Текст книги "Большая книга стихов"

Автор книги: Семен Липкин

«Воды вдоль тихих берегов…»

* * *

 
Воды вдоль тихих берегов
Охриплая певучесть,
Свеженаметанных стогов
Щемящая пахучесть,
 
 
И зарождающихся гроз
Изустная словесность,
И заколдованных берез
Влекущая безвестность,
 
 
И на холме – вдали – музей,
Где звон блаженно длился,
Где царь тишайший Алексей
Михайлович молился,
 
 
И все, что обнимает взгляд,
Преобразясь в прозренье,
Со мною движется назад
В четвертом измеренье.
 

1985

В ЧАСЕ ХОДЬБЫ ОТ ВЕЙМАРА

 
Тайный советник, поэт и ученый
В обществе дам, двух подруг герцогини,
Медленно движется рощей зеленой,
Ясен покой на лесистой вершине;
 
 
В купах дерев различаешь дыханье
Листьев; и птицы к закату замолкли;
Завечерело; и слышно шуршанье:
Речь ли немецкая? Травка ли? Шелк ли?
 
 
Дамы внимают советнику Гете,
Оптики он объясняет основы,
Не замечая в тускнеющем свете,
Что уже камеры смерти готовы;
 
 
Ямы в Большом Эттерсберге копают,
Всюду столбы с электричеством ставят;
В роще бензином живых обливают
И кислотою синильною травят.
 

1985

«Я взлечу в небеса из болота…»

* * *

 
Я взлечу в небеса из болота,
Там, где вязкий, погибельный прах,
Я взлечу в небеса из болота
И растаю как след самолета
В небесах, в небесах.
 
 
Растворенная в небе частица,
Я увижу в лазурном стекле,
Растворенная в небе частица,
Я пойму, что со мною творится
На земле, на земле.
 
 
Кто же виден мне в гнилостной плоти
Сквозь заоблачную синеву?
Это вновь в своей гнилостной плоти,
Вновь в погибельном вязком болоте
Я живу, я живу.
 

1986

ВЫКЛЮЧИЛИ СВЕТ

 
Электроплита, батареи
Служить перестали. В окне —
Темнее, в дому – холоднее.
Но вспыхнуло что-то во мне.
 
 
Один, в темноте, в своем кресле,
Зажечь не желая свечу,
Я жду, чтобы тени воскресли,
Всем телом я жду и молчу.
 
 
Я чувствую светлую страстность
Внутри существа моего,
И к здешнему миру причастность,
И с миром нездешним родство.
 
 
Недвижный, во тьме я взлетаю,
Я сам превращаюсь в свечу.
И с радостью плачу, и таю,
Но утру навстречу лечу.
 

1985

«Слышу, как везут песок с карьера…»

* * *

 
Слышу, как везут песок с карьера,
Просыпаюсь, у окна стою,
И береза смотрит светло-серо
На меня, на комнату мою.
 
 
Голубое небо так сверкает,
Почему ж в нарушенной тиши
Ужас пониманья проникает
В темную вещественность души.
 
 
Разве только нам карьер копали,
Разве только мы в него легли?
Матерь Утоли Моя Печали
Не рыдала ль плачем всей земли?
 

1986

В ПОЛЕ ЗА ЛЕСОМ

 
Иду в поля, со мной травинушка
Или цветочный стебелек?
"Нет, не цветок я, а княгинюшка,
На мне венец, а не венок.
 
 
Внесла я вклад в казну обители,
Уединясь от дел мирских.
Нас превратили погубители
В существ лесных и полевых.
 
 
Мы жили в кельях, но с веселостью,
Светло на родине рослось.
Но мир дохнул чумною хворостью,
Мы были близко, – нынче врозь.
 
 
Одним путем пошла Маринушка,
Другой для Аннушки пролег.
А где ж монахиня-княгинюшка?
Я – только тонкий лепесток.
 
 
Но верю: мы друг друга вылечим,
Вода пасхальная близка.
Мы сорок жаворонков выпечем
Для мучеников сорока!
 
