Венера отдала мне придуманное, прочувствованное для себя, кусок своей жизни, а я даже рта не раскрыла, чтобы защитить ее от оскорблений… А Хабир?.. Он готов помогать всем, кто в этом нуждается! Я же заподозрила его в низости, нашептала Анне Николаевне…
Вадим ничего не знал об этом, как не знал и нашего уговора с Анной Николаевной. Мне хотелось спрятаться, до того постыдным казалось собственное поведение.
На мое счастье, автобус остановился, и шофер выскочил проверить что-то в моторе. Я встала.
– Простите, – сказала я Вадиму. – Извините, извините, – повторяла я, шагая через ноги и руки осветителей, расположившихся в проходе, и выпрыгнула следом за шофером. – Я пойду пешком, – сказала я ему и шагнула в темноту.
Глаза мои еще не успели привыкнуть к мраку, и я ступала наугад, чувствуя под ногами то кочки, то траву и не узнавая дороги. Автобус проехал мимо, еще больше ослепив меня фарами. Я шагнула в сторону и чуть не упала, наткнувшись на большую кучу хвороста. Повернувшись, я вытянула перед собой руки и осторожно пошла вперед, но уткнулась в стог колючего сена.
– Раечка, что с вами? – услышала я голос Вадима.
Он, догнав меня, пошел рядом.
– Ничего особенного, – уклончиво ответила я, хотя испугалась ночного леса и в глубине души обрадовалась, что осталась не одна. – Мне захотелось пешком…
– А старой башкирской плетки тебе не захотелось? – вынырнул из темноты Анвер. – Куда тебя понесло ночью посреди леса? Не натопалась еще за целый день?
– Я после репетиции лежала два часа, – невольно начала оправдываться я, но не удержалась от иронии: – Знаю, что балерина Искандарова нужна не меньше трактора.
– Ну, ты и… – начал Анвер, но запнулся.
– Дура? – продолжала задираться я.
– Не так хотел сказать, но уж спорить не буду! Под ноги смотри! – воскликнул он, когда я споткнулась, и взял меня под руку.
Вадим взял мою руку с другой стороны.
– Анвер, а почему вы, собственно говоря, решили, что Рая без вас не дойдет до парохода? Разве у вас кошачье зрение и вы видите ночью, как днем?
– Ни зрения, ни хитрости кошачьей не имею, к сожалению, только, знаете… – запальчиво начал Анвер, но, видимо, ничего больше придумать не мог.
Вадим крепко сжал мне запястье.
– Так что же случилось, Раечка? До этого я не замечал за вами таких капризов…
– Это не каприз, – вздохнула я и больше не сказала ни слова.
Вадим и Анвер начали о чем-то спорить, а я, глядя себе под ноги и еле различая дорогу, думала о своем.
В детстве я любила тетю Аню почти так же, как бабушку. Потом увидела, что ей уже неинтересно привязывать мне банты и забавляться башкирским акцентом. Я почувствовала холод, и моя привязанность ослабела. Последние годы она перестала быть моей тетей Аней и превратилась в Анну Николаевну.
Бабушка, став пенсионеркой, круглый год жила на даче. Анна Николаевна приезжала туда только летом. Вместе с ней появлялись гости, и мы с бабушкой едва успевали стряпать, убирать, мыть посуду, поливать цветы… Я уже начинала мечтать о зимней тишине, когда, приехав на воскресенье из интерната, можно коротать время только с бабушкой. Но бабушке все казалось не в тягость, и она двигалась как молоденькая, когда была вместе с дочерью.
– Вот что, – вдруг остановился Анвер. – Давай-ка я тебя понесу. Ты, видно, совсем расклеилась…
– Ты в своем уме? – возмутилась я.
– Раечка, не злитесь! Ну, хотите, мы вдвоем вас понесем? Сцепим руки замком… – предложил Вадим.
– Я не устала… Не очень, во всяком случае… Я просто думала… – потемки развязали мне язык, – думала о том, можно ли ради близкого человека поступать нечестно с другими людьми…
Теперь замолчали и они, а я приуныла вовсе.
В темноте все вокруг потеряло привлекательность. Деревья и кусты у дороги казались черными, черным был и лес, тянувшийся с обеих сторон, а цветы стали одинаково серыми. Вслед за нами по темному небу бежала луна, прикрытая легким облаком. Над землей поднимался туман, и ногам стало холодно от выпавшей на траву росы.
Я почувствовала, что рука Анвера держит меня гораздо слабее.
– Не знаю уж, можно ли любить человека, которому требуется нечестность, – сказал он, когда мы вышли к берегу.
– Ты ничего не понимаешь! – воскликнула я. – Кто тебе говорит, что требует! Но для его спокойствия!..
– Ну, знаешь… – протянул Анвер. – А если этот человек, узнав о низости, которую сделали, заботясь о нем, на всю жизнь потеряет спокойствие? Об этом ты не думала?
Я засмеялась. Засмеялась от радости, что мой сердитый партнер нечаянно открыл мне истину. Конечно же, служебные неприятности Анны Николаевны будут для бабушки не так тяжелы, как мое бесчестное поведение. Ведь даже в детстве, когда я прибегала в медпункт на кого-нибудь пожаловаться, она прерывала меня строгим голосом:
«Не наушничай! – И, уже смеясь добрыми глазами, спрашивала: – Доносчику… что?»
«Доносчику – первый кнут!» – грустно повторяла я ее поговорку.
Тут мы смеялись обе, и она часто добавляла:
«Для меня хуже всего на свете – стыдиться поступков близких людей…»
Сейчас я удивлялась, как мысль об этом не пришла мне в голову раньше.
Вадим крепко сжал мне локоть.
– Ну вот, теперь уж приходится признаться, что даже лучшие из лучших девушек подвержены непонятным капризам…
Я опять засмеялась. Я чувствовала себя свободной и не нуждалась в оправданиях. Конечно, я буду помогать Анне Николаевне, когда это будет касаться только меня, но уж никогда больше не покривлю душой, не пожертвую делом, ради которого мы все здесь бьемся. Быть такой, как обо мне думает Вадим, не так уж невозможно…
– Товарищи, а погода-то разгуливается! – воскликнул Анвер, снова останавливаясь. – Смотрите!
