Текст книги "Роль, заметная на экране"
Автор книги: Серафима Полоцкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)
– И получилось, что одна подлая баба победила сотню добрых людей? – не утерпев, насмешливо спросила Гюзель.
– Еще не победила! – воскликнула я.
– Помолчи, – сказал ей Мансур и спросил у меня: – Что сделано людьми?
Я, поняв, что этим словом он называет не Вадима и не Анну Николаевну, сказала:
– Артисты и работники киногруппы послали, кажется, несколько телеграмм и писем с протестами…
– Бумага только для бюрократов защита, – заметил Мансур. – Слово больше сердцу говорит…
Я невольно улыбнулась, услышав от молчаливого Мансура такой отзыв о слове. А Иван Дмитриевич от досады хлопнул кулаком по столу.
– П-прозевали здесь! Т-т-теперь в область не поедешь! – воскликнул он.
– Я поеду! – сказала я.
– Объяснить сумеешь? – просто спросил Мансур.
– Не знаю. Наше дело еще менее ясное, чем обработка поля, ошибиться легче и начальству…
– Не разобравшись, могут и тебя наказать? – продолжал расспрашивать Мансур.
– Не знаю. Может быть, не буду исполнять главную роль в фильме, а может быть, и в Большой театр не возьмут работать…
– Это плохо?
– Очень плохо.
– Когда надо, комсомол не побоится от хорошего отказаться и на трудное дело пойти! – воскликнула Гюзель. – И целина, и стройка…
– Не агитируй, – спокойно сказал ей муж. – Все сагитированы. Дело тут другое. Искусство.
– Все равно, Мансур, это же мой труд! – воскликнула я, уже теряя терпение оттого, что не умею объяснить даже расположенным ко мне людям. – Понимаете, мы, комсомольцы, работающие в искусстве, тоже должны бороться за успехи своего труда, а грязь выметать!
– Честное слово, думала: для танцев только ноги нужны, – рассмеялась Гюзель. – А вон какие дела!
– Да, ноги нам нужны для работы, но руки тоже должны быть чистыми! – обиделась я. – Мы такие же люди, как все!
– Я и говорю, что прежде у меня ошибка была! – бросилась меня обнимать Гюзель.
– Не сердись, туганым, – улыбнулся Мансур и спросил: – Анвер что сказал?
– Анвер? – смутилась я. – Он не знает…
Мансур только вскинул бровь.
– Мансур, я уверена, что Анвер будет за всякое честное решение… Но в случае неудачи я хочу отвечать за все сама…
Мансур, помолчав, кивнул головой.
Мы совещались до зари.
Гюзель и Мансур отправились на работу, а мы с Иваном Дмитриевичем начали карабкаться в Старый Куштиряк. Этот путь он сопровождал все теми же восклицаниями:
– Т-тише! Н-ноги! – И еще добавлял: – В-вот, черт побери, дорожка!
На «Батыре» еще все спали, когда мы подъехали к нему на «козлике». Иван Дмитриевич пошел со мной на пароход.
В боцманской каюте было уже пусто. Фланелевый халат висел на гвозде, койка аккуратно заправлена, так что не придрался бы и сам боцман.
Я достала из-под койки чемодан и начала быстро укладывать свои вещи. Чем полнее он становился, тем больше меня охватывал страх.
Может быть, я ничего не сумею. Ведь Мансуру и Гюзели мне пришлось рассказывать всю ночь, пока они поверили мне. Может быть, я не вернусь сюда уже никогда. Тогда эта дорогая мне роль башкирской девушки, эта каюта, эта река… Я никогда не увижу их…
Не удержавшись, я подошла к окну взглянуть на реку. Но «Батыру», видимо, начали продувать трубу, и густой черный дым плотным клубящимся облаком спустился до самой воды. Крупные хлопья сажи траурным снегом опустились на ее поверхность. Только эта покрытая сажей вода и просвечивала сквозь дым под окном.
Прижавшись лбом к стеклу, я увидела, что справа и слева виднеются светло-розовое утреннее небо и дальний лес на повороте нашего берега. Они словно напоминали, что жизнь не вся черна, что, упершись лбом в поток сажи, нельзя забывать скрытых за клубящейся дымовой завесой высоких белых берез на полукруглом выступе берега и живого блеска реки… Нет, все это прекрасно существует, а дым развеется, и сажу разметут волны и ветер.
