Текст книги "Большая книга стихов"

Автор книги: Семен Липкин

Х А Й Я М И А Д А
Р У Б А И
(перевод: Семен Липкин)

 
             Мои желания от века – подруга и вино,
             Ни о былом, ни о грядущем не думаю давно.
             О трезвости не размышляю и пьянство не хулю,
             Моя добыча в этом мире – мгновение одно.
 
 
             Однажды в кабаке собрался тесный круг,
             Сидели юноши, обняв своих подруг.
             А кравчий наливал, и пел певец:
             «Пройдут и эти дни, пройдут, исчезнут вдруг».
 
 
             Страдая, кравчий, я не знал, что наслажденья есть такие!
             Вино, я понял, превзошло все блага, радости другие!
             Налей вина мне; хоть на миг оно мне утром жизнь дарует, —
             О том, как сладок этот миг, узнать ты можешь у Мессии!
 
 
             Вино – мой Бог и вера, о кравчий благосклонный,
             Моя душа, о кравчий, сей кубок благовонный.
             Вино ты отвергаешь, как беззаконье, ересь,
             А я вина и кубка всегда блюду законы.
 
 
             Подруга старая моя – вот это старое вино.
             Мне жить без дочери лозы самим творцом запрещено.
             Мне говорят: – кто пьет вино, тот веру в божество отверг,
             Но пью из кубка: для меня в нем божество заключено!
 
 
             Не кайся, если духом стоек, в том, что глоток вина – хорош.
             Вино подобно влаге жизни. Оно вредит нам? Это ложь!
             Но если каяться желаешь, когда настанет рамазан,        [Р-003]
             То кайся лишь в своих молитвах, – и ты спасенье обретешь.
 
 
             Зачем ты рубище надел, коль темен ты, как прежде?
             С лохмотьями не связан путь ни к скорби, ни к надежде.
             Самонадеянный, парчу не заменяй дерюгой, —
             Ты к благу не придешь – в какой ты ни был бы одежде.
 
 
             Коль жаждешь золота, стремишься к серебру,
             Тебя не приведут усилия к добру.
             С друзьями ешь, пока не охладел твой вздох,
             Не то сожрут враги все яства на пиру.
 
 
             Всю жизнь одним я делом занят: хвалить вино привык.
             Мое добро – кувшин и чаша, вокруг меня – цветник.
             Отшельник, если твой учитель – премудрый разум твой,
             То знай: учитель твой всего лишь – мой верный ученик.
 
 
             Вот книги юности последняя страница.
             Ко мне восторг весны, увы, не возвратится.
             Меня, задев крылом, ты промелькнула мимо,
             О молодость моя, ликующая птица!
 

Большая книга стихов поэта
Поэт Семен Израилевич Липкин

«Есть прелесть горькая в моей судьбе…»

* * *

 
Есть прелесть горькая в моей судьбе:
Сидеть с тобой, тоскуя по тебе.
 
 
Касаться рук и догадаться вдруг,
Что жажду я твоих коснуться рук,
 
 
И губы целовать, и тосковать
По тем губам, что сладко целовать.
 

1937

АПРЕЛЬ

 
А здесь апрель. Забылась роща в плаче.
На вербе выступил пушок цыплячий.
 
 
Опять земля являет облик свой,
Покрытый прошлогоднею листвой.
 
 
Какая тишь, какое захолустье,
Как странно выгнулось речное устье,
 
 
Пришли купаться ясени сюда,
До пояса доходит им вода.
 
 
Там, в рощице, то синим, то зеленым
Сукном одет затон, и над затоном
 
 
Топырит пальцы юная ольха.
И, словно созданная для греха,
 
 
Выходит на террасу щебетунья,
Цветущая полячка, хохотунья,
 
 
Чья бровь дугой, и ямки на щеках,
И множество браслетов на руках,
 
 
И необдуманная прелесть глаз
Уже не раз с ума сводили нас…
 
 
Бубни стихи, живи светлей и проще!
Журчит река. Недвижен воздух рощи.
 
