Текст книги "Роль, заметная на экране"
Автор книги: Серафима Полоцкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
– Нет, – твердо ответила я. – Хочу предупредить: если вы с Вадимом…
– Ах, вот оно что! Ты ревнуешь этого мальчишку ко мне! Да ты, наверное, спятила!
Я видела, что понять друг друга мы не сумеем, но упрямо повторила:
– Если вы с Вадимом не откажетесь от своих планов, я расскажу… Вы сами знаете – это вам не по силам… Вы погубите нашу картину… Против вас все, и этого так не оставят.
– Ты, я вижу, успела уже сговориться с башкирами! – потеряв самообладание, крикнула она. – Хорошо же ты отблагодарила за хлеб, который ела в моем доме! Приятно видеть такую благодарность! Моей матери это будет неожиданным сюрпризом…
– Вы ее не впутывайте, – сдерживаясь, сказала я.
Она встала и с бледным, искаженным лицом подошла ко мне. Остановиться я уже не могла:
– Мне было непонятно, почему в театре вас все называли «чума». Я думала, что за горячность. А теперь вижу, что там давно узнали, сколько зла вы несете честным людям!
Она хлестнула меня по лицу изо всей силы:
– Дрянь! Какую змею я пригрела в доме!
Остолбенев, я не шелохнулась, хотя в ушах загудело. Да, я ела хлеб в ее доме, не раз видела от нее ласку, и это словно пригвоздило меня к месту.
Она ударила еще и крикнула:
– Завтра будешь танцевать и не откроешь рта! Слышишь? К сожалению, невозможно тебя выгнать совсем. А сейчас вон отсюда! Вон!
Она распахнула дверь.
– Я не отступлю, – тихо сказала я, выходя из каюты.
Левая щека горела, но я заставила себя не притрагиваться к ней и твердо зашагала по безлюдному коридору. Я не знала, куда идти, потому что в моей каюте спал Анвер, и без того огорченный. У меня только хватало соображения, чтобы не расстраивать его еще больше, новее остальные мысли спутались, и я могла лишь механически передвигать ноги.
* * *
Как я оказалась в каюте Хабира и Венеры, не помню.
Их обеспокоенные, жалостливые лица вернули мне самообладание. Отведя его руку со стаканом, я сделала попытку пошутить:
– Вода помогает не всегда…
И все же поспешила сесть на нижнюю койку, хотя на ней была разбросана одежда. Венера опустилась рядом, а Хабир, захлопнув раскрытый чемодан, присел на него у наших ног.
– Она кричала на весь пароход, – сказал он тихо. – Мы сначала не решались вмешиваться в личные дела, а когда я, не выдержав, кинулся – ты уже шла…
– Я ничего не могла сделать, – шепотом призналась я, но, наконец поняв, что оказалась здесь не случайно, воскликнула: – Почему же ничего не делаете вы? Ведь знаете, что происходит…
– Пытался, – безнадежно сказал Хабир. – Говорил вчера из райцентра по телефону с обкомом.
– Неужели они… Не может быть!.. – перебила я.
– Видишь ли, – замявшись, начал Хабир, – тут длинная история. Перед началом съемок я настаивал, чтобы главные роли дали нам с Венерой. Мы ведь с ней и затеяли когда-то этот спектакль, первые танцевали… Я требовал, горячился, объяснял… Еще тогда представитель главка обвинил нас в задержке съемок… И он был прав. Именно те три недели споров и выбили сразу картину из плана. Надеялись наверстать… Но пошли другие трудности: Анна Николаевна да еще непогода…
– Мы старались как могли загладить свою вину. Помогали Анверу, тебе, другим балеринам, – пояснила Венера, но тут же воскликнула: – Не в этом дело!
Хабир хмуро кивнул:
– Теперь директор киностудии меня обвиняет, что я опять затеял прежнее и задерживаю работу… Требует, чтобы я не вмешивался в их дела…
– Но это невозможно! – ахнула я и невольно приложила руку к левой щеке.
Хабир встал и, раскрыв чемодан, на котором сидел, достал чистый платок.
– Я послал все-таки телеграмму с протестом от себя и от Венеры, – сказал он и, облив платок водой из стакана, отжал и приложил к моей левой щеке.
