Текст книги "Большая книга стихов"

Автор книги: Семен Липкин

ИСТОРИК

 
Бумаг сказитель не читает,
Не ищет он черновиков,
Он с былью небыль сочетает
И с путаницею веков.
 
 
Поет он о событьях бранных,
И под рукой дрожит струна…
А ты трудись в тиши, в спецхранах,
Вникай пытливо в письмена,
 
 
И как бы ни был опыт горек,
Не смей в молчанье каменеть:
Мы слушаем тебя, историк,
Чтоб знать, что с нами будет впредь.
 

1988

ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕ

 
Как юности луна двурогая,
Как золотой закат Подстепья,
Мне Бунина сияет строгое
Словесное великолепье.
 
 
Как жажда дня неутоленного,
Как сплав пожара и тумана,
Искрясь, восходит речь Платонова
На Божий свет из котлована.
 
 
Как боль, что всею сутью познана,
Как миг предсмертный в душегубке,
Приказывает слово Гроссмана
Творить не рифмы, а поступки,
 
 
Как будто кедрача упрямого,
Вечнозеленое, живое
Мне слово видится Шаламова —
Над снегом вздыбленная хвоя.
 

1988

«Бык сотворен для пашни…»

* * *

 
Бык сотворен для пашни,
Для слуха – соловей,
А камень – тот для башни,
А песня – для людей.
 
 
Для нас поет и нива,
Чья дума высока,
И над рекою ива,
Да и сама река,
 
 
И море, где сиреной
Обманут мореход,
И горе всей вселенной
По-русски нам поет.
 

1988

НЕОПАЛИМОВСКАЯ БЫЛЬ

 
Как с Плющихи свернешь, – в переулке,
Словно в старой шкатулке,
 
 
Три монахини шьют покрывала
В коммуналке подвала.
 
 
На себе-то одежа плохая,
На трубе-то другая.
 
 
Так трудились они для артели
И церковное пели.
 
 
Ладно-хорошо.
С бельэтажа снесешь им, вздыхая,
 
 
Колбасы, пачку чая,
В самовар огонечку прибавят,
 
 
Чашки-блюдца расставят,
Дуют-пьют, дуют-пьют, все из блюдца,
 
 
И чудесно смеются:
"С полтора понедельника, малость,
 
 
Доживать нам осталось.
Скоро Пасха-то. – Правильно, Глаша,
 
 
Скоро ихня да наша".
Ладно-хорошо.
 
 
Мальчик жил у нас, был пионером,
А отец – инженером.
 
 
Мягкий, робкий, пригожий при этом,
Хоть немного с приветом:
 
 
Знать, недуг испытал он тяжелый
В раннем детстве, до школы.
 
 
Он в метро до Дзержинской добрался
И попасть постарался,
 
 
Доложил: "Я хочу, чтоб вы знали:
Три монашки в подвале
 
 
Распевают, молитвы читают
И о Боге болтают".
 
 
А начальник: "Фамилия? Клячин?
Хитрый враг будет схвачен!
 
 
Подрастешь – вот и примем в чекисты,
Да получше учись ты".
 
 
Трех, за то что терпели и пели,
Взяли ночью, в апреле.
 
 
Три души, отдохнув, улетели
К солнцу вербной недели…
 
 
Для меня, вероятно, у Бога
Дней осталось немного.
 
 
Вот и выберу я самый тихий,
Добреду до Плющихи.
 
 
Я сверну в переулок знакомый.
Нет соседей. Нет дома.
 
 
Но стоят предо мною живые
Евдокия, Мария,
 
 
Третья, та, что постарше, – Глафира,
Да вкусят они мира.
 
 
Ладно-хорошо.
 

1988

АНГЕЛ ТРЕТИЙ

 
Водопад вопит из раны,
Вся река красна у брега,
Камни древние багряны
Возле мертвого ковчега.
 
 
Внемля воплям и безмолвью,
На распахнутом рассвете
Над страною чашу с кровью
Опрокинул ангел третий.
 

1989

БЕГСТВО ИЗ ОДЕССЫ

 
В нем вспыхнул снова дух бродяжеский,
Когда в сумятице ночной,
Взяв саквояж, спешил по Княжеской
Вдвоем с невенчанной женой.
 
 
Обезображена, поругана,
Чужой становится земля,
А там, внизу, дрожат испуганно
Огни домов и корабля.
 
 
Еще друзья не фарисействуют,
Но пролагается черта,
Чека пока еще не действует
У Сабанеева моста.
 
