Текст книги "«Пушечное мясо» Первой мировой. Пехота в бою"

Автор книги: Семен Федосеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Об отношении к солдату

Из воспоминаний русского солдата Д. Оськина о ноябре 1914 г.: «Морозы застали нас в летнем обмундировании. Обувь, полученная еще в Туле, за время продолжительных походов поистерлась, и у большинства солдат сапоги «просили каши». Летние портянки не грели. Особенно скверно приходилось тем из солдат, кто проводил ночь на сторожевых постах. Только тут мы пожалели о выброшенных нами перед выходом из Устилуга набрюшниках и башлыках – какие хорошие из них получились бы портянки!

Жизнь в окопах, в близком соседстве от немцев, держала нас постоянно настороже – каждую минуту можно было ожидать наступления с их стороны, и мы спали не раздеваясь. Самые окопы были неудобны и скорее напоминали зигзагообразные канавы. Рядом с окопами солдаты сами, без каких-либо указаний саперных частей, вырыли землянки – глубокие ямы, прикрытые несколькими слоями бревен, пересыпанных слоями земли. Здесь мы чувствовали себя достаточно укрытыми от снарядов, но зато не было никакого спасения от холода. Пролежать целый день в землянке было совершенно невозможно – приходилось выбегать наружу и согреваться бегом на месте.

Сначала мы попробовали было устроить нечто вроде печей, но временно командующий батальоном полковник Иванов, заметив дым над землянками, строжайше запретил разводить огонь, так как немцы, мол, по дыму обнаружат месторасположение окопов и начнут артиллерийский обстрел. На наш взгляд, это запрещение казалось совершенно бессмысленным – немцам все равно было известно наше расположение, так же, как и мы знали, где расположены окопы немцев. Досаднее же всего было то, что над немецкими окопами мы с утра до вечера видели дым. Очевидно, они нисколько не боялись отапливать свои убежища».

Каково было отношение к русскому пехотинцу и его отношение к «начальству»?

Маршал А.М. Василевский вспоминало своей службе прапорщиком в пехотном полку на фронте: «В армии царской России среди командного состава наблюдались две тенденции. Одна из них, преобладавшая, порождалась самим положением армии в эксплуататорском государстве. Офицеры, выходцы главным образом из имущих классов… с недоверием относились к одетым в военную форму рабочим и крестьянам… Грубость с подчиненными, надменность и неприкрытая враждебность к ним были нормой поведения офицерства, в частности начальника нашей дивизии генерала И.К. Сарафова.

Но в военной обстановке такие взаимоотношения солдат и командиров были немыслимы. Повиновение, держащееся на страхе перед наказанием, немного стоит. Лишь только армия попадает в тяжелые боевые условия, от такого повиновения не остается и следа. Чтобы выиграть сражение, одного повиновения мало. Нужно, чтобы подчиненные доверяли командирам. Это всегда прекрасно понимали передовые русские офицеры».

И не только понимали, но и устанавливали такие взаимоотношения с солдатами. «Русский военный эпос, – писал генерал А.И. Деникин в своих воспоминаниях, – полон примеров самопожертвования – как из-под вражеских проволочных заграждений, рискуя жизнью, ползком вытаскивали своих раненых – солдат офицера, офицер солдата».

В описании боевых действий 61-го пехотного Владимирского полка 15 июня 1916 г. приведены такие примеры: «Когда во время контратак противника прапорщик Кучеренко, зарвавшийся один далеко вперед и окруженный австрийцами, расстрелял револьверные патроны и отбивался лопаткой, на помощь к своему офицеру первый бросился рядовой 16-й роты Колесников, заколовший при этом двух австрийцев; когда подбежали еще пять нижних чинов, то они взяли под руководством Колесникова в плен 23 австрийца…

Подпрапорщик 15-й роты Чепурнов с рядовым той же роты Пастуховым вдвоем бросились на 12 человек прислуги при бомбомете и миномете, загнали этих 12 человек в убежище и, обезоружив, захватили в плен…

Ефрейтор 4-й роты Иван Тарапун, несмотря на ураганный артиллерийский и пулеметный огонь противника, вынес на руках из проволочного заграждения тяжело раненного прапорщика Шаблинского и внес его в окоп противника, где ему была оказана медицинская помощь».