– Мы с Анвером не будем танцевать без Евгения Даниловича! – сказала я и, взяв из рук Хабира мокрый платок, прижала его к щеке уже сама. – Я договорюсь с Анвером.
Они взглянули на меня удивленно. Хабир покачал головой:
– Снимаются артисты нашего театра, работа их должна быть показана всему Советскому Союзу. Анвер не может безнаказанно так поступить… Он не имеет права срывать работу всего коллектива…
Он вдруг что-то быстро сказал Венере по-башкирски. Я расслышала только слово «курай».
– Яхши, – ответила Венера и сказала мне: – Он сказал, что тебе надо узнать всю историю с начала…
Они рассказывали долго. Вспоминали тяжелые годы после войны, болезнь Венеры, которой в то время было столько же лет, сколько мне сейчас. Рассказывали, как, выздоравливая, она мечтала танцевать в своем национальном балете, как, живя в нетопленной комнате, они сочиняли историю превращения камышей, изобретение первого курая, как Хабир тут же, закутанный в полушубок, изображал яростные танцы пастуха, сражающегося с баем… А Венера, еще лежа в постели, придумывала движения «камышей».
– Мы были слишком молоды, боялись доверять своим силам, а хотели, чтобы балет получился прекрасным, как в наших мечтах, – закончила Венера. – Театр пригласил нам в помощь Анну Николаевну.
Я молчала. Хабир вздохнул.
– Мы не спорили, когда она говорила: «Мое произведение!» Хотелось, чтобы люди видели наши народные танцы, сочувствовали судьбе башкирских героев…
Я молчала.
– Ты все поняла? – спросил он.
– Приблизительно, – ответила я. – Только вы поступили неправильно.
Они переглянулись.
– А как бы сделала ты? – спросил он немного обиженно.
– Не знаю. Но вы уступили, и вот опять она хочет… – я вспомнила слова Фатымы, – хочет загребать жар чужими руками!
– Может быть, и так, – неожиданно согласился Хабир. – Тогда мы не хотели рисковать дорогим для нас делом ради себя самих. Думали, что это только нас касается. А теперь… За мой вчерашний резкий разговор и телеграмму уж наверное я получу какое-нибудь взыскание как парторг.
– Конечно, спокойнее жить без всяких неприятностей, только я лучше умру, а не смирюсь!.. – выпалила я и, отняв платок от щеки, приложила его ко лбу. – Ну что же делать-то?
– Ты как ребенок! – грустно улыбнулась Венера. – Тебе все подай сразу… Пока что не было даже официального обсуждения, одни разговоры!..
Хабир перебил жену:
– Во-первых, Рабига, я надеюсь, что дело это справедливо решится и без твоей эффектной кончины. Не только партийная организация, все вступятся за Евгения Даниловича! И балетные и студийные. А во-вторых, тебе нечего прятаться от людей. Пусть люди тоже поймут, что ты не с «теми»… – Он так же, как и я, назвал их «теми»… – Ты видела Евгения Даниловича?
– Но… до меня ли ему?
– Ты думаешь, ему приятнее думать о тебе как о беспринципной девчонке? – вопросом на вопрос ответил Хабир да еще спросил: – Думаешь, ему не нужна опора честных людей?
Я встала и повесила мокрый платок на спинку стула.
– Подожди, – поднялась и Венера. – Похлопай себя немного по правой щеке… Надо быть одинаково румяной с обеих сторон. Ему не нужно знать подробностей…
* * *
Каюта Евгения Даниловича так же, как и моя, выходила на нижнюю палубу. Сообразив, что голос Анны Николаевны сюда донестись не мог и что обе щеки теперь горят одинаково, я постучала и вошла в каюту.
Собственно, войти было невозможно. Я только втиснулась у порога между осветителями и закрыла за собой дверь.
Все оглянулись, и я увидела, что в маленькой каюте собралась не только вся бригада осветителей, но и крановщик, и пиротехник, и тонвагенщики. Евгения Даниловича зажали в глубине, и его прямые блестящие волосы серебрились у самого окна. Он смотрел на меня вопросительно, но тепло.
Я хотела сделать к нему шаг, но никто не посторонился, и я лишь затопталась на месте.
– Разведка в тылах! – воскликнул кто-то.