 
Всей грудью обновленный дышит прах.
Но все это в меня вселяет страх.
 
 
Я вижу: на тепличное стекло
Цветов дыханье смрадное легло.
 
 
Мне кажется: из-за речных коряг
Невидимый вот-вот привстанет враг.
 
 
И черный грач, как будто без причины,
То тут, то там садится на вершины,
 
 
И вниз летит, и что-то мне кричит,
И вверх как бы в отчаянье летит,
 
 
Затем, что слушать здесь никто не хочет,
Когда он горе близкое пророчит.
 
 
Так иногда, увидев тайный свет,
Беспомощный, но истинный поэт
 
 
О зле грядущем нам напоминает,
Но тусклых слов никто не понимает.
 
 
А вот еще ольха. Мне в этот миг
Понятен хруст ее ветвей сухих:
 
 
Она своей седьмой весны боится!
Она слепым предчувствием томится:
 
 
Страшит ее весенних дней набег,
Ей милым стал больной, унылый снег,
 
 
И дерева младенческое горе
Моей душой овладевает вскоре.
 
 
И даже та, чьи ямки на щеках,
И множество браслетов на руках,
 
 
И необдуманная прелесть глаз,
Уже не раз с ума сводили нас,
 
 
Та, что сейчас своей красой летучей
Нас обожгла, – она больна падучей,
 
 
И знаю: ночью будет нас пугать
Улыбкой неестественной.
 

1937

ОТКРЫТКА

 
Я получил открытку, на которой
Художник темный написал случайно
Чудесный дом, и мне за каждой шторой
Какая-то мерцала тайна.
 
 
Извозчики, каких уж нет на свете,
Кареты выстроили – цуг за цугом,
А сами собрались в одной карете,
Видать, смеялись друг над другом.
 
 
И мне представилась тогда за домом
Вся улица, все улицы, весь город.
Он показался мне таким знакомым, —
Не в нем ли знал я жар и холод?
 
 
О царь всевидящий – незрячий случай!
Понятно мне: в том городе и ныне
Я проживаю, но другой, но лучший,
Но слепо верящий в святыни.
 
 
В том городе моя душа прекрасна,
Не менее души прекрасно тело,
Они живут между собой согласно,
И между ними нет раздела.
 
 
И если здесь несбыточны и хрупки
Беспомощного разума созданья, —
Они там превращаются в поступки,
Мои сокрытые мечтанья.
 
 
Там знают лишь один удел завидный —
Пьянящей жертвенности пить напиток.
Там ни к чему умельца дар постыдный,
И мне туда не шлют открыток.
 

1937

СЧАСТЬЕ

 
Хорошо мне торчать в номерах бобылем,
По казачьим станицам бродить,
Называть молодое вино чихирем,
Равнодушно торговок бранить.
 
 
Ах, у скряги земли столько спрятано мест,
Но к сокровищам ключ я нашел.
Это просто совсем: если жить надоест, —
Взял под мышку портфель – и пошел.
 
 
Из аула в аул я шатаюсь, но так
Забывают дорогу назад.
Там арабскими кличками кличут собак,
Над могилами жерди стоят.
 
 
Это знак, что великий смельчак погребен,
Мне ж, по правде сказать, наплевать,
Лишь бы воздух был чист, и глубок небосклон,
И вокруг ни души не видать.
 
 
Вот уже за спиною мечеть и погост,
И долина блестит вдалеке.
Полумесяцем там перекинулся мост,
В безымянной колеблясь реке.
 
 
Очевидно, река здесь недавно бежит,
Изменила недавно русло.
Там, где раньше бежала, там щебень лежит,
И каменья чисты, как стекло.
 
 
Долго странствовать буду. Когда же назад
Я вернусь, не увижу реки:
Только россыпи щебня на солнце блестят,
Только иверни да кругляки!
 
 
Оскверню ли я землю хулой иль хвалой?
Постою, погляжу и пойду.
За скалой многоуглой, за каменной мглой
Безымянной рекой пропаду.
 