Рукоприкладство, грубость, презрительное отношение к «серой скотинке», конечно, имели место. Однако заявления вроде брошенного в середине 1917 г. военным министром Керенским о том, что «в царской армии» солдат «гнали в бой кнутами и пулеметами… на убой», были скорее болтовней (если припомнить заявления современных либеральных историков о «войне, выигранной пулеметами заградотрядов», приходится признать, насколько они неоригинальны).

Во всех войнах и во всех армиях имеют место различного рода дезертирство или добровольная сдача в плен. В частности, в 1915 г. во время большого отступления получило распространение явление «самострела» – обычно солдаты простреливали себе палец, таких «самострелов» прозвали «палечниками». Между прочим, генерал Деникин утверждал, что «наши солдаты выучились этому способу у австрийцев, которые первыми начали практиковать его еще летом 1914 года». В 1915 г. пришлось ввести смертную казнь «палечникам», а за неисполнение приказа – телесное наказание розгами.

Бывший военный корреспондент М. Лемке приводит письмо главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта Рузского начальнику штаба Главковерха от 21 января 1915 г.: «Случаи добровольной сдачи в плен среди нижних чинов были и бывают, причем не только партиями, как сообщаете вы, но даже целыми ротами. На это явление уже давно обращено внимание и предписано было объявить всем, что такие воинские чины по окончанию войны будут преданы военному суду; кроме того, о сдавшихся добровольно в плен сообщается, если это оказывается возможным, на их родину. Указания Верх. Главн. будут вновь подтверждены. Хотя после принятых мер число случаев добровольной сдачи в плен значительно уменьшилось, и были даже примеры, когда пытавшиеся сдаться расстреливались своими же в спину, но тем не менее случаи эти будут повторяться и в будущем, пока не устранится главная причина их – отсутствие офицерского надзора, являющегося следствием крайнего недостатка офицеров. Необходимо принять самые энергичные меры к возвращению вылечившихся офицеров, находящихся ныне во внутренних губерниях России». Дело сводилось к укреплению воинской дисциплины.

Еще одна картина походного быта. Письмо на родину. В начале войны письма были еще спокойными

Как и в любой войне, многое зависело от поведения офицеров в бою. А.А. Брусилов, например, вспоминает эпизод боев на Буге в том же 1915 г., когда «оказалась неустойчива» 12-я пехотная дивизия: «Я тут же отдал Каледину приказание моим именем отрешить начальника 12-й дивизии от командования и назначить на его место начальника артиллерии корпуса генерал-майора Ханжи -на, которого я знал еще с мирного времени и был уверен, что этот человек не растеряется. Ханжин оправдал мои ожидания. Подъехал к полку, который топтался на месте, но вперед не шел, и, ободрив его несколькими прочувствованными словами, он сам стал перед полком и пошел вперед. Полк двинулся за ним, опрокинул врага и восстановил утраченное положение. Не покажи Ханжин личного примера, не поставь он на карту и свою собственную жизнь, ему, безусловно, не удалось бы овладеть полком и заставить его атаковать австро-германцев». В другом месте А.А. Брусилов пишет, как во время осады Перемышля «одна из второочередных дивизий, в одну не прекрасную ночь атакованная 11-м австрийским корпусом, бросила свои окопы, очистив их совершенно… К счастью, австрийцы, врезавшись в наше расположение, запутались в лесу, и это помешало им использовать достаточно быстро одержанный ими успех… мною было приказано командиру 12-го корпуса энергично атаковать австрийцев в занятом ими лесу и восстановить положение; кроме того, самовольно ушедшей из своих окопов дивизии приказал вернуться. Эта второочередная дивизия имела мало офицеров, да и те оказались не на высоте своего положения. Тут пришла на помощь кавалерийская дивизия, которая выделила по собственной инициативе часть своих офицеров, добровольно вызвавшихся принять на себя командование ротами и батальонами этой сплоховавшей дивизии и водворить в них порядок. Солдаты с радостью приняли своих новых командиров и охотно, с усердием исправили свою ошибку, взяв обратно брошенные ими окопы».

