Текст книги "Большая книга стихов"

Автор книги: Семен Липкин

ЗАБЫТЫЕ ПОЭТЫ

 
Я читаю забытых поэтов.
Почему же забыты они?
Разве краски закатов, рассветов
Ярче пишутся в новые дни?
 
 
Разве строки составлены лучше
И пронзительней их череда?
Разве терпкость нежданных созвучий
Неизвестна была им тогда?
 
 
Было все: и восторг рифмованья,
И летучая живость письма,
И к живым, и к усопшим взыванья, —
Только не было, братцы, ума.
 
 
Я уйду вместе с ними, со всеми,
С кем в одном находился числе…
Говорят, нужен разум в эдеме,
Но нужнее – на грешной земле.
 

1963

ЛУННЫЙ СВЕТ

 
Городские парнишки со щупами
Ищут спрятанный хлеб допоздна,
И блестит над степными халупами,
Как турецкая сабля, луна.
 
 
Озаряет семейства крестьянские:
Их отправят в Котовск через час,
А оттуда в места казахстанские:
Ликвидируют, значит, как класс.
 
 
Будет в красных теплушках бессонница,
Будут плакать, что правда крива…
То гордится под ветром, то клонится
Аж до самого моря трава.
 
 
Стерегут эту немощь упорную —
Приумолкший угрюмый народ.
Если девушка хочет в уборную,
Вслед за нею конвойный идет.
 
 
Дверцу надо держать приоткрытою:
Не сбежишь, если вся на виду…
Помню степь, лунным светом облитую,
И глухую людскую беду.
 
 
Я встречаю в Одессе знакомого.
Он теперь вне игры, не у дел.
Не избег он удела знакомого,
Восемнадцать своих отсидел.
 
 
Вспоминает ли, как раскулачивал?
Как со щупом искал он зерно?
Ветерок, что траву разворачивал?
Лунный свет, что не светит давно?
 

1963

ГЕОЛОГ

 
Листья свесились дряхло
Над водой, над судьбой.
В павильоне запахло
Шашлыком и шурпой.
 
 
В тюбетейке линялой,
Без рубашки, в пальто,
Он с улыбкой усталой
Взял два раза по сто.
 
 
Свой шатер разбивавший
Там, где смерч и буран,
Наконец отыскавший
Этот самый уран, —
 
 
Он сорвался, геолог,
У него, брат, запой…
День безветренный долог
И наполнен толпой.
 
 
Наважденье больное —
Чудо русской толпы
В сказке пыли и зноя,
Шашлыка и шурпы!
 
 
В сорок лет он так молод,
Беден, робок и прост,
Словно трепет и холод
Горных рек, нищих звезд.
 

1963

ТЕЛЕФОННАЯ БУДКА

 
В центре города, где назначаются встречи,
Где спускаются улицы к морю покато,
В серой будке звонит городской сумасшедший,
С напряжением вертит он диск автомата.
 
 
Толстым пальцем бессмысленно в дырочки тычет,
Битый час неизвестно кого вызывая,
То ли плачет он, то ли товарищей кличет,
То ли трется о трубку щетина седая.
 
 
Я слыхал, что безумец подобен поэту…
Для чего мы друг друга сейчас повторяем?
Опустить мы с тобою забыли монету,
Мы, приятель, не те номера набираем.
 

1963

ВИЛЬНЮССКОЕ ПОДВОРЬЕ

 
Ни вывесок не надо, ни фамилий.
Я все без всяких надписей пойму.
Мне камни говорят: "Они здесь жили,
И плачь о них не нужен никому".
И жили, оказалось, по соседству
С епископским готическим двором,
И даже с ключарем – святым Петром,
И были близки нищему шляхетству,
И пан Исус, в потертом кунтуше,
Порою плакал и об их душе.
 