– Р-раечка, – тихо сказал Иван Дмитриевич, – пора.
Я глубоко вздохнула и прошептала:
– Да.
Он вышел с чемоданом и, оглянувшись, кивнул. Крадучись, мы сошли на берег. С тихим всхлипом двинулся вперед «козлик». Я оглянулась на «Батыра», все еще выпускающего клубы черного дыма. В конце года наш гостеприимный старик пойдет на слом. Может быть, я еще увижу его?
– С-сколько у вас денег? – спросил Иван Дмитриевич, когда «Батыр» скрылся за поворотом. – Р-расходы будут большие, могу рублей двадцать…
– Спасибо, Иван Дмитриевич, ведь и я тоже зарплату получила да суточные…
– С-смотрите, – сказал он ласково и дал газу.
Мы неслись знакомой дорогой. Свернули направо от речки, и голая длинная ветка знакомо хлестнула ветровое стекло. Больше месяца назад кто-то из наших хотел оторвать ее на ходу, но она, хоть и была сломана, держалась крепко и опять вот ударила, напоминая о себе. Вот картофельное поле куштирякского колхоза. Картошка уже выкопана… А вот знакомая куча хвороста, собранной» кем-то еще в начале лета. Направо от него «дорожка невесты». Сейчас здесь только мусор, остатки красок, щепки, обрубленные ветки. А вот знакомые два стога сена. Высохшая вокруг трава стала редкой, высокая полынь изломана, не видно ни одного цветка. С низкого облачного неба на ветровое стекло упала капля, другая, десятая… Но все это полно чарующей прелести. И осенние луга и лес говорили: жизнь прекрасна… А дождик так и не пошел, хотя стало теплее.
Иван Дмитриевич начал развлекать меня разговором. Смеясь, рассказал, что Вася собрал в чемодан все вещи Вали и выставил в коридор. Директор группы, которого Валя привел, сказал громко, на весь пароход:
«Насильно вселить не могу. Не имею права оскорблять Васю».
От Валиной важности ничего не осталось.
«Послушай, ну, открой… – жалобно просил он, стуча в дверь. – Васька, ну я понимаю, я вел себя как дурак… Ты же знаешь, что я не подлец… Послушай… Я хочу объяснить, что был не прав…»
Вася отпер дверь.
Для нашего милого шофера в этом рассказе было слишком много трудных звуков, и его хватило на все семьдесят километров пути.
Мы приехали почти в обрез, к самому отлету. Купив билет, мы уже бежали во всю прыть, и на прощание Иван Дмитриевич только успел крикнуть:
– Т-т-танкисты!..
Я вошла в самолет и оглянулась, но дверь захлопнули перед моим носом. Подбежав к окну, я увидела, что Иван Дмитриевич все еще продолжает шевелить губами. Ну да, это ведь довольно большая фраза:
«Танкисты знают только слово «вперед». Назад – ни шагу!»
Самолет выруливал на взлетную дорожку, и я закрыла глаза, почувствовав сильнейшую усталость.
* * *
Рассказ мой подходит к концу.
В тот же день я начала обход областных учреждений, которые могли помочь нашему делу. И тут в разговорах с разными людьми я выяснила, что обладаю красноречием не больше, чем контуженый Иван Дмитриевич и молчаливый Мансур.
Меня охватил страх. Теряясь, я уже не могла связать и двух слов. А та «моложавость», за которую меня взяли сниматься, как считал Анвер, здесь производила на моих собеседников самое неблагоприятное впечатление. Я со своей длинной шеей и наивным выражением лица, наверное, казалась им подростком, неразумно занявшимся не своим делом. Меня любезно выслушивали, но… Но все нужные мне люди либо отсутствовали, либо были очень заняты.
С горя я купила в парфюмерном магазине за рубль перламутровую губную помаду и на пять копеек шпилек. Там же, перед зеркалом, я толстым слоем намазала губы, далеко выйдя за пределы собственного рта. После этого, воткнув всю пачку шпилек в свои волосы, я сделала подобие модной прически, эффектность которой полностью исчерпывалась ее прозвищем «опухоль мозга». Продавщицы, издали наблюдавшие за мной, сказали вслед что-то вроде: «Мама выпорет». Все же мне казалось, что косметика должна старить.