Я сначала не поняла, о чем разговор, но следующее восклицание было разящей ясности:
– Пускай подсылают своих наблюдателей! Мы не скрываемся. Пусть похлопает глазищами, коль надо выслужиться перед начальством, как на той съемке!..
С трудом сдерживаясь, я подумала, что не стоит связываться и вступать в спор, но тут же грубо крикнула:
– Поменьше бы загорали да спали во время съемок, может быть, меньше было бы неприятностей!
Все шумно повернулись ко мне, и в глазах… да, в глазах у них было такое же выражение, как у Анны Николаевны перед тем, как она меня ударила… Я невольно покрепче уперлась плечом в косяк.
– Что это, товарищи? – спокойно прозвучал голос Евгения Даниловича. – Оскорбления – доводы неправых.
– Здравствуйте, – сказала я наконец.
– Здравствуйте, Раюша, рад вас видеть, – ответил Евгений Данилович и улыбнулся одними только глазами.
Лица, обращенные ко мне, немного смягчились. Я решила не обращать на них внимания. Иного выхода у меня не было.
– Я не нарочно тогда так танцевала… Я… я не могу с теми. Не хочу…
Между нами неожиданно образовался проход, по которому я протиснулась к нему, и сразу попала в объятия Альфиюшки.
– Я знала… Я знала, что ты хорошая! – принялась она звонко тараторить. – Дядя Женя, я знала…
Но я, подняв легонькую худышку на руки, слушала только Евгения Даниловича.
– Мне было ясно, что на съемке вы думали только о своей роли. Я слишком хорошо узнал вас, Раюша, за время работы, чтобы подозревать другое. И спасибо, что пришли…
– Но как мне быть? – перебила я его. – Я могу репетировать сколько необходимо, потом тренироваться одна… Неужели нельзя нагнать план картины?
– Может быть, но… погубив картину. Я на это не пойду, Раюша!
Пускай на глобусе ты кажешься листком,
Занесенным случайным ветерком,
Башкирия моя! Твой сын простой,
Я восхищен твоею красотой!
Он взял притихшую Альфиюшку за руку, но говорил мне: – Вот как написал башкирский поэт! Нам доверили показать искусство маленького народа так, чтобы вся наша страна узнала, как оно прекрасно.
– Правильно, – убежденно подытожил крановщик Гоша, но тут же спросил: – А нельзя ли все-таки поскорее как-нибудь…
В глазах Евгения Даниловича мелькнули знакомые мне искры.
– Как-нибудь?.. – резко переспросил он. – Слова Ленина о важности искусства кино написаны почти в каждом кинотеатре, но вы, я вижу, не сумели их прочесть… Как-нибудь… чтобы зрители, равнодушно глядя на грубую игру актеров и наспех поставленные танцы, начали от скуки подсчитывать, во сколько обошлись пышные костюмы и все прочее!
– Но что же нам делать! – в замешательстве воскликнула я.
Он, улыбнувшись, отпустил Альфиюшкину руку и положил ладонь на мою голову.
– Надо стараться сделать такой фильм о прошлом Башкирии, который сможет взволновать сердца сегодняшних людей. Фильм может попасть и в страны, где до сих пор существуют надписи: «Только для белых», «Только для европейцев»… А мы своим искусством должны убедить, что любовь, страдания, мужество одинаковы у всех национальностей и рас… Разве я имею право согласиться вместо серьезной кинокартины намалевать так называемый экзотический пестрый коврик, какими еще торгуют на базарах?
– Евгений Данилович, но те-то соглашаются, весь пароход знает!.. – воскликнула костюмерша Галя, в смятении уцепившись за руку своего красавца Виктора. – Мы, конечно, не творческие работники, только мы не хотим их допускать… Мы знаем вас…
Он снял руку с моей головы и осмотрел нас всех добрыми глазами. Только дергающееся веко выдавало волнение, с которым он боролся.
– Дело не в них и не во мне, товарищи. Вы хоть и объявили себя нетворческими, но знаю – поймете мои слова: дело в самом искусстве. Если считать искусство лестницей, по которой можно взобраться к житейским успехам, то не будет никакого искусства.
– Это так, они, конечно, хорошего не сделают… Но… как же с планом? Извините, конечно, – растерянно спросила Галя, видимо предпочитавшая более конкретные объяснения.