 
Теперь их нет. В средневековом гетто
Курчавых нет и длинноносых нет.
И лишь в подворье университета,
Под аркой, где распластан скудный свет,
Где склад конторской мебели, – нежданно
Я вижу соплеменников моих,
Недвижных, но оставшихся в живых,
Изваянных Марию, Иоанна,
Иосифа… И слышит древний двор
Наш будничный, житейский разговор.
 

1963

ОБЕЗЬЯННИК

 
Когда, забыв начальных дней понятье
И разум заповедных книг,
Разбойное и ловчее занятье
Наш предок нехотя постиг,
Когда утратил право домочадца
На сонмы звезд, на небеса,
И начали неспешно превращаться
Поля и цветники в леса, —
Неравномерным было одичанье:
Вон там не вывелся букварь,
А там из ясной речи впал в мычанье
Еще не зверь, уже дикарь,
А там, где шел распад всего быстрее,
Где был активнее уран,
Властители, красавцы, грамотеи
Потомством стали обезьян.
Еще я не нуждаюсь в длинных лапах,
Но в обезьянник я вхожу,
И, чувствуя азотно-кислый запах,
Несчастным выродкам твержу:
"Пред вами – царства Божьего обломки,
Развалины блаженных лет.
Мы, более счастливые потомки,
Идем во тьму за вами вслед".
 

1963

РОЖДЕСТВО

 
В том стандартном поселке,
Где троллейбус кончает маршрут,
В честь рождественской елки
Пляшут, пьют и поют.
 
 
В доме – племя уборщиц,
Судомоек и нянь из больниц,
Матерщинниц и спорщиц,
Работяг и блудниц.
 
 
Не ленивы как будто,
Не бегут от шитья и мытья,
Но у них почему-то
Не бытуют мужья.
 
 
У красивой Васёны
Настроенье гулять и гулять.
Аппарат самогонный
Поработал на ять.
 
 
В деревенских частушках
Есть и воля, и хмель, и метель.
В разноцветных игрушках
Призадумалась ель.
 
 
Сын смеется: "Маманя,
Ты не видишь, что рюмка пуста!"
И, глаза ей туманя,
Набегает мечта.
 
 
А на небе сыночка
В колыбели качает луна,
Словно мать-одиночка,
Ожиданья полна.
 

1963

МОЛЧАЩИЕ

 
Ты прав, конечно. Чем печаль печальней,
Тем молчаливей. Потому-то лес
Нам кажется большой исповедальней,
Чуждающейся выспренних словес.
 
 
Есть у деревьев, лиственных и хвойных,
Бесчисленные способы страдать
И нет ни одного, чтоб передать
Свое отчаянье… Мы, в наших войнах
 
 
И днях затишья, умножаем чад
Речей, ругательств, жалоб и смятений,
Живя среди чувствительных растений,
Кричим и плачем… А они молчат.
 

1963

ЗИМНЕЕ УТРО

 
А кто мне солнце в дар принес,
И леса темную дугу,
И тени черные берез
На бледно-золотом снегу?
 
 
Они, быть может, без меня
Существовать могли бы врозь, —
И лес, и снег, и солнце дня,
Что на опушке родилось,
 
 
Но их мой взгляд соединил,
Мой разум дал им имена
И той всеобщностью сроднил,
Что жизнью кем-то названа.
 

1964

ШЕЛКОВИЦА

 
Как только в городской тиши
Ко мне придет полубессонница,
Ночная жизнь моей души,
Как поезд, постепенно тронется.
 
 
И в полусне и в полумгле
Я жду, что поезд остановится
На том дворе, на той земле,
Где у окна росла шелковица.
 
 
Себя, быть может, обелю,
Когда я объясню старением,
Что это дерево люблю
Лишь с детским, южным ударением.
 
 
Иные я узнал дворы,
Сады, и площади, и пагоды,
Но до сих пор во рту остры
И пыльно-терпки эти ягоды.
 
 
И злоба отошедших дней,
Их споры, их разноголосица,
Еще больней, еще родней
Ко мне – в окно мое доносится.
 
