Текст книги "Роль, заметная на экране"

Автор книги: Серафима Полоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Очень рада, что вам понравилась Рая. Она, хоть и вчерашняя школьница, моя опора во всех делах…

Анвер вдруг уставился на меня с удивлением, будто что-то соображая, и, нахмурившись, выпустил мою ладонь из своей руки.

– Кажется, я свалял дурака! – сказал он, и его узкие глаза сверкнули. – «Опора»! Так вот почему ты так старалась!..

– Как ты мне надоел сегодня! – воскликнула наконец и я. – Отстань ты от меня, пожалуйста!

Я зашагала к автобусу и села так, чтобы не видеть его всю дорогу. Но он не подошел ко мне даже и на пароходе, демонстративно усевшись обедать за другим столом.

В каюте я по привычке прильнула к окну. Уже смеркалось. Я увидела, как вспыхнул яркий огонь на сигнальном столбе, перевела взгляд на огоньки бакенов, но почувствовала, что мне очень холодно. Я уже взялась за боковые ручки, чтобы поднять стекло до конца, но отрывочные слова заставили меня насторожиться.

– Если бы Анну Николаевну сняли с работы… – сказал женский голос на верхней палубе, как раз над моим окном. – Все переругались. Она, конечно, обвиняла других, кричала: «Мое произведение… Мои труды…»

– Она оказалась весьма трудолюбивой: готова в любое время чужими руками жар загребать!

Это воскликнул низкий женский голос, в котором проскальзывал башкирский акцент.

Растерявшись, я стояла у окна. Они, видимо опершись на поручни, склонились над рекой, и каждое их слово я невольно слышала.

– Мы обалдели, когда директор студии объявил, что зрители в танцах все равно не понимают, поэтому из кожи лезть незачем, а отчетность должна быть в ажуре. Так и сказал: «из кожи лезть» и «в ажуре». Смеялась одна Анна Николаевна.

– Она понимает, что шутки начальства всегда остроумны. А в искусстве ее интересует только она сама!.. – заметил голос с акцентом.

Я не хотела подслушивать. Я не меньше других имела право знать все, что происходит, и выбежала на верхнюю палубу. У перил стояли Фатыма и художница Мая.

– В моей каюте слышно все, что вы говорите, – раздельно сказала я, подходя к ним.

Они обернулись без всякого смущения.

– Все мы болеем за успех фильма… – просто сказала Мая.

– Если Хабир заменит Анну Николаевну, совсем другими будут танцы, – проговорила Фатыма, прямо глядя мне в глаза.

– Это уже решено? – изо всех сил сдерживая волнение, спросила я.

– Пока нет, но весь балет и большинство киногруппы скажут свое мнение откровенно, – ответила Фатыма. – Будет собрание!

Они говорили со мной как единомышленники, но я уже не сочувствовала им. Мне казалось справедливее, чтобы Анна Николаевна продолжала работу вместе с Хабиром. Они сделали бы все прекрасно…

– Отснята почти половина фильма, а последнее время она много репетирует, – вступилась я. – Нельзя же этого отрицать! И сегодня хороший танец был!

– Но какой ценой отсняли? – воскликнула Мая. – Обидно вспомнить, сколько времени потеряли из-за того, что она решила за три месяца сделаться кинорежиссером… Во все производственные дела совалась, а танцы ставила наспех, с балеринами не работала…

Фатыма опять прямо взглянула мне в глаза.

– Надеюсь, и ты сочтешь долгом сказать правду?

– Я скажу правду. Это несправедливо! – воскликнула я. – Балет этот – ее детище! Пусть она кое-что утратила за прошедшие годы, пусть кое-что забыла… Но я не согласна на такую жестокость! Это чересчур… Ей надо помочь! Понимаете?

– Да она же только кричать умеет да пыль в глаза пускать… А танцы… Вы же сами знаете!.. – возмущенно сказала Мая.

– Конечно, это так, но… – старалась объяснить им я. – Она нервничает в непривычной обстановке киносъемок, поэтому и хочет вникнуть во все. Понимаете? А если будет помогать Хабир, они вместе…

– Не мели глупости! – перебила меня Фатыма.