– План необходимо пересмотреть… Вы знаете, как все работали, и у нас много серьезных причин, чтобы настаивать.
– Уж мы скажем! – угрожающе воскликнул крановщик Гоша. – Всё скажем! Мы и свою вину не испугаемся признать, как Рая упрекнула! Им, театральным, легче на месте. А наши комсомольцы то в поездках, то отгул за переработку… Ну да и в студии-то больше насчет общих вопросов: членские взносы, политучеба. Насчет искусства дело не доходит…
– Недоучли мы, Евгений Данилович!.. – сказал Виктор, смущенно теребя свои роскошные кудри. – Конечно, свет мы всегда ставим без задержки… Ну, думали, это только нас и касается… Недопонимание, конечно!
– «Недоучли», «недопонимание»! – повторила Альфия удивившие ее слова и, невольно скопировав интонации кающегося бригадира, вызвала общий смех.
Улыбнулись даже мы с Евгением Даниловичем. Альфиюшка же, довольная неожиданным эффектом, заливалась как звонок.
Зяма, открывший в это время дверь, остолбенел от удивления и только моргал близорукими глазами.
– Раю вызывают, – растерянно сказал он. – Может быть, здесь…
– Она здесь, – сказал Евгений Данилович и протянул мне руку.
– Я хочу работать только с вами! – воскликнула я, пожимая его руку.
Зяма попытался протиснуться к нам, но застрял на полдороге…
– Разрешите и мне! – крикнул он, близоруко щурясь и глядя совсем не в ту сторону, где стоял Евгений Данилович. – Разрешите и мне сказать, что я надеюсь работать с вами до окончания этой картины, а на следующей, может быть, стать вашим ассистентом вместе с Леной…
– Я пойду с тобой, – сказала мне Альфия.
Но я почувствовала неладное и, опустив ее на пол, шепнула:
– Ты должна развлекать дядю Женю.
В дверях обернулась, но лучи заходящего солнца заглянув в окно, ударили мне в глаза, и я увидела только очертания фигур в струящемся золотом воздухе.
* * *
Выйдя из каюты, Зяма сказал:
– Вас вызывает Копылевский.
Я остановилась:
– Вызывает?
– Ну да, – уныло подтвердил Зяма. – Завтра хотят назначить вашу репетицию… То есть репетировать ваш танец…
– Какой танец? Я не могу!
– А что же будет?
– Зямочка, я не могу.
– Понимаю, – так же уныло сказал он. – Я тоже ничего не могу…
Мы вопросительно смотрели друг на друга. В машинном отделении опять страшно затарахтело, так что палуба под нами задрожала, и я равнодушно подумала о возможности взлететь на воздух вместе с нашим котлом.
– Пожалуй, надо посоветоваться с Леной, – предложил Зяма, не обратив внимания на пыхтение парохода.
Шагая по коридору первого класса, я невольно со страхом смотрела на двери Анны Николаевны и Вадима. Никто из них не показался, и я торопливо нырнула в каюту Лены.
– Куда ты провалилась? – встретила меня Лена.
– Обыскали весь пароход! – воскликнула Мая-администратор. – Мы вошли к ней, к Анне Николаевне, а ты уже исчезла…
Они, окружив, взволнованно рассматривали меня.
– Мы всё слышали, – тихо шепнула художница, и ее лицо шахматного коня сделалось жалким оттого, что, быстро заморгав, она хотела скрыть набежавшие слезы.
– А-а, – неопределенно протянула я. – Да-а…
– Ладно, – сказала Лена. – Ты, я вижу, ничего… А мы сильно испугались за тебя. Давай-ка отдохни с нами… Ложись на мою койку.
– Ее Копылевский вызывает, – тихо сказал Зяма.
– Давай ложись! – как будто не расслышав, прикрикнула на меня Лена. – Лежи, раз такое дело!..
Они втроем буквально затолкали меня под одеяло, сняв туфли и теплую куртку.
– Где у нас валерьянка? – спросила Лена.
Мая-администратор, достав с полки пузырек, начала капать во все чашки, стоявшие на столе. Другая Мая доливала их водой.
– По двадцать капель всем, – объявила Лена, подавая мне одну из чашек. – Все нуждаемся. Тебе, Зяма, во вторую очередь… Надо?
