Текст книги "Большая книга стихов"

Автор книги: Семен Липкин

ОСЕНЬ У МОРЯ

 
Пляж опустел. Волны в солнечных вспышках.
Яркий песок. Сонный толстый рыбак.
Чайки болтливые в белых манишках.
Черное сборище тощих собак.
 
 
У рыбака слишком женские груди.
Где теперь скумбрия, где камбала?
Старые люди, одесские люди
На лежаке забивают козла.
 
 
Как мне близка их безумная участь,
И ничего я не знаю свежей,
Чем вопросительной речи певучесть,
Чем иронический смысл падежей.
 
 
Юноша, с бедностью южною споря,
Наспех из дома ушел своего,
И ничего не нашел вместо моря,
И не узнал ничего, ничего.
 
 
Как я пришел? Чьей прошел я тропою?
Где разбросал разумения соль?
Жизнь моя, что же мне делать с тобою?
Что с тобой делать, плебейская боль?
 
 
Вот я вернулся, так поздно вернулся,
Так холодна в эту пору волна,
Вышел на берег, едва окунулся,
И оглянулся: густа и душна
 
 
Туча над морем…
 

1982

МЕЖДУ МОРЕМ И СТЕПЬЮ

 
Стебли скудного поля меж морем и степью;
Кукуруза обломана; тучей сплошной
Небо низко склонилось к сухому отрепью
Жестких трав. Наконец-то трамвай – и двойной!
 
 
Мне в лицо дышат люди, вагон наполняя.
Вот он дрогнул и двинулся вместе с грозой.
Нет, не ветви касаются стекол трамвая,
Это смерть меня пробует доброй косой.
 

1982

ДВА ВОСЬМИСТИШИЯ

 
Пока я живу, я боюсь.
Боюсь, что убьют иль убьюсь.
Попойки столичной боюсь
И койки больничной боюсь.
Боюсь наступления дня.
Боюсь, что принудят меня
Покинуть Советский Союз.
Боюсь, что всего я боюсь.
 
 
Но плоть возвращу я во прах,
Умру – и погибнет мой страх.
Из чаши забвенья напьюсь, —
Пойму: ничего не боюсь.
Тревог не наследует смерть
И страха не ведает смерть.
О братья – костры, топоры,
О Смелость и Смерть – две сестры.
 

1983

ДЕРЕВЕНЬКА

 
Хорошо белеют вдоль дорожки
Донника серебряные брошки,
Липу облетают мотыльки,
И большое облако в тумане,
Как беременная в сарафане,
Пухнет в мутном зеркале реки.
 
 
Деревеньку дьявол, что ль, пометил?
Утро здесь не возвещает петел,
И средь лип – ни всхлипов и ни снов,
Не звенит в коровнике подойник,
И молчит, как в саване покойник,
Длинный ряд пустых домов.
 

1983

КАМЕНЬ

 
Я камень запомнил средь горных дорог.
Там травы не знают, что где-то их косят.
Он был одинок, как языческий бог,
Которому жертвы уже не приносят.
 
 
Он был равнодушен и к бегу машин,
И к тихим движеньям стареющих мулов,
При свете дневном оставался один
И ночью, в мерцании звезд и аулов.
 
 
Но было ведь, было: молил его жрец
От глада и мора избавить селенья,
И жертвенник он вспоминал, и овец,
И сладостный запах священного тленья.
 
 
Столетья, как стадо, шли мимо него,
Но их замечать не хотел он упрямо.
Когда облака обступали его,
Он думал, что это развалины храма.
 

1983

«Я знаю вместилище мрака…»

* * *

 
Я знаю вместилище мрака,
Я с детской поры в нем живу,
О нем представленье, однако,
Неправильно по существу.
 
 
Во мраке есть жаркие полдни,
И ярко пылает закат.
Деревья в садах не бесплодны,
И скинии хлеба стоят.
 
 
В нем синее-синее небо,
Полны города суетой,
И даже свершается треба
Священником в церкви пустой.
 