 
И пусть я даже стала травушкой,
Но вы со мной, опять со мной.
Не погубили нас отравушкой,
Спаслись от хворости чумной.
 
 
Зову я: "Это ты, Маринушка?
Ты, Аннушка, цела, жива?"
Лишь плачет надо мной осинушка,
Кругом – земля, цветы, трава".
 

1985

НА ИСТРЕ

 
Не себя нынче звезды славят,
Засветясь в предпраздничный вечер, —
Это кроткие ангелы ставят
Перед Божьей Матерью свечи.
 
 
И когда на неделе вербной
Звездный свет до земли доходит,
Не гараж со стеной ущербной,
Не пустое село находит,
 
 
А исчезнувший сад монастырский —
Сколько яблок созреет сладких!
На продажу – калач богатырский,
Мед в корчагах и масло в кадках.
 
 
Возле фабрики тонкосуконной
Слобода построилась быстро,
И не молкнет гул семизвонный
Над бегущей весело Истрой.
 
 
На монахинь глядит Приснодева —
Кто в саду, кто стелет холстину —
И узревшему землю из хлева
Выбирает невесту сыну.
 

1986

«Я забыть не хочу, я забыть не могу…»

* * *

 
Я забыть не хочу, я забыть не могу
Иероглифы птичьих следов на снегу,
Я забыть не могу, я забыть не хочу
Те ступеньки, что скользко сползали к ключу.
 
 
Не хочу, не могу эту речку забыть,
Что прошила снега, как суровая нить.
Я забыть не хочу, я забыть не могу
Круг закатного солнца на вешнем лугу.
 
 
Я забыть не могу, я забыть не хочу
Эту сосенку, вербную эту свечу.
Только б слышать всегда да и помнить всегда,
Как сбегает с холма ключевая вода.
 

1986

ПРИМЕЧАНИЕ К ФОРМУЛЕ ЭЙНШТЕЙНА

 
Мою кобылку звали Сотка,
А привела ее война.
Светло-саврасая красотка,
Она к тому ж была умна.
 
 
Ни разу ночью не заржала
В станицах, где засел чужой,
А надо было, так бежала,
Как будто брезгуя землей.
 
 
Прищурив глаз, орех свой грецкий,
Она подмигивала мне, —
Мол, понимает по-немецки
В зеленотравной западне.
 
 
Верхом на ней, светло-саврасой,
Я двигался во тьме степей,
Но был не всадником, а массой,
Она – энергией моей.
 

1986

СОБОР

 
Не в зеленом уборе
Вижу землю мою
А в зеленом соборе
Я молюсь и пою
 
 
И ведь не апостол,
И зовет не левит, —
Сам внутри себя создал
То, чем жить надлежит.
 
 
Ум и сердце очистив
Он сует и нытья,
Слышу проповедь листьев
И псалом соловья.
 
 
Я в зеленом соборе
Узнаю, что опять
Губит Черное море
Фараонову рать;
 
 
Что зажав свой пастуший
Посох в смуглой руке,
Вновь идет, как по суше,
Человек по реке.
 
 
Домотканой рубахи
Чуть намокли края,
В чудном трепете птахи,
Воды, ветви и я.
 

1986

«Я иду среди лесного гама…»

* * *

 
Я иду среди лесного гама,
Листья то цепляются, то жгут,
Комары, как нищенки у храма,
С тайной злостью плачут и поют.
 
 
Согнут столбик давнего замера,
Где-то рвется птичий голосок
Да еще вдали везут с карьера
Грузовые чудища песок.
 
 
Я ли после двух больниц шагаю
Мокрою, извилистой тропой,
На ходу бессвязное слагаю,
Самому себе теперь чужой?
 
 
Это я ли, пятигодовалый,
Гордый разуменьем букваря,
Видел садик около вокзала
И приезд последнего царя?
 
 
Я ли дрался под водою в споре
С драчуном таким же, как и я,
За монетку, брошенную в море
Юнгою с чужого корабля?
 