– Давайте, – согласился он.
Мы выпили все. Зяма – во вторую очередь.
– Дела! – вздохнул он, ставя чашку на стол. – Мы пришли посоветоваться.
Все вздрогнули от резкого стука.
Дверь отворилась. В ее проеме запылал красный свитер Вадима. Его лица я не видела. Не смотрела…
– Рая. Мне необходимо поговорить… – сказал он, так и оставшись у порога, никем не приглашенный пройти дальше.
Я никогда не смогу объяснить, почему в эту минуту мне стало ясно, что он усомнился в своем замысле и ему нелегко было видеть меня. Острая жалость шевельнулась в моем сердце, и я подняла на него глаза. И опять я не смогу объяснить, почему я это поняла, но в его просящем взгляде я прочла желание оправдаться и добиться моего сочувствия.
– Раечка, поймите, – продолжал он, – нашу киностудию необходимо выручить. Для этого кое-что придется снимать по-новому. Я прикинул и вижу, что придется заменить вашими танцами некоторые народные пляски. Мне нужно обязательно посоветоваться с вами.
Он говорил, как всегда, спокойно-округлыми фразами, но взгляд беспокойно метался. Яркие отсветы красного свитера делали его лицо неузнаваемо грубым, искусственность наивного добродушия так и бросалась в глаза. Почему я не замечала этого прежде, понять было невозможно. Собравшись с силами, я ответила:
– Мы уже все выяснили с Анной Николаевной.
– Анна Николаевна согласится! – воскликнул Вадим, не поняв моего намека, а может быть, не зная о происшедшем. – Это наилучший выход. Массовые пляски потребуют слишком много съемочных дней… Для быстроты снимем народ в живописных группах в пробежках, как массовку, без танцев. И зрителю будет приятнее смотреть на танцы молодой очаровательной балерины. А ваше лицо даже грех не снимать крупным планом!
Нет, он не смог понять ничего! Даже того, что никакие мои фотогеничные портреты во весь экран не смогут меня обрадовать, если мою роль кроткой, но мужественной девушки сведут к экзотическим танцам красотки из мусульманского гарема… Я закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, которое прежде казалось мне совсем иным, и сказала:
– Не могу.
– Утром я привезу врача из районной больницы, – сказал Зяма. – Он оформит Рае бюллетень…
– Почему же вы сразу не сказали, что она так больна? – неуверенно спросил Вадим, но, открыв дверь, властно добавил: – Зяма, прошу вас пройти ко мне.
– Я… я… – невнятно забормотал Зяма и вдруг выпалил: – Я должен идти к Евгению Даниловичу.
Вадим, будто споткнувшись, остановился:
– Вы, как помощник режиссера, всегда находились в непосредственном подчинении у меня…
– Но иногда у помощника режиссера имеется совесть, и он, окончив свой рабочий день, имеет право подчиняться ей.
В каюте наступила тишина. Я лежала с закрытыми глазами, вдыхая густой запах валерьянки, заполнивший каюту. Наверное, всю жизнь запах валерьянки будет напоминать мне ту ужасную минуту.
Я слышала холодный плеск осенней воды за тонкой обшивкой, глухой шум дальнего леса и прерывистое Дыхание Вадима. Как мне хотелось, чтобы он сказал:
«Довольно. Идемте вместе к Евгению Даниловичу и сделаем все как надо»…
Дверь с грохотом захлопнулась. Я открыла глаза. Вадима в каюте уже не было.
– Я хоть и близорук, но ясно вижу… – вздохнул Зяма. – Вижу, что в киностудии мне не работать!
– Не болтай пустяков! – прикрикнула Лена. – Кто это им позволит?.. Сегодня на партийном собрании мы так и заявили: очковтирательство!
Лена раздраженно швырнула косынку, которую держала в руках.
– Таким, которые производства и не нюхали, трудно доказать… Им в кабинетах кажется, что можно выехать на посулах! – сказала Мая-администратор, и ее бледное лицо вспыхнуло.
Лена снова схватила косынку и пошла к двери, воскликнув:
– А я все равно буду доказывать: очковтирательство!
Она хлопнула дверью еще сильнее, чем Вадим. Зяма молча вышел за ней.