– Я не мелю. – Я хоть и обиделась, но продолжала втолковывать: – Если хотите знать, я сама благодаря недоразумению настроила ее против Хабира. Поймите, у нее и так неудачно сложилась жизнь, а теперь, когда работа, сделанная ею много лет назад…

– Скажи уж: ее произведение! – сердито засмеялась Фатыма. – Как граммофонная пластинка…

– А ты настолько кристальная, что превратилась уже в камень! – потеряв терпение, сказала я.

– Давайте оставим споры до собрания, – сказала Мая, взяв Фатыму под руку. – Идемте.

Ежась от холода, они пошли к трапу. Я, обернувшись к противоположному берегу, бессмысленно смотрела перед собой. Мне оказалось не под силу вызвать сочувствие, я не могла сказать так, как мне все объяснил Вадим. Впрочем, сейчас вряд ли сумел бы это сделать и он. Слишком взбалмошна оказалась моя тетя Аня на работе.

Может быть, взбалмошна и непоследовательна была я сама, но в ту минуту я думала не о том, виновата или права Анна Николаевна, а жалела ее. Долго размышлять было не о чем, и я, сбежав вниз, решительно направилась к ней. Я не могла ничем сейчас ей помочь, но я хотела показать ей свое сочувствие, быть около нее в трудную минуту.

Меня не интересовало, что обо мне подумают другие, и я, не таясь, шла к ее каюте. Я не постучала только потому, что была чересчур взволнована, но, распахнув дверь каюты, на мгновение замерла у порога.

Анна Николаевна и Вадим сидели рядом у стола и ели из одной тарелки нарезанные помидоры. Перед ними стояла уже неполная бутылка коньяку и два пустых стакана.

Его глаза заметались, как тогда, на верхушке холма, и, так же как тогда, приняли всегдашнее добродушное выражение. Но краснота медленно заливала его лицо, видно, уже помимо воли.

Теперь все это не имело значения. Долг заставлял меня быть здесь в трудную минуту. Я, переведя взгляд на Анну Николаевну, шагнула в каюту, затворив за собой дверь.

– Мы голодные как черти, – откусывая бутерброд, сказала она. – Садись. Угощать уже нечем, почти всё съели…

Сесть можно было только рядом с Вадимом, поэтому я, оставшись стоять, сказала:

– На пароходе говорят, что балетмейстером прочат Хабира. Может быть, пока не поздно, поговорить с Евгением Даниловичем? Да ведь и вам самой будет легче работать вместе с Хабиром!

– Это им не пройдет! – воскликнула она и взяла пустой стакан. – Налейте, Копылевский! Холод собачий, да еще эти разговоры…

Он, не глядя на меня, взял бутылку, а я, как загипнотизированная, не могла оторвать глаз от ловко направленной в стакан винтообразной струи и удивлялась, что в горлышке не булькает.

– Выпей глоток, тебя трясет, – протянула она мне стакан. – Сразу согреешься.

Я только покачала головой, проглотив подступивший к горлу комок.

– Не волнуйся, дурочка! – тихо сказала Анна Николаевна. – Все обойдется. Этот представитель главка знаком со мной еще с тех дней, когда мое имя гремело в театре. Он знает меня как талантливого человека, и какой-то Хабир мне не конкурент…

– Да, но ведь есть еще и директор! – сказала я сдержанно, хотя мысленно обозвала ее Хлестаковым.

Оба они вполголоса рассмеялись.

– Этот уж совсем не опасен, – перестав наконец меня стесняться, сказал Вадим. – Он будет рад свалить невыполнение производственного плана на главного режиссера… Скажет, что виновный наказан, и сам останется в стороне!

Я уже перестала что-либо понимать и неуверенно спросила:

– Но при чем здесь Евгений Данилович?

– Господи! Какая ты бестолковая! – тихо сказала Анна Николаевна. – Я хочу закончить постановку картины вдвоем с Копылевский, без Евгения Даниловича.

Я смотрела то на его раскрасневшееся, как всегда, добродушное лицо, то на ее прямой спокойный взгляд и, пораженная их замыслом, смогла только воскликнуть:

– Как?

– Копылевский талантливый человек, мы с ним вполне сработаемся! – прошептала она.