1983

НАЧАЛО ЛЕТА

 
Дочь забудет, изменит жена, друг предаст, —
Все проходит, проходит…
Но ошибся безжалостный Екклесиаст,
Ничего не проходит.
 
 
Вновь рождается дочь, чтоб забыть об отце,
Вновь жена изменяет,
Снова друг предает, – и начало в конце
Ничего не меняет.
 
 
Но останется в сердце моем и твоем
То, что здесь происходит,
Ибо призрачна смерть и мы вечно живем,
Ничего не проходит.
 
 
Потому что осмысленно липа цветет,
Звонко думает птица,
Это было и будет всегда и уйдет,
Чтобы к нам возвратиться.
 

1983

КОРОТКАЯ ПРОГУЛКА

 
Молодой человек в безрукавке,
На которой был выведен, вроде заставки,
Леопард с обнажившимся когтем,
Почему-то (и остро) задел меня локтем,
(Почему-то я знал наперед,
Что поступит он именно так),
Но и этот умрет.
Эфиопская девка – дитя Козлоногой,
С желтоглазой собакой (попробуй потрогай)
Мне навстречу идет, чтобы взглядом окинуть: "Разиня,
Раскумекал ли, что пред тобою богиня —
Самодержица-скука?"
Кто, однако, из этих двоих – настоящая сука?
Впрочем, обе умрут.
Вот и я затрудненным, замедленным шагом
Приближаюсь к заманчивым благам:
К двум деревьям, к скамейке, к пруду.
Сообщает листва, что я скоро уйду,
А она-то, листва,
После смерти воскреснет и будет другим говорить
Приблизительно те же слова.
Дождевая появится тучка
Или более замысловатая штучка,
Скажем, даже комета,
Или тень неопознанного голубого предмета,
Или тень – на земле – воробья,
Я скажу, понимая, что люди меня не услышат:
«Это я, это я».
 

01.08.1983

МУЗЫКА

 
В иной какой-то жизни был духовен
И музыкален, кажется, мой слух,
В теперешнем рожденье стал я глух,
И глухотой другою, чем Бетховен.
Но твердо знаю: музыка – весна.
Красноречиво, хоть и бессловесно,
Нам говорит о том, что всем известно.
И все же в каждом звуке – новизна.
Что ей слова, когда есть шелест, шорох
И дальние признания скворца,
Когда сирень у самого лица
И юность яблонь в свадебных уборах,
И все земное светом налито,
И сколько листьев, столько и мелодий,
И что-то просыпается в природе,
Я силюсь вспомнить и не помню – что?
 

14.06.1983

НАДПИСЬ НА ВОСТОЧНОЙ КНИГЕ

 
Зачем непрочные страницы множить
И в упоенье, в темноте надменной
Выделывать сомнительный товар?
Приходит Время, как халиф Омар,
Чтоб ненароком книги уничтожить,
За исключением одной – священной.
 

19.07.1983

«О, как балдеет чужестранец…»

* * *

 
О, как балдеет чужестранец
В ночном саду среди пустыни,
Когда впервые видит танец
Заискивающей рабыни.
О, как звенят ее движенья,
То вихревидны, то округлы,
Как блещут жизнью украшенья
И глаз стопламенные угли.
А там, за этим садом звездным,
Ползут пески, ползут кругами,
И слышно в их дыханье грозном:
– Вы тоже станете песками.
 

21.08.1983

ИМЕНАМ НА ПЛИТАХ

 
Я хочу умереть в июле,
На заре московского дня.
Посреди Рахилей и Шмулей
Пусть положат в землю меня.
 
 
Я скажу им тихо: "Смотрите,
Вот я жил, и вот я погас.
Не на идише, не на иврите
Я писал, но писал и о вас.
 
 
И когда возле мамы лягу,
Вы сойдите с плит гробовых
И не рвите мою бумагу, —
Есть на ней два-три слова живых".
 

30.08.1983, Горбово

ЗЕМЛЯ

 
Ты Господом мне завещана,
Как трон и венец – королю,
На русском, родном, – ты женщина,
На русском тебя восхвалю.
Не знаю, что с нами станется.
Но будем всегда вдвоем,
Я избран тобой, избранница,
Провозглашен королем.
Светлеет жилье оседлое
Кочевника-короля.
Ты – небо мое пресветлое,
Возлюбленная Земля.
 