 
Назад, к началу, к той глуши,
Где грозы будущего копятся,
Ночная жизнь моей души
Безостановочно торопится.
 
 
Мы связаны на всем пути,
Как связаны слова пословицы,
И никуда мне не уйти
От запылившейся шелковицы.
 

1965

У МОРЯ

 
Шумели волны под огнем маячным,
Я слушал их, и мне морской прибой
Казался однозвучным, однозначным:
Я молод был, я полон был собой.
 
 
Но вот теперь, иною сутью полный,
Опять стою у моря, и опять
Со мною разговаривают волны,
И я их начинаю понимать.
 
 
Есть волны-иволги и волны-прачки,
Есть волны-злыдни, волны-колдуны.
Заклятьями сменяются заплачки
И бранью – стон из гулкой глубины.
 
 
Есть волны белые и полукровки,
Чья робость вдруг становится дерзка,
Есть волны – круглобедрые торговки,
Торгующие кипенью с лотка.
 
 
Одни трепещут бегло и воздушно,
Другие – тугодумные умы…
Природа не бывает равнодушна,
Всегда ей нужно стать такой, как мы.
 
 
Природа – переводческая калька:
Мы подлинник, а копия она.
В былые дни была иною галька
И по-иному думала волна.
 

1965

ПРИТЧА ОБ ОСЛЕ
Подражание немецкому

 
Осел идет вперед, повозку тащит,
               Воображая,
Что он достигнет неба, где обрящет
               Блаженство рая,
Где все ослы избавятся от тягот
               И мордобоя,
Где львы и волки с ними рядом лягут
               У водопоя.
И было так: один режим сменялся
              Другим режимом,
Но свод небес, как прежде, оставался
              Недостижимым.
Осел с поклажей двигался устало,
              Но постепенно
Его питать в дороге перестало
              Надежды сено.
Тогда, чтоб не свалил страдальца голод,
              Ему сказали,
Что не на небе, – на земле тот город,
              Где нет печали,
Где нет нужды, просгоры многотравны
              И благовонны,
Где нет бича, все твари равноправны,
             Добры законы.
Осел поверил, – с горя, с перепугу
             Не понимая,
Что он все время движется по кругу,
             И боль немая
Ему не открывала правды жесткой:
            "Безумной целью
Ты одержим. Плетешься не с повозкой,
             А с каруселью.
На ярмарке на ней кружились боги,
             Ушли отселе
И позабыли, разумом убоги,
            О карусели".
И вот осел все вертится по кругу,
            Воображая,
Что движется к сияющему лугу,
            К блаженству рая.
 

1965

ЕРЕВАНСКАЯ РОЗА

 
Ереванская роза
Мерным слогом воркует,
Гармонически плачет навзрыд.
Ереванская проза
Мастерит, и торгует,
И кричит, некрасиво кричит.
 
 
Ереванскую розу —
Вздох и целую фразу —
Понимаешь: настолько проста.
Ереванскую прозу
Понимаешь не сразу,
Потому, что во всем разлита —
 
 
В старике, прищемившем
Левантийские четки
Там, где брызги фонтана летят,
В малыше, устремившем
Свой пытливый и кроткий,
Умудренный страданием взгляд.
 
 
Будто знался он с теми,
Чья душа негасима,
Кто в далеком исчез далеке,
Будто где-то в эдеме
Он встречал серафима
С ереванской розой в руке.
 

1965

АРАРАТ

 
Когда с воздушного он спрыгнул корабля,
Потом обретшего название ковчега,
На почву жесткую по имени Земля,
И стал приискивать местечко для ночлега,
Внезапно понял он, что перед ним гора.
 
 
С вечерней синевой она соприкасалась,
И так была легка, уступчива, щедра,
Что сразу облаком и воздухом казалась.
Отец троих детей, он был еще не стар,
Еще нездешними наполнен голосами.
 
 
Удачливый беглец с планеты бедной Ар,
На гору он смотрел печальными глазами.
Там, на планете Ар, еще вчера, вчера
Такие ж горные вершины возвышались,
Как небожители, что жаждали добра,
Но к людям подойти вплотную не решались.
 