 
Я ли смерти, может быть, навстречу
Шел в степной ставропольской ночи,
И насторожен нерусской речью,
Прятался в густых стеблях бахчи?
 
 
Я ль немолодым назвал впервые
Женщину возлюбленной женой?
А во мне, со мной мои чужие,
Я живу, пока они со мной.
 

1986

«Потомства двигая зачатки…»

* * *

 
Потомства двигая зачатки,
Лягушек прыгают двойчатки,
Снег мочит редкую траву,
Поют крылатые актеры,
А к ним взлетают метеоры —
Так бабочек я назову.
 
 
Милы мне бабочки и птицы!
Я тот, кто вышел из больницы,
Кто слышит, как весна идет,
Но помнит знаки жизни хрупкой —
Связь неестественную с трубкой,
Свой продырявленный живот.
 
 
Я вам обоим благодарен:
Тебе, что ярко мне подарен,
Мой день, поющий все звончей,
Тебе, что света не видала,
Что триста дней со мной страдала
И триста мучилась ночей.
 

1986

«Чистое дыханье облаков…»

* * *

 
Чистое дыханье облаков
Цвета трав, уже зеленоватых,
Но смущенных, будто виноватых
В грязной рвани, в ржавчине судков,
 
 
В загородных – за зиму – отбросах.
Но еще дано листам травы
Весело купаться в летних росах
И занять у неба синевы.
 
 
Да и я свободен пить из вешней
Чаши этой средней полосы.
А еще вкусить бы воли внешней,
Пусть не больше капельки росы.
 

1986

РОДНИК

 
Где часовня белела
Издалека,
Божья матерь скорбела
У большака.
И от слов ее горьких
В роще возник,
Отзвенев на пригорках,
Чистый родник.
Проезжали подводы,
Слышался скрип,
Проникавший под своды
Пахнувших лип.
Все пылилось, гудело,
Пело, цвело,
А часовня белела
Бело, бело.
И сраженье гремело,
И войско шло,
Божья Матерь скорбела
Светло, светло.
Чад цыганской жаровни
Возле куста
От подножья часовни
Полз до креста,
А зимой выла рядом,
В гуще снегов,
С человечьим укладом
Бытность волков.
И молитвы, и толки —
Вечная смесь.
Но сильней стали волки, —
Только ли здесь?
Божью Матерь втоптали
В пыль, но в пыли
Утоляла в печали
Печаль земли.
Где часовня? Где запах
Срубленных лип?
Гибнет свет в волчьих лапах
Или погиб?
Нет, родник не желает
Больше не быть,
Плачет мать, утоляет
Пришедших пить.
 

1986

СКОРБЬ

 
Я не знаю, глядя издалече,
Где веков туманна колея,
Так же ли благословляла свечи
В пятницу, как бабушка моя.
 
 
Так же ли дитя свое ласкала,
Как меня моя ласкала мать,
И очаг – не печку – разжигала,
Чтоб в тепле молитву прочитать.
 
 
А кому Она тогда молилась?
Не ребенку, а Его Отцу,
Ниспославшему такую милость
Ей, пошедшей с плотником к венцу.
 
 
Так же ли, качая люльку, пела
Колыбельную в вечерний час?
Молодая – так же ли скорбела,
Как теперь Она скорбит о нас?
 

1987

«Как видно, иду на поправку…»

* * *

 
Как видно, иду на поправку
И мне не нужны доктора.
С самим собой очную ставку
Теперь мне устроить пора.
 
 
Пора моей мысли и плоти
Друг другу в глаза посмотреть,
К тебе устремившись в полете,
Совместно с мирами сгореть.
 
 
Позволь мне себе же открыться
И тут же забыть этот взгляд,
Позволь мне в тебе раствориться
И в плоть не вернуться назад.
 

1987

«Когда мы заново родились…»

* * *

 
Когда мы заново родились,
Со срама прячась на кусты,
Не наготы мы устыдились,
А нашей мнимой красоты,
 
 
А нашего лжепониманья,
Что каждому сужден черед.
Но смерть есть только вид познанья,
Тот, кто родился, не умрет.
 