09.09.1983

ВБЛИЗИ МУЗЕЯ

Если бы выставить в музее плачущего большевика.

Маяковский

 
Все подписал, во всем сознался.
С генштабом Гитлера спознался,
Весь променял партийный стаж
На шпионаж и саботаж.
Листовки, явки, вихрь свободы,
Подполье, каторжные годы,
Потом гражданскую войну, —
Все отдал, чтоб спасти жену:
На двадцать лет она моложе,
Два сына на нее похожи…
И вывел он пером стальным
Свой знаменитый псевдоним,
И зарыдал вблизи музея…
Ежов, наглея и робея,
Смотрел, как плачет большевик,
Но к экспонатам он привык.
 

05.10.1983

ВЕЧЕР В РЕЗИДЕНЦИИ ПОСЛА

 
Посольской елки разноцветный сон.
Еще рождественский сияет праздник.
Меж двух коринфских вычурных колонн
Играет пианист-отказник.
Он молод, бородат, щеголеват,
И, кажется, от одного лишь взмаха
Двух птиц – двух легких рук – звучат
Колоколами фуги Баха.
Ему внимают дамы и послы,
Священник православный из Дамаска.
Колонны, кресла сказочно белы,
Но мне мерещится другая сказка:
На палубе толпится нищета.
Что скрыто в будущем туманном?
Как жизнь пойдет? Как будет начата
Там заново за океаном?
Я слышу бормотанье стариков,
Я вижу грязные трущобы
И женщин, но уже без париков,
Глядящих издали на небоскребы,
На ярко освещенный Яшкин-стрит,
На улицы, где маклеруют,
А дети – кто зубрит, а кто шустрит,
А кто беспечно озорует.
Им суждено в Нью-Йорке позабыть
Погромы в Ковно, в Каменец-Подольске,
С акцентом по-английски говорить,
Как некогда по-русски и по-польски.
Один стоит поодаль. Он затих.
С улыбкою на личике нечистом
Он слышит ангелов средь свалок городских,
Он станет знаменитым пианистом.
 

11.01.1984

УТРО ПО ДОРОГЕ В ЛЕС

 
Забудем о заботах книжных,
О запылившихся трудах:
Теперь дороже
Нам снизки ласточек недвижных
На телеграфных проводах
И день погожий.
Под кровлей раннего тумана
Мне показалось: лес далек,
Но он был ближе,
Чем мысль, пришедшая нежданно,
Чем этот легкий мотылек,
Плясун бесстыжий.
О чем же мысль пришла? О раннем
Сиянии дерев и трав;
О бесполезном
Раздумье, слитом с умираньем;
О том, что, мир в себя приняв,
Мы в нем исчезнем.
 

17.11.1984

КРУГОЗОР

 
Зеленое, мокрое поле овса
С улыбкой – иль это смеется роса? —
Взирает на утренние небеса.
За полем, одетые в белый наряд,
Березы свершают старинный обряд:
Молитву они бессловесно творят.
А дальше, за рощей, впадает река
В другую реку, наклонившись слегка,
И старшей подруги вода ей сладка.
А дальше, где в гору идет колея,
Глушилок-страшилищ торчат острия,
А дальше, а дальше – Россия моя.
Россия мздоимцев, Россия хапуг,
Святых упований и варварских вьюг.
И мерзко хмельных и угодливых слуг.
И пусть по России прошелся терпуг,
Россия – росою обласканный луг
И памятный первый погромный испуг.
 

23.07.1984

ЯНВАРЬ, НОЧЬ

 
Тяжелые белые шубы медвежьи
На елях развесил Январь,
И звездочка в небе, в бездонном безбрежье,
Горит, как на барже фонарь.
 
 
Я чужд этой ночи, и логову елей,
И тропке, ползущей в снегу,
И лишь фонарю, что горит еле-еле,
Открыть свою тайну могу.
 