 
Все уничтожено мертвящею грозой
Тотальною!.. А здесь три девки с диким взглядом
К трем сыновьям пришли с неведомой лозой:
Ученый Хам назвал растенье виноградом.
А наверху олень и две его жены,
Бестрепетно блестя ветвистыми рогами,
Смотрели на него с отвесной вышины,
Как бы союзника ища в борьбе с врагами,
Как бы в предвиденье, что глубже и живей
Мир поразят печаль, смятение и мука,
Что станет сей корабль прообразом церквей,
Что будут кланяться ему стрелки из лука…
 
 
Отцу противен был детей звериный срам,
И словно к ангелам, невинным и крылатым,
Он взоры обратил к возвышенным холмам,
И в честь планеты Ар назвал он Араратом
Вершину чистую… А стойбище вдали
Дышало дикостью и первобытным зноем.
Три сына, повалив трех дочерей земли,
Смеялись заодно с землей над ним, над Ноем.
 

1965

ВОЖАТЫЙ КАРАВАНА
Подражание Саади

 
Звонков заливистых тревога заныла слишком рано, —
Повремени еще немного, вожатый каравана!
 
 
Летит обугленное сердце за той, кто в паланкине,
А я кричу, и крик безумца – столп огненный в пустыне.
 
 
Из-за нее, из-за неверной, моя пылает рана, —
Останови своих верблюдов, вожатый каравана!
 
 
Ужель она не слышит зова? Не скажет мне ни слова?
А впрочем, если скажет слово, она обманет снова.
 
 
Зачем звенят звонки измены, звонки её обмана?
Останови своих верблюдов, вожатый каравана!
 
 
По-разному толкуют люди, о смерти рассуждая,
Про то, как с телом расстается душа, душа живая.
 
 
Мне толки слушать надоело, мой день затмился ночью!
Исход моей души из тела увидел я воочью!
 
 
Она и лживая – желанна, и разве это странно?
Останови своих верблюдов, вожатый каравана!
 

1966

ЧЕШСКИЙ ЛЕС

 
Готический, фольклорный чешский лес,
Где чистые, пристойные тропинки
Как бы ведут нас в детские картинки,
В мануфактуры сказочных чудес.
 
 
Не зелень, а зеленое убранство,
И в птичьих голосах так высока
Холодная немецкая тоска,
И свищет грусть беспечного славянства.
 
 
Мне кажется, что разрослись кусты,
О благоденствии людском заботясь,
И все листы – как тысячи гипотез
И тысячи свершений красоты.
 
 
Мальчишка в гольфах, бледненький, болезный,
И бабка в прорезиненных штанах
В своем лесу – как в четырех стенах…
Пан доктор им сказал: «Грибы полезны».
 
 
Листву сомкнули древние стволы,
Но расступился мрак – и заблестели
Полупустые летние отели
И белые скамейки и столы.
 
 
А там, где ниже лиственные своды,
Где цепко, словно миф, живет трава,
Мне виден памятник. На нем слова:
«От граждан украшателю природы».
 
 
Шоссе – я издали его узнал
Сквозь стены буков – смотрит в их проломы.
«Да, не тайга», – заметил мой знакомый
Из санатория «Империал».
 
 
Веками украшали мы природу
Свою – да и всего, что есть вокруг,
Но стоит с колеи упорной вдруг
Сойти десятилетью или году,
 
 
Успех моторизованной орды, —
И чудный край становится тайгою,
Травой уничтожаются глухою
Возделанные нивы и сады,
 
 
И там, где предлагали продавщицы
Пластмассовых оленей, где отель
Белел в листве, рычит, как зверь, метель
И спят в логах брюхатые волчицы.
 

1966

ПУСТОТА

 
Мы знаем, что судьба просеет
Живущее сквозь решето,
Но жалок тот, кто сожалеет,
Что превращается в ничто.
Не стал ничтожным ни единый,
Хотя пустеют все места:
Затем и делают кувшины,
Чтобы была в них пустота.
 