 
И замечает глаз приметливый
Дымок, гонимый ветром с крыш,
И знает: будут неприветливы
Стамбул, София и Париж.
 
 
Нельзя обдумывать заранее
Событья предстоящих лет,
Но озарит его в изгнании
Дороги русской скорбный свет.
 

1989

1919

 
Разбит наш город на две части,
На Дерибасовской патруль,
У Дуварджоглу пахнут сласти
И нервничают обе власти.
Мне восемь лет. Горит июль.
 
 
Еще прекрасен этот город
И нежно светится собор,
Но будет холод, будет голод,
И ангелам наперекор
Мир детства будет перемолот.
 

1989

В САМАРКАНДЕ

 
Готовлю свое изделье
Во всей восточной красе,
Пишу в Самарканде в келье
Старинного медресе.
 
 
Художница-ленинградка
За толстой стеной живет,
И тень огонька лампадка
Бросает на старый киот.
 
 
Отца единого дети,
Свеченье видим одно,
И голуби на минарете
Об этом знают давно.
 

1989

ДУБ

 
Средь осени золотоцветной,
Как шкурка молодой лисы, —
Стоит, как муж ветхозаветный,
Дуб нестареющей красы.
 
 
Ему не надобно движенья, —
Он движется в себе самом,
Лишь углубляя постиженье
Того, что движется кругом.
 
 
И он молчит. Его молчанье
Нужней, прочнее тех словес,
Что в нашем долгом одичанье
Утратили свой блеск и вес.
 
 
Принять бы восприятьем дуба
День, час, мгновенье в сентябре,
Но вечности касаюсь грубо,
Притронувшись к его коре.
 

1989

ПОЖЕЛТЕВШИЕ БЛОКНОТЫ

 
Что буравишь ты, червь-книготочец,
Пожелтевших блокнотов листы?
Неудачливых строчек-пророчиц
Неужель опасаешься ты?
 
 
Робкий в жизни, в писаниях смелый,
Черноморских кварталов жилец,
Их давно сочинил неумелый,
Но исполненный веры юнец.
 
 
Дышат строчки незрелой тревогой,
Страшных лет в них темнеют черты.
Уходи, книготочец, не трогай
Пожелтевших блокнотов листы.
 

1989

«Жил в Москве, в полуподвале…»

* * *

 
Жил в Москве, в полуподвале,
Знаменитейший поэт.
Иногда мы с ним гуляли:
Он – поэт, а я – сосед.
 
 
Вспоминал, мне в назиданье,
Эвариста Галуа,
И казалось: мирозданье
Задевает голова.
 
 
Говорил, что в «Ревизоре»
Есть особый гоголин.
В жгучем, чуть косящем взоре
Жил колдун и арлекин.
 
 
Фосфор – белый, как и имя, —
Мне мерцал в глазах его.
Люцифер смотрел такими
До паденья своего.
 

1989

АХМАТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ В БОСТОНЕ

 
Здесь все в себе таит
Вкус океанской соли.
В иезуитской школе
Здесь памятник стоит
Игнатию Лойоле.
 
 
А та, что родилась
На даче у Фонтана
В моей Одессе, – Анна
Здесь подтверждает связь
Невы и океана.
 
 
Пять светлых, важных дней
Богослуженья мая,
Соль вечности вдыхая,
Мы говорим о ней,
О жительнице рая.
 

1989

КВАДРИГА

 
Среди шутов, среди шутих,
Разбойных, даровитых, пресных,
Нас было четверо иных,
Нас было четверо безвестных.
 
 
Один, слагатель дивных строк,
На точной рифме был помешан.
Он как ребенок был жесток,
Он как ребенок был безгрешен.
 
 
Он, искалеченный войной,
Вернулся в дом сырой, трухлявый,
Расстался с прелестью-женой,
В другой обрел он разум здравый,
И только вместе с сединой
Его коснулся ангел славы.
 
 
Второй, художник и поэт,
В стихах и в красках был южанин,
Но понимал он тень и свет,
Как самородок-палешанин.
 
 
Был долго в лагерях второй.
Вернулся – весел, шумен, ярок.
Жизнь для него была игрой
И рукописью без помарок.
 
 
Был не по правилам красив,
Чужой сочувствовал удаче,
И умер, славы не вкусив,
Отдав искусству жизнь без сдачи,
И только дружеский архив
Хранит накал его горячий.
 
 
А третья нам была сестрой.
Дочь пошехонского священства,
Объединяя страсть и строй,
Она искала совершенства.
 
