Текст книги "Каменный пояс, 1975"

Автор книги: Семен Буньков

Соавторы: Виктор Ардов,Александр Куницын,Лев Сорокин,Сергей Каратов,Анатолий Головин,Александр Лозневой,Борис Калентьев,Михаил Чумаков,Надежда Емельянова,Лев Бураков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

– Уразумел-то, уразумел, – отозвался Григорий Петрович. – Только вот не пойму: зачем же было враждовать материнской любови с девкиной? Парню ведь и та и другая нужна.

– А тут, видишь ли, злая любовь.

– Разве любовь бывает злая?

– А то как же? – удивился старик. – Пора уже домой, ядрены шишки. В глыбь ушла рыба, полдневать.

Старик принялся сматывать удочки, связал их бечевкой и положил рядом. Сам присел у воды на корточки, напился из пригоршней, умыл лицо.

– Сугомакской водой умываться, – сказал он, – одно удовольствие – молодеешь. А вы все позабрались в тесноту, дымом да пылью дышите да еще радуетесь.

– Кому что нравится.

– Ну, прощевай, за байку не обессудь.

В самый последний момент Андреев вдруг спросил:

– Послушай, дед, продал бы ты мне рыбы на уху. У тебя же много, а из семи моих уху не сваришь.

Старик навесил на глаза густые брови, враз как-то ощетинился, Григорий Петрович даже подивился – совсем другой человек перед ним. Возьмет сейчас и отругает, а того хуже – отматерит. Зачем, скажет, ты деньги предлагаешь, на уху-то я тебе и так дам. Но старик ответил:

– На уху? Пошто же – можно! Давай так – я тебе тридцать окуньков дам, а ты мне трояк, для ровного счету.

Андрееву поначалу показалось, что старик шутит, за тридцать рыбок – и трояк! В кармане у него был всего один рубль, прихватил на всякий случай. Старик ждал, буравя его глазами.

– Спасибо, но у меня с собой и денег таких нет.

– Дело хозяйское, – пожал плечами старик, закинул на плечо удочки, взял пестерь и пошел прочь. Андреев чувствовал себя худо – не то из-за того, что затеял этот неловкий разговор о рыбе, не то от того, что старик вдруг повернулся к нему неприглядной стороной, это после рассказа-то про Липунюшку и про своих детей.

С гор потянул голубой ветерок. Озеро пошло рябью. Чуть позже ласковая волна стала тихонечко биться о камни.

У Глазковых

Андреев пробыл на Сугомаке до вечера. В самую жару загорал. Под вечер все-таки на уху на рыбачить сумел. Домой вернулся в отличном настроении.

Виктор, муж сестры, лежал в амбаре и читал книгу. Там пахло стариной и было прохладно. При появлении Григория Петровича он вышел на рундук и спросил усмешливо:

– Ну, как, рыбак – солены уши?

На лбу у Виктора большие залысины, лицо продолговатое, насмешливое.

– Лучше всех.

– Ну, коль есть уха, будет и пол-литра.

Мать вывалила рыбу в эмалированный тазик, устроилась на завалинке и принялась ее чистить. Белый с подпалинами кот, поставив хвост трубой, терся о ее ноги, сладко жмурился и надоедливо вякал – просил рыбку. Виктор ушел в магазин. Григорий Петрович приспособился помогать матери. Сказал, как бы между прочим:

– Старика одного встретил.

– Чьего же?

– Не спросил. С отцом был знаком.

– Кто же это?

– Здоровый еще старикан, на таком пахать можно, у него сын в Свердловске и дочь тоже. Сейчас дочка гостит у него.

– А она-то не разведенка?

– Кажется. Невезучая, говорит, в семейной жизни.

– Куприянов это. Константин Иванович. По приметам сходится. Жадный, каких на свете мало. А нос еще картошкой?

Григорий Петрович засмеялся, вспомнив, как Куприянов свой портрет ему обрисовал. А мать продолжала:

– Бровищи густющие, завесит ими глаза – страх берет.

Андреев разрезал окуня и обнаружил в нем махонького окунька – своих ест. Бросил внутренности вместе с мальком коту.

Мать сказала:

– Ты Алешку-то Куприянова должен знать.

– С которым в школе учился?

– Его. Алешка-то у Кости старший, Васька средний, а дочь самая последняя.

– Алешка, говорят, погиб.

– Зачем же? В плену был, потом к американцам попал. Никто же не знал, лет пять назад объявился.

– Любопытно.

– Костя-то с твоим отцом годки, в солдаты в первую германскую призывались. А в гражданскую Костя в бегах был.

– Как в бегах?

– В лесах скрывался, за Сугомаком.

– От кого же?

– От всех. Поначалу от Колчака, а после от красных.

– Чудеса!

– У Кости брат был, старший – Кирилл, партейный. При Советах начальником заделался. Костей-то Кириллу глаза кололи: сам, мол, партиец, а брат дезертир. В тридцатом-то Кирилл уехал в деревню, колхозы создавать. Его там кулаки и убили.

Вернулся из магазина Виктор. Мать на шестке пристроила таганчик и поставила варить уху. Втроем распили пол-литра, похлебали ухи, вдоволь поговорили и разбрелись по своим углам.

Алешку Куприянова Григорий Петрович помнил смутно. Но хорошо в памяти отложилось одно – парень был смышленый. Обнаружились у него способности на изучение языков. Учительница немецкого занималась с ним дополнительно. Ушел Алешка из девятого класса, поступил в какое-то военное училище, и с тех пор Григорий Петрович не слышал о нем ничего. Просто забыл о его существовании.