 
И вельзевуловы солдаты
Не побеждают никогда
Молящихся: мы виноваты,
Вкусивши счастия стыда.
 

1987

«Если грозной правде будешь верен…»

* * *

 
Если грозной правде будешь верен,
То в конце тягчайшего пути
Рай, который был тобой потерян,
Ты сумеешь снова обрести.
Так иди, терпи, благословляя
Господа разгневанную власть;
Если б мы не потеряли рая,
Не стремились бы туда попасть.
 

05.06.1987

РОЖДЕННЫЙ ИЗ КАМНЯ

 
Жарой опустошенный,
Свалился в сумрак день,
Как недугом сраженный
Из-за угла уздень.
Недвижный и бездомный,
Лежал он до зари.
Под буркой ночи темной
Светились газыри.
На нем сидели птицы,
И муравьи ползли,
И были ноговицы
Черней самой земли.
Он был обломком воли
И огоньком столпа,
С которыми дотоле
Не ладила толпа.
Из камня он родился,
И, скошен пулей злой,
Он в камень превратился
И слился со скалой.
 

05.06.1987

СЕЛЬСКИЙ ЖИТЕЛЬ

 
Обтерпелся понемногу,
Отдыхает у пруда,
Те года забыл, когда
Потерял под Курском ногу.
Вспоминает старину:
"Дед на фабрике суконной
Зарабатывал законно,
Помер в прошлую весну.
Никакой тебе субботник:
Получал, себе в доход,
Два отреза каждый год
От хозяина работник".
В доме внук растет – Мишук,
Есть жена и дочь без мужа,
Как прошли зима да стужа,
Грыжа выбухнула вдруг.
Отвезли на слободу.
Резал главный врач Премыслер.
И, очнувшись, он размыслил:
«Подыхать я подожду».
Из больницы вышел, выжил,
Понабрался теплых сил.
В сроки всю траву скосил
И картошку помотыжил.
Две машины закупил
Он украденных дровишек.
Был водитель не из выжиг
И десятку уступил.
Как проснется, слышит: птицы
Песнопение творят,
И, как солнышки, горят
Две лампадки у божницы.
 

02.08.1987

В ПАЛАТЕ

 
Смерть поохотилась в палате,
И ждет ли труп,
Что безнадежное проклятье
Сорвется с наших губ?
Мы жертвы, мы и очевидцы
Страды земной.
Как весело в окно больницы
Глядит бульвар Страстной!
Как пламенно земное счастье —
Желанный дар!
От наших глаз Христовы страсти
Сокрыл Страстной бульвар.
Он утром густо разрисован,
Но чьей рукой?
А здесь для нас приуготован
Уже удел другой.
 

08.08.1987

РАЗГОВОР

 
Говорит правда дня, говорит правда ночи.
Что ж друг другу они говорят? "Говори,
Говори подлинней, нам нельзя покороче,
Мы должны говорить от зари до зари".
 
 
Говорит правда дня: "Я – весы и число,
Я – топор и стрекало, перо и лекало,
Я – затоптанный флаг, я – мятежное зло,
Все, что племя людей век за веком искало".
 
 
Говорит правда ночи: "Я – смятение счастья,
Я – догадка любви, я – разгадка судьбы,
Я – веселая воля, я – валторна безвластья,
Я – извечная связь волшебства и мольбы".
 

1987

ПО ЭДГАРУ ПО

 
Возле рижской магистрали, где в снегу стволы лежали,
В глубине лесной печали шел я мерзлою тропой.
Обогнул седой чапыжник. Кто там прянул на булыжник?
Это старый чернокнижник, черный ворон, ворон злой.
 
 
Страшных лет метаморфоза, посиневший от мороза,
Трехсотлетний член колхоза, – черный ворон мне кричит:
– Золотник святого дара сделал вещью для базара,
Бойся, грешник, будет кара, – черный ворон мне кричит.
 
