Текст книги "Каменный пояс, 1975"
Автор книги: Семен Буньков
Соавторы: Виктор Ардов,Александр Куницын,Лев Сорокин,Сергей Каратов,Анатолий Головин,Александр Лозневой,Борис Калентьев,Михаил Чумаков,Надежда Емельянова,Лев Бураков
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
Это был наш первый командир, которого я увидел в погонах. Мы привыкли, что погоны – признак белогвардейского офицера. А это был красный офицер. Притом с пистолетом. И главное, боевой товарищ отца, как он сразу представился.
Он пришел днем и целый час просидел у соседки, ожидая меня. Я все каникулы пропадал обычно то у Аркаши, то у Эдика.
С любопытством я осматривал его, человека в новых, необычных, только что введенных погонах. Человека, приехавшего с фронта. Видевшего смерть и боль долгие месяцы... Он снял шинель, оправил гимнастерку. Сел за стол, разглядывая меня в упор. Закурил.
Он посмотрел на меня испытующе. Разогнал дым толстыми рыжеватыми пальцами. Крупный нос как бы обнюхивал меня. И так же бдительно морщил молочновато-розовый лоб. Торчком стояли жесткие короткие темно-русые волосы. На вид ему можно было дать и двадцать, и тридцать, и пятьдесят лет. Зеленые цепкие глаза молодили. А белесая изморозь в висках старила.
– Значит, так, – сказал он, докурив и ткнув папироску в цветочный горшок, – обо мне Саша, может, и не писал, а я его фронтовой дружок. Зовут меня просто – Василий, а отчество мудреное – Мафусаилович, А потому называй меня дядей Васей. Договорились?
Он хлопнул меня по плечу и удобнее сел на стуле, откинувшись к спинке. Отчий стул, давно не державший тяжелого тела, охнул жалостливо.
– Мать когда придет? – спросил он и, получив ответ, вздохнул довольно. – Прекрасно. Мы к ее приходу успеем приготовить все, как положено.
Он оживился, захлопотал. Принес дров. Заставил меня разжигать печку, а сам стал вынимать из вещмешка, как из сказочного ларца, консервы, хлеб, сало, сахар. Мы готовили обед, а вернее ужин, вместе. А дядя Вася успевал к тому же курить почти без перерыва. И, возможно, от дыма сумерки наступили раньше. И мама явилась, как чувствовала, раньше обычного.
– Что он говорил об отце? – почему-то спросила она меня, всматриваясь в огонь, плескавшийся из печки. – Сейчас я зажгу лампу.
Она достала и зажгла давно уже стоявшую без дела керосиновую семилинейную лампу. По сравнению с коптилкой света было больше, но свет был не уютный, непривычно холодноватый.
– Совсем взрослый мужик у тебя, – дядя Вася кивнул на меня, – знает порядок, поперед батьки не спешит... Сейчас, сядем, и все я обскажу...
Присказка попортила похвалу, я уж привык к Илюхиным поговоркам, которыми он загораживался от нас в классе. Дядя Вася похлопал красноватыми ресницами, вприщур кинул взгляд на маму, крякнул и вынул из бездонного вещмешка бутылку водки.
Я думал, что мама зашумит, заставит убрать водку, но она молча подошла к шкафу и стала доставать рюмки.
– Давай, Людмила, три, – скомандовал осмелевший гость, – равноправие, так уж равноправие.
Мама и с этим согласилась. Дядя Вася ловко выбил пробку с маху, налил три рюмки до краев, не уронив ни капли.
– Взяли, – вздохнув, скомандовал он, – быть добру!
Я посмотрел на маму. Она почувствовала мой взгляд, повернула голову и кивнула разрешающе. Лицо ее показалось мне необычайно бледным. Она взяла рюмку твердой рукою и выпила горькую жидкость не спеша, как бы боясь разжать зубы. Я впервые в жизни выпил, и, когда пил, воображал себя морским волком, хлещущим ром. Воображение помогло мне не уронить свое мужское достоинство, не закашляться и даже не покраснеть.
