Текст книги "Роль, заметная на экране"

Автор книги: Серафима Полоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Пойдемте на улицу, – попросила я.

Мы медленно пошли какими-то малолюдными переулками. Вадим взял меня под руку.

– Да вы трусиха! – пошутил он.

– Не знаю, – сказала я. – Как-то наша школьная бригада возвращалась с далекого, утомительного шефского концерта… Моя бабушка, самый близкий мне человек, стараясь приободрить ребят, обращала наше внимание на леса, луга, речушки – все прекрасное за окном автобуса. Другая наша спутница, взглянув в окно, сказала: «Ну и грязища на дороге!» Понимаете, в одно окно можно видеть разное – и грязь и красоту.

– Но ведь прекрасное может быть некрасивым! – задумчиво сказал Вадим. – Сегодняшний фильм об уродливых вещах прекрасен… Он взволновал вас, заставил согласиться с мыслью автора.

Я вздохнула:

– А мне всегда хочется сказать: смотрите, люди, как это прекрасно!..

– Прекрасны вы сама… Но…

Он крепко прижал мой локоть и стал рассказывать о выразительности современной литературы, где болячка на губе и гнойная точка на веке девочки придают правдивость и силу портрету, а сравнение бесформенного лица с коровьей лепешкой запоминается навсегда. И, хотя я жадно хотела служить только прекрасному, приходилось согласиться, что болячка на губе и коровья лепешка запомнятся.

– Выразительность – не синоним прекрасного, – упрямо сказала я.

Мне было очень интересно спорить. Впервые довелось говорить об этом. Наши школьные ребята и не думали о таких задачах искусства. Да и что они знали, если сравнить их с Вадимом? Он не только спорил, но и смягчал разговор шуткой.

Когда мы вышли к манежу, простор площади позволил нам полюбоваться небом, где среди далеких, мелких звезд более близкая зеленая на крыле самолета спешила к аэродрому.

– Ну как, трусиха, хотели бы вы стать космонавтом? – весело спросил Вадим.

– Не знаю. Мне трудно судить, я ведь не летчик!

– А Белка и Стрелка разве были летчиками? – засмеялся он.

– А разве у них спрашивали? – засмеялась и я. – Надели жилетки и… скулите, если желаете!..

– Жизнь дороже славы? Да? – воскликнул он, заглядывая мне в лицо.

– Конечно, жизнь дороже собственной славы, – немного обиженно ответила я. – Только тут разговор не о Белке и Стрелке, тут совсем другой полет, и надо иметь какие-то особые данные, подготовку, обучение…

– Ну, а все-таки вам хотелось бы? – допытывался он.

Я постаралась ответить честно:

– Многие люди вызвались бы даже разделить судьбу Лайки, если бы в этом была необходимость. Наверное, и я согласилась бы, хоть и поскулила… Только ведь для нашей Родины важно другое. Космонавт должен отвечать за выполнение программы исследований и за успешное возвращение. Знаете, как у Твардовского: «Бой идет не ради славы, ради жизни на земле!»

– Ах, вот вы какая! – воскликнул он, беря меня за обе руки. – Да вас надо показывать в музее! Колоссально! Красота плюс разум и талант – редчайшее явление!

Меня смутила прямолинейность его похвал, и я, отняв руки, медленно пошла вперед.

– Плюс еще и скромность? – догоняя меня, со смехом воскликнул он. – Ну конечно же, вы такая же редкость, как… ну… шапка Мономаха!

Чувство юмора победило мое смущение, и я, засмеявшись, сказала:

– У нас в классе все такие же, как и я, все так же танцуют и так же думают про космос… Так что шапка Мономаха может не трястись от страха. Я не могу соперничать с ее неповторимостью!

Вадим шутливо стал тянуть меня к Боровицким воротам Кремля, настаивая, чтобы я немедленно заняла место под стеклом в Оружейной палате. Я, смеясь, согласилась соперничать там только с костяным резным посохом, поскольку сама была из породы палок.

– Ага! – тоже смеясь, воскликнул Вадим. – Согласились, что сравнение с палкой прекрасно выразительностью.

Я постаралась придать голосу кротость:

– А вы согласились бы сопровождать так далеко настоящую костяную палку?

Мы оба захохотали на всю улицу.