Я вошла в приемную областного управления культуры, стараясь держаться развязнее, но… увидела, как навстречу мне, решительно шевеля бровями, поднялся со стула директор киностудии. Кажется, он направился к двери, на которой была табличка с надписью «Начальник отдела», кажется, он не узнал меня, но все это я осмыслила, когда уже опрометью выбежала на улицу. Я почему-то очень испугалась встречи с директором и не могла себя заставить вернуться.
Презирая себя за беспомощность, я поплелась по улице. Если бы на моем месте был Анвер, он, вероятно, принялся бы крутить бесконечные туры, чтобы успокоиться, но я в смятении чувств могла только посредством короткой операции со шпильками ликвидировать «опухоль мозга», а сочный цвет губной помады перенести на свой носовой платок. Теперь эта гримировка казалась мне бессмысленной глупостью человека, у которого не хватает смелости отстаивать свои убеждения. А ведь Евгений Данилович говорил, что наше искусство могут увидеть и в странах, где еще во множестве существуют надписи: «Только для европейцев». Если б я жила там, они коснулись бы и меня! Такая мысль мне пришла на ум впервые. Я даже остановилась от неожиданности.
Я – азиатка – принадлежу к расе монголоидов. Прежде это, кажется, называлось «желтая» раса. Расисты должны считать, что я низшее, неполноценное существо. Я – низшая, желтая… Смешно! Смешно вовсе не потому, что моя кожа светлее, чем у «белой» Коняши. Мы с ней во всем как родные! Наши вкусы и привязанности похожи, мы одинаково смотрим на труд, на любовь, на долг… Чем мы хуже или лучше друг друга?.. Просто смешно!..
И не смешно тоже… Я желтая – низшая и должна остановиться перед какими-то дверями, в которые может войти моя «белая» Коняша. К тому же расисты признают только «высшие» расы, и перед славянским носом моей подруги тоже могут захлопнуться какие-то двери. Во все это невозможно и страшно поверить, но так оно и есть!
Наш фильм может стать протестом против этого, и не годится мне стоять с разинутым ртом посреди тротуара, вместо того чтобы бороться! Надо было собрать силы, чтобы победить свою трусость и начать все сначала, поступая как взрослый человек.
В обкоме партии мне удалось добиться приема у инструктора. Эта строгая на вид женщина, выслушав меня, сказала:
– Девочка, ты говоришь о важных вещах… Почему же не приехал никто из взрослых артистов? Я тебя как-то не совсем понимаю…
Я чуть не заплакала, но повторила всю историю сначала.
– Ну вот что, – сказала она, дослушав. – Успокойся, обдумай все хорошенько и запиши, что считаешь нужным. Понятнее. В форме заявления, что ли… И прежде всего успокойся… Садись за тот пустой стол. Я сейчас дам тебе бумаги…
– А можно, я завтра? – прикинув кое-что в уме, спросила я.
– Хорошо, приноси завтра. Представитель главка заболел, приступ холецистита, что ли… Словом, решаться все будет через несколько дней… Если понадобится, мы тебя вызовем тогда…
Получилось, что я поставила правильный диагноз желчному человеку в берете. Наверное, слышала от бабушки какие-нибудь признаки… Только это, к сожалению, не имело отношения к делу, ради которого я тайком убежала с «Батыра».
Вернувшись к друзьям Мансура, которые меня приютили, я достала из чемодана свой дневник, который начала вести от одиночества в первые дни на «Батыре», а потом уже по привычке… Я записала события дня в веселых тонах, как всегда почему-то старалась делать в трудные минуты…
Мне тогда не приходило в голову, что все остальное я запишу спустя много дней. Я начала листать тетрадку. Писать заявления я умела не лучше, чем объясняться с начальством, а потому решила отобрать из дневника самое важное.
Я стала перечитывать его, беря в скобки лишнее – всякие разглагольствования о чувствах – и оставляя только записи о событиях, имевших такие печальные последствия. Потом прочла подряд все, кроме взятого в скобки, и… ничего не поняла.
Я пришла в отчаяние. Ну ладно – не умею говорить, что тут поделаешь? Но ведь по русскому языку в училище у меня были одни пятерки, а последние годы я была бессменным редактором школьной газеты, и все равно никакого толка! Когда читаешь тетрадь целиком, одно вытекает из другого, а вычеркнула лишнее – и вся логика событий исчезла, поступки и слова людей спутались…
Одни голые факты моей тетради ничего не объясняли. Действия тети Ани и Вадима не были преступными в уголовном смысле слова, их не за что было тащить в милицию. И становилось понятно, почему мне сегодня говорили:
«Незаменимых нет… Не боги горшки обжигают – справятся и те, если возьмутся с энтузиазмом… Главное дело – план!»