Я ел американскую свинину, и она казалась мне безвкусной, вроде прелой капусты. Мясо было волокнистое и разваренное до предела. Зато соленое сало с коричнево-красными аппетитными прожилками пришлось мне по вкусу. Я ел и все ждал, когда же дядя Вася начнет рассказывать об отце.
А он не торопился. Хрустел, щеки его двигались и даже бобрик волос ходил вверх-вниз. Закусив, он снова взялся за бутылку. Мама опять не возразила ему. Он налил рюмку себе и маме доверху, а мне плеснул чуть-чуть. Я было обиделся, но сдержал себя. В голове у меня начинала биться волнами кровь. И сердиться я уже не мог: мне все нравилось. И лампа. И стол с закусками. И молодая красивая моя мама. И добрый фронтовой друг отца...
Будто со стороны я видел маму. Она была сейчас розовой и мягкой, с расширенными по-девчачьи глазами, с небрежной и от того еще более милой пышной прической. Свет матово переливался на темно-красных завитках.
Дядя Вася так пристально и долго глядел на маму, что я стал чувствовать какую-то нехорошую тревогу. Наконец он застегнул воротник гимнастерки и начал рассказ:
– Батя ваш, прекрасный мужик, меня вышучивал так, что хоть в омут кидайся. Остер на язык. На фронте это, скажу вам, как лекарство – веселое слово...
Он закурил без позволения. И мама спросила его еле слышным свистящим шепотом:
– Что ж вы тянете? Что с ним? Он передал вам письмо? Записку?
Она уставила на дядю Васю блестящие глаза и сцепила руки, сжалась вся как-то. Дядя Вася крякнул, взялся было за бутылку, побултыхал остатки водки, но разливать не стал. Встал, опершись руками о стол:
– ...Ты, Людочка, родненькая, держись... Или поплачь... Погиб Александр.
Он выдохнул воздух, будто вынырнул из глубины. И отвернувшись к темному окну, зло стукнул кулаком по кресту рамы.
Помню, что я удивился своему спокойствию. Я не умер, не закричал, не заплакал. Я смотрел на стоявшую молчаливую маму и искал, как и чем бы утешить ее сейчас. И ничего не мог найти.
– ...Сын-то молодец, ты уж не убивайся, не молчи...
Мама разлепила запекшиеся губы:
– Наливай, что уж.
Дядя Вася поспешно и покорно разлил водку. Ей и себе. Мне он не налил. А только подмигнул невесело. Они выпили не чокаясь.
– За что же его... – сказала мама, и вдруг горе прорвалось у ней.
Она уронила руки на стол, затрясла головой. Дядя Вася отодвинул тарелки, рюмки, закурил жадно.
Мама рыдала беззвучно и оттого особенно страшно. Ее били судороги, и она цеплялась пальцами за оголившийся стол, скребла живое дерево ногтями.
Дядя Вася подошел к маме и стал гладить ее по голове, как маленькую.
Я продолжал сидеть, окаменев. В сердце запекался тугой горький комок, он подкатывался к горлу, затем вновь уходил вниз и теснил грудь.
Дядя Вася остался ночевать у нас. Он вышел, а мы с мамой разделись и легли вместе в ее кровать. Это была теперь ее кровать, а не их с папой. А дядя Вася лег на мой диван, придвинул к себе стул с пустой консервной банкой вместо пепельницы и стал курить одну за другой папиросы. Лампу мы погасили. Только от горевшей папиросы прыгали время от времени красноватые блики по стенам.
Спать мы не могли. Но притворялись, что спим.
Первый не выдержал молчания дядя Вася.
– Батю вашего все у нас любили. А доставлять весть такую мне довелось. Ежели бы не приказ и не командировка... Надо кому другому бы поручить, кто деликатнее, ловчее...
Он помедлил, шипя папиросой.