1966

ДВЕ ЕЛИ

 
В лесу, где сено косят зимники,
Где ведомственный детский сад
Шумит впопад и невпопад,
Как схиму скинувшие схимники,
Две ели на холме стоят.
 
 
Одна мне кажется угрюмее
И неуверенней в себе.
В ее игольчатой резьбе
Трепещет светлое безумие,
Как тихий каганец в избе.
 
 
Другая, если к ней притащатся
Лягушка или муравей,
Внезапно станет веселей.
Певунья, нянюшка, рассказчица,
Сдается мне, погибли в ней.
 
 
Когда же мысль сосредоточится
На главном, истинном, живом, —
Они ко мне всем существом
Потянутся, и так мне хочется
И думать, и молчать втроем.
 

1966

ПРОИСШЕСТВИЕ

 
От надоедливой поделки
Глаза случайно оторвав,
Я встретился с глазами белки,
От зноя смуглой, как зуав.
 
 
Зачем же бронзовое тельце
Затрепетало, устрашась?
Ужель она во мне, в умельце,
Врага увидела сейчас?
 
 
Вот прыгнула, легко и ловко
Воздушный воздвигая мост.
Исчезла узкая головка
И щегольской, но бедный хвост.
 
 
Я ждал ее – и я дождался,
Мы с нею свиделись опять.
В ней некий трепет утверждался,
Мешал ей жить, мешал дышать.
 
 
Как бы хотел отнять способность
Взвиваться со ствола на ствол,
И эту горькую подробность
В зрачках застывших я прочел.
 
 
Два дня со мной играла в прятки,
А утром, мимо проходя,
Сосед ее увидел в кадке,
Наполненной водой дождя.
 
 
Так умереть, так неумело
Таить и обнажить следы…
И только шкурка покраснела
От ржавой дождевой воды.
 

1966

СВИРЕЛЬ ПАСТУХА

 
В горах, где под покровом снега
Сокрыты, может быть, следы
Сюда приставшего ковчега,
Что врезался в гранит гряды,
 
 
Где, может быть, таят вершины
Гнездовье допотопных птиц, —
Есть электронные машины
И ускорители частиц.
 
 
А ниже, где окаменели
Преданья, где хребты молчат,
Пастух играет на свирели,
Как много тысяч лет назад.
 
 
Познавшие законы квантов
И с новым связанные днем,
Скажи, глазами ли гигантов
Теперь на мир смотреть начнем?
 
 
Напевом нежным и горячим
Потрясены верхи громад,
И мы с пастушьей дудкой плачем,
Как много тысяч лет назад.
 

1967

У МАГАЗИНА

 
Квартал на дальнем западе столицы,
Где с деревенским щебетаньем птицы
На вывеску садятся торопливо,
Заметив, что вернулись продавщицы
С обеденного перерыва.
 
 
В тени, у обувного магазина, —
Свиданье: грустный, пожилой мужчина
С букетиками ландышей в газете
И та, кто виновато и невинно
Сияет в летнем, жгучем свете.
 
 
О робость красоты сорокалетней,
Тяжелый, жаркий блеск лазури летней,
И вечный торг, и скудные обновы,
О торжество над бытом и над сплетней
Прасущества, первоосновы!
 

1967

«Еще дыханье суеты…»

* * *

 
Еще дыханье суеты
Тебя в то утро не коснулось,
Еще от сна ты не очнулась,
Когда глаза открыла ты —
С таким провидящим блистаньем,
С таким забвением тревог,
Как будто замечтался
Бог Над незнакомым мирозданьем.
Склонясь, я над тобой стою
И, тем блистанием палимый,
Вопрос, ликуя, задаю: —
Какие новости в раю?
Что пели ночью серафимы?
 