Чувствуя необходимость опоры, я прислонилась к двери и сказала:

– Это же невозможно…

– Не беспокойся, бестолковое ты создание, – тихо стала объяснять она. – Евгений Данилович просит из-за непогоды продлить срок съемок на полтора месяца… А мы в частной беседе с начальством заявили, что голову на отсечение даем закончить в срок… А для них прежде всего цифровые показатели…

– Но, но… как же?.. – бормотала я, уже не умея выразить захлестнувшие меня чувства.

– Сейчас самое важное – убедить их, – сказал Вадим, улыбаясь. – Головы в наши дни не отсекают, а потом, когда пройдет время, как-нибудь договоримся, доснимем на будущее лето.

Видимо, я сильно нуждалась в опоре, потому что дверь под моей тяжестью растворилась, и я вывалилась в коридор, с трудом удержавшись на ногах.

Кажется, Анна Николаевна и Вадим рассмеялись от неожиданности. Кажется, кое-где открылись двери кают. Я с горящими от стыда щеками, не глядя по сторонам, прошла по коридору нижней палубы. Добравшись до боцманской каюты, повалилась на койку.

Меня жег стыд. Стыд за Анну Николаевну. Как могла быть такая дочь у моей бабушки?! За что ей такое горе? Она в течение сорока лет не только мазала йодом царапины на детских пальцах и заставляла пить касторку. Каждый ребенок в интернате, живущий вдалеке от родителей, находил в медпункте заботу и ласку. Каждый человек, окончивший училище, благодарил старую фельдшерицу, старался доставить ей радость. А ее дочь… Я только теперь поняла показавшиеся когда-то странными слова:

«Если бы я вздумала плакать из-за Анны, пришлось бы мне занимать воду в Москве-реке… Впрочем, там не хватает соли…»

Ее дочь заслуживала дружбы только таких, как Вадим.

За Вадима было не только стыдно. Я отказалась от него уже давно, как только узнала, что у него семья, но тогда мне было не так больно. Он был недосягаемым, но продолжал быть достойным любви и уважения человеком. Теперь же мне хотелось скрипеть зубами от боли…

Вот, значит, какова была его помощь Анне Николаевне: за стаканом вина обсуждали свои мерзкие планы!

А речь в колхозном клубе… Теплые интонации голоса и изысканные слова о новых позициях советского искусства… И вот какая позиция у него самого…

Его даже нельзя оправдать недомыслием. Он умен и все видит. Он прекрасно понял, каким одушевленным искусством сделал Евгений Данилович все, что здесь снимали, настойчиво преодолевая сопротивление Анны Николаевны. Вадим не может не знать, что им с Анной Николаевной не сделать фильм поэтическим и глубоким, что они могут только сляпать его, как мой танец на кинопробе в Москве. И все-таки…

Мне было стыдно за него больше, чем за Анну Николаевну. Она хоть не лицемерила!

Но больше всего мне было стыдно за себя. Я была уверена, что их сговор неосуществим, но мое собственное поведение этим не оправдывалось. Ведь еще сегодня я жалела ее, побежала предупредить о слухах… Я была слепой, хотя видела всё.

– Ты не спишь? – послышалось за дверью.

Я не узнала голоса, но все равно мне не хотелось говорить ни с кем.

– Ты не спишь? – раздался погромче голос Анвера.

Нет, на препирательства со вспыльчивыми мальчишками я вовсе не была способна и притаилась, стараясь унять дрожь, которая меня колотила.

Наконец я поняла, что стучу зубами, скорее всего, от холода. Окно так и осталось незакрытым, и в каюте была такая же температура, как и на реке. Когда я повернула голову, мне показалось, что в меня швырнули пригоршней снега, – так холодны были мои волосы, которых я коснулась лицом.

Спохватившись, что завтра предстоит большая работа, я с трудом поднялась и закрыла окно. Собрав всю свою одежду, я бросила ее поверх одеяла и залезла под него с головой. Я дышала изо всех сил, но согреться не могла.

Это была третья бессонная ночь на пароходе, и, чтобы не уподобиться страдалицам, героиням романов Достоевского, пришлось принять меры. Высунувшись из-под кучи одежды, я схватила пустой чемодан и, раскрыв, тоже положила на себя кверху дном. Потом нырнула обратно. То ли восторжествовал закон физики, и чемодан предохранял от доступа холодного воздуха, то ли я успокоилась, но мне сделалось теплее.