 
Говорю я: – Трехсотлетний, это все навет и сплетни,
Есть ли в мире безответней и бессребренней меня?
Не лабазник, не приказчик, золотник я спрятал вящик, —
Пусть блеснет он, как образчик правды нынешнего дня.
 
 
Но упорен черно-синий: – Осквернитель ты святыни,
Жди отмщения эриний, – ворон старый мне кричит.
– Мастерил свои товары, чтоб купили янычары,
Бойся кары, грозной кары, – ворон старый мне кричит.
 
 
За деревней малолюдной, свой подъем окончив трудный,
Я вступаю в край подспудный, но душе открытый лес.
Кто там, кто там над болотом? Ворон, ты ль за поворотом?
Ты ль деревьям-звездочетам поклонился – и исчез?
 

1987

ВОР

 
Хороши запевалы, – атаманы, пожалуй, не хуже,
Чаша ходит по кругу, а сабли остры,
О Димитрии первом, об убитом Маринином муже
Величальную песню поют гусляры.
 
 
У Марины походка – сандомирской лебедушки танец,
Атаманов ласкает приманчивый взор.
О себе эту песню нынче слышишь, второй самозванец,
Но всегда будешь первым, наш тушинский вор.
 
 
А тебя порубают, – будет третий, четвертый и пятый,
Где ковыль задернеет, там хлебу шуметь,
Но останешься первым, и до самой последней расплаты
Величальную песню тебе будут петь.
 
 
Отпоют тебя степи, обезводятся волжские срубы,
Ворон каркать привыкнет, что царствует вор.
Над башкой твоей мертвой не померкнут Маринины губы,
Лебединая шея, колдующий взор.
 

1987

НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ

 
Как прекрасен, о Господи,
Твой Новый Иерусалим!
Река стягивает его стан
Блистающим кушаком,
Конец которого под висячим мостом уходит
Далеко, быть может, за Ливан.
Более ровно его окружает
Оборонительный пояс,
И на могучей, родной, славянской заре
Вавилонская мотопехота
Кружится в своих металлических
Изящных, самодвижущихся повозках.
 
 
Как чиста подмосковная даль,
Как прекрасна высокого плача
Березовая стена.
Ты собрал, о Господи, людей полевых,
Ремесленных, посадских людей,
И внушив им догадку построить
Новый Иерусалим на Истре,
Ты видел перед Собою,
Ты, который видишь все, а сам никому не виден,
Старинный далекий город
С пророками и царями,
С храмом и виноградниками,
Видел и Себя Самого,
Въезжающего в этот город по узкой,
Азиатской пыльной дороге,
На тихом, ласковом ослике,
И как там,
Ты разбил жителей Нового Града
На колена.
Вот колено сосен – пастырей духовных,
Колено елей-звездочетов,
Колено дубов – воинов бронегрудых,
Колено трав полевых бессильных,
Колено трав полевых целебных,
Колено цветов – знатных прихожан,
Колено цветов – безвестных тружеников,
Колено бабочек – щеголих,
Колено волков – серых видений Каина,
Колено ланей, чье изображенье – на Твоей книге,
Колено волов, бездумно жующих своих соплеменников
Траву и цветов-смиренников,
Колено птиц, которым Ты присвоил
Крылья серафимов,
И колено птиц,
Которых Ты щедро наградил
Серебряными шекелями
Своей несравненной гортани.
 
 
А там, за антеннами,
Над кровлями с детства запуганных людей, —
Там в самом деле коровник?
Там в самом деле колхозный амбар?
Там в самом деле здание сельсовета?
Там в самом деле котельная
Дома отдыха фарисеев?
Разве там – вдали – под перистыми облаками
Не высится недавно отстроенный
Храм Нового Иерусалима,
Храм, возведенный нашими окованными руками?
Как прекрасно, о Господи,
Созданное Твоими работниками,
Даже музей, в котором болтают,
И никто не молится Твоему образу.
И, может быть, даже колено,
Которого не знал старый Иерусалим,
Пьяное, сплошь плоть, сплошь прах,
Тоже может стать прекрасным,
Если Ты вдохнешь в него душу и простишь его…
Не кровосмесительным, наговорным
Злым зельем чернокнижников,
А чистой, целомудренной кровью зари
Напоены облака, и река, и вода родника,
И широка, широка заря
Над Новым Иерусалимом.
 