1967

ЛЮБОВЬ

Нас делает гончар; подобны мы сосуду…

Кабир

 
Из глины создал женщину гончар.
Все части оказались соразмерны.
Глядела глина карим взглядом серны,
Но этот взгляд умельца огорчал:
 
 
Был дик и тускл его звериный трепет.
И ярость охватила гончара:
Ужели и сегодня, как вчера,
Он жалкий образ, а не душу лепит?
 
 
Казалось, подтверждали мастерство
Чело и шея, руки, ноги, груди,
Но сущности не видел он в сосуде,
А только глиняное существо.
 
 
И вдунул он в растерянности чудной
Свое отчаянье в ее уста,
Как бы страшась, чтоб эта пустота
Не стала пустотою обоюдной.
 
 
Тогда наполнил глину странный свет,
Но чем он был? Сиянием страданья?
Иль вспыхнувшим предвестьем увяданья,
Которому предшествует расцвет?
 
 
И гончара пронзило озаренье,
И он упал с пылающим лицом.
Не он, – она была его творцом,
И душу он обрел, – ее творенье.
 

1967

НОЧИ В ЛЕСУ

 
В этом лесу запрещается рубка.
Днем тишина по-крестьянски важна.
Здесь невозможна была б душегубка.
Кажется, – здесь неизвестна война.
 
 
Но по ночам разгораются страсти.
Сбросив личину смиренного дня,
Сосны стоят, как военные части,
Ели враждуют, не зная меня.
 
 
Я же хочу в этот лес-заповедник,
Где глубока заснеженная падь,
Не как идущий в народ проповедник,
А как земляк-сотоварищ вступать.
 
 
Словно знаток всех имен я и отчеств,
Словно живут средь соседей лесных
Гордые ночи моих одиночеств,
Робкие ночи пророчеств моих.
 

1967

В КАФЕ

 
Оркестрик играл неумело,
Плыла папиросная мгла,
И сдавленным голосом пела,
Волнуясь и плача, пила.
 
 
Не та ли пила, что от века,
Насытившись мясом ствола,
Сближала очаг с лесосекой,
Несла откровенье тепла?
 
 
Не та ли пила, что узнала
Тайги безграничную власть,
И повести лесоповала,
И гнуса, гудящего всласть?
 
 
Да что там, нужны ли вопросы?
Остались лишь мы на земле
Да тот музыкант длинноносый,
Что водит смычком по пиле.
 

1967

СОЮЗ

 
Как дыханье тепла в январе
Иль отчаянье воли у вьючных,
Так загадочней нет в словаре
Однобуквенных слов, однозвучных.
 
 
Есть одно – и ему лишь дано
Обуздать полновластно различья.
С ночью день сочетает оно,
Мир с войной и с паденьем величье.
 
 
В нем тревоги твои и мои,
В этом И – наш союз и подспорье…
Я узнал: в азиатском заморье
Есть народ по названию И.
 
 
Ты подумай: и смерть, и зачатье,
Будни детства, надела, двора,
Неприятие лжи и понятье
Состраданья, бесстрашья, добра,
 
 
И простор, и восторг, и унылость
Человеческой нашей семьи, —
Все вместилось и мощно сроднилось
В этом маленьком племени И.
 
 
И когда в отчужденной кумирне
Приближается мать к алтарю,
Это я, – тем сильней и всемирной, —
Вместе с ней о себе говорю.
 
 
Без союзов словарь онемеет,
И я знаю: сойдет с колеи,
Человечество быть не сумеет
Без народа по имени И.
 

1967

МОИСЕЙ

 
Тропою концентрационной,
Где ночь бессонна, как тюрьма,
Трубой канализационной,
Среди помоев и дерьма,
 
 
По всем немецким, и советским,
И польским, и иным путям,
По всем печам, по всем мертвецким,
По всем страстям, по всем смертям, —
 
 
Я шел. И грозен и духовен
Впервые Бог открылся мне,
Пылая пламенем газовен
В неопалимой купине.
 