Все эти слова были правильными, только в данном случае совершенно не подходили! Тетя Аня и Вадим были преступниками, ради собственной выгоды готовыми пожертвовать смыслом всего нашего дела и вместо фильма о простых людях, думающих и чувствующих, как и все на нашей земле, изготовить пустое зрелище, украшенное богатыми костюмами актеров и музыкой. Они готовы вместо оружия, разящего зло, сделать только его форму, раскрасить во все цвета радуги и выстрелить холостым патроном. И мне надо было объяснить это.
Но нельзя же посылать весь дневник. Кому, например, нужно описание реки, которую все видели столько раз! Не говоря уже о тех строках, где я, отступив от шутливого тона, пишу о любви, о стыде за эту любовь…
На клетчатой бумаге за черной клеенчатой обложкой открывалась моя душа.
Многого не можешь понять, пока не испытаешь на себе.
Еще так недавно, удобно усевшись за партой, я спокойно рассуждала о горьковском Данко. Как и все школьники во всех школах, я не забыла отметить поэтичность образа, высокую идейность. Отдать сердце казалось таким естественным… Теперь же, когда дело дошло до того, чтобы приоткрыть собственное, хотя бы на бумаге, без всяких кровоточащих ран…
«Нет, это невозможно! – мелькнуло в голове. – Ну чего ради я должна показывать дневник и, может быть, послужить поводом для любопытства, жалости или даже насмешек?»
Но тут же напрашивался и другой вопрос:
«А что еще я могу сделать для дорогого мне дела? Как еще я могу поступить, чтобы добиться справедливого решения?..»
Иного выхода у меня не было. Да. Пусть даже кто-нибудь и посмеется над моей бестолковостью…
Почти до утра просидела я, вычеркивая, восстанавливая, даже кое-что дописывая и опять повторяя все сначала. Под конец мне стало казаться, что это какие-то чужие записи. Я была в таком состоянии, что не понимала, где нахожусь и что делаю…
В стенографическом бюро, куда я пошла утром, было четырнадцать машинисток. Я упросила их, и мою тетрадь разорвали на четырнадцать частей… зато к вечеру я уже имела три чистенькие копии своей рваной тетрадки.
Я не стала читать напечатанного, боясь, что смалодушничаю и не решусь отправить все это вместо заявления. Подумав и повздыхав, написала на двух больших пакетах фамилию женщины, с которой говорила накануне.
Третий экземпляр я послала авиапочтой бабушке. Слова Анвера о том, как, оберегая человека, можно на всю жизнь лишить его покоя, глубоко засели в моей памяти. Хоть и страшно мне было причинить такую боль родному человеку, я чувствовала необходимость правдиво объяснить свое поведение.
Пакеты были разосланы, и я стала ждать. Это было не очень приятное препровождение времени. Когда становилось невмоготу, я, взгромоздив на кровать стол и стулья, следовала примеру своего партнера. Я крутила фуэте, стараясь, чтобы носок опорной ноги оставался в квадратном метре, который мысленно обозначала на полу (большего не позволяли размеры комнаты). Это помогало.
Через день пришла фототелеграмма из Москвы:
«Печальные события не удивили меня. Такое случилось не впервые. Оставь наш адрес и немедленно приезжай. Я здорова. Целую. Бабушка».
Это была большая радость для меня. Я знала, что мне выпало счастье встретить в жизни редкой души человека, но все же Анна Николаевна была родной дочерью, а я «чужой»…
Немедленно заказав телефонный разговор, я через несколько минут узнала голос бабушки:
– Я слушаю.
– Бабушка, – начала я и заревела.
– Это ты? – спросила она.
Я кивала головой и всхлипывала.
– Девочка, это ты? Не надо плакать! Я всхлипывала.
– Ах, керпе, керпе! – вздохнула она. – Ну перестань, пожалуйста. Иди сейчас же на вокзал и приезжай. Слышишь?
Я отрицательно мотала головой и ревела.
– Гражданка, – послышался металлический голос в трубке, – вы плачете уже три минуты. Возьмите себя в руки и начинайте говорить!