«Был еще в массах нашей армии один крупный недостаток, – писал бывший генерал-майор А.А. Незнамов, – он был у всех родов войск, но в пехоте особенно выявлялся. Я говорю об апатии, какой-то массовой пассивности. Слишком много и слишком часто пехоте говорили при обучении о смерти, о необходимости жертвовать собой». Да и серое однообразие сидения в окопах, то заливаемых грязью, то засыпаемых песком, то заносимых снегом, при отсутствии понимания задач и целей этого «сидения», конечно, не способствовали «активности». «Жив, здоров, сидим в окопах, и сидеть, кажется, конца-краю не предвидится» – так формулировал в письме с фронта солдатское ощущение безысходности отец главного героя в повести А. Гайдара «Школа».

Требование же «жертвовать собой» постоянно повторялось «сверху». Хорошо известен пассаж из дневника французского дипломата Мориса Палеолога по поводу его беседы с председателем Совета министров Штюрмером 1 апреля 1916 г.: «Мне хотелось бы ему объяснить, что при подсчете потерь обоих союзников, центр тяжести не в числе, а совсем в другом. По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран в свете: из 180 млн. жителей 150 неграмотных. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные; это сливки и цвет человечества. С этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь».

Высокомерное хамство французского дипломата, видимо, питалось все же из отношения к русскому солдату, которое он наблюдал в самой России, а точнее – в ее столице. Не зря в записке, подготовленной 28 членами особого совещания в ноябре того же 1916 г. для доклада царю, говорилось: «Принцип бережливости людской жизни не был в должной мере воспринят нашей армией и не был в ней достаточно осуществлен… В армиях прочно привился иной взгляд, а именно, что при слабости наших технических сил мы должны пробивать себе путь преимущественно ценой человеческой крови».

Что касается проблем межнациональных отношений, особенно важных для многонациональной России, то генерал Деникин, которого трудно упрекнуть в плохом знании предмета, заочно отвечал и тем, кто упрекал русскую армию в «засилье инородческого и иноверческого элемента», и тем, кто громко стонал об «угнетении национальных меньшинств»: «Совершенно закрыт был доступ к офицерскому званию лицам иудейского вероисповедания. Но в офицерском корпусе состояли офицеры и генералы, принявшие христианство до службы и прошедшие затем военные школы. Из моего и двух смежных выпусков Академии Генерального штаба я знал лично семь офицеров еврейского происхождения, из которых шесть ко времени мировой войны достигли генеральского чина… Не существовало национального вопроса и в казарме. Если солдаты – представители нерусских народностей – испытывали большую тягость службы, то главным образом из-за незнания русского языка. Действительно, не говорившие по-русски латыши, татары, грузины, евреи составляли страшную обузу для роты и ротного командира… Во всяком случае, в Российской армии солдаты-евреи, сметливые и добросовестные, создавали себе всюду нормальное положение и в мирное время. А в военное – все перегородки стирались сами собой, и индивидуальная храбрость и сообразительность получали одинаковое признание».

Латышские стрелковые батальоны пользовались в ходе войны «хорошей боевой репутацией». Впрочем, и после революции они сохранили дисциплину, только перейдя уже на сторону большевистского правительства. Исправно служили в Российской армии и выходцы из Финляндии – вплоть до очередного подъема финского национализма в 1917 г. Кстати, когда развитие местного шовинизма после Февральской революции вызывало требование формирования различных «национальных войск», кроме национализма, здесь значительную роль играло нежелание воевать. Поведение «украинских» частей Петлюры, например, тот же Деникин определял не иначе как «неприкрытое шкурничество».

Об отношении к войне

«Кризис в людях» 1917 г. проявлялся не только в недостатке пополнений, но и росшем недовольстве войной со стороны солдат – и прежде всего пехотинцев. Разбор процесса распада русской армии – тема для отдельного большого и обстоятельного исследования. Но без упоминания этого трудно понять изменения в поведении и действиях русской пехоты. Ограничимся приведением некоторых цифр и свидетельств.