 
Не знает зима, как ей быть с посторонним
Со мной, с огоньком надо мной.
Мы вместе угаснем, мы вместе утонем
В безбрежной пучине ночной.
 

1984

МАЛИНОВКА

 
Над грубым гуденьем вагонов
Сияющий храм вознесен,
Но вместо малиновых звонов —
Малиновки сдавленный звон.
 
 
О чем же грустишь ты, зорянка?
О том, что покорствуем зря?
О том, что пустая приманка —
Лесное тепло сентября?
 
 
О том, что хочу не другую,
А эту дорогу топтать,
И вместе с тобою тоскую
О дерзости громко роптать.
 

1984

ЗИМНИЙ ЗАКАТ

 
Вот я вижу тебя сквозь очередь,
Где в былое пятятся годы,
Соименница дерзкой дочери
Сандомирского воеводы.
 
 
Как привыкла ты, пообедали
В метростроевской мы обжорке,
На закате зимнем проведали
Те, что помнила ты, задворки.
 
 
Вот любуемся мы домишками
И церквами Замоскворечья,
На тебе, как на князе Мышкине,
Тонкий плащ топорщил оплечья.
 
 
О декабрьской забыв суровости,
Мне своим говорком московским
Сообщала старые новости
О Бальмонте, о Мережковском.
 
 
Притворились, что не заметили,
Как над нами кружится стужа.
Где присяжные? Где свидетели?
Где Париж? Где погибель мужа?
 
 
А порой от намека слабого
Поднималась надменно бровка…
Далека, далека Елабуга
И татарская та веревка.
 

1984

В ЦАРСТВЕ ФЛОРЫ

 
В стране деревьев и цветов лесных
Я думаю о существах иных.
 
 
Я думаю о близких существах,
Осмысленных в цветах и деревах.
 
 
Мне кажется, что легкая сосна —
Та девочка, чья южная весна
 
 
Пролепетала в отроческий час
Мне первый и пленительный отказ.
 
 
Мне кажется: акация, как мать,
Откинула серебряную прядь,
 
 
И говорят мне белые цветы:
«Все правильно, мой мальчик, сделал ты».
 
 
Я вижу старый искривленный дуб.
Рисунок узнаю отцовских губ.
 
 
Еще мгновенье – он уйдет во тьму,
Сейчас не хватит воздуха ему.
 
 
А кто стоит среди кустов и трав,
А сам, как лес, как целый лес, кудряв?
 
 
И ствол его, до самой купины
Обугленный дыханием войны,
 
 
Навеки, прочно в эту землю врос,
Ничто ему ни вьюга, ни мороз,
 
 
Всегда во мне, поныне с давних пор,
Исследующий, требующий взор.
 
 
Одетое душистою листвой,
Мне деревце кивает головой,
 
 
И я на голос двигаюсь ольхи,
Читающей безумные стихи,
 
 
И жаром араратского огня
Два разных глаза веют на меня.
 

1984

В КАЛМЫЦКОЙ СТЕПИ

 
В долине плоской, как доска,
Чернеют овцы и собаки —
Начертанные кем-то знаки
Неведомого языка.
 
 
Песок и солнце жгут их колко,
А я пытаюсь их прочесть,
Забыв про шифер и про жесть
Степного пыльного поселка.
 
 
Вдруг клинописному письму
И я сумею научиться,
Но смысл, который в нем таится,
Я не открою никому.
 

 
О степь калмыцкая с двоякой
Субстанцией ночной,
Когда братаются два мрака:
Воздушный и степной.
 
 
Здесь образ неба так нагляден,
Как будто степь видна,
В нем столько же бугров и впадин,
Как у степного дна.
 
 
Здесь понял я, что мир загробный
Земным стезям сродни,
Здесь звездам – редкие – подобны
Степных жилищ огни.
 
 
Здесь видел я, как вспыхнул разум
Небесной чистоты
В том желтоскулом, узкоглазом,
Который гнал гурты.
 

1984

ПТИЦА

 
Посвист осенний во мгле – Кудеяр-атаман
Кличет своих сотоварищей хищных, когтистых,
Движется лес, приближается к дому туман,
Пряча в себе очертанья деревьев безлистых.
 