1938

«В неверии, неволе, нелюбви…»

* * *

 
В неверии, неволе, нелюбви,
В беседах о войне, дороговизне,
Как сладко лгать себе, что дни твои —
Еще не жизнь, а ожиданье жизни.
 
 
Кто скажет, как наступит новый день?
По-человечьи запоет ли птица,
Иль молнией расколотая тень
Раздастся и грозою разразится?
 
 
Но той грозы жестоким голосам
Ты весело, всем сердцем отзовешься,
Ушам не веря и не зная сам,
Чему ты рад и почему смеешься.
 

1940

ЧАБАН

 
Чабан, коня поставив на приколе,
Заснул, не закрывая глаза карего.
Две-три кибитки в диком чистом поле.
Над полем небо, а на небе – марево.
 
 
Здесь рядом насыпь свежая с курганом,
С могилами бойцов – могилы схимников.
Здесь пахнет сразу и речным туманом,
И горьким кизяком из темных дымников.
 
 
Здесь медленные движутся верблюды,
Похожие на птиц глубокой древности,
И низкорослы, и широкогруды,
Здесь люди полны странной задушевности.
 
 
Здесь, кажется, нет края серой глине.
Пустыня. Суховей поднялся надолго,
И побелели корешки полыни,
И пылью красная покрылась таволга.
 
 
Пустынна степь, но за степною гранью
Есть мир другой, есть новая вселенная!
Вставай, беги, скачи к ее сверканью!
Заснул чабан, заснула степь забвенная.
 
 
Не так ли дремлешь ты, душа людская,
Сухая, черствая… Но вспыхнет зарево,
И ты сверкнешь – прекрасная, другая,
Таинственная, как степное марево.
 

1940

ПЕРЕД МАЕМ

 
Был царствия войны тяжелый год.
В тот год весна к нам дважды приходила,
А в третий раз она пришла в обход,
 
 
Затем, что всюду стражу находила
Безжалостной зимы. Был долог путь,
И, поднимаясь медленно, светила
 
 
Дрожали в сером небе, точно ртуть.
Тельца и Близнецов мерцали знаки,
Но в свете дня была густая муть,
 
 
Как бы в глазах взбесившейся собаки.
Три раза реки прятались во льду.
Три раза полдни прятались во мраке.
 

1941

В ЭКИПАЖЕ

 
Ветерок обдувает листву,
Зеленеет, робея, трава.
Мирно спят поросята в хлеву.
Парни рубят и колют дрова.
Над хозяйством большим экипажа
Рвется дождика тонкая пряжа.
 
 
Словно блудные дети земли,
У причалов стоят корабли.
Тихо. Изредка склянки пробьют,
Огородницы песню споют.
К сердцу берег прижал молчаливо
Потемневшую воду залива.
 
 
Край полуночный робко цветет,
Да и где ему смелости взять?
Только речь о себе заведет
И не смеет себя досказать.
Вот и песня замолкла сквозь слезы.
Низко-низко гудят бомбовозы.
 
 
Женский голос, красивый, грудной,
В тишине продолжает скорбеть.
Кто сказал, будто птице одной
Суждено так бессмысленно петь,
Так бессмысленно, так заунывно,
Так таинственно, так безотзывно.
 

1941

РЕВОЛЮЦИЯ

 
У самого моря она родилась.
Ей волны о будущем пели.
Как в сказке росла, то грозя, то смеясь,
В гранитной своей колыбели.
 
 
А выросла – стала загадкой живой.
Сжимая мятежное древко,
Сегодня – святая и кличет на бой,
А завтра – гулящая девка.
 
 
Цвела, как весна, колдовская краса.
Казнила, гнала, продавала.
Но вот заглянула колдунья в глаза —
И ненависть к ней миновала.
 
 
Морщинами годы легли на челе,
И стоят иные столетий.
И мы расплодились на бедной земле,
Ее незаконные дети.
 