На протяжении кампаний 1914, 1915 и 1916 годов русские солдаты показали многочисленные примеры мужества, терпения, стойкости, выносливости – исконных черт русской армии. Это давало русской армии силы с честью выносить борьбу с технически и организационно превосходящим противником. Остались интересные свидетельства противника о мужестве и решительности русского солдата. Вот что писал о нем, например, очевидец гибели 20-го русского корпуса в Августовских лесах С. Штайнер в берлинской газете «Lokalanzeiger»: «Он выдерживает потери и держится еще тогда, когда смерть является для него неизбежной». Германский участник боев на Русском фронте записал в своих воспоминаниях о 1915 г.: «В течение нескольких часов весь передний край русских был под огнем нашей тяжелой артиллерии. Окопы были просто перепаханы и сровнены с землей, казалось, живых там не осталось. Но вот наша пехота пошла в атаку. И вдруг русские позиции оживают: то здесь, то там раздаются характерные выстрелы русских винтовок. И вот уже фигуры в серых шинелях показываются повсюду – русские поднялись в стремительную контратаку… Наша пехота в нерешительности замедляет темп наступления… Раздается сигнал к отходу…». «Его физические потребности невелики, но способность, не дрогнув, выносить лишения вызывает истинное удивление», – писал о русском солдате генерал вермахта Г. Блюментритт, обобщая свои лейтенантские впечатления 1915 года. Позже Ф. фон Меллентин, оценивая бои на Восточном фронте во Второй мировой войне, напомнит: «Нечувствительность русских к артиллерийскому огню не является каким-то новым их качеством – оно проявилось еще в ходе Первой мировой войны».

С другой стороны, участники Первой мировой войны в своих воспоминаниях неизменно обращают внимание на то, что солдаты русской армии в большинстве своем просто не видели смысла этой войны. Она действительно была чужда интересам народа, интересам России. Генерал Брусилов вспоминал уже о начале войны: «Прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война свалилась им на голову – как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто же такие сербы – не знал почти никто, что такое славяне – было так же темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать – было совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя… Чем был виноват наш простолюдин, что он не только ничего не слыхал о замыслах Германии, но и совсем не знал, что такая страна существует, зная лишь, что существуют немцы, которые обезьяну выдумали, и что зачастую сам губернатор – из этих умных и хитрых людей. Солдат не только не знал, что такое Германия и тем более Австрия, но он понятия не имел о своей матушке России. Он знал свой уезд и, пожалуй, губернию, знал, что есть Петербург и Москва, и на этом заканчивалось его знакомство со своим отечеством. Откуда же было взяться тут патриотизму, сознательной любви к великой родине?!. Войска были обучены, дисциплинированны и послушно пошли в бой, но подъема духа не было никакого, и понятие о том, что представляла собой эта война, отсутствовало полностью».

Окопный быт, 1915 год. В письмах с фронта уже ощущается усталость 

Британский военный писатель и историк Б. Лиддель-Гарт писал о Брусиловском наступлении 1916 г.: «В последний раз Россия пожертвовала собой ради своих союзников, и несправедливо забывать, что союзники являются за это неоплатными должниками России». Историк, которого нельзя упрекнуть в «русофилии», признал, что усилия России были направлены более в пользу союзников, нежели в свою. Мог ли тогда русский солдат понимать смысл ведущейся войны, требовавшей от него и его товарищей таких усилий?

Командир действовавшего на Русском фронте бельгийского бронедивизиона майор Шемет писал, что его соотечественники должны быть благодарны русским, которые, несмотря «на невероятные потери, продолжают драться за общее дело», но тут же добавлял, что им требуется «авторитарный режим». Офицер этого же дивизиона Тири писал: «Удивительные солдаты! Их всего лишают, они с трудом понимают, за что они сражаются, однако они продолжают драться, несмотря на усталость, физические и моральные страдания… но после боя сразу говорят только о «домой».

Конечно, усталость от войны и перенапряжение сил нации проявлялись во всех воюющих странах. Н.А. Таленский в статье «Некоторые выводы из опыта войны 1914–1918 гг.» (1940 г.) приводит такие данные: если Россия за время своего участия в войне мобилизовала до 12% своего населения, то Франция (без колоний) – более 17%, Великобритания (без колоний) – до 10,6%, Германия – 20,4%, Австро-Венгрия – 17%. По отношению к мужскому населению это составляло: для России – 22,6%, для Германии и Австро-Венгрии – 39,6%, для Франции (без колоний) – до 40,8%. Однако, как уже указывалось, абсолютные потери России и отношение потерь к числу мобилизованных для России были наибольшими.