 
Птица в окно ударяет, стучится в стекло,
Форточку я отворяю, и птица влетает,
Ей хорошо на ладонях моих, ей тепло,
Умные черные глазки от счастья блистают.
 
 
Ей хорошо в домовитом, нагретом углу,
Крыльям бессильным нужна этих бревен ограда.
Страшно вернуться назад, в ястребиную мглу,
Воля страшна, потому что ей воли не надо.
 

1984

ОТРАЖЕНИЕ

 
Вовек не ведавшая груза,
Чуть холодна, но не строга,
Как властно и спокойно Руза
Разъединяет берега.
 
 
Стоят колодезные срубы,
С ней не забывшие родства,
Над ней – столетних фабрик трубы,
Тысячелетние слова.
 
 
Ее обманчивая милость
Есть в ощущении моем,
Что ничего не изменилось
В краю негромком и родном,
 
 
Что я, сегодня отраженный,
В ней вижу гордое вчера,
Что я стою над ней, рожденный
Для битвы, жертвы и добра.
 

1984

«Присягаю песенке пастушьей…»

* * *

 
Присягаю песенке пастушьей
Около зеленого холма,
Потому что говорит мне: "Слушай
Отзвуки Давидова псалма".
 
 
Присягаю выспреннему слогу,
Потому что по земле иду
В том саду, где Бог молился Богу,
И цветы сияют в том саду.
 
 
Присягаю ночи заполярной,
Движущейся, может быть, ко мне,
Потому что вижу свет нетварный
В каждом пробуждающемся дне.
 

1984

ОСВЕЩЕННЫЕ ОКНА

 
Поздней ночью проснусь – ужаснусь:
Тьму в окне быстрый ветер косматит,
Все, чего я душой ни коснусь,
Однотонно меня виноватит.
 
 
То ли речи дождя мне слышны
В шуме желтых осенних лохмотьев?
Два окна, как две жгучих вины,
Зажигаются в доме напротив.
 
 
Выше – юности глупой вина,
Ниже – та, что пришла с лихолетьем,
И горят в черноте два окна
На шестом этаже и на третьем.
 

1984

ПРАВДА

 
Рядится правда, нам сверкая
То остромысленным пером,
То побасёнкой попугая,
То старой притчи серебром.
 
 
То выкажет свою натуру
Из-под дурацких колпаков,
А то по молодости, сдуру,
Сболтнет нам сорок сороков.
 
 
Но лучше всякого глагола
Хитроискусной суеты
Усталый облик правды голой,
Не сознающей наготы.
 

1984

«Ужели красок нужен табор…»

* * *

 
Ужели красок нужен табор,
Словесный карнавал затей?
Эпитетов или метафор
Искать ли горстку поновей?
 
 
О, если бы строки четыре
Я в завершительные дни
Так написал, чтоб в страшном мире
Молитвой сделались они,
 
 
Чтоб их священник в нищем храме
Сказал седым и молодым,
А те устами и сердцами
Их повторяли вслед за ним…
 

1984

ПАМЯТНИК СТАРИНЫ

 
Надвратная церковь грязна, хоть бела,
На стенах собора – приметы ремонта,
А вспомни, как травка здесь кротко цвела,
Звенели в три яруса колокола
И день откликался на зов Ферапонта.
 
 
А вспомни, как двигались на монастырь
Свирепость ордынца и жадность литвина,
Но слушала вся подмосковная ширь,
Как пастырь настраивал чутко псалтырь,
И ей подпевали река и долина.
 
 
Все вынесли стены – и язву, и мор,
И ор петушиный двенадцати ратей,
Но свой оказался острее топор, —
Стал пуст монастырь и замолкнул собор,
Не шепчет молитв и не хочет проклятий.
 
 
Зачем ремонтируют? Будет музей?
Займут помещенье под фабрику кукол?
Сюда не идет на поклон мукосей,
И свой оказался чужого грозней, —
Хмель вытравил душу иль дьявол попутал?
 