Я приняла тяжелое для себя решение: если понадобится, рассказать правду о Вадиме и Анне Николаевне. Я задавала себе вопрос: не потому ли я так строга, что Вадим предпочел мне Анну Николаевну или, вернее, то, что она называет карьерой? Но передо мной неотступно стояла тарелка с крупно нарезанными помидорами, жующие рты, склоненные над ней, и винтообразная струя из бутылки. Они оба вызывали только отвращение, а не жажду «свести счеты».

Свернувшись клубком под чемоданом-спасителем, я крепко заснула.

* * *

План следующего дня изменили, и я оказалась свободной. Не находя себе места после событий вчерашнего вечера, я пошла на съемку.

Ни Евгения Даниловича, ни Вадима, ни Анны Николаевны около декорации не было. В мелком, заболоченном заливчике реки, сантиметрах в пяти под водой, был устроен настил, соединяющий заросли камыша с берегом.

Тщедушный Зяма в больших болотных сапогах ходил по нему и, зачерпывая пригоршней из ведра, посыпал доски желтым песком.

Обе Маи сидели на раскладушке около Венеры, загримированной в «повелительницу камышей», но закутанной в теплый халат. На другой раскладушке спала Альфия, положив голову на колени своей матери, завернувшейся в одеяло. Роза и Фатыма, также загримированные и укутанные, пристроились в ногах у спящей девочки. Вид у всех был унылый.

Иван Дмитриевич, подогнавший «козлика» почти к самой воде, неодобрительно смотрел из кабины на происходящее.

– Нет! – оторвавшись от аппарата, крикнул Вася. – Прежде было лучше! Песок не годится!

– Я же говорила! – вскипела Лена, швырнув лилии, которые были у нее в руках. – Зяма, убери песок!

– За тринадцать километров этот песок везли! – возмутилась администратор Мая, и ее лицо вспыхнуло.

Каждый ухитрился сказать другому неприятное. Начался спор, в результате которого Зяма пристегнул голенища сапог к поясу и шагнул с настила на дно. Песок был сброшен, и настил замазан илом. Столько же споров было и об отдельном кусте камыша, который передвигали по настилу то ближе к берегу, то ближе к зарослям.

Наконец все столпились у аппарата. Зяма, схватив шланг, присоединенный к баллону сжатого воздуха, опять вошел в воду. Он направил воздушную струю на отдельно стоящий куст камыша, и тот затрепетал, как на сильном ветру.

Вася, прильнув к линзе объектива, что-то отсчитывал. Потом сказал:

– Стоп!

Осветители выключили лампы, которых сегодня было меньше, чем всегда.

– А что же это будет? – спросила я.

Мне никто не ответил. Я повторила вопрос громче, тогда Валя смущенно оглянулся.

– Это будет превращение камышей, – объяснил он несвойственным ему взволнованным голосом. – Сняли камышинку, перевели объектив на отражение камышинки в воде и тоже сняли. Сейчас будем снимать отраженную в воде Венеру, потом переведем объектив на нее самое… Лаборатория между этими двумя изображениями наведет туман – «затемнение», и на экране получится превращение камышинки в девушку…

Тем временем отснятый камыш бесцеремонно выбросили. На его место стала Венера, погрузившись носками туфель в воду.

Когда рябь успокоилась и ее отражение стало четким, застрочил киноаппарат.

Венера с удивленно-счастливой улыбкой взметнула руки, затрепетала и, почти незаметно перебирая носками туфель, скользнула к берегу. Улыбка теперь зажгла радостью ее большие темные глаза, и заурядное лицо Венеры стало прекрасным. Если бы камыши могли превращаться в девушек, наверное, они оживали бы с таким просветленным лицом.

Вася, оторвавшись от своего киноаппарата, проводил Венеру потеплевшим взглядом и негромко сказал:

– До чего же вы это хорошо, Венера!

Вася удивил меня еще больше, чем Венера. Я, признаться, думала, что наш ворчливый оператор способен только раздражаться двадцать четыре часа в сутки.