Я заревела еще громче.
– Ты приедешь? – спрашивала бабушка. – Ну скажи хоть слово.
Я не могла сказать. Я ревела.
– Ты хочешь сама дождаться решения дела? – догадалась она. – Это правильно, если тебе там не очень тяжело. Но звони мне ежедневно.
Я вдруг услышала в трубке тихий дребезжащий смех бабушки.
– Ну, зачем же так плакать? Жизнь – штука полосатая. Пройдет черная полоса, опять светлая будет!..
Я всхлипывала.
– Ваше время истекло, – сказал металлический голос.
– Бабушка! – крикнула я. – Спасибо! Я буду звонить каждый день… Я напишу…
Не знаю, услышала она или нет… Я забыла спросить об этом, когда на следующий день говорила с ней уже спокойнее.
А еще через два дня я заказала разговор на целых десять минут и стала читать ей только что полученные телеграммы:
– «Немедленно возвращайтесь продолжение съемок. Балетмейстер Галямов».
– Значит, Анна скоро вернется сюда! – услышала я странный, сдавленный голос в телефонной трубке.
– Бабушка, это ужасно, что я послужила виной… Мне так жалко вас! – крикнула я.
– Виновата не ты, – сказала она тихо.
– Галямов – это Хабир, – объяснила я.
– Я поняла, – послышался ответ. – А еще что ты получила?
– «Ждем беглянку съемке шестого сентября. Венера, запятая, Венера, Фатыма, Роза, Альфия, запятая, другие»… И еще: «Встречаем аэродроме. Лена, обе Маи».
– Может быть, ты и помогла… Все вместе, конечно, – сказала бабушка. – Шила, говорят, в мешке не утаишь! Ну, а четвертая телеграмма какая?
– Четвертая? Маленькая… «Жду свою невесту. Анвер».
– А кто же ждет: пастух или Анвер? – с улыбкой в голосе спросила она.
– Написано: Анвер.
– Значит, надеется…
– Ну что вы, бабушка, он ведь умный парень!
– Тем более! – засмеялся голос в трубке.
– Не смейтесь! – невольно улыбнулась и я. – У меня к нему отношение, как у Альфиюшки к утюгу. Хоть и громадный, и железный, а почему-то кажется ребенком и тянет запеленать!..
– Умный парень и… хочется запеленать? – весело удивилась она.
– Ну… Не знаю, как объяснить! Он так горячится, что не успевает обдумывать… Как маленький… Ему постоянно от всех влетает, хотя он лучше всех.
Мы рассмеялись.
– Значит, сейчас отправляешься в аэропорт? – сказала она уже серьезно. – Буду гордиться, если хорошо исполнишь роль.
– Я буду стараться!
На прощание она сказала:
– Благодарю, что ничего не скрыла. Всегда будь человеком… И… – она помолчала, – надеюсь, не забудешь меня на своей родине…
– Бабушка! Бабушка! – закричала я.
В трубке была тишина, хотя я знала, что нас не разъединили.
– Вы не так говорите! – крикнула я. – Меня вырастили и в России и в Башкирии одинаково… Моя родина – Советский Союз! Понимаете! Вы меня слышите?..
Тут что-то щелкнуло мне в ухо.
– Вы говорили десять минут, – проскрежетал металлический голос в трубке.
Я так стремилась на «Батыр», что бегом поднялась в маленький самолет-грузовичок, летевший в те края. Торопливо усевшись, склонилась к окну, чтобы проводить взглядом землю… И вдруг услышала:
– Можно сесть рядом с вами желчному человеку в берете?
– Ах! – только и вырвалось у меня.
Он уже уселся рядом и, стащив с головы знаменитый берет, протянул мне руку:
– Здравствуйте. Моя фамилия Ильин. Короткая фамилия. Вам будет удобнее записывать, когда я в следующий раз возьмусь пожирать чужую порцию курятины!
– Какой ужас!.. Простите…
Я вскочила, но самолет побежал по взлетной дорожке, и я упала прямо на руки… человека в берете. Он усадил меня и рассмеялся с большим удовольствием:
– Ну вот теперь, когда я так жестоко отомстил и утолил свою кровожадность, можно поговорить о деле. Я рад познакомиться с вами, Рабига Мансуровна. Вы даже не представляете, как рад!