Среди русской «общественности», далекой от армии, распространилось мнение, что «после неудач 1915 года русская армия уже развалилась». Действительно, тяжелая обстановка на фронте угнетающе действовала как на солдат, так и на офицерский состав. Бывший генерал-лейтенант Я.А. Слащев, командовавший в 1915 г. ротой лейб-гвардии Финляндского полка, писал: «Старая армия окончательно превратилась в ополчение без опытного комсостава, без способных вождей и без духа. Ничто не воодушевляло эту массу людей, и только привычка повиноваться заставляла ее кое-как нести боевую службу». А бывший генерал-лейтенант русской армии (впоследствии – генерал-лейтенант Советской Армии) М.Д. Бонч-Бруевич так оценивал состояние русской армии на конец 1915 г.: «Опытный командный состав в значительной степени был выбит в предшествующих боях; вместо него явились в армию «прапорщики» из школ и так называемые «офицеры военного времени», то есть штаб и обер-офицеры, выслужившиеся во время войны; обе эти категории офицеров оставляли желать много лучшего в деле умения поддерживать боеспособность вверенных им частей, хотя лично многие из них были весьма храбрыми офицерами…. Старых солдат, опытных в боях и в походной жизни, оставалось в строю немного; их сменила молодежь, слабо подготовленная в запасных частях… Мысль призванных, несомненно, работала в направлении признания полного неблагополучия в деле ведения войны, а отсюда уже совсем близко и до крика: «Долой ненужную войну!» С такими именно настроениями прибывали люди на укомплектование войсковых частей в конце 1915 г. и позже, передавая его другим товарищам по части».

Разочарование и непонимание проявлялось и в офицерской среде, хотя и иначе. В одном из писем, полученном начальником Штаба Верховного Главнокомандующего из действующей армии, говорилось: «Яд недоверия не только к умению, но и к добросовестности начальников настолько заразил армию, что лицу, хорошо знающему ее действительное настроение, трудно назвать три-четыре имени популярных и пользующихся доверием войск старших начальников». Такие же настроения витали и в «гражданском обществе», и армия не могла быть отделена от них.

Но, как известно, все определяется пропорциями. Доблесть и умение, проявленные русскими войсками в 1916 г., показывали, что армия еще была боеспособна, а многие офицеры могли держать в руках свои части. Наиболее характерным примером стало знаменитое «Брусиловское наступление», или «Луцкий прорыв». Однако тот же Брусилов писал позже об этом периоде: «Приходилось, вследствие нашей слабой подготовки во всех отношениях, возмещать в боях нашу техническую отсталость в орудиях борьбы излишней кровью, которой мы обильно поливали поля сражения. Такое положение дела, естественно, вызывало ропот неудовольствия и негодования в рядах войск и возмущение начальством, якобы не жалевшим солдата и его жизни». О ситуации, сложившейся после остановки наступления и понесенных потерь: «Глухое брожение всех умов в тылу невольно отражалось на фронте, и можно сказать, что к февралю 1917 года вся армия – на одном фронте больше, на другом меньше – была подготовлена к революции. Офицерский корпус в это время также поколебался и в общем был крайне недоволен положением дел… Солдат больше сражаться не желал и находил, что раз мир должен быть заключен без аннексий и контрибуций и раз выдвинут принцип права народов на самоопределение, то дальнейшее кровопролитие бессмысленно и недопустимо… Офицер в это время представлял собой весьма жалкое зрелище, ибо он в этом водовороте всяких страстей очень плохо разбирался и не мог понять, что ему делать. Его на митингах забивал любой оратор, умевший языком болтать». «Пропорции» начали резко меняться.

А это уже 1917 год. Солдаты идут на митинг

Протест против войны и нежелание продолжать ее проявлялись далеко не сразу. Письмо солдата в родную деревню, приводимое Асташовым А. Б., рисует нормальную реакцию на боевую обстановку обстрелянного, но уставшего солдата: «Били из орудий, собьем, пойдем в атаку, глядеть жутко становится, так много лежит нашего брата и немцев, так и валяются: у того руки не хватает, у того ноги, а то просто одна голова валяется, или куски мяса разбросаны по полю».