До нашего интерната осталось совсем недалеко. Наши ноги невольно стали замедлять шаги, потому что было неизвестно, когда нам еще предстоит увидеться. Киногруппа уезжала утром.

Стало накрапывать, но мы прошествовали мимо Красной площади, делая вид, что дождя нет и в помине; когда же миновали Большой театр, то припустился такой ливень, что мы, схватившись за руки, во всю прыть помчались к моему училищу.

В полумраке под аркой нашего интерната мы едва отдышались. Вадим опять взял меня за руки и, улыбаясь, смотрел на мое мокрое лицо. Потом улыбка стала исчезать и в его глазах появилась странная робость.

– Если б я был древним полководцем! – печально вздохнул он.

Я сначала не поняла, что это стихи, а он так же задушевно продолжал говорить от лица неизвестного египтянина. Странный, но красивый ритм стихов покорил меня, и я послушно стояла, не отнимая рук, а он тихо рассказывал, что мудрость, сила и ловкость могли бы дать ему могущество и славу, но никогда не сделали бы его счастливым. Потом, склонив голову, уже почти шепотом он сказал:

 
Если б я был твоим рабом последним,
И сидел бы я в подземелье,
И видел бы раз в год или два года
Золотой узор твоих сандалий,
Когда ты случайно мимо темниц проходишь,
И стал бы я счастливей всех, живущих в Египте.
 

Он поднял на меня блестящие преданные глаза, а я закрыла свои. С трудом переведя дыхание, плохо владея своим голосом, я спросила:

– Чьи это стихи?

Он притянул меня к себе.

– Неважно, кто их сочинил… Каждый, кто узнает вас, не найдет лучших слов, чтобы выразить свои чувства…

Да, он сказал это! Может быть, он сказал бы еще что-нибудь, если бы не прошла дежурная… Ну и что же? Ведь не придавала же я значения тому, что студенты из Академии художеств, приглашая меня позировать для портрета, твердили всякую всячину насчет моего профиля. Они даже мою шею, которая в нашем классе считалась взятой напрокат у верблюда, объявили замечательной, придающей мне сходство с прекрасной царицей Нефертити, жившей три с половиной тысячи лет назад. Разве я должна была принимать это как объяснение в любви? Я посмеялась над сходством с такой древностью, и все…

Вадим не был живописцем и вместо разговоров о линиях и о колорите прочел стихи. Только я никогда еще не слышала таких стихов, такого волнения в голосе и приняла все всерьез. Наверное, он сам не ожидал этого…

И на дереве, когда он сравнивал меня с орхидеей, в нем тоже говорил только художник! Ведь он и был художником, хотя не рисовал, а делал кинокартины.

…Я лежала, уткнувшись в подушку, и все яснее понимала, что слишком поспешно и откровенно выдала свои чувства. Наверное, это заметил не только Вадим. Мне приходили на память и любопытные взгляды гримерш, и смех в каюте у Лены… Стыд, стыд…

Что же, теперь кончено! Я поняла все. Больше уж никому не придется смеяться. Наверное, долго не захочется смеяться и мне самой.

Так твердила я себе самой и вдруг услышала:

– Валя и Вася, вставайте!

Лена будила операторов.

Повернув голову, я увидела клубящийся туман над рекой. Наступило утро.

Около двери послышался тихий голос Лены:

– Эй, боцман, ты уже не спишь?

– Нет.

– Отдыхай, пока мы проскачку наездника снимаем. Ну, как после вчерашнего?

– Нормально…

Действительно, «драгоценные конечности» совсем не болели.

* * *

И вот опять Анвер тащит меня на руках, кружит, а иногда шипит:

– Не цепляйся за меня. Ты душишь!..

Но я теперь не убираю своих рук, а говорю:

– Не шипи, как змея! Очень ты мне нужен! Пастух мой жених, и я должна его обнимать. Анна Николаевна велела!

На этот раз он носил меня через ручеек на край поляны. Конечно, это опять был брезент, раскрашенный под песок, только по краям насыпали настоящий песок и мелкие камешки, ну и вокруг настоящие цветы, травы, кусты и деревья.

Киноаппарат стоял очень низко, почти у земли, и мы с Анвером были на фоне одного только великолепного синего неба. Потом Анвер перехватывал меня так, что моя голова оказывалась гораздо выше, чем его. Так он кружил меня и шептал свое: «Не цепляйся!»