 
И пусть мы не смеем ее понимать, —
Ее осуждать мы не можем.
За грешную нашу беспутную мать
Мы головы с радостью сложим.
 

1941

В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ

 
Чтобы в радости прожить,
Надобно немного:
Смело в юности грешить,
Твердо веря в Бога,
 
 
Встретить зрелые года,
Милой обладая,
В эмпиреи иногда
Гордо улетая,
 
 
К старости прийти своей
С крепкими зубами,
Гладить внуков и детей
Властными руками.
 
 
Что мне преданность бойца,
Доблесть полководца!
К вам, смиренные сердца,
Мысль моя несется.
 
 
Пуле дать себя скосить, —
В этом нет геройства.
Вот геройство: погасить
Пламя беспокойства,
 
 
Затоптать свои следы
И свое деянье,
Потерять своей звезды
Раннее сиянье,
 
 
Но в потемках помнить свет
Той звезды забвенной, —
О, трудней геройства нет,
Нет во всей вселенной!
 
 
Так я понял в тридцать лет,
В дни грозы военной.
 

1941

НА СВЕЖЕМ КОРЧЕВЬЕ

 
Равнодушье к печатным страницам
И вражда к рупорам.
Сколько дней маршируем по бабьим станицам!
Жадный смех по ночам и тоска по утрам.
 
 
День проходит за днем, как в тумане.
Немец в небе гудит.
Так до самой Тамани, до самой Тамани,
А земля, как назло, неустанно родит.
 
 
Я впервые почувствовал муку
Краснозвездных крестьян.
Близко-близко хлеба, протяни только руку,
Но колосья бесплотны как сон, как дурман.
 
 
Веет зной в запыленные лики,
Костенеет язык.
Не томится один лишь пастух полудикий,
В шароварах цветных узкоглазый калмык.
 
 
Дремлет в роще, на свежем корчевье.
Мысли? Мысли мертвы.
Что чужбина ему? Ведь земля – для кочевья,
Всюду родина, было б немного травы.
 

1942

БЕСЕДА

 
– Сладок был ее голос и нежен был смех.
Не она ли была мой губительный грех?
– Эта нежная сладость ей Мною дана,
Не она твой губительный грех, не она.
 
 
– Я желанием призрачной славы пылал,
И не в том ли мой грех, что я славы желал?
 
 
– Сам в тебе Я желание славы зажег,
Этим пламенем чистым пылает пророк.
 
 
– Я всегда золотой суетой дорожил,
И не в том ли мой грех, что в довольстве я жил?
 
 
– Ты всегда золотую любил суету,
Не ее твоим страшным грехом Я сочту.
 
 
– Я словами играл и творил я слова,
И не в том ли повинна моя голова?
 
 
– Не слова ты творил, а себя ты творил,
Это Я каждым словом твоим говорил.
 
 
– Я и верил в Тебя, и не верил в Тебя,
И не в том ли я грешен, свой дух погубя?
 
 
– Уходя от Меня, ты ко Мне приходил,
И теряя Меня, ты Меня находил.
 
 
– Был я чашей грехов, и не вспомнить мне всех.
В чем же страшный мой грех, мой губительный грех?
 
 
– Видел ты, как сияньем прикинулся мрак,
Но во тьме различал ты божественный знак.
 
 
Видел ты, как прикинулся правдой обман,
Почему же проник в твою душу дурман?
 
 
Пусть войной не пошел ты на черное зло,
Почему же в твой разум оно заползло?
 
 
Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой,
Говори, почему ты лукавишь с собой?
 
 
Почему же всей правды, скажи, почему,
Ты не выскажешь даже себе самому?
 
 
Не откроешь себе то, что скрыл ото всех?
Вот он, страшный твой грех, твой губительный грех!
 
 
– Но когда же, о Боже, его искуплю?
– В час, когда Я с тобою в беседу вступлю.
 

1942

КАЗАЧКА

 
Сверкает крыша школы, как наждак.
Облиты месяцем арбузы в травке.
Подобно самолету при заправке,
Дрожит большими крыльями ветряк.
 