Я не в состоянии была вымолвить и слова. Он сам взял мою руку и еще раз пожал. Самолет был уже в воздухе.
– В конце концов мы, вероятно, сумели бы правильно разобраться, но ваше письмо дорого другим: преданностью искусству, преданностью делу. Подрастающее поколение порадовало нас, стариков…
– Но что же решили? – смущенно спросила я.
– Мы с вами летим, чтобы присутствовать на общем собрании всего коллектива. А что скажут люди, вы знаете сами… Это, так сказать, соблюдение необходимой формальности.
– А срок! Срок-то разрешат продлить?
Он продекламировал, улыбаясь:
Пускай на глобусе ты кажешься листком,
Занесенным случайным ветерком,
Башкирия моя! Твой сын простой,
Я восхищен твоею красотой!
– Значит, продлили, несмотря на возражения директора киностудии!.. – уверенно воскликнула я и тут же испуганно умолкла.
«Неужели не вычеркнула свои отзывы о директоре? И что мне дались эти брови!..» – подумала я и, заикаясь, пробормотала:
– Его… Ему… Он…
– Он, по всей вероятности, перейдет на другую работу, – лукаво рассмеялся мой собеседник и вдруг побледнел до какого-то зеленого цвета.
– Извините, я, пожалуй, должен прилечь… Полеты переношу неважно…
Я постаралась поудобнее устроить его на жесткой металлической скамейке.
– Спасибо, Рабига Мансуровна! – сказал он и закрыл глаза. – А диагноз вы поставили правильный: больной я человек, совсем никудышный… Наверное, не возьмете меня на свой кинобуксир?
– Куда-а?
– Ну, так вы же подобрали целую команду для собственного буксира номер тринадцать, плавающего по волнам искусства…
Он открыл глаза, а я сделала вид, что мне вовсе не стыдно.
– Моя роль очень маленькая, для того чтобы стать к рулю, – попыталась я отшутиться. – Меня и на экране-то не очень заметно будет, судя по сокращениям танцев невесты…
– Ошибаетесь, Раюша! Вы позволите называть вас так же, как Евгений Данилович? Так вот, Раюша, вы хоть и отказались от портретов во весь экран, но боролись за искусство, нужное народу. И это самая заметная роль…
Он опять закрыл глаза и умолк.
А сейчас я пишу эти последние в растрепанной тетрадке страницы на уровне тысячи метров над землей. Солнце отбрасывает тень нашего самолета на облака, а само отражается в них двойным радужным кольцом.
Там, под крылом, за мелкими, как клочья дыма, облаками, – Башкирия. Облака проносятся быстро, и вот тень самолета бежит уже то по ярким полоскам озими, то по глубокой черноте перепаханных полей, на которых ярко желтеют скирды. Сверху ясно видны обработанные поля с глазками обойденных тракторами оврагов, рощиц, а то и отдельных деревьев. Четкие линии поселковых улиц встречаются с четкими линиями дороги, по которым муравьями ползут грузовики. Земля кажется аккуратно прибранной и чисто выметенной.
Но вот весь порядок нарушили капризные петли сверкающих на солнце рек. Блестящей голубизной вьются они среди зеленых, курчавых, как овчина, лесков, среди пашен, среди городов. Какая из них Белая, а какие ее притоки – Дема и Уфа, – я не могу понять, хотя мы летим прямо над одной из них.
Я вижу, как маленький, словно божья коровка, буксир тянет за собой спичечную коробку, которая на самом деле, наверное, громадный плот. Вот еще несколько спичечных коробок помельче – это, конечно, плоты-самосплавы. Далеко друг от друга, разделенные десятками поворотов реки, виднеются два почти неподвижных белых пароходика… А у правого берега крутой петли стоит уже совсем неподвижный, белый…
Я вскочила и уперлась носом в стекло.
Да, да! Это наш «Батыр»! Вот, конечно, опять напротив него около мыса застрял плот-самосплавка! А неужели эта узенькая зеленая полоска – весь лес нашего берега? Из трубы парохода поднялся черный клубящийся дым. Сомнений не могло быть. Он! Он!
Я совсем расплющила нос, чтобы видеть этот уже почти развеянный дым над нашим стариком «Батыром» и, может быть, разглядеть фигурки людей… Самолет пошел в сторону, на посадку, и я видела только сверкание реки.
Скоро я буду с ними.