После того как его отчитал наш главный режиссер, Анвер стал много мягче, но все-таки свое раздражение иногда срывал на мне.

– Стоп, стоп! – остановил нас Евгений Данилович. – Скажите мне, пожалуйста, что вы такое сейчас делали?

Мы молчали.

Танец был очень простым, даже напоминал тот, который мы танцевали с Верой Коняшей во втором классе училища, изображая на концерте играющих котят. Мы с Анвером, конечно, ничего не спутали, все делали правильно…

– Ну? – удивился наш режиссер. – Не знаете, что делали?

– Жетэ[3]3
  Жетэ – здесь: стелющийся прыжок с одной ноги на другую.


[Закрыть], под конец… – нерешительно сказал Анвер.

– То-то и оно, что выполнялись балетные па[4]4
  Па – танцевальное движение.


[Закрыть], которые называются по-французски жетэ! Жетэ туда, жетэ сюда!.. Рукой взмахнул туда, рукой сюда… Ну и что?

– А что? – спросила я.

Он, улыбаясь, взобрался к нам на площадку.

– Раюша, вы же встретились с любимым в чудесный летний день на красивейшей поляне! Вы от радости ног под собой не чувствуете! Он, наверно, хочет поймать вас за руку, а вы так же весело отстраняетесь со взмахом руки! – Евгений Данилович показывал это сам, насмешливо повторяя: – Вот так, вот так… А не жетэ туда, жетэ сюда с равнодушным видом. Ну-ка, давайте еще, как говорили в старину: «Начнем от печки»…

Мы с Анвером засмеялись и так, смеясь, начали «от печки» и дотанцевали до края площадки. Ну, а затем Анвер сажал меня на траву и продолжал танцевать один.

Наконец нас загримировали и начали снимать.

Не знаю уж, сколько раз Анвер, прерывисто дыша, бежал со мной на руках по воде в горку и сколько раз мне пришлось поднять руки к небу. Я сбилась со счета.

Теперь я не злилась на это. После того как на дереве я своей бестолковостью задержала съемку, мне стало ясно, что это процесс работы, а не вина киногруппы. Сейчас я понимала, что один раз Анвер пошатнулся в ручье, и на экране будет заметно; потом мой браслет зацепился за меховую шапку Анвера, и я сдвинула ее набекрень; потом Анвер забыл мне улыбнуться при встрече… Ну и конечно, то облаков слишком много, то слишком мало. Но в конце концов нас сняли.

– Отдохните, ребята! – сказала Анна Николаевна, закуривая. – Танец пастуха будем снимать с другой точки. Пока переставляют аппаратуру, успеем и отдохнуть и еще порепетировать…

Мы улеглись на раскладушках в тени большого тополя. Анвер хмуро закрыл глаза и отвернулся. Я сделала то же самое.

– Картина под названием «После драки», – раздался над нами голос с небольшим башкирским акцентом.

И два голоса рассмеялись.

Я открыла глаза. Около наших раскладушек стояли Вадим и Хабир. Я как можно спокойнее сказала:

– Здравствуйте.

Все утро я старалась даже не поворачивать голову в его сторону, но он пришел с Хабиром и смотрел на меня. Мои загримированные уши пылали, но я спокойно перевела взгляд на Хабира.

– Ну что вы всё ссоритесь? – спросил Хабир, улыбаясь.

– А мы не ссоримся, – сердито ответил Анвер.

– Разве можно обижать красивых девушек? – смеясь, воскликнул Вадим.

– Красивых много! – пробурчал Анвер.

– Таких, как невеста пастуха, очень мало! – покачал головой Вадим.

Закрыв глаза, я твердила себе:

«Спокойно, спокойно! Все это не должно иметь для меня никакого значения…»

– Я предпочитаю красивую душу! – процедил Анвер.

– А что ты понимаешь в душе? – взорвалась я. – Ты мне работать мешаешь! Когда я снимаюсь в сценах с отцом, у меня все сердце расцветает, а с тобой…

– Ребята, ребята, прекратите ссору! – серьезно сказал Хабир. – Тебе, Анвер, сейчас предстоит тяжелая работа, успокойся, не валяй дурака!..