Я села на койке.
– Лежите, зачем вам быть в своей каюте?.. – сказала Мая-художница.
Но я уже спустила ноги, нащупывая ими свои туфли. «Очковтирательство»… Это грубое слово напомнило мне, что «те» сами признались в невозможности выполнить план и «потом договориться»…
– Успокойся! Куда ты? – воскликнули обе Маи.
Но мне нужно было разобраться во всем самой. Я тихо выскользнула в коридор, уже по-вечернему освещенный электричеством.
Пройдя всего несколько шагов, я остановилась. Неумно было не разузнать о партийном собрании, не спросить Лену и Маю об их собственных планах. Замечание Маи о трудности споров с кабинетными работниками и все поведение взволнованной Лены говорили, что дело неладно. А обещание Вадима снимать меня и крупно и по-всякому разве не обозначало его уверенности в своем успехе? Я сообразила все это с опозданием. Рухнувшие надежды на раскаяние Вадима, видно, совсем лишили меня здравого смысла.
Я никогда не надеялась причислить себя к «умам, способным двигать вперед прогресс», как написано в одном школьном учебнике. Мне было ясно всегда, что хорошо учиться и следить по газетам за международным положением еще не означает быть умной. И пусть бы уж при мне оставалась моя глупость, если считать умниками таких, как Вадим и Анна Николаевна. Но хотелось бы побольше простой сообразительности для того, чтобы понять, поверят ли мне, если я расскажу об их сговоре, и кому сейчас рассказать.
В эту самую минуту я увидела толстого директора киностудии, выходившего из каюты. Конечно, я почувствовала сомнение в своем поступке, но, увидев чемодан в руке толстяка, я побоялась опоздать со своим разоблачением и преградила ему дорогу.
– Простите, мне необходимо переговорить, – сказала я.
Он важно кивнул:
– Прошу.
– Не хотелось бы здесь…
Строго пошевелив бровями, он внушительно сказал:
– К сожалению, спешу.
Я схватила угол его чемодана и быстро заговорила:
– Только одну минуту… Дело вот какое… Мне известно… Вас обманывают! Я сама от них слышала! Анна Николаевна и Копылевский знают, что не смогут выполнить план… Им только важно добиться своего… Не уезжайте, нужно разобраться!
Брови ощетинились, словно колющее оружие, когда он угрожающе сказал:
– Это что за сплетни! Как вы смеете разводить в коллективе смуту? Вас, кажется, зачислили в Большой театр? Придется сообщить… Для советской артистки важен не только талант, но и сознательность…
– Я говорю правду! – воскликнула я.
Он только засопел носом и с достоинством пошел к выходу из коридора.
Видимо, для советской артистки, кроме таланта и сознательности, важно и еще что-то, чего у меня не было. Многие девочки в нашей школе за словом в карман не лезли, могли за себя постоять, я же умела только работать!..
Я увидела осунувшееся лицо Михаила Алексеевича, больше чем всегда похожего на озабоченного филина. Он неуверенно улыбнулся мне и прошел мимо вместе с худым человеком в берете, который молча поклонился. Я кивнула головой, когда они уже прошли, и побрела на верхнюю палубу.
Уже совсем стемнело. Буксиры появлялись из-за поворота с предупреждающим гудком.
Загорелись наши сигнальные огни.
Капитан Иван Агеевич крикнул что-то в переговорную трубку и остановился возле меня. Теперь мы вдвоем смотрели вслед речным путникам и встречали новых. Потом послышались шаги, и третий человек стал рядом с нами. Я даже не оглянулась, такая вдруг охватила меня усталость.
– Ну-ну! Уехало начальство. Проводил! – сказал подошедший, и я узнала Михаила Алексеевича.
– Здорово тебя драили? – спросил капитан.
– Не в этом суть! – грустно воскликнул Михаил Алексеевич. – Он мне говорит, директор-то: если бы мы не были однополчанами, так я тебя еще не так бы взгрел!
– Вы что же, вместе демобилизовались? – поинтересовался Иван Агеевич.