1967

ПАМЯТНОЕ МЕСТО

 
Маляр, баварец белокурый,
В окне открытом красит рамы,
И веет от его фигуры
Отсутствием душевной драмы.
 
 
В просторном помещенье печи
Остыли прочно и сурово.
Грядущих зол они предтечи
Иль знаки мертвого былого?
 
 
Слежу я за спокойной кистью
И воздух осени вдыхаю,
И кружатся в смятенье листья
Над бывшим лагерем Дахау.
 

1967

ОТСТРОЕННЫЙ ГОРОД

 
На память мне пришло невольно
Блокады черное кольцо,
Едва в огнях открылось Кельна
Перемещенное лицо.
 
 
Скажи, когда оно сместилось?
Очеловечилось когда?
И все ли заживо простилось
До срока Страшного суда?
 
 
Отстроился разбитый город,
И, стыд стараясь утаить,
Он просит нас возмездья голод
Едой забвенья утолить.
 
 
Но я подумал при отъезде
С каким-то чувством молодым,
Что только жизнь и есть возмездье,
А смерть есть ужас перед ним.
 

1967

ЗОЛА

 
Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери – из печи.
 
 
Еще и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.
 
 
Неспешно в сумерках текли
«Фольксвагены» и «мерседесы»,
А я шептал: "Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?"
 

1967

ЖИВОЙ

 
Кто мы? Кочевники. Стойбище —
Эти надгробья вокруг.
На Троекуровском кладбище
Спит мой единственный друг.
Над ним, на зеленом просторе,
Как за городом – корпуса,
Возводятся радость и горе,
Которые, с нелюдью в споре,
Творил он из тысяч историй,
И снять не успел он леса,
Словно греховность от святости
Смертью своей отделив,
Спит он в земле русской кротости,
Сам, как земля, терпелив.
И слово, творенья основа,
Опять поднялось над листвой,
Грядущее жаждет былого,
Чтоб снова им стать, ибо снова
Живое живет для живого,
Для смерти живет неживой.
 

1967

ПОДРАЖАНИЕ МИЛЬТОНУ

 
Я – начало рассказа
И проказа племен.
Адским пламенем газа
Я в печи обожжен.
 
 
Я – господняя бирка
У земли на руке,
Арестантская стирка
В запредельной реке.
 
 
Я – безумного сердца
Чистота и тщета.
Я – восторг страстотерпца,
Я – молитва шута.
 

1967

КОЧЕВНИКИ

 
Разбранил небожителей гром-богохульник,
Облака поплыли голова к голове,
А внизу, одинокий, ни с кем не в родстве,
Загорелся багульник, забайкальский багульник
Синим с пурпуром пламенем вспыхнул в траве.
 
 
Говорят мне таежные свежие травы:
"Мы, кочевников племя, пойдем сквозь года
Неизвестно когда, неизвестно куда.
Ничего нам не надо, ни богатства, ни славы,
Это мудрость – уйти, не оставив следа.
 
 
Полиняет игольчатый мех на деревьях.
Кто расскажет насельникам дикой земли,
Что и мы здесь когда-то недолго росли?
Мы – кочевников племя. Кто же вспомнит в кочевьях,
Что багульника пепел рассыпан вдали?"
 

1967

УРОЧИЩЕ

 
Там, где жесткая Сибирь
Очарована нирваной,
Есть буддийский монастырь
Оловянно-деревянный.
 
 
Кто живет на том дворе,
И какие слышат клятвы
И молитвы на заре
Маленькие бодисатвы?
 
 
Там живут среди живых
Скорбно мыслящие будды,
И сжимаются у них
Коронарные сосуды.
 
 
Что им будущего храм?
Что им пыльный хлам былого?
Жаль им только старых лам,
Растерявших мысль и слово.
 
 
И на небе мысли нет:
Там, с безумьем оробелым,
Черный цвет и серый цвет
Движутся на битву с белым.
 
 
Не вникают старики
В эти бренные тревоги,
И тускнеют от тоски
Металлические боги.
 

1967