– Копылевский! – обеспокоенно прозвучал издали голос Анны Николаевны. – Копылевский, нужно решить один вопрос!..

– Иду! – крикнул Вадим уже на ходу.

– Сейчас вдвоем будут наседать на главного режиссера… – с досадой сказал Анвер и шумно повернулся на бок.

– Помолчи! – прикрикнул на него Хабир и обратился ко мне: – Как вы себя чувствуете после вчерашнего?

– Благодарю вас, – ответила я официально, но с удовлетворением отметила, что он уже не обращается со мной на «ты», как с девчонкой.

Тут мне пришло в голову, что с Анвером мы переходим на «ты» только во время ссоры.

Издали доносился глуховатый голос Евгения Даниловича, громкие возражения Анны Николаевны и мягкие интонации Вадима.

«Действительно, они убеждают вдвоем, – отметила я и подумала: – Вадим – друг Анны Николаевны. И для меня он должен быть другом, и только. Несмотря ни на что…»

– Рая, проснитесь! – услышала я.

– А? Я уснула?

Зяма засмеялся:

– Давно уже репетиция идет. Скоро снимать будут…

– Ой! А как грим? Не смазала?

– Хорошо… Да вы спиной сидеть будете…

Меня так и усадили спиной к аппарату. Потом Вадим воскликнул:

– Товарищи, к чему снимать невыразительную макушку, когда Раин профиль так выгодно будет рисоваться на экране…

– Пожалуй… – согласился Евгений Данилович. – Раюша, сядьте немного левее!

Я не удержалась от горькой усмешки. Как поздно я догадалась, что составляю только «выгодное для экрана»…

– Давайте фонограмму! Последняя репетиция! – крикнула Анна Николаевна. – Хватит возиться с мелочами…

Анвер отчаянно волновался. Движения его были угловаты и нервны, но в то же время в них была какая-то особенная выразительность. Как будто своеобразие характера пастуха в том и заключалось, что, не умея выразить свои мысли и чувства, он начинает прыгать и плясать… Казалось, еще мгновение – и он свистом подзовет своего коня и с криком, с улюлюканьем поскачет в степи к табунам…

– Очень хорошо, – сказала я, когда он с разбегу упал передо мной на колени и протянул курай.

– Ой!.. Где уж… У меня все поджилки трясутся! Такие сложные вариации всего четыре дня репетировали! Ужас! Хорошо, что ваши вариации отменили…

– Как – отменили?

Но он уже бежал к исходной позиции, где его ждала Анна Николаевна.

– Анвер, дорогой, – крикнул снизу, от аппарата, Евгений Данилович, – не забывайте поднимать лицо! Не бодливая поза лбом вперед, а стремление к свету… Не бодайтесь!.. Ведь это танец радости…

Я не могла слушать дальше объяснения нашего режиссера, потому что взволновалась не меньше своего партнера. Хотя я снималась уже в третьей декорации, танцев у меня еще не было. Несколько шагов в ту или другую сторону и однообразные позы были скорее похожи на «утреннюю зарядку», по меткому выражению Анвера. По сценарию следом за танцем пастуха начинала танцевать я.

Значит, вот что они решали, пока я спала. И Анна Николаевна с Вадимом не могли отстоять моего танца…

– Почему же отменили? – спросила я Анвера, когда он опять рухнул передо мной и протянул мне курай.

– Ой, да я сам ничего не понимаю, – сказал он и, поднимаясь с колен, сердито крикнул: – Давайте снимать! Я устал. Сегодня все равно лучше не получится!

Анна Николаевна набросилась на операторов:

– Вы что же думаете, балетный актер машина? Я работаю, ставлю танец, а потом из-за вас все идет насмарку!

– А мне кажется, что все ждали именно вас, пока вы с Анвером еще раз отрепетируете танец, – вызывающе проскрипел Вася.

Анна Николаевна обрушилась на Валю и Васю. Она вспомнила все их погрешности и раскричалась на всю округу.

Тут вспылил и Анвер:

– Не буду танцевать, и все! Я не машина! Нельзя такой танец с четырех репетиций! Устал! Понимаете, устал, и все!..

Теперь все упреки достались уже Анверу. Анна Николаевна сказала, что его совсем снимут с работы и в райком сообщат о его саботаже, а талантливые люди могут работать и с одной репетиции.