Письмо домой другого солдата в это время гласило: «Мы, окопники, самое большее терпим до осени, а тогда берегись тыл и враги фронтовых солдат. Пока <они> терпят, а когда сорвутся, то, как саранча, все сметет и уничтожит армия, если только не послушают ее голоса». Выступления в войсках начались еще до февраля 1917-го. Накануне Митавской операции, например, вспыхнули волнения среди стрелков сибирских корпусов – а сибирские части считались наиболее дисциплинированными и боеспособными. 22 декабря 1916 г. стрелки 1-го батальона 17-го Сибирского полка отказались идти в наступление. Весь 17-й полк пришлось отвести в резерв. Вспыхнули волнения и в 55-м Сибирском полку 6-го Сибирского корпуса, за что были расстреляны 13 солдат. Всего за антивоенную пропаганду и отказ идти в наступление в течение января в 12-й армии было расстреляно 92 человека.

Но какими бы средствами и в каком бы количестве ни разбрасывались семена пропаганды, результаты зависят от почвы, на которую они падают. И.В. Сталин не случайно писал в «Правде» от 4 мая 1917 г.: «Между тем как война за захваты продолжалась по-старому, жизнь в окопах, действительная жизнь солдат выдвинула новое средство борьбы – массовое братание».

Генерал Н.Н. Головин приводил такие цифры взаимоотношения между кровавыми потерями (убитые и раненые) и попавшими в плен:

Год	Категория	Примерные цифры потерь		Взаимоотношение, %
		кровавые потери	пленные	кровавые потери	пленные	всего
1914 и 1915	офицеры	53 000	13 000	80	20	100
	солдаты	2975 000	1 779 000	64	36	100
1916	офицеры	24 500	2000	92	8	100
	солдаты	2 035 000	342 000	86	14	100
1917	офицеры	12 500	2000	87	13	100
	солдаты	399 000	279 000	41	59	100

Цифры округлены, но отражают картину отношения к службе на фронте. Видно, как уменьшается процент попавших в плен в 1916 г. – в связи с переходом к позиционной войне, и как резко растет этот процент среди солдат в 1917 г. Вместе со столь же резким ростом дезертирства это показывает, до какой степени развала была доведена армия. Если в 1914–1915 гг. на 10 убитых и раненых приходилось 2,5 попавшего в плен среди офицеров и 5,9 среди солдат, то в 1917 г. – соответственно 1,5 и 6,9.

А.А. Незнамов в труде «Пехота» рассказывал: «Военная цензура (в мировую войну) знает неединичные случаи, когда мать сообщала сыну о получении в деревне письма от попавшего в плен «Миколки», рассказывала, что там «работать не очень заставляют, кормят три раза в день»… и… искренне советовала сынку «поберечь себя». В то же время рассказы сбежавших из германского или австрийского плена о бесчеловечном обращении с русскими военнопленными оставались достоянием печати, а не массы пехотинцев. И все же сдача в плен резко росла только с середины 1917 г. Что касается соотношения потерь убитыми и ранеными, с одной стороны, и пленными, с другой – по родам войск и частям, тот же Головин приводит следующие данные:

Рода войск и части	Кровавые потери (убитые и раненые), %	Пленные, %	Всего, %
Гвардия	91	9	100
Гренадерские части	78	22	100
Пехота армейская (первоочередные и второочередные дивизии)	65	35	100
Стрелковые части	82	18	100
Кавалерия	79	21	100
Казачьи войска	94	6	100
Пограничная стража	86	14	100
Артиллерия	56	44	100
Инженерные войска	77	23	100
Ополчение	42	58	100

Высокий процент пленных среди пехоты Головин предпочитает объяснять вкладом «менее стойких» второочередных дивизий, среди артиллерии – сдачей крепостей с личным составом.

Цифры дезертирства в армии, приходящиеся в основном на пехоту, Головин приводил на основе данных Отдела военной статистики Центрального статистического управления СССР.

Период … Общее число – Среднее в месяц

С начала войны до Февральской революции … 195130 – 6346

С Февральской революции до 1 августа 1917 г. … 365137 – 30 900

Объяснить такой резкий рост дезертирства одними только «шкурничеством» и «трусостью» уже нельзя. «По существу дела, – пишет Головин, – это была стихийно начавшаяся демобилизация. Массы русского народа устали от войны и продолжать ее не хотели». К тому же пехота состояла преимущественно из крестьян, а в тылу уже начался «передел» помещичьей земли, и солдаты-крестьяне боялись опоздать к дележу.