 
Когда поднимается утром туман
Иль красит закат полосу горизонта,
Ревет над рекой репродуктор-горлан
И отклика нет у заречных крестьян
На зов Ферапонта, на зов Ферапонта.
 

1984

ВОЗЛЕ МИНСКА

И. И. Ром-Лебедеву

 
Возле Минска, в свете полнолунья,
На краю лесного полустанка,
Поводила бедрами плясунья,
Пестрая красавица цыганка.
 
 
Танцевала в длинной красной юбке,
Хрипло пела в длинной желтой шали,
И за неименьем душегубки,
Немцы не душили – убивали.
 
 
Там стрельба поляну сотрясала,
Ржали кони, и кричали люди,
А цыганка пела и плясала,
И под шалью вздрагивали груди.
 
 
Громкий ужас древнего кочевья,
Молодые, старики и дети
Падали на землю, как деревья,
А над ними – песнь седых столетий.
 
 
Темная земля в крови намокла,
Нелюдь слушала, стреляла, злилась,
Наконец и девушка замолкла
И на лошадь мертвую свалилась.
 
 
Сохранили и дубы, и вязы
Оборвавшуюся песнь цыганки,
И от них услышал я рассказы
Про погибель кочевой стоянки.
 

1984

ЛЕСНОЙ УГОЛОК

 
Здесь холмик перерезан
Подрубленным стволом.
Ручей пропах железом,
Как человек – теплом.
 
 
Как полотенце, мокнет
Шоссе, прибита пыль,
Вот-вот в ветвях зацокнет
Соловушка-бобыль.
 
 
Не каждому приятен
Сей беспредельный лес,
Да и не всем понятен
Его удельный вес.
 
 
Здесь и трава, и всхолмье,
И дикий блеск воды, —
Не темное бездомье,
А свет всея звезды.
 
 
А если глубже вникнуть,
То в прели и в грязи
Здесь может свет возникнуть
Всея моей Руси.
 

1984

«Коровье дремлет стадо…»

* * *

 
Коровье дремлет стадо
На травке луговой,
Один бычок безрогий
Мотает головой,
И от реки прохлада
Струится вдоль низин
Проселочной дорогой,
Где царствует бензин.
 
 
Как телка, неподвижен
Железный ржавый лом.
Гараж и мастерские
Рождают мнимый гром.
К животным он приближен,
Но не пугает их,
Хоть голоса людские
Грубее луговых.
 
 
Я вспомнил, что когда-то
Я тоже был бычком
И на траву, безрогий,
Ложился я ничком.
Громов и их раската
Понять хотел я суть,
Вникая в гул тревоги
И не страшась ничуть.
 

1984

ДВУЕДИНСТВО

 
Есть двуединство: народ и религия,
И потому что они сочетались,
Правды взыскуя, отвергну вериги я
И не надену ни рясу, ни талес.
 
 
Нам в иероглифах внятна глаголица.
Каждый зачат в целомудренном лоне.
Каждый пусть Богу по-своему молится:
Так Он во гневе судил в Вавилоне.
 
 
В Польше по-польски цветет католичество,
В Индии боги и ныне живые.
Русь воссияла, низвергнув язычество,
Ждет еще с верой слиянья Россия.
 
 
Кто мы? Жнецы перед новыми жатвами,
Путники в самом начале дороги.
Будем в мечети молчать с бодисатвами
И о Христе вспоминать в синагоге.
 

1984

«Есть ли жизнь в гончарной мастерской…»

* * *

 
Есть ли жизнь в гончарной мастерской,
Там, где глиняные существа
Обладают внешностью людской,
Легкой забавляются строкой,
Говорят ненужные слова.
 
 
Но от них я славы не хотел
(И быть может, в этом мой порок),
Я мечтал избрать другой удел, —
Стать душою для бездушных тел
С помощью скрепленных рифмой строк.
 
 
А строка моя произошла
От союза боли и любви,
Чтоб войти в бездушные тела,
Чтобы чудно глина ожила
От союза боли и любви.
 