Я сидела на кочке у всех на виду и, не зная, что делать, только смотрела по сторонам. Кто прав, кто виноват – разобрать было уже невозможно.

Анвер, сорвав шапку, кричал:

– И пожалуйста! Сам уйду! Снимайте артистов Большого театра. Может быть, они умеют совсем без репетиций. А я так не буду. Не умею!

Операторы, размахивая руками, говорили что-то свое. Осветители уселись загорать.

Хабир, вспрыгнув на площадку, подошел к Анверу.

– Еще что придумаешь? – спросил он, сдвинув брови.

– Не знаю… У меня что-то сегодня неладно с ногами…

– Это не с ногами, а с характером! И не сегодня, а всегда…

Он начал его отчитывать по-башкирски. А мой сердитый партнер, смущенно опустив глаза, прикрытые густыми, как щетки, ресницами, только утвердительно кивал головой. Потом вдруг взмахнул руками, сильно оттолкнулся ногой и двенадцать раз, не останавливаясь, повернулся вокруг своей оси.

– Прекратить все разговоры! – крикнул в микрофон Евгений Данилович. – Приготовиться к съемке!

После разразившейся бури съемка прошла неожиданно тихо. Снимали четыре дубля. К сожалению, Анвер танцевал холоднее, чем на репетиции, растратив горячность на бессмысленную ссору. Мне стало обидно за испорченный танец. Я рассердилась на Анну Николаевну и за Анвера, и за себя, потому что не могла смириться с отменой моих «вариаций», которые она не отстояла.

Анна Николаевна тоже на всех обиделась. Она отказалась даже ехать в автобусе и зашагала по дороге. Вадим пошел за ней, но уговорить не сумел и, вернувшись обратно, сказал:

– Ни в какую!

Тогда я незаметно выскользнула из автобуса и спряталась за деревом.

Около автобуса еще немного пошумели, потом дверца хлопнула, и он затарахтел.

* * *

Я догнала Анну Николаевну там, где дорога сворачивала к лугам.

– Это ты? – оглянулась она, видимо обрадовавшись. – Ну их всех к черту! Пойдем через лес. Я знаю тропинку…

Некоторое время мы шагали молча, потом она грустно сказала:

– Все оказались неблагодарными! Делаешь для них, стараешься… Думаешь, нам так просто было доказать, что на экране изображать юношу должен молодой артист и добиться для Анвера роли, которую уже почти двадцать лет исполнял Хабир?..

Прошли молча.

– Вы же сами сбили его! – решилась я наконец. – Всё говорили: он устал… Он и расклеился, почувствовал сам к себе жалость… Ну и устал, конечно…

Она покачала головой.

– Эх, Раюша, очень молода ты еще! Ничего в людях не понимаешь, привыкла в интернате чужие слова повторять.

Мы уже дошли до леса. Деревья на опушке были удивительно густы. Мелкая поросль, соединяясь с их пышной кроной, как бы продолжала ее до самой земли. Стволов почти не было видно в общей массе зелени, не то что вокруг нашей съемочной площадки, где ветки были обрублены, а листья оборваны на высоту человеческого роста. Тропка стала узкой, и я пошла сзади Анны Николаевны.

– Не оправдываю Анвера, – сказала я. – Мне сейчас пришло в голову, что стыдно так не беречь природу, как у нас на съемочной площадке… А он ведь не с деревьями, а с коллективом не посчитался…

– «Коллективом»! – иронически повторила Анна Николаевна. – Твоя высокопарная терминология совершенно не подходит к сборищу этих бездарностей и бездельников…

– Ну, нельзя же всех! – возмутилась я.

– Молчи и не расстраивай меня еще больше!

Мы шли друг за другом словно в подводном царстве. Тропинку окружала стена зеленых зарослей. Свет, пробиваясь через толщу листьев, тоже казался зеленоватым. Щебет и задорные крики птиц долетали сюда с вышины, словно через теплые волны. Воздух был душистым, легким и слегка влажным.

– Как здесь хорошо! – сказала Анна Николаевна, отмахиваясь от комаров, которые одни только и портили нашу прогулку.

– А что будет с моими вариациями? – спросила я, решившись приступить к главному. – Я буду их танцевать?

Молча мы прошли еще несколько шагов, потом, обернувшись ко мне, она остановилась.