 
Шитье отбросив (на столе – булавки),
То в зеркало глядит, то в полумрак.
Далёко, под Воронежем, казак.
Убит или в больнице на поправке?
 
 
Давно нет писем. Комиссар, чудак,
Бормочет что-то о плохой доставке.
Он пристает – и неумело так.
 
 
Вошла свекровь. Ее глаза – пиявки.
О, помоги же, месяц в небесах,
Любить, забыться, изойти в слезах!
 

1942

СТРАННИКИ

 
Горе нам, так жили мы в неволе!
 
 
С рыбой мы сравнялись по здоровью,
С дохлой рыбой в обмелевшем Ниле.
Кровью мы рыдали, черной кровью,
Черной кровью воду отравили.
 
 
Горе нам, так жили мы в Египте!
 
 
Из воды, отравленной слезами,
Появился, названный Мойсеем,
Человек с железными глазами.
Был он львом, и голубем, и змеем.
 
 
Вот в пустыне мы блуждаем сорок
Лет. И вот небесный свод задымлен
Сорок лет. Но даже тот, кто зорок,
Не глядит на землю филистимлян.
 
 
Ибо идучи путем пустынным,
Научились мы другим желаньям,
Львиным рыкам, шепотом змеиным,
Голубиным жарким воркованьям.
 
 
Научились вольности беспечной,
Дикому теплу верблюжьей шеи…
Но уже встают во тьме конечной
Будущие башни Иудеи.
 
 
Горе нам, не будет больше странствий!
 

1942

ПЕРВОЕ ЗАБВЕНЬЕ

 
Благословенны битва
И неправые труды,
Затоптанные жнитва
И кровавые следы,
 
 
В побитых рощах птицы
И пахучая смола,
Смятенные страницы
И летучая зола,
 
 
И эскадрон, случайно
Обескровленный вчера,
И стук в окошко тайный
И условленный с утра.
 
 
И те, под влагой страстной,
Окаянные глаза,
Язычницы прекрасной
Покаянная слеза,
 
 
И тополя волненье
В расцветающем саду,
И первое забвенье
В исцеляющем бреду.
 

1943

МЕТАМОРФОЗЫ

 
Прошел спокойно день вчерашний…
Наступит некое число:
Там, где железо рылось в пашне,
Там воду загребет весло.
 
 
Забьется рыба в листьях дуба.
Коснутся гребни волн звезды.
Безвинного и душегуба
Сравняет равенство воды.
 
 
К недосягаемой вершине
Ладья причалит в тишине.
Тогда в единственном мужчине,
Тогда в единственной жене
 
 
Проснутся голоса Приказа.
Отступит море. Встанет брег.
Начало нового рассказа.
Дни первых тягот, первых нег.
 
 
Посмотрят оба удивленно
На воды, свод небес, и вот
Для Пирры и Девкалиона
Пережитое оживет.
 
 
Что было страшным, близким, кровным
Окажется всего бледней.
Очарованьем баснословным
Существенность недавних дней.
 
 
Предстанет в речи задушевной.
Как мало нужно для того,
Чтоб день растленный, тлен вседневный
Одушевило волшебство!
 
 
Где радостью засветит горе,
Где храмом вознесется пыль,
И как цвета меняет море,
Меняться будет наша быль.
 
 
Но вслушайся в их жаркий лепет:
Он правды полн, он правды полн!
Той правды вещий, яркий трепет,
Как трепет света в гребнях волн.
 
 
И минет время. Прибылая
Вода столетий упадет.
В своих руинах жизнь былая
На свежих отмелях взойдет.
 
 
Найдет в развалинах историк
Обрывки допотопных книг,
И станет беден, станет горек
Воспоминания язык.
 
 
Заветы мудрости тогдашней,
Предметы утвари домашней,
Обломки надмогильных фраз
О нас расскажут без прикрас.
 