Потом снимал Валя. Венера на холодном ветру с мокрыми ногами все так же трепетно оживала. Девушки-«камыши» теперь следовали за ней. У меня от полноты чувств защипало в носу и невольно мелькнула мысль: «Сколько же нужно воли, чтобы вот так, после длительного ожидания, пошлых споров сохранить в себе всю силу творчества и проявить такое мастерство!»

К аппарату опять подошел Вася, а Валя, обиженно поджав губы, отвернулся. Сегодня операторы впервые снимали каждый самостоятельно и вели себя довольно глупо. Вася прямо-таки отпихивал своего толстого напарника.

Вытаращив глаза и выпятив губы, он что-то шипел вспыхнувшему Вале. Потом вдруг махнул рукой и задумался, сердито уставившись на далекую линию горизонта.

Балерины, дрожа на холодном ветру, начали натягивать на себя теплые халаты и одеяла. Никто даже не взглянул на них.

Все молчали, если не считать маленьких птичек такого же цвета, как песчаный берег, по которому они бегали с пронзительными жалобными криками: «Пи-и, пи-и!»

Да неугомонные «черные рыболовы» тихо совещались, приблизив друг к другу озабоченные лбы. Вася оглянулся на них и громко заявил:

– Неверно! Сейчас дело к осени! Щука около дна охотится! Зубы у нее сейчас о-о какие!..

Удалось ли бы ему в чем-нибудь убедить любителей рыбной ловли, неизвестно, потому что, перестав понимать происходящее, я внезапно обозлилась.

– А чего ради вы держите здесь все утро балерин? – холодно спросила я. – Они что, обязаны сидеть с мокрыми ногами и слушать про щуку?..

– А вы не вмешивайтесь в чужие дела! – рявкнул Вася. – Подумаешь, великая кинозвезда! Рано еще вам здесь чувствовать себя хозяйкой!

– Я, может быть, и не великая звезда, – задохнувшись от возмущения, сказала я. – Но вы, вы грубиян! – Я указала глазами на Валю, который только вздыхал. – Вы даже со своим товарищем говорите в обидном тоне…

– Как же! Вас обидишь! – усмехнулся Вася. – Оба вы достойные друзья-приятели Вадима Копылевского!

– Что? – воскликнула я. – Друзья-приятели Копылевского?

– А при чем Копылевский? – подскочил как мячик толстый Валя. – Надо выручать студию!..

– Молчали бы лучше! – И Вася так выругался, что все громко ахнули.

Опять начались взаимные упреки. Рядом со мной стоял пиротехник Слава. Обернувшись к осветителям, он сказал:

– Вот что значит хорошо подвешенный язык, как у Копылевского!.. Спасать киностудию собирается…

– Наше дело маленькое! – уклончиво сказал бригадир осветителей Виктор, искоса поглядывая на меня.

– Зато ты – дурак большой! – крикнул маленький курносый осветитель Сережа. – Тебе только твоя шкура интересна, а если по справедливости…

– Ты больно справедливый! – Виктор оглядел свою бригаду и насмешливо спросил: – Наверное, имеете предложения, как нам теперь заместо ревизоров выставляться, порядки на студии наводить?

Осветители, как всегда, начали говорить все одновременно, размахивая руками. Откуда-то появилась костюмерша Галя, которой еще так недавно я самонадеянно хотела «открыть глаза» на Виктора. Она, слегка оттолкнув меня, подошла к осветителям и запальчиво спросила:

– Опять на него всю вину валите? Шли бы на директора кулаками-то махать!..

– Погоди верещать, – досадливо наморщил лоб Виктор. – О кулаках разговор пустой… Против хитрых людей не годится…

Галя села рядом с ним, и опять на ее пухлом лице можно было ясно прочесть, каким умным и прекрасным считает она этого грубоватого щеголя. Только теперь я жалела не ее, а себя и поспешила отойти.

– Вот, выходит, каково молодежь себе место в жизни зарабатывает! – услышала я уральский говор дяди Степы. – Уж как перед режиссером пластался… А теперь обратно пластается, только перед другими!..

Ни о ком, кроме Вадима, нельзя было так сказать. Всем бросалась в глаза его предупредительная вежливость, заменявшая ему благородство и доброту. Дядя Степа метко назвал эту манеру Вадима, обращаясь к стоявшему рядом Ивану Дмитриевичу.

– Р-разве за таких м-мы в-в-воевали? – с горечью поддержал разговор наш шофер.