– Рая, ты друг нашей семьи. Мама любит тебя, кажется, больше, чем меня… Помоги мне!

– Чем же? – тревожно воскликнула я, почувствовав недоброе.

Она обняла меня за плечи, и мы двинулись по узкой тропинке.

– Ты молода и прекрасно танцуешь… Вся жизнь у тебя впереди! А моя жизнь прошла неудачно… Да, неудачно и глупо!

Я тоже крепко обняла ее и не отняла руки, чтобы согнать комара, который впился мне в щеку. Так, молча, мы прошли еще немного, спотыкаясь о корни, выступавшие из кружевных зарослей папоротника, словно скорченные окаменевшие змеи. Анна Николаевна, глубоко задумавшись, вздыхала.

Я знала всю ее жизнь. Она блестяще окончила наше хореографическое училище тридцать лет назад и стала очень известной исполнительницей характерных танцев. В то время в балете появились новые постановки с характерными танцовщицами в главных ролях. В них-то Анна Николаевна и прославилась так, что многие зрители предпочитали ее классическим балеринам. Все вокруг, и она сама, ждали дальнейших успехов. Но, как рассказывала бабушка, тетя Аня, увлекшись своим успехом и популярностью, стремилась попасть в президиумы разных юбилеев, не пропускала торжественных приемов и банкетов. В репетиционных залах стала появляться неаккуратно. Последние годы она танцевала в балете только испанские и мексиканские танцы, которые я еще видела маленькой девочкой. Затем она совсем ушла со сцены и работала балетмейстером, выезжая в далекие города.

– Немногие могут танцевать с неизменным мастерством по стольку лет, как Уланова, Семенова, Лепешинская, – заметила я, чтобы утешить ее.

– Мне от этого не легче! – горько призналась она. – Но, если бы «Легенда о курае» вышла на экраны с моим именем, я была бы удовлетворена.

– Но вы же это и делаете! – удивилась я.

– Ты не понимаешь сути. Евгений Данилович настаивает, чтобы я занималась танцами, а мне необходимо принимать участие во всем! Я хочу стать таким же постановщиком этого фильма, как и он. Понимаешь, не только балетмейстером… Я же ставила этот балет много лет назад! И я безумно увлечена работой в кино… Это моя давнишняя мечта: балет-пантомима, без всяких идиотских па-де-де![5]5
  Па-де-де – танец-дуэт в классическом балете.


[Закрыть]

– Как? – ахнула я. – Балет без… балета?

– Молчи, если ничего не понимаешь! – вскипела она. – В кино совсем другое… Эффектная съемка – главное!.. Это необыкновенно интересно! Все-все: и выбор натуры, и композиция кадра, и законы освещения на съемках… Копылевский, конечно, помогает, но мне трудно, ужасно трудно! Я разрываюсь на части, а балетные артисты устраивают мне истерики! – возмущенно воскликнула она.

– Но им же танцы-то свои надо знать!

– Ах, все они бестолковые коровы… С ними надо долбить и долбить! Понимаешь, я не могу с ними не репетировать. Они поднимут скандал, как сегодня Анвер…

– Вы хотите сказать… – начала понимать я. – Значит, мои вариации?.. Значит, вы не очень и убеждали Евгения Даниловича их оставить?..

– Да, Раенька. У меня не хватит ни времени, ни сил на занятия с тобой. Я упрощу все твои танцы, и мы будем готовить их прямо перед съемкой… Пойми, дорогая, иначе все… Они, все эти балетные…

Анна Николаевна заплакала. Вытирая глаза, она прошла вперед, и я опять шла сзади.

– Рая, на экране ты получаешься необыкновенной красавицей. Я видела. Тебя все равно возьмут сниматься и в другие картины… Слава от тебя не уйдет… – всхлипывая, говорила она. – И мама всегда считала тебя родной внучкой… Ради нее…

Да, ее мать считала меня родной. Я тоже любила ее как родную. И я знала, как она всегда огорчалась неудачами Анны Николаевны. Бабушка была самым близким мне человеком, а меня просила ее дочь, которой некому здесь было помочь.

– Хорошо, – сказала я. – Буду больше заниматься одна, чтобы всегда быть в форме и сразу выполнять любое, что вы покажете, даже самое трудное…

Она вдруг прислонилась к дереву и громко разрыдалась.