– Эх, судьба-матушка. Кому что на роду написано, то и произойдет. Летали мы первые месяцы в тяжелых условиях. Немца на один наш самолет вдесятеро, а то и поболее. Клевали они нас, как коршуны голубей. А Александр невредимым выходил. Смеялся: заговоренный. И точно: полетят пятеро, а возвращается на базу он один. Лихо сражался. Геройски.
Дядя Вася пошуршал, и вновь вспыхнул огонек, видно, он прикурил от одной другую.
– На счету его, пожалуй, поболее всех в полку, – восемь вражьих стервятников, а уж боевой техники и живой силы не счесть. Его недавно к ордену Ленина представили за удачно проведенную операцию...
Время для нас в ту ночь шло по особым часам. И не спали. И не говорили почти. А окна уже заливала утренняя стынь. И с нею стыло в душе, и я уже ничего не боялся, даже смерти. И понял, как это страшно: не бояться смерти...
– Погиб он на моих глазах. Трое «мессеров» из тучи ринулись на флагманский... Он бросил машину наперерез гадам. Ну и командира спас, а сам...
Но и когда дядя Вася ушел, я все еще не мог поверить в гибель отца. Не верю и сегодня...
9. Мы не виноваты...Несколько дней я находился в каком-то оцепенении. Наверно, отвык от друзей. Когда забежал ко мне Аркаша, я встретил его равнодушно. А он, вопреки обыкновению, возбужденный, с порога еще закричал:
– Нажимают наши под Сталинградом!
И мне так захотелось взять автомат, очутиться на Волге и стрелять, стрелять! Убивать этих убийц в дымчато-зеленых саранчовых мундирах. Гнать их с нашей земли. Топтать. Уничтожать...
Аркаша как староста, однако, поругал меня за пропуск уроков. Наша помощь фронту – хорошая учеба. Я улыбнулся невесело его наивным рассуждениям. Но пообещал:
– Завтра приду. Отца у нас, Аркаша, убили...
Я хотел сказать все это по-взрослому, спокойно, солидным баском, но на слове «отец» голос сорвался, дрогнул.
Хорошо, что Аркаша не стал расспрашивать подробности. Он сочувственно молчал. Он был хорошим человеком и знал, что смерть есть смерть. Что о ней говорить? Мужчинам?
Некстати вдруг мне пришла фраза из француза, которого я уже давно забросил:
«Не столько ум, сколько сердце помогает человеку сближаться с людьми...»
А когда Аркаша ушел, почему-то сделалось грустно от того, что первым пришел и посочувствовал горю нашему он, а не Волька.
Заглянула соседка. По поводу моих прогулов у нее было иное мнение.
– Ты дома? Это очень хорошо. Помоги напилить дровец, любезный мой.
В промозглом полупустом сарае в углах нанесло снега. Пилить пришлось толстенное, с добрый метр, сосновое бревно. Видимо, мелкие стволы соседка сожгла уже, а с таким бревнищем не справилась. Пилить было трудно. Пила была тупой и почти без развода зубьев. А главное, соседка пилила по-женски, усердно дергая и к себе и от себя. Пот лился с меня градом. Я снял пальто.
– Простынешь, сынок.
Соседка старательно толкала пилу ко мне, выгибая ее дугой и мешая мне тащить.
Я промолчал. Меня злила тупость соседки. Старая, а пилить не умеет. А может, привыкла пилить одна и потому дергает сюда-туда? Но сейчас мы же работаем вдвоем. Ведь проще дергать к себе. Быстрее, удобнее и не мешая друг другу. Учить старших не педагогично, да и бесполезно.
И я молчал. И уносился в воображении туда, где было труднее, но никто не жаловался. Я вспоминал Павку Корчагина, полузамерзшего, голодного, раздетого, который строил железную дорогу. Конечно, он строил для всего народа. А тут вроде бы мелочь, а не работа. Хотя, если глубже вникнуть, то и в этой мелочи можно увидеть больше, чем пилка дров для соседки. У нее муж и два сына на фронте. Живет одна. Разве помочь ей – не благородное дело?
Аркаша говорил, что наша задача помогать фронту хорошими отметками. А помогать семьям фронтовиков – это чья задача?