 
С самим собою лицемерный,
Проклявший рай, забывший ад,
Наш век безверный, суеверный,
Наш век – вертеп и ветроград —
 
 
Своим позором ежедневным
Твой разум ранит тяжело.
И ты, смотрящий взором гневным
На окружающее зло,
 
 
Ты нашу боль всем сердцем примешь,
Ты нашу быль переживешь.
Ты мнимо правый меч поднимешь.
Отступит правда. Встанет ложь.
 

1943

ИМЕНА

 
Жестокого неба достигли сады,
И звезды горели в листве, как плоды.
 
 
Баюкая Еву, дивился Адам
Земным, незнакомым, невзрачным садам.
 
 
Когда же на небе плоды отцвели
И Ева увидела утро земли,
 
 
Узнал он, что заспаны щеки ее,
Что морщится лоб невысокий ее,
 
 
Улыбка вины умягчила уста,
Коса золотая не очень густа,
 
 
Не так уже круглая шея нежна,
И мужу милей показалась жена.
 
 
А мальчики тоже проснулись в тени.
Родительский рост перегнали они.
 
 
Проснулись, умылись водой ключевой,
Той горней и дольней водой кочевой,
 
 
Смеясь, восхищались, что влага свежа,
Умчались, друг друга за плечи держа.
 
 
Адам растянулся в душистой траве.
Творилась работа в его голове.
 
 
А Ева у ивы над быстрым ключом
Стояла, мечтала бог знает о чем.
 
 
Работа была для Адама трудна:
Явленьям и тварям давал имена.
 
 
Сквозь темные листья просеялся день.
Подумал Адам и сказал: – Это тень.
 
 
Услышал он леса воинственный гнев.
Подумал Адам и сказал: – Это лев.
 
 
Не глядя, глядела жена в небосклон.
Подумал Адам и сказал: – Это сон.
 
 
Стал звучным и трепетным голос ветвей.
Подумал Адам и сказал: – Соловей.
 
 
Незримой стопой придавилась вода, —
И ветер был назван впервые тогда.
 
 
А братьев дорога все дальше вела.
Вот место, где буря недавно была.
 
 
Расколотый камень пред ними возник,
Под камнем томился безгласный тростник.
 
 
Но скважину Авель продул в тростнике,
И тот на печальном запел языке,
 
 
А Каин из камня топор смастерил,
О камень его лезвие заострил.
 
 
Мы братьев покинем, к Адаму пойдем.
Он занят все тем же тяжелым трудом.
 
 
– Зачем это нужно, – вздыхает жена, —
Явленьям и тварям давать имена?
 
 
Мне страшно, когда именуют предмет! —
Адам ничего не промолвил в ответ:
 
 
Он важно за солнечным шаром следил.
А шар за вершины дерев заходил,
 
 
Краснея, как кровь, пламенея, как жар,
Как будто вобрал в себя солнечный шар
 
 
Все красное мира, всю ярость земли, —
И скрылся. И медленно зрея вдали,
 
 
Всеобщая ночь приближалась к садам.
«Вот смерть», – не сказал, а подумал Адам.
 
 
И только подумал, едва произнес,
Над Авелем Каин топор свой занес.
 

1943

ВЕЧЕР

 
О вечер волжских посадов,
О горний берег и дольний,
Мучных и картофельных складов
Ослепшие колокольни!
 
 
Языческий хмель заплачек,
Субботние пыльные пляски,
Худых, высоких рыбачек
Бесстыжие, грустные ласки.
 
 
Плавучие цехи завода,
Далекая ругань, а рядом —
Вот эти огни парохода,
Подобные чистым Плеядам.
 

1943

ВОЛЯ

 
Кони, золотисто-рыжие, одномастные кони,
Никогда я не думал, что столько на свете коней!
Племя мирных коров, кочевая бычья держава
Шириною в сутки езды, длиною в сутки езды.
 