 
Муж-юноша погиб в тюрьме.
Дитя свое сама растила.
За робостью в ее уме
Упрямая таилась сила.
 
 
Как будто на похоронах,
Шла по дороге безымянной,
И в то же время был размах,
Воспетый Осипом и Анной.
 
 
На кладбище Немецком – прах,
Душа – в юдоли богоданной.
А мне, четвертому, – ломать
Девятый суждено десяток,
Осталось близких вспоминать,
Благословляя дней остаток.
 
 
Мой путь, извилист и тяжел,
То сонно двигался, то грозно.
Я счастлив, что тебя нашел,
Мне горько, что нашел я поздно.
 
 
Случается, что снится мне
Двор детских лет, грехопаденье,
Иль окруженье на войне,
Иль матери нравоученье,
А ты явилась – так во сне
Является стихотворенье.
 

1995 [3]3
  (Герои этого стихотворения – Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг и Мария Петровых).


[Закрыть]

ЧИТАЯ БОДЛЕРА

 
Лязгает поздняя осень, знобит все живое,
Падает влага со снегом с небес городских,
Холод настиг пребывающих в вечном покое,
В грязных и нищих квартирах все больше больных.
 
 
Кот на окне хочет позы удобной и прочной,
Телом худым и паршивым прижался к стеклу.
Чья-то душа заблудилась в трубе водосточной, —
То не моя ли, так близко, на этом углу?
 
 
Нет между жизнью и смертью черты пограничной,
Разницы нет между ночью и призраком дня.
Знаю, что в это мгновенье на койке больничной
Брат мой глазами печальными ищет меня.
 

1995

ОСНОВА

 
Какое счастье, если за основу
Судьбы возьмешь концлагерь или гетто!
 
 
Закат. Замолк черкизовский базар.
Ты на скамье сидишь, а за спиною
Хрущевский кооперативный дом,
Где ты с женою бедно обитаешь
В двухкомнатной квартирке. Под скамьей
Устроилась собака. Мальчуган,
Лет, может быть, двенадцати, весьма
Серьезный и опрятный, нежно
Щекочет прутиком собаку. Смотрит
С огромным уваженьем, с любопытством
Его ровесница на это действо.
Мила, но некрасива, голонога.
Собака вылезает на песок.
Она коричнева, а ноги желты.
 
 
Тут возникает новое лицо,
И тоже лет двенадцати. Прелестна
Какой-то ранней прелестью восточной,
И это знает. Не сказав ни слова
Приятелям и завладев собакой,
Ей что-то шепчет. Гладит. Голоногой
Соперница опасна. Раздается
С раскрытого окна на этаже
Четвертом полупьяный, но беззлобный
Привет: «Жиды, пора вам в Израиль».
 
 
По матери и по отцу ты русский,
Но здесь живет и отчим твой Гантмахер,
Он председатель кооператива.
Отец расстрелян, мать в мордовской ссылке
С Гантмахером сошлась, таким же ссыльным.
 
 
И ты потом с женой своей сошелся,
Когда ее привез в Москву из Лодзи
Спаситель-партизан, а ты досрочно
Из лагеря вернулся в институт
На третий курс, – она была на первом.
 
 
Две пенсии, на жизнь почти хватает,
Библиотека рядом, счастье рядом,
Поскольку за основу ты берешь
Концлагерь или гетто.
 

1995

НИЧТОЖЕСТВО

 
Братоубийца первый был
Эдемской глины внуком. Неужели,
Кусочек яблока отведав, Ева
Кровь Каина бездумно отравила
Двуногою жестокостью? У зверя
Отсутствует жестокость: пропитанья
Он ищет и того съедает, кто
Слабей, к нему не чувствуя вражды.
 
 
Напоминаю: Каин, как велит
Пятидесятницы обычай,
Часть урожая Богу преподнес,
Но Бог, всеведаюший Бог,
Злодея дар не принял. Каин
Почувствовал в отвергнутом дареньи
Свою бездарность – и ожесточился:
Он был ничтожен, и жестокость эта
Есть следствие ничтожества его.
А тот, кто любит Бога, не ничтожен,
Не просит он, когда приносит.
 
 
Кусочек яблока отведав, Ева
Потомка праха райского бездумно
Жестокостью наполнила. Мы злы,
Мы хуже, мы глупее зверя.
Прости и помоги нам, Боже.
 

1996

БРАТ

 
Куда звонить? Конечно, в сад,
Где те же яблоки висят,
Что в тот злосчастный день висели,
Но там и телефона нет,
И никакого звона нет,
И нет печали и веселий.
 