Павка начинал тоже не сразу. Он озорничал на уроках. Он любил девочку в нарядной матроске и с заячьей душой...
Вольке нравится наряжаться. Вон тогда ботинками хвасталась...
– Ну, слава богу! – соседка перекрестилась на отвалившийся розово-смолистый круг. – Благодарствую, иди, я сама тут уж справлюсь...
– Нет, – ответил я упрямо, – распилим все бревно, и тогда я уйду.
И с ужасом прикинул, что надо для этого сделать нам еще четыре раза. От пота слиплись волосы и на висках щипало. Я подумал, что соседка не согласится, но она покорно взялась за пилу.
Я пилил и не видел конца работе. Соседка вздыхала, посматривала умоляюще на меня. Наверно, она привыкла к мужскому руководству. Я в ее глазах был, какой-никакой, а представитель мужской высшей командной категории. Ну, что ж, раз не можешь вытравить из себя бабскую рабскую покорность, терпи тогда!
Время тащилось, как дряхлый верблюд. Я заметил, что время (как, оказывается, подметил вместе со мною еще один человек – ученый Эйнштейн) может идти быстро и медленно. И зря я в душе немного грешил на забывчивость друзей в последние дни: для них, занятых бурной жизнью класса, время летело мгновенно. Может, и Волька еще не знает о нашем горе?
Бревно мы распилили. Соседка заметалась, пытаясь чем-то отблагодарить меня. Конечно, я сделал обиженное лицо. И тут уж коротенько, но с удовольствием, отчитал соседку. Пояснил ей, что нет ничего выше бескорыстия. И окончательно убил бедную женщину выплывшей цитатой из французской книги:
«Творить добро – значит, действовать, а не через силу совершать благодеяние».
Отобрав у соседки топор, расколол все чурбаки. Хорошо, что мерзлая сосна кололась, как сахар, легко и споро.
Оказывается, когда втянешься, работа уже не кажется такой тяжелой, действуешь как-то автоматически.
Вечером мы с мамой пили морковный чай. К нам постучали. Я встал и открыл дверь.
Вот уж чего я никак не ожидал! Пришла Людмила Александровна. Она кинулась было к маме, но, натолкнувшись на молчание, сразу сникла и присела на краешек стула.
– Извини меня, я не могла не прийти в такое...
Людмила Александровна всхлипнула и, почему-то повернувшись ко мне, проговорила тихо и просяще:
– Я на минуточку. Я не буду раздеваться. Я уйду сейчас...
Затем обратилась к маме:
– Значит, это правда?
Она казалась постаревшей, глаза ввалились и стали еще больше, платок обрезал лицо и делал его монашеским, строго-бледным. Мне было жаль ее. И так хотелось сказать ей что-то приятное...
– Вы бы разделись... у нас тепло.
– Правда, – тихо сказала мама. И не понятно было, отвечает она на вопрос Людмилы Александровны или подтверждает мои слова.
Людмила Александровна порывисто встала. Я не мог даже придумать каких-нибудь отвлекающих слов, которые принято говорить в таких случаях.
Мама тоже встала. И они стояли одна против другой. Испытующе и горько разглядывая друг друга. Мама смотрела будто сквозь гостью, смотрела прищуренными глазами, и какая-то не добрая дремлющая улыбка скользила на ее потемневших губах. Людмила Александровна глядела широко раскрытыми, будто остановившимися мертвыми глазами и, казалось, прислушивалась к чему-то, творящемуся внутри ее, как больной прислушивается к боли.
– Вот и конец, – в мамином голосе прозвучала усталость. Но стояла она, напряженно выпрямившись, подчеркивая, что гостье пора и честь знать, пора уходить.
– Мы не виноваты, – начала Людмила Александровна громко, а затем все тише, будто ее быстро уносило течение далеко, далеко, – ни ты, ни я, ни он... не виноваты! Так пришлось... одного и того же человека...
Я стоял, и в ушах моих тоже билось течение, шумело волнение. Я вздрогнул, услышал напряженно-жесткий мамин голос:
– Выйди-ка, выйди же!