– Боже мой, боже мой, Раенька, как мне больно, что я не могу тебе помочь в твоей карьере…

– Какая там карьера! Совсем устарелое слово…

Я обняла ее и стала утешать.

Так, обнявшись, мы дошли лесом почти до самого парохода. Берегом мы пошли уже на метр друг от друга, как случайные попутчики.

У сходней нас встретил Вадим и, взглянув на наши лица, покачал головой. Я юркнула мимо него и взбежала на пароход.

Пообедав и отдохнув, я той же самой тропинкой вернулась на брезентовую поляну. Там, став на краю, я представила себя за кулисами на сцене Большого театра. Закрыв глаза, вспомнила весь наш школьный выпускной спектакль, свет, музыку…

– Тай-ра, тай-ра, та-ра-ра-ра! – пропела я вполголоса мелодию первого выхода принцессы Авроры. И в памяти возникли мощные звуки оркестра; казалось, я слышу, как справа от меня заливаются голоса скрипок, а слева металлом звучат трубы, ухает барабан, как это было на выпускном спектакле.

Я встала на пальцы и выбежала на середину площадки.

– Раз, два, три! Раз, два, три! – считала я, то распластываясь в прыжках, то кружась через всю площадку. – Раз, два, три! Раз!..

Старый тополь стал королем – моим отцом, а куст шиповника рядом – моей матерью, королевой. Я бежала к ним в день своего рождения, радуясь тому, что уже выросла, стала девушкой, что я прекрасна…

Так меня учила в школе моя преподавательница, и здесь, на поляне, она словно продолжала свой урок:

«Перед вращением опирайся всей ступней. Не извивайся корпусом, ты не червяк! – слышался мне ее веселый голос. – Дыши, дыши правильно! Руки не опускай, держись за воздух!»

И я старалась дышать правильно, и поднимать руки, и перед прыжком упруго отталкиваться ступней.

– Раз, два, три! Раз, два, три!

Я присела на мгновение около короля и королевы, чтобы принять своих женихов… С женихами выходило очень плохо. Даже и совсем не выходило… Я не могла заменить их ни деревьями, ни кустами, они должны были танцевать со мной все четверо! Но я все-таки убежала от своих монарших родителей на середину площадки и, отвесив глубокий поклон березе, позолоченной закатными лучами, сделала перед ней два тура[6]6
  Тур – полный оборот корпуса на одной ноге.


[Закрыть]. Наверное, ее листья зашелестели не от ветра, а от удивления, но это не помешало мне продолжать. Я решила танцевать подряд все, что исполняла в «Спящей красавице».

Наша школьная преподавательница, сама большая артистка, рассказывала, что перед тем как она впервые выступила на сцене в «Раймонде», ее учительница, шлифуя и отделывая каждое движение, частенько заставляла исполнять подряд все танцы Раймонды. Это так развило выносливость, что на спектакле, когда между танцами большие перерывы, она танцевала легко, не чувствуя никакой усталости.

Со мной не было сейчас моей учительницы, но она все равно руководила мной.

«Не смотри деловито, не показывай, что соображаешь, куда прыгнуть… Не робей! Ты балерина – хозяйка на сцене, прекрасная, юная!» – вспоминались ее слова.

«И-и, раз, два, три!» – считала я, приступая к труднейшим вариациям Авроры, а в ушах звучал оркестр.

Спасибо моему любимому Петру Ильичу Чайковскому, что он написал такую музыку, которая сама льется в душу, и я смогла мысленно пропеть почти весь его балет. В этом, по-моему, его большое преимущество перед теми композиторами, музыку которых трудно запомнить. Не говоря уж о той модной на Западе музыке, где вместо мелодии жернова начинают, скрежеща, молоть то камни, то стекло. Про такую в нашем классе говорили, перефразировав Грибоедова: «Плясать бы рад, прислушиваться тошно!»

«И-и, раз, два, три! Раз, два, три!»

Так, мысленно отсчитывая такты, я исполнила все свои танцы из «Спящей красавицы». Это были очень сложные по технике танцы, и я рассчитывала, что, исполняя их ежедневно в свободное время, сумею сниматься без предварительных репетиций.

Когда в лесу стемнело, я пошла на пароход по проселочной дороге, еле волоча свои «драгоценные конечности», распухшие и ноющие, с кровоподтеками на пальцах.