– Он первый, как только получил звание майора, – с готовностью начал рассказывать Михаил Алексеевич. – Его сначала директором птицефермы направили, ну я тогда и напросился к нему на работу. А когда я демобилизовался, он, оказывается, устроился в городе на киностудии. Побоялся в район ехать, все-таки не специалист он в сельском хозяйстве… Тут он сам меня стал звать. Уговаривал, что необходимо опереться на своих людей в новом деле…
Я, как всегда, позже времени взорвалась:
– Думаете, что если уток откармливать, так знания нужны, а для искусства – несколько раз в театре да в кино побывал, и хватит, можно руководить? Мы с детства учимся всю жизнь, на личные жертвы идем, а потом приходит человек, побоявшийся выращивать кур, и начинает нами командовать!
Он сердито фыркнул:
– Думаю, Анна Николаевна не много личных жертв принесла ради искусства! – А потом, усмехнувшись, добавил: – Я просил, чтобы мне прислали замену. Меня на завод завгаром приглашают. Там уж, я знаю, дело по мне… А мой однополчанин пускай сам все кругом возглавляет… Важный стал, только аллилуйщину слушает…
– А как же на партсобрании-то? – удивился капитан.
– Ну, прямо скажу, незаконно тоже он поступил. Мы с Евгением Даниловичем просили дополнительный срок, а Копылевский обещается с балетмейстером в старый уложиться. Валя-оператор за них. Вася и ассистент Лена спорят, что невозможно. Так начальство их в пессимизме, в паникерстве обвинило…
– И что же? – нетерпеливо перебил Иван Агеевич.
– При голосовании наша взяла… Ну, а директор высказался, что дядя Степа, шофер Ваня и я не авторитетны в знаниях…
– Потерявшие совесть люди! – воскликнул Иван Агеевич. – Я тридцать четыре года работаю на реке, всякого насмотрелся. А такое, признаюсь, впервые!
Я поняла, что он говорит не только о директоре, но и об Анне Николаевне с Вадимом. Мы вздохнули втроем, как по команде.
– И что же? – повторила я вопрос капитана.
– Так и не договорились, – снова вздохнул Михаил Алексеевич. – Евгений Данилович про задачи искусства, директор про плановый отдел, а этот, из главка, только вопросы задавал. Сам так и не высказался.
– Но как же они уехали? – возмутилась я. – Артистов вовсе не спросили, общего собрания не было…
– Считают, что дело внутристудийное.
– Как?
– Ну, одной только киностудии касается…
– Ничего себе! – иронически сказала я, чувствуя, что вскипаю. – Только и со студийными не очень считались. Комсомольцы что же, не люди?..
– Ох, Раюша! – жалобно воскликнул наш директор группы. – У меня язык опух, начальству объясняючи…
– Без всякого толка, как видно, – не считаясь уже ни с разницей положения, ни с возрастом, сказала я. – Куда же они поехали, если ничего не решено?
Он отмахнулся от меня и пошел к трапу. Опустился на несколько ступенек и под лампочкой все же оглянулся, с неожиданной теплотой посмотрев на меня.
– В обком, утрясать, – ответил он и добавил: – Не расстраивайся, достаточно, что у взрослых мозги от забот набекрень съехали…
Капитан тоже направился к трапу и через несколько секунд, уже снизу, донеслось:
– Тридцать четыре года на реке, а такого…
Я осталась наедине со своей приятельницей-речкой. Она ласково журчала на быстрине и почти без плеска обтекала наши борта. Ветер стих, стало теплее, и она опять притворилась тихоней. И опять потянуло плыть куда-то по этой украшенной сигнальными огнями воде. Подальше от «тех» и от раздоров на «Батыре».
Пускай на глобусе ты кажешься листком,
Занесенным случайным ветерком,
Башкирия моя!..
Уплыть бы на буксире номер тринадцать! И взять с собой Евгения Даниловича… Он подошел бы тем людям. Он тоже делает дело ради самого дела, а не для того чтобы завоевать положение или покрасоваться.
Но нельзя же оставить «тем» спящего в моей каюте Анвера! И Зяму с Леной нельзя. А всегда сердитого Васю, который так меня обругал? А девушек кордебалета? Нет, нет и нет! Я не хочу им оставлять даже самовлюбленного Виктора, даже парней из тонвагена, которых почти не знаю.
И я не могу ждать в сторонке, если даже всего одно-единственное дорогое людям дело попадет в руки таких, как Анна Николаевна и Вадим.