Я не успел обидеться и ушел во двор. И на холодном ночном ветру почувствовал себя маленьким и лишним, Но тут вдруг дошла до меня вся сцена встречи мамы с Осениной, она как бы пробежала убыстренной киносъемкой передо мной, и ясно уже я осознал, почему был изгнан из нашего дома Сережка...
Не успел я поразмышлять над всем этим, как мимо меня прошла Людмила Александровна. Отойдя шагов пять, она пошатнулась, я хотел было броситься, поддержать ее, но она сама повернула назад. Она обняла меня. Лицо ее было мокрое, и вся она – вялая и слабая.
Мы стояли на ночном ветру, продувавшем пустой темный двор, и мне вдруг, к стыду моему, захотелось крепко обнять эту женщину, прижаться к ней...
– Вас проводить? – наконец спросил я.
Она тяжело покачала головой.
– Иди домой. Ты ей нужен сейчас...
Она пожала мне локоть и пошла через ночной ветреный двор, сквозь серый дымящийся снег. Я последовал за ней, проводил ее. Но она ни разу так и не обернулась.
...У нас дома все было как час назад. Будто ничего не произошло. Только чай остыл.
Мама при моем появлении стала зачем-то двигать чашки, перекладывать ложки. Одна ложка выскользнула из ее рук. Упала, звеня, на пол. Я поднял ее. И заставил себя посмотреть маме в лицо...
Мама устремила свой ласковый взгляд, но далекий, растерянный, не мне предназначенный. Она, как и Людмила Александровна, словно бы прислушивалась к чему-то своему, дорогому и томящему, уже никогда не повторимому...
10. Мне иначе нельзя...Надо было учиться. Надо было жить. За последние дни класс наш как-то повзрослел, на уроках сидел тише (кроме немецкого), двоек стало меньше.
Илюха задавал на дом помногу, но никто не возмущался.
А тут произошло нечто из ряда вон выходящее, как выразился Эдик. Были прерваны уроки, и всю школу выстроили в коридоре. Директор, тая улыбку, придирчиво оглядывал всех, лично поправлял воротнички, кому-то застегнул пуговицу. Затем он взглянул на часы и, припадая на протез, поспешил к репродуктору. Включил на полную громкость.
И торжественно-волнующий до слез, мужественный голос Юрия Левитана объявил:
«В последний час! Наши войска полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда. Второго февраля историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск...»
Директор стоял по стойке смирно. А «немка» наша улыбалась, и слезы лились по дряблому ее лицу. Но она не вытирала их, лишь комкала в коричневой руке кружевной платочек.
К концу уроков дежурный принес праздничные «корябушки» из белого забытого хлеба, и на каждом ломтике сверкала щепотка настоящего сахарного песка. Такого праздника более уже не праздновал никогда...
Придя домой, я неожиданно увидел маму. Сказал ей о Сталинградской победе. Она уже знала, конечно.
Я достал заветную конфету.
– Давай съедим?
Мама с укоризной сказала:
– Такое выдержали, а уж... Съешь в день полной победы. Когда в Берлин войдем... А фантик сохрани.
Она говорила так, будто я один хотел съесть эту конфету.
До вечера мама прибиралась, чистила посуду, штопала одежду, бросая на меня взгляды, как бы винясь передо мною в чем-то...
А ровно в шесть вечера, посидев с минуту без дела за столом, вздохнула и приказала:
– Одевайся!
Я не спросил, куда мы пойдем. Я чувствовал, что не надо спрашивать. Во дворе, точно на том горячечном месте, где обняла меня Людмила Александровна, мама подошла ко мне вплотную и провела ладошкой над моей головой.
– Скоро меня перегонишь. Вытянулся. Большой уже...
Темные, зарывшиеся в синие сугробы, домишки теснили улицы. В звонко-темном небе мигали звезды. Где-то среди них, наверняка, жили другие люди. Но там были, наверное, добрые и умные существа, не убивающие друг друга. Заботливые, понимающие...