Маленький «лихтвагенщик» гневно воскликнул:

– Вырастили на свою шею!

– Не все же такие, – дрожащим голосом вступила в разговор я, обернувшись к ним.

Они посмотрели на меня со странным удивлением.

– Да-а, – пробормотал Иван Дмитриевич. – Я п-п-по-ехал, Степан…

Они прошли мимо вместе. Я, не понимая, в чем дело, двинулась за ними, но ко мне бросилась Альфия и, ласково прижавшись, спросила:

– Ты не знаешь, что случилось? Я проснулась… Все шумят…

– Альфия, сейчас же иди сюда! – срывающимся голосом крикнула ей мать.

Она схватила девочку за руку и с силой отдернула от меня. Вместе с Фатымой и Розой они прошли мимо, старательно отворачивая лица.

Они думали, что я заодно с теми!

И дядя Степа, и тихий Иван Дмитриевич думали так же!

«Что делать? – мелькнуло в голове. – Кричать, как мне омерзительна эта история? Разве мне поверят? Слишком долго я была другом тех двоих…»

Я повернулась и молча пошла к пароходу.

– Что делать? Что делать? – повторяла я, глядя на реку.

Но сегодня она оставляла мою душу холодной. Неласково отливая сталью, вода рябила на резком ветру. От выброшенных на берег коряг и водорослей тянуло гнилью.

На полдороге меня догнал Зяма.

– Раечка, постойте! Вася сегодня невменяемый… Все с утра какие-то ненормальные… Там сейчас тоже пух и перья летят!..

Я села на черную, высунувшуюся из воды корягу.

– Зямочка, дорогой, мне сейчас кажется, что либо я заболела, либо все остальные больны и бредят…

– Какая-то неразбериха! – развел он руками. – А ведь Вадим помог мне поступить в группу. Он знал меня еще кинолюбителем. И сценарий, который я пробую написать, он консультирует… Обещал помочь! А теперь что же будет?

– Зяма, о чем вы? Я не понимаю!..

– Я и сам ничего не понимаю! – воскликнул он растерянно. – Только не могу же я с этим согласиться!

– С чем, Зямочка?

Он вздохнул.

– Вася хороший парень!..

– Вы находите? – не удержалась я от горькой иронии.

Он опять вздохнул.

– Вчера операторов неофициально спросил директор студии, как они смотрят, чтобы закончить картину с Вадимом и Анной Николаевной. Васька назвал его кретином…

– Кого? Вадима?

– Нет, директора нашего. Ну, не совсем прямо… Сказал, что только кретин может согласиться на это! А Вадима он обозвал… Ну, словом… Это деталь… Васька начал бушевать со вчерашнего дня. Сегодня на вас накинулся…

Я пристально посмотрела в растерянные близорукие глаза Зямы.

– Все. Не только он…

Зяма понял и с ужасом воскликнул:

– Но… Нет… Вы…

Мне стало тяжело смотреть на его смятенное лицо, и я перевела взгляд на воду у своих ног. Хотя бы ему надо было все объяснить, но где найти такие слова…

– Разве я могу быть за тех?.. Зямочка, я люблю свою работу!.. Всегда и в училище относилась серьезно…

Я почему-то вскочила и протянула к нему ладонь, будто он мог положить туда доверие людей.

– А теперь я живу этим! Не могу примириться, чтобы только повыше прыгать и крутить семьдесят фуэте… Нет, все это необходимо… Фуэте и прыжки обязательно! Но не только они… – сбивчиво пыталась объяснить я все то, что думала ночью. – Каждое свое движение хочется осмыслить, вложить в него душу. Понимаете? Теперь, когда я поднимаюсь в балетных туфлях на пальцы, то становлюсь девушкой, родившейся в шалаше среди леса… Понимаете?.. Для меня Евгений Данилович, давший эту новую жизнь…

– Зяма, Зяма! – послышался издали со съемочной площадки голос Лены. – Начинаем снимать!

– Идемте… Скажем там…

– Не могу, – ответила я. – Как же я выйду на середину площадки и начну все объяснять? Это в театре хорошо, когда Катерина в «Грозе» кается!.. А в жизни… просто насмешишь людей. – Я усмехнулась и добавила: – Да они и не поверят… Все уже сыты по горло красноречивыми разговорами и показной искренностью…

– Чего, чего, а хороших слов было много… – вздохнул мой собеседник.