 
А он спокойный, не больной,
Оттуда говорит со мной.
Он мальчик. Солнцем жизнь согрета,
А мы бедны, мы босиком
Идем на ближний пляж вдвоем.
Звенит трамвай, пылает лето.
 

1996

КРУЖЕНИЕ

 
Ночь негаданно надвинулась,
Горсти вышвырнув монет,
Наземь небо опрокинулось
Тяжкой роскошью планет.
 
 
В этом мнимом разрушении
Галактических светил
Я увидел разрешение
Противостоящих сил.
 
 
День в потемках не заблудится,
Приближается мета,
Все, о чем мечтали, сбудется,
Но разумна ли мечта?
 
 
Не окажется ль блаженнее
Жизнь в размахе, на износ,
В неприкаянном кружении
Жалких пиршеств, тайных слез?
 

1997

ЯВЛЕНЬЕ В ГРУШЕВЕ
Украинская просодия

 
Подошла толпа к подножью
Неба Украины,
Увидала Матерь Божью
Над купой раины.
 
 
Всех с улыбкою живою
С печалью ласкает,
У нее над головою
Тонкий нимб сверкает.
 
 
В платье огненного цвета
Родная одета,
Вся она – источник света,
Вся – источник света.
 
 
Этот свет не свет известный
Утром, на закате,
А земной он и небесный
Вестник благодати.
 
 
Электричеством рожденный
Свет горит иначе,
Этот – жалостью зажженный,
Нежный и горячий.
 
 
Если жить с долготерпеньем,
Все горе минует,
И толпа себя с моленьем
Крестом знаменует.
 
 
И стоит поближе к Польше,
Крепко держит веру,
Удивляется все больше
Милиционеру.
 
 
Он сорвал с себя погоны,
Сбросил гимнастерку
И пошел, преображенный,
Взобрался на горку
 
 
И упал перед явленьем
Матери Божьей
С бессловесным тем моленьем,
Что всех слов дороже.
 

СПОКОЙНЫЙ ПРИЮТ

 
    Полуночный пляж. Немного пловцов.
    На торжище женское тело нагое.
    Уехать скорей в обитель отцов,
    Увидеть другое, увидеть другое:
 
 
    Сады на холмах. Два камня седых.
    Молчащая мельница Монтефиоре.
    Внезапна заря, внезапна, как стих,
    Родившийся с низменным разумом в споре.
 
 
    Проснулся наш дом – Спокойный Приют,
    И купол мечети блестит против окон.
    Два облачка, слившись, сливаются в жгут,
    Как будто хасида курчавится локон.
 
 
    Созрел виноград. Тучнеют поля.
    Овечек стригут – осыпается волос.
    Цветы на земле, ждет песни земля,
    И вот уже слышится горлицы голос.
 

ВЕЧЕР В ЛЫХНАХ

 
    Повечерья абхазского
    Помню тоненький звон,
    И листвой осенен
    Эвкалиптовый сон.
 
 
    Помню воздуха ласковый
    Виноградный настой
    И луны молодой
    Ноготок золотой.
 
 
    Помню вешнюю раннюю
    Соловьиную трель,
    И губами апрель
    Зажимает свирель.
 
 
    Помню старцев собрание
    Тонкостанных, седых,
    Прозвенел и затих
    Диоскуровский стих.
 

СОНЕТ

 
    На волю вышло крепостное слово,
    Воров и нищих утвердился быт,
    Но не видать Желябова второго,
    Генсек-Освободитель не убит.
 
 
    Священствуют доносчик и развратник,
    Но с грустью мудрой смотрит доброта
    И рая многоопытный привратник
    Пред грешниками не закрыл врата.
 
 
    На стройке вавилонской башни спорят,
    Но на полях безумия войны
    Никто из них другого не поборет:
    Любовью будут все побеждены.
 
 
    Покуда зло не возродится снова,
    Оно – основа царствия земного.
 

ЖУКОВСКИЙ

 
    Какой тяжелый мрак, он давит, как чугунный,
    И звездочки тяжка сургучная печать,
    И странно говорит стихом Жуковский юный:
    «С каким весельем я буду умирать».
 
 
    Завидую ему: знал, что и за могилой
    Он снова будет жить среди верховных сил,
    Где собеседники – то ангел шестикрылый,
    То маленькая та, которую любил.
 
 
    Там слава не нужна, там нет садов Белева,
    Там петербургские не блещут острова,
    Но Пушкина и там пророчествует слово
    И тень ученика убитого жива.