...Отец любил рассматривать звездное небо. И пытался научить меня, как находить страны света. Он мне объяснял, откуда произошли названия: Большая Медведица, Стрелец, Полярная звезда, туманность Андромеды, Близнецы...
Однажды мы вырвались на рыбалку с ночевой: у отца были какие-то отгулы. Мы лежали у тлеющего костра на душистом сене и разглядывали над собою небосвод. Звезды ярко светились, мигали, некоторые, не удержавшись, падали, сгорая на бегу. В этом бесконечном далеком звездопадном мире шла своя жизнь...
Мы вошли с мамой в хорошо знакомый мне красный дом, поднялись на пятый этаж и, как я уже догадывался, постучались в Сережкину дверь. Дверь отворилась, и Людмила Александровна испуганно отшатнулась от нас.
– Так уж случилось, – не поздоровавшись, начала мама, – теперь мы к тебе пожаловали. Позволишь раздеться?
Мама усмехнулась, пряча растерянность и напряженно следя за Людмилой Александровной. Я стоял у порога, ненавидя себя за немоту и за то, что покраснел и даже вспотел от неловкости, как девчонка.
Осенина быстро справилась с собой и вежливо ответила:
– Раздевайся, – и все же вздохнула. – К чему нам притворяться? Теперь уж ни к чему...
Я с тревогой подумал, что мама сейчас уйдет, хлопнув дверью. Но она сняла пальто, сдернула платок и потянула меня за рукав:
– Раздевайся же!
– Сережа с девочками скоро придут, – зачем-то пояснила Людмила Александровна, – пошли навестить одних тут, знакомых... Сейчас я сварю чай...
Она волновалась и, видно, ей хотелось скрыться от маминых глаз. Мама же очень быстро освоилась. Портрет отца в новой раме на стене она как бы не видела.
– Говорят, кто прошлое помянет... – мама по-учительски строго поджала губы.
Я уже понял великую оборонительную силу поговорок и присказок...
– Конечно, прошлого не воротишь, – согласилась Людмила Александровна каким-то безразличным тоном.
Мама, видимо, уловила в этих словах какой-то тайный смысл и вдруг сказала искренне:
– Не таи на меня зла...
Тогда я впервые почувствовал с тонкой щемящей болью, что мама что-то задумала.
– Я пришла просить, – еле-еле выговорила она слово «просить», будто протолкнула его через себя, – не оставить его...
Она кивнула на меня:
– Я добилась... Завтра уезжаю на фронт... Конечно, с завода меня так не отпустили бы, если...
Она замолчала на полуслове.
– Я все сделаю, – твердо сказала Людмила Александровна, – сделаю все, что могу... Я на минуточку – там чайник, поди, выкипел!
Меня, как громом, оглушило. Мне даже не сказала ничего. А притворялась, что доверяет, что считает меня главой семьи, советовалась по пустякам.
Людмила Александровна принесла чайник. Выставила на стол булку и сахар. Я вспомнил о том злополучном чаепитии и решил ничего не говорить пока. Сел и стал пить обжигающий чай. Я сейчас и расплавленное олово выпил бы не поморщившись.
– Извини меня, – Людмила Александровна легко улыбнулась, – но я хочу спросить совета у него...
Она показала головой в мою сторону. Я опустил глаза. Очень уж все вежливые... Даже обо мне вспомнили.
– Конечно, – милостиво разрешила мама, – только я уж решила... мне иначе никак нельзя...
– Мне кажется, что ему все же лучше перейти к нам... временно, конечно... девочки мои его так любят...
Вот это новость! Меня, оказывается, любят малышки Осенины?!
Я понимал наивную хитрость Людмилы Александровны и потому не стал ее огорчать, в сущности она была права. Однако ответил с легкой иронией:
– Раз любовь, то возражать не смею.
Никто не улыбнулся. Даже я сам. Все решено. И надо ждать завтрашнего дня – дня расставания с мамой.
Это было не расставание с отцом. Я уже знал, что такое война.