– Зяма-а! – кричали с площадки.

– Дело в том, – заторопился он, – Евгений Данилович и Лена, как парторг киногруппы, сами вызвали начальство. Показать трудности съемок в непогоду… Ну и Анну Николаевну обуздать… Лена, вы знаете, необыкновенный человек! Настоящий друг, умница…

– Зяма-а! – кричала уже в рупор Лена. – Съемка!

Он виновато развел руками и побежал на зов.

– Лена будет говорить с начальством начистоту! Назначено партсобрание! – крикнул он, уже отбежав.

Я приободрилась. Все были возмущены, все хотели справедливого решения, а когда дело выяснится, они сами увидят, что я не заодно с «теми».

* * *

Прошел еще день. На «Батыре» почти не было слышно голосов. Только из машинного отделения доносилось такое пыхтение, что становилось страшно, не взорвется ли от натуги наш котел.

Иногда мне казалось, что и я не выдержу. Только уверенность, что скоро все кончится, прибавляла терпения. Мне не понадобилось рассказывать о планах, составленных «теми». Все уже знали, что они собираются закончить картину без Евгения Даниловича, и общее возмущение было залогом того, что это им не удастся. Может быть, и мне придется отвечать за дружбу с «теми», но я готова была все объяснить, если меня спросят.

А пока я, словно зачумленная, не выходила из каюты, чтобы не увидеть, как честные люди поворачиваются ко мне спиной, не испытать снова, как насильно разжимают обнимающие меня руки маленькой подружки. Я опять коротала время у окна боцманской каюты.

Река обмелела, песчаная коса противоположного берега вытянулась почти до середины. Буксирные катера шли теперь подальше от мыса, а течением и ветром конец плота относило к самому нашему берегу. Люди, стоя на крайних бревнах, долго упирались и отталкивались баграми, а буксирчики, дымя, пыхтели на одном месте, пока не освободится застрявший у берега длинный бревенчатый хвост речного дракона. Наш поворот стал опасным.

Под вечер около самого «Батыра» чуть не разорвало небольшой плот-самосплавку. Мужчина, сбросив брезентовый плащ, вцепился в тяжелый конец бревна, заменяющего руль, и, положив его к себе на плечо, старался выправить плотик. Ему помогала девушка. Они вместе потащили руль налево, преодолевая сопротивление воды. Их костер тлел прямо у моего окна, и видны были войлок и полушубок, постеленные в шалаше. Я решила, что буду считать до десяти и, если за это время положение не изменится, побегу к капитану за лодкой.

Все-таки они выпрямили плот.

Я вздохнула с облегчением и только тут заметила, что не одна в каюте.

– Молодцы, справились! – сказал Анвер каким-то чужим, тягучим голосом, глядя вслед плоту. – Я уже за лодкой бежать собрался…

– Я тоже!

Он обернулся ко мне, и я увидела в его лице что-то необычное. Взгляд, рассеянный и упорный в одно и то же время, окинул меня с головы до ног.

– Ты нарочно заставила меня тогда так танцевать во время съемки? – спросил он. – При начальниках…

– Анвер, ты пьяный! – ахнув, догадалась я.

– Ты нарочно заставила меня танцевать с таким чувством, чтобы выручить ее перед начальством? – повторил он.

– Анвер, ты пьяный! – повторила я.

– Ну и что? – спокойно сказал он и тем же эпическим тоном добавил: – Сейчас я пойду и всё им выскажу, хотя я и не так красноречив, как некоторые молодые специалисты… Я набью морду обоим…

– Ты это что же, для храбрости напился? – возмутилась я и отвернулась к окну.

Он, схватив меня за плечи, повернул к себе и, сузив и без того узкие глаза, процедил:

– Я должен знать. Ты нарочно это подстроила? Скажи, не бойся. Все равно бить я буду не тебя…

– Дурак ты, дурак! – воскликнула я, рассвирепев. – Хочешь осрамиться и выговор заработать? Иди проспись, пока тебя никто не видел… Иди! Это я им все выскажу! И мне для храбрости ничего не надо… Слишком долго позволяла собой помыкать! Пусти!