1987

«Когда мне в городе родном…»

* * *

 
Когда мне в городе родном,
В Успенской церкви, за углом,
Явилась ты в году двадцатом,
Почудилось, что ты пришла
Из украинского села
С ребенком, в голоде зачатом.
 
 
Когда царицей золотой
Ты воссияла красотой
На стеклах Шартрского собора,
Глядел я на твои черты
И думал: понимала ль ты,
Что сын твой распят будет скоро?
 
 
Когда Казанскою была,
По Озеру не уплыла,
Где сталкивался лед с волнами,
А над Невою фронтовой
Вы оба – ты и мальчик твой —
Блокадный хлеб делили с нами.
 
 
Когда Сикстинскою была,
Казалось нам, что два крыла
Есть у тебя, незримых людям,
И ты навстречу нам летишь,
И свой полет не прекратишь,
Пока мы есть, пока мы будем.
 

1987

НИЩИЕ В ДВАДЦАТЬ ВТОРОМ

 
Капоры белиц накрахмалены,
Лица у черниц опечалены,
Побрели богомолки.
Помолиться – так нет иконочки,
Удавиться – так нет веревочки,
Только елей иголки.
 
 
Отгремели битвы гражданские,
Богатеют избы крестьянские,
Вдоволь всяческой пищи.
Только церковка заколочена,
Будто Русь – не Господня вотчина,
А нечистых жилище.
 
 
Зеленеют елей иголочки,
Побираются богомолочки,
Где дадут, где прогонят,
И стареют белицы смолоду,
Умирают черницы с голоду, —
Сестры в поле хоронят.
 

1987

БУРЯ

 
В начале августа прошла
Большая буря под Москвою
И тело каждого ствола
Ломала с хвоей и листвою.
 
 
Кружась под тучей грозовой,
Одна-единственная птица
Держалась к буре головой,
Чтоб не упасть, не расшибиться.
 
 
Свалилась на дорогу ель,
И над убитым мальчуганом
Сто океанов, сто земель
Взревели темным ураганом.
 
 
Малыш, за чей-то давний грех,
Как агнец, в жертву принесенный,
Лежал, сокрытый ото всех,
Ничьей молитвой не спасенный.
 
 
Заката неподвижный круг,
Еще вчера спокойный, летний,
Сгорел – и нам явились вдруг
Последний день и Суд последний.
 
 
Мы понимали: этот суд
Вершится вдумчиво и скоро,
И, зная – слезы не спасут,
Всю ночь мы ждали приговора.
 
 
А утром солнышко взошло,
Не очень яркое сначала,
И милостивое тепло
Надеждой светлою дышало.
 
 
Зажглась и ранняя звезда
Над недоверчивым безлюдьем,
Но гул последнего Суда
Мы не забудем, не забудем.
 

1987

ТУМАН

 
Лес удивляется белесой полосе,
А мир становится безмерней:
Как будто пахтанье, густеет на шоссе
Туман поздневечерний.
 
 
Врезаемся в него, не зная, что нас ждет
За каждым поворотом чудо.
Сейчас нам преградит дорогу небосвод
С вопросом: – Вы откуда?
 
 
А я подумаю, что эта колея
Бесплотней воздуха и влаги:
Она низринута с горы сверхбытия
В болота и овраги.
 

1988

ИРИСЫ

 
Деревня длится над оврагом,
Нет на пути помех,
Но вверх взбираюсь тихим шагом,
Мешает рыхлый снег.
 
 
Зимою жителей немного,
Стучишь – безмолвен дом,
И даже ирисы Ван Гога
Замерзли над прудом.
 
 
А летом долго не темнело,
Все пело допоздна,
Все зеленело, все звенело,
Пьянело без вина.
 