1984

В НИЩЕЙ ХАТЕ

В нищей хате, в Назарете…

Сологуб

 
Женщины в синих рубашках стоят у колодца.
Светится скупо внизу Назарет.
Вечер сухою и колкой прохладою льется.
Но кое-где еще глиняный город нагрет.
 
 
Женщина с полным кувшином спускается к хате.
Плотник ячменные хлебы испек.
Уголь истлел в очаге, а над люлькой дитяти
Через открытые двери сгустился восток.
 
 
Было б неплохо купить для светильника масло, —
Где там: гроша не найдут бедняки.
Но, чтоб младенец без страха заснул, чтоб не гасла
Нищая хата, слетелись в нее светляки.
 

1985

«Вот и новый день глаза смыкает…»

* * *

 
Вот и новый день глаза смыкает,
И его одела пелена,
Но в душе моей не умолкает
Негодующая тишина.
 
 
Немоты надменная основа,
Ты прочнее, чем словесный хруст,
Но как трудно, стыдно прятать слово,
Вырваться готовое из уст.
 

1985

ПТИ-КРЮ

 
Когда я сам с собою говорю,
А говорю я о своей печали,
Как хочется, чтоб на часок Пти-Крю,
Колдунью-собачонку мне прислали.
 
 
Чтоб разогнал ее целебный лай
Тоску и страхи, а у них под спудом
Я обнаружил бы волшебный край,
В моей душе открывшийся мне чудом.
 
 
Как странник, долго шедший по местам
Глухим и диким, но приют нашедший,
Я землю обрабатывал бы там,
Пустыню превратил бы в сад расцветший.
 
 
Переселенец, жил бы в шалаше,
В тиши, в трудах, в усталости желанной,
И в собственной скончался бы душе
Для вечной жизни, ей обетованной.
 

1985

24 ИЮНЯ 1985 ГОДА

 
Я не был ни ведомым, ни вожатым,
Ни каменщиком вольным, ни в охранке,
И никакой патологоанатом
Не станет изучать мои останки.
 
 
Обрел я в жизни лишь одну удачу, —
По-детски веруя, марать бумагу
И знать, что и на небе не утрачу
Траву лесную и речную влагу.
 
 
Забыв о глиняном непрочном грузе,
И там босыми легкими ногами
Коснусь голубизны, приближусь к Рузе,
Изогнутой живыми берегами.
 
 
И вновь возникнет предо мной складная
Скамеечка и яркий твой купальник,
И вновь пойму, что вам я сопечальник:
Тебе, любовь, тебе, земля родная.
 

1985

«Над речкой взбухли ватные химеры…»

* * *

 
Над речкой взбухли ватные химеры,
К плетню прижался новый «Запорожец»,
В деревне лишь одни пенсионеры
Да несколько приезжих детских рожиц.
 
 
Березы, как солдатские невесты,
В сторонке собрались, в ячменном поле,
И громко повторяют анапесты
Некрасова ли, Анненского, что ли.
 
 
И радостно мне знать, что неизменны,
Какие б ни безумствовали грозы,
И анапестов звон, и хлеб ячменный,
И во поле стоящие березы.
 

1985

«Я никогда не видел правду жизни…»

* * *

 
Я никогда не видел правду жизни,
А правду смерти видел на войне.
Тогда-то и открылось мне впервые
Незримое в том зримом, в чем живые
Мнят истину, бесспорную вполне.
А что это такое – правда смерти?
Лежит солдат, лежит без головы,
Но все же вечность – в нем, он существует,
Его душа волнуется, волнует
И небо, и меня, и тень травы.
 

1985

ЛЕШИЙ

 
Стоит холодное сырое лето.
Мне сквозь туман, сдается, вся видна,
В тулуп нагольный спрохвала одета,
Бессильно-гениальная страна.
 
 
Ее мутно-зеленый глаз мужичий
Не знает сам, о чем его мечта:
Разбойничьей ли ищет он добычи
Иль тишины раскольничей скита.
 
 
Куда ни глянь – поляны, поймы, плеши,
Районной речки медленный поток,
И, на ветвях качаясь, смотрит леший
С насмешкой на военный городок.
 

1985