 
Овцы, курдючные, жирные овцы, овцы-цигейки,
Множество с глазами разумного горя глупых овец.
Впрямь они глупые! Услышат в нашей бричке шуршанье,
Думают – это ведро, думают – это вода,
Окровавленными мордочками тычутся в бричку.
Ярость робких животных – это ужасней всего.
 
 
Пятый день мы бежим от врага безводною степью
Мимо жалобных ржаний умирающих жеребят,
Мимо еще неумелых блеяний ягнят-сироток,
Мимо давно недоенных, мимо безумных коров.
 
 
Иногда с арбы сердобольная спрыгнет казачка,
Воспаленное вымя тронет шершавой рукой,
И молоко прольется на соленую серую глину,
Долго не впитываясь…
 
 
Пересохли губы мои, немытое тело ноет.
Правда, враг позади. Но, может быть, враг впереди?
Я потерял свою часть. Но что за беда? Я счастлив
Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле —
 
 
Волей, ленивой волей, разумением равнодушным
И беспредельным отчаяньем…
 
 
Никогда я не знал, что может, как море, шуметь ковыль,
Никогда я не знал, что на небе, как на буддийской иконе,
Солнечный круги лунный круг одновременно горят.
Никогда я не знал, что прекрасно быть себялюбцем:
Брата, сестру, и жену, и детей, и мать позабыть.
Никогда я не знал, что прекрасно могущество степи:
Только одна белена, только одна лебеда,
Ни языка, ни отечества…
 
 
Может быть, в хутор Крапивин приеду я к вечеру.
Хорошо, если немцев там нет. А будут – черт с ними!
Там проживает моя знакомая, Таля-казачка.
Воду согреет. Вздыхая, мужнино выдаст белье.
Утром проснется раньше меня. Вздыхая, посмотрит
И, наглядевшись, пойдет к деревянному круглому дому.
Алые губы, вздрагивающие алые губы,
Алые губы, не раз мои целовавшие руки,
Алые губы, благодарно шептавшие мне: «Желанный»,
Будут иное шептать станичному атаману
И назовут мое жидовское отчество…
А! Не все ли равно мне – днем раньше погибнуть, днем позже.
Даже порой мне кажется: жизнь я прожил давно,
А теперь только воля осталась, ленивая воля.
 

1943

РУИНЫ

 
Как тайны бытия счастливая разгадка,
Руины города печальные стоят.
Ковыльные листы в парадных шелестят,
Оттуда холодом и трупом пахнет сладко.
 
 
Над изваянием святого беспорядка
Застыл неведомым сиянием закат.
Но вот из-за угла, где рос когда-то сад,
Выходит человек. В руках его тетрадка.
 
 
Не видно жизни здесь. Как вечность, длится миг.
Куда же он спешит? Откуда он явился?
Не так ли, думаю, наш праотец возник?
 
 
Не ходом естества, не чарой волшебства, —
Внезапно вспыхнувшим понятьем Божества
От плоти хаоса без боли отделился.
 

1943

ЧЕРНЫЙ РЫНОК

 
Войдем в поселок
Черный рынок.
Угрюм и колок
Блеск песчинок.
Лег синий полог
На суглинок.
 
 
Войдем в поселок
Тот рыбачий,
И сух, и долог
День горячий.
Слова – как щелок,
Не иначе!
 
 
Бегут в ухабы
Жерди, клети.
Разбиты, слабы,
Сохнут сети.
Худые бабы.
Злые дети.
 
 
Не вынес Каспий
Этой доли.
Отпрянул Каспий
К дикой воле.
Вдыхает Каспий
Запах соли.
 
 
Воскликнем, вторя
Пьяным трелям:
– О холод моря
По неделям,
О битва горя
С горьким хмелем!
 
 
О патефоны
Без пластинок,
О день твой сонный
Без новинок,
Изнеможденный
Черный Рынок!
 
 
Пришел сюда я
Поневоле,
Еще не зная
Крупной соли
Сухого края,
Чуждой боли.
 
 
Не вынес Каспий
Этой доли.
Седеет Каспий
В диком поле.
Вдыхает Каспий
Запах воли.
 

1944