 
Вновь будет зимняя дорога,
Но в снежной тишине
Все ж будут ирисы Ван Гога
Цвести на полотне.
 

1988

«Шумит река, в ее одноголосье…»

* * *

 
Шумит река, в ее одноголосье —
Загадка вековая, кочевая.
Из темной чащи выбегают лоси,
Автомашин пугаясь – и пугая.
 
 
И голос, кличем пращуров звучащий,
И лес по обе стороны дороги,
И мы посередине темной чащи,
И наши многодумные тревоги,
 
 
И лоси, вдруг возникшие, как чудо,
С глазами, словно звезды Вавилона, —
Мы здесь навек. Мы не уйдем отсюда.
Земля нам не могила здесь, а лоно.
 

1988

СТЕНЫ НОВОГО ИЕРУСАЛИМА

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

Гумилев

 
Стены Нового Иерусалима
Не дворцы и скипетры царей,
Не холопье золото ливрей,
Не музейных теток разговоры,
Не церквей замшелые подпоры,
Не развалины монастырей,
А лесов зеленые соборы,
А за проволокою просторы
Концентрационных лагерей,
Никому не слышные укоры
И ночные слезы матерей.
 

1988

В КОВЧЕГЕ

 
Просило чье-то жалостное сердце,
Чтобы впустили и меня в ковчег.
Когда захлопнулась за мною дверца
И мы устраивались на ночлег,
Забыл я, кто я: отпрыск иноверца
Иль всем знакомый здешний человек?
 
 
Лицо мне щекотало тело львицы,
Я разглядеть не мог других людей.
Свистя, вертелись надо мною птицы,
То черный дрозд, то серый соловей.
Я понимал, что нет воде границы
И что потоп есть Дождь и вождь Дождей.
 
 
Я также понимал, что наши души
Остались там, в пространстве мировом,
Что нам теперь уже не надо суши,
Что радость есть в движенье круговом,
А за бортом вода все глуше, глуше,
Все медленней, но мы плывем, плывем…
 

1988

«В слишком кратких сообщеньях ТАССа…»

* * *

 
В слишком кратких сообщеньях ТАССа
Слышу я возвышенную столь
Музыку безумья Комитаса
И камней базальтовую боль.
 
 
Если Бог обрек народ на муки,
Значит, Он с народом говорит,
И сливаются в беседе звуки
Геноцид и Сумгаит.
 

1988

«Устал я от речей…»

* * *

 
Устал я от речей
И перестану скоро
Быть мерою вещей
По слову Протагора.
 
 
Устал я от себя,
От существа такого,
Что, суть свою рубя,
В себе растит другого.
 
 
Нет, быть хочу я мной
И так себя возвысить,
Чтоб, кончив путь земной,
Лишь от себя зависеть.
 

1988

ВОСПОМИНАНИЕ

 
Райский сад не вспоминает,
Просто дышит и поет,
Будущего он не знает,
Прошлого не сознает,
 
 
И лишь наша жизнь земная
Думает о неземном,
И, быть может, больше рая
Память смутная о нем.
 

1988

КАВКАЗ

 
Я видел облака папах
На головах вершин,
Где воздух кизяком пропах,
А родником – кувшин.
 
 
Я видел сакли без людей,
Людей в чужом жилье,
И мне уже немного дней
Осталось на земле.
 
 
Но преступление и ложь,
Я видел, входят в мир
С той легкостью, с какою нож
В овечий входит сыр.
 

1988

МАЙСКАЯ НОЧЬ В ЛЕСУ

 
Какая ночь в лесу настала,
Какой фонарь луна зажгла,
Иль это живопись Шагала —
Таинственная каббала?
 
 
А что творится с той полянкой,
Где контур сросшихся берез, —
Как будто пред самаритянкой
Склонился с просьбою Христос.
 
 
О как понять мне эти знаки,
И огласовки, и цифирь,
Когда в душистом полумраке
Ликует птичий богатырь.
 
 
Он маленький, почти бесцветный,
И не блестящ его полет,
Но гениально неприметный,
Он так поет, он так поет…
 

1988