Я попыталась сбросить его руки, но он держал меня крепко и все смотрел своим тяжелым взглядом.

– Керпе, ты виновата во многом. Понимаешь, виновата…

Он был прав. Именно об этом думала я весь день. А прозвище, которым он меня назвал, напомнило о людях, учивших меня другому.

– Да, знаю, – пришлось согласиться мне. – Я не понимала… Не думала, что так обернется. А перед тобой я ни в чем не виновата, Анвер. Мне тогда было так хорошо и весело, и я танцевала от души! А сейчас пусти меня. Я пойду и скажу…

– Нет. – Он еще крепче вцепился в меня. – Они опасные люди! Я пойду с тобой!

Я уже совсем не сердилась и даже засмеялась.

– Это я опасный для них человек. Я все думала, что кто-то все исправит! А это я должна сама, наверное…

– Я тебя не пущу, и всё… – твердил он. – Я зря напился! Зря… Это все дядя Степа… Говорит: легче будет… А где это легче?.. А тебя не пущу… Подожди немного, и пойдем вместе…

Но я так загорелась желанием поговорить с «теми», что решилась на хитрость:

– Анвер, ты же действительно не можешь показаться в таком виде… Ложись здесь, у меня.

Казалось, он только и ждал этого приглашения и, отпустив меня, с блаженной улыбкой улегся на боцманскую койку.

Я подошла и поправила подушку. Он поспешно сбросил домашние туфли и, подобрав ноги, улегся, как на собственной кровати.

– Я только минуточку, – сказал он и, закрыв глаза, вздохнул. – Я сегодня видел во сне, что несу тебя…

– Как всегда, – улыбнулась я.

– Да, несу тебя, как всегда, а твои глаза сияют, как озеро в нашей лощине… Знаешь, когда солнце…

– Глаза у меня стеклянные! – невольно съязвила я.

Он открыл свои щелочки на этот раз так широко, что я увидела глаза почти такие же, как у прекрасной Ап-ак: настолько черные, что был незаметен переход в зрачок.

– Это я тогда сказал, – признался он. – Я не понимал ни черта!

– Ты и сейчас ни черта не понимаешь, – успокоительно сказала я. – Спи, потом поговорим.

Он послушно сомкнул веки.

– Я тебе скажу, – начал он тихо. – Все приуныли. Утром никто не будил… Девочки так и лежат в постелях целый день. Рыбаки и те удочки забросили… А погода съемочная. Я вышел на палубу и подумал: «Все облака разошлись, небо чистое, как ее душа…» Все же не верилось, что ты меня обманула…

– Молчи! – прикрикнула я, уже чувствуя, что имею над ним полную власть. – Спи.

Он вздохнул и немного повозился, устраиваясь удобнее.

– Положи на меня руку, чтобы я знал, что ты здесь, – сказал он, как маленький.

Присев на угол койки, я положила руку на толстый край его шерстяного носка. Мне стало ясно, что сердце этого хорошего человека, очень честного и очень милого, неравнодушно ко мне. Только у меня не было к нему ничего, кроме благодарности и сочувствия.

Через пять минут Анвер уже спал, и я вышла из каюты.

На этот раз я не постучала в дверь не от растерянности. Я не желала считаться с ними и соблюдать какие-то приличия.

Распахнув дверь, я увидела, что Анна Николаевна пишет. Рядом лежал конверт, и я невольно заглянула. «Москва, Томилино…» Она писала своей матери, моей бабушке!

Видимо что-то прочитав в моих глазах, она молча ждала. Я, прикрыв дверь, сбивчиво, но сразу начала:

– Вы поступили нечестно… Если бы я знала, чему способствую своим молчанием, я никогда не согласилась бы….

– Еще что скажешь? – спросила она спокойно.

Я старалась говорить как можно сдержаннее:

– Вы должны сами просить, пока не поздно, чтобы Евгений Данилович продолжал работу. Представитель главка помнит вас талантливой танцовщицей, а вы должны ему объяснить, что здесь совсем другая работа… Евгений Данилович очень добр, он, наверное, согласится, чтобы вы продолжали ставить танцы вместе с Хабиром…

– Ты, наверное, бредишь? – холодно спросила она.