Нельзя успокаиваться тем, что это нехарактерный, исключительный случай. Не должно быть ни одного. И пусть у меня от споров опухнет язык, а в голове от забот все съедет набекрень.
* * *
– Где живут Мансур и Гюзель? – спрашивала я под окнами домов в Старом Куштиряке.
Пока я добежала до деревни, наступила ночь. Из окон старых домишек уже не просачивался свет. Из темноты мне что-то отвечали по-башкирски. Я, ничего не понимая от волнения, отходила к следующему дому:
– Где живут Гюзель и Мансур?
В ответ опять что-то объясняли по-башкирски. Из коровников доносились громкие вздохи и мерное пожевывание, кое-где лаяли собаки, а я бежала дальше. Мне помнилось, что Гюзель рассказывала, как, вернувшись с работы в перерыв, застала нашу репетицию. Значит, она должна жить где-то здесь. Когда единственная улица деревни кончилась, я уже смело постучала в дверь последнего домика:
– Гюзель! Мансур! Вы здесь?
Послышались шаги, и дверь отворилась.
– Р-р-рая, вы? – узнала я голос Ивана Дмитриевича и очертания его коренастой фигуры.
– А что вы тут делаете? – удивилась я. – Мне Гюзель нужна…
– М-мы с «козликом» здесь живем… Н-на пароходе тесно… Гюзель внизу, в н-н-новом…
– Нет, она где-то здесь! Она говорила…
– Т-тут родители, а она с Мансуром. Н-н-но, что случилось?
– Долго объяснять, Иван Дмитриевич! В общем, я хотела у них переночевать…
– И-идемте, провожу, – сказал он и, сойдя с крыльца, повел меня к спуску.
Конечно, по дороге я рассказала ему все, вплоть до того, что, вернувшись в свою каюту, нашла Анвера все еще на койке боцмана. Утаила лишь, что, пожалев съежившегося от холода верзилу, я укрыла его своим фланелевым халатом.
Лихой шофер, Иван Дмитриевич показал себя медлительнейшим из пешеходов.
– Т-тише, ногу зашибете! О-о-осторожно! – только и слышала я от него всю дорогу, пока мы не остановились у большого дома, и он, барабаня в темное окно, объявил: – 3-з-здесь!
Конечно, меня угощали чаем. Достали из погреба молоко. Кажется, я пила и чай и молоко, но при этом не переставая говорила. Я не пыталась объяснить, почему прибежала именно к ним. Я и сама поняла только позже, что на пароходе меня, как самую младшую, все подавляли своим авторитетом. Я растерялась от всех сложностей, всех «за» и «против». Мне же казалось важным решить все самостоятельно, просто, по совести. Но в одиночестве я не хотела этого делать, и та спокойная искренность, которую я с первой встречи почувствовала в Мансуре, привела меня в Куштиряк. Разбираться в этом было некогда. Мне казалось, что я должна подробно рассказать все происшедшее, если явилась непрошеным гостем, да еще ночевать.
Мужчины, выслушав, продолжали молчать, а раскрасневшаяся от волнения Гюзель сказала:
– Этого не может быть! Я не верю!
– Вот Иван Дмитриевич подтвердит многое! – кивнула я в его сторону, понимая, что в мой рассказ поверить нелегко.
– Значит, он ошибает! – объявила Гюзель, сгоряча путая русские слова и не желая ждать, когда наш Иван Дмитриевич раскачается и произнесет первую фразу. – Зачем такая склока культурным людям?
– Какая же склока? – удивилась я. – Это конфликт нашего производства. Одни работают для дела, для нашего искусства, а другие хотят показать только себя. Наверное, не только у нас это возможно, что кто-нибудь пускает пыль в глаза, наплевав на интересы дела…
– Ни у нас в колхозе, ни у соседей такого не слышала! – перебила меня Гюзель.
– Куштиряк и соседи еще не весь Советский Союз, – спокойно сказал Мансур. – Очковтирателей хватает, наверное…
– У н-н-нас н-на «Батыре» пока остались, – пришел мне на помощь Иван Дмитриевич.
Спотыкаясь на каждом слове от волнения, он объяснил, что получившийся от приезда начальников результат был неожиданным для всех. Никто и опомниться не успел.