Я шла и вспоминала, как после нашего школьного спектакля, выйдя на сцену раскланиваться, я искала глазами в зрительном зале свою бабушку. Впереди меня стояла моя смелая подружка Коняша и знай себе приседала, грациозно разводя ручки, как полагалось в нашем заученном балетном поклоне.

Я съежилась за ее спиной и, растерянная от пережитого волнения, ничего не могла рассмотреть ни в зале, ни на сцене.

Вдруг моя учительница, взяв меня за руку, протащила сквозь толпу участников, и я оказалась впереди всех. Я оглянулась на нее, а она, искоса метнув смеющийся взгляд, пригрозила:

– Кланяйся немедленно, а то объявлю, что танцевала не ты, а я сама!

Вот тут-то, повернув лицо к зрителям, я и увидела бабушку. Она стояла прямо напротив меня, у самых перил оркестра, улыбаясь, вытирала глаза и то хлопала в ладоши, то подносила платок к распухшему красному носу.

Я еще никогда не видела ее такой и улыбнулась ей. Душа успокоилась. Я развела в стороны свои длинные, как грабли, руки и присела в глубоком поклоне.

А бабушка машинально кланялась мне в ответ.

– Как я волновалась! – рассказывала она мне за кулисами. – И как радовалась, когда ты танцевала!..

– Поздравляю вас, Ольга Михайловна! – сказала ей моя учительница, которая тоже была когда-то ученицей нашей школы и знала бабушку, когда меня еще не было на свете. Они обнялись, и учительница, с подозрительной влагой в ярко-бирюзовых глазах, добавила: – Второй раз в жизни приходится вам переживать столько волнений на выпускном спектакле.

– Ну что вы, – улыбнулась бабушка. – У Анны был всего испанский танец на выпуске, а у девочки такая роль! Ах ты, мое утешение! – сказала она, прижавшись щекой к моему загримированному лицу. – Спасибо тебе.

Она благодарила меня за успех, ощущая его как свой.

А теперь я, возвращаясь на пароход, считала, что, согласившись помочь Анне Николаевне, сохраню покой не только бабушке, но и себе.

Для меня ничего не было хуже, чем огорчить ее. Лучше пусть зрители подумают, что я не умею танцевать сложные вариации.

Я была очень довольна собой. Я старалась ничем не расстраивать бабушку: писала только о нашем «Батыре», о реке, о своих костюмах и добавляла: «Остальное тоже очень хорошо».

* * *

Вскоре «Батыру» пришлось подняться по реке еще на двадцать пять километров, поближе к новым местам съемок. Белоснежный наш старик со сломанным рулем послушно плелся на привязи у большого желтого буксира. Бедняга беспомощно колыхался между прекрасными зелеными берегами, пока его не поставили на излучине, недалеко от полосатого черно-белого столба с белым кругом наверху, обозначающим, что здесь опасный поворот и надо дать сигнал.

Капитан Иван Агеевич долго волновался, командуя своими матросами в юбках. Потом не выдержал и, хоть был ровесником своего «Батыра», прыгнул с берега на отмель и начал сам работать по пояс в воде.

Теперь перед моим окном широкая, как озеро, река изогнулась громадным полумесяцем. Верховье совсем закрыто от глаз мысом и мягкими курчавыми очертаниями леса. Оно словно заросло. Вниз по течению видна только узкая полоска воды. «Батыра» поставили на внешней стороне этого водного серпа, в самом широком его месте.

Где-то вдали от берега шла съемка, куда часа три назад уехали все на автобусе и двух грузовиках. Моя роль, как всегда, сводилась к сидению, стоянию и пробежке, поэтому мне разрешили приехать попозже, уже с нового места.

Все же я начала беспокоиться и вышла из каюты посмотреть, как идут дела. На верхней палубе директор нашей киногруппы Михаил Алексеевич торопливо давал капитану разные советы, как укрепить сходни. Но ни сходней, ни «козлика», который должен был нас отвезти, не было.

Михаил Алексеевич спешил всегда. Все хозяйство нашего фильма зависело от него: и организация съемок, и транспорт, и наш быт на пароходе. И краски, и доски, и ткани, и башкирские украшения, и бензин, и многое другое записано в его смете и доставляет много забот.