14 марта 1917 г. генерал М.В. Алексеев сообщал Временному правительству: «В 5-й армии наступившие события некоторыми солдатами рассматриваются как конец войны, другими – как улучшение своего питания, а частью – безразлично». Но уже в апреле 1917 г. Алексеев писал военному министру: «В армиях развивается пацифистское настроение. В солдатской массе зачастую не допускается мысли не только о наступательных действиях, но даже о подготовке к ним». 23 апреля коалиционное Временное правительство опубликовало декларацию, в которой объявило о продолжении войны за мир «без аннексий и контрибуций». Генерал Брусилов рассказывал на заседании в Петрограде 4 мая 1917 г.: «Заявление «без аннексий и контрибуций» необразованная масса поняла своеобразно. Один из полков заявил, что он не только отказывается наступать, но желает уйти с фронта и разойтись по домам. Комитеты пошли против этого течения, но им заявили, что их сместят. Я долго убеждал полк, и когда спросил, согласны ли со мною, то у меня попросили разрешения дать письменный ответ. Через несколько минут передо мною появился плакат – «Мир во что бы то ни стало, долой войну». При дальнейшей беседе одним из солдат было заявлено: «сказано без аннексий, зачем же нам эта гора». Я ответил: «Мне эта гора тоже не нужна, но надо бить занимающего ее противника». В результате мне дали слово стоять, но наступать отказались, мотивируя это так: «Неприятель у нас хорош и сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы. Нам важно вернуться домой, чтобы пользоваться свободой и землей: зачем же калечиться?». Хотя генерал и называл такие случаи «единичными». Генерал Драгомиров дополнял картину: «Приходящие пополнения отказываются брать вооружение – «зачем нам, мы воевать не собираемся». Генерал Щербачев разъяснял: «Главнейшая причина этого явления – неграмотность массы. Конечно, не вина нашего народа, что он необразован. Это всецело грех старого правительства, смотревшего на вопросы просвещения глазами Министерства внутренних дел. Но с фактами малого понимания массой серьезности нашего положения, с фактами неправильного истолкования даже верных идей необходимо считаться. Я не буду приводить вам много примеров, я укажу только на одну из лучших дивизий русской армии, заслужившую в прежних войсках название «Железной» и блестяще поддержавшую свою былую славу в эту войну. Поставленная на активный участок, дивизия эта отказалась начать подготовительные для наступления инженерные работы, мотивируя нежеланием наступать. Подобный же случай произошел на днях в соседней с этой дивизией, тоже очень хорошей стрелковой дивизии. Начатые в этой дивизии подготовительные работы были прекращены после того, как выборными комитетами, осмотревшими этот участок, было вынесено постановление прекратить их, так как они являются подготовкой для наступления». Инженерное оборудование позиций, перемещение частей, перестановка батарей вызывали стихийные митинги с обвинениями в адрес командного состава, что он собирается «гнать солдат на убой». Что касается командного состава, то М.Д. Бонч-Бруевич, анализируя состояние армии в 1917 г., пишет, что в отношении мер продолжения войны «весь командный состав раскололся как бы на два лагеря. Слепо верившие в возможность исцеления армии негодовали на отмену в ней прежнего порядка, не отдавая себе отчета в том, что и при прежнем порядке армия как боевая сила начала разлагаться уже с конца 1915 года; не отдали они себе отчета в том, что у начальников в армии вместо «права приказывать» осталась к этому времени лишь «привычка отдавать приказы» и что у солдат вместо «обязанности подчиняться приказам» осталась лишь та или иная степень «добровольного подчинения». Разумеется, дело было не только в «послаблениях» новой власти, а в общем разложении и стремительном разделении страны и общества.

Характерно, что 1-й генерал-квартирмейстер Верховного командования германской армии Людендорф далее с некоторым сочувствием писал по поводу неудачи наступления русского Западного фронта в 1917 г.: «Положение в течение нескольких дней представлялось очень тяжелым, пока наши резервы и артиллерийский огонь не восстановили фронта. Русские оставили наши траншеи. Это не были уже русские прежних дней». Как русские военные считали, что германская армия является наиболее серьезным и упорным противником, так и германцы до того с наибольшим уважением и опасением относились к русским солдатам и офицерам, которые, несмотря на слабую техническую оснащенность, сражались упорнее французов или англичан.