На другой день Андреев на рыбалку не пошел: не каждый же день. «Посплю лучше подольше!» – решил он. Однако мохноногий крикун не дал спать и на этот раз. Забрался на завалинку и загорланил на всю улицу. Экой крикун!

Григорий тихонечко сполз с кровати, на цыпочках подкрался к окну. Белый инкубаторный петух, такой замухрышка – смотреть даже не на что, стоял на доске, на которой вчера чистили рыбу, и круглым, немигающим глазом уставился в окно. То повернет голову так, то эдак, а глядит-то все в окно. Жирный красный гребень мелко вздрагивал. Григорию даже показалось, что петух все понимает и кричит нарочно, чтоб разбудить его: мол, приехал рыбу удить, так нечего нежиться на постели.

Григорий Петрович осторожно сдвинул шторку, готовясь резко выбросить вперед руку, чтоб схватить мохноногого за хвост. Но это был сообразительный петух. Чуть только колыхнулась шторка, он спрыгнул с завалинки, и как ни в чем не бывало, зашагал по двору, скликая к себе кур: «ко-ко-ко».

Сон улетел. Григорий Петрович вышел в огород. Пахло укропом, сухой прогретой землей и зеленой ботвой картофеля. Картофель цвел. Белые и синие бутончики цветов покоились сверху буйной широколистой ботвы. Шершавыми листьями огурцов прикрыло парник. Тонкие, но тоже шершавые плети, извиваясь, опускались к земле. На них кое-где горел желтый цвет и видны были с мизинец величиной пупырчатые зародыши – опупыши, как их зовут здесь. Морковь бойко подняла кудрявые хвосты.

Дальше наливались зрелостью огороды соседей. У дяди Пети Бессонова частоколом выстроились подсолнухи. Они цвели, и в огороде было ярко от их цвета.

Мать открыла калитку и сообщила:

– Коля Глазок идет.

Григорий Петрович встретил старинного друга у ворот. Поздоровались и сели во дворе на бревно.

– Надолго? – спросил Николай.

Ему тоже за сорок. От природы смуглый, глаза коричневые, чуть навыкате. Щеки впалые, сколько ни помнил Андреев друга – всегда такой худощавый.

– Поживу, – неопределенно ответил Григорий Петрович.

Николай сутуловатый, ходит и горбится. После фронта работал грузчиком – на горбу носил мешки.

– Думаешь, зачем я пришел?

– Не знаю.

– Давай вечером ко мне. Утром пораньше махнем на Травакуль. Окунишка там похватывает. Ты, Гриша Петрович, не морщись. Приходи и баста. На озеро можно с вечера уйти,у костра переночевать.

И Андреев не устоял. Вообще-то он любил бывать у Глазковых. Семья у них большая, дружная и работящая. Жили на Нижнем Кыштыме, на самой окраине, у леса. Завели корову, теленка, кроликов, кур, черт те чего только у них нет. Купил Николай себе мотоцикл, чтобы летом гонять в лес и на рыбалку. Работал на огнеупорном заводе, трудился на совесть.

Самая маленькая у Глазковых Оленька, кареглазая ласкобайка. Все дети в отца, но Оленька, пожалуй, сильнее всех походит на него. Как только Григорий Петрович появился у них, Оленька обхватила его за колени и подняла на него лукавые глазенки. Он дал ей шоколадку. Мать сердито опросила:

– Что говорить-то надо?

Оленька смущенно шепчет:

– Спасибо! – и бежит к отцу, который сидит на табуретке и курит самосад. Она устраивается между коленей и смотрит на Андреева исподлобья и чуть кокетливо.

– Поедем жить в Челябинск? – спросил Григорий Петрович и сел рядом с Николаем. – У нас хорошо.

– Не-ет.

– А чего? У нас зверинец есть, трамвай, мороженое.

– Не-ет.

– Езжай, – посоветовала мать. – Будешь жить у дяди Гриши. Учиться там пойдешь.

– И папка поедет?

– Хитрая какая! – засмеялся Андреев. – Пусть папка в Кыштыме остается.

Оленька теснее прижимается к отцу. А того распирает от радости. Оленька отказывается наотрез:

– Без папки не поеду.

– Моя дочка, – прижимает Оленьку Николай. Давно ли сами были маленькие? И сорок лет, как один миг. Когда долго не видишь близких и знакомых, то просто теряешь ощущение времени. А придешь вот так в гости и с грустью убеждаешься, что время летит ракетой.

Проговорили они в этот вечер допоздна. А встали рано. Еще не взошло солнце, в низинах копился белесый туман, когда рыбаки двинулись на Травакуль. Это озеро – часть озера Иртяш. Если сесть в лодку-моторку на травакульском берегу и плыть до конца, то очутишься у Каслей.

С южной стороны Травакуль стало затягивать травяной коркой. От берега она протянулась метров на двести, а местами и того больше. Толщина ее чуть поболее полметра. Вроде ковра из травы и земли – осока растет густая, кучерявятся низкорослые кустарники. Тяжесть человека корка выдерживает, но зыбится. Встанешь на нее, она качнется, нога по щиколотку погрузится в воду. Так и идешь качаясь, словно по резине. Этот травяной ковер, лежащий на воде, зовут в Кыштыме лабузой.

Еще до войны любили рыбачить с лабузы глухой дед Павел с племянником. Во время рыбалки старший засыпал. Сидит, сидит дядя Павел, смотрит на поплавки и вдруг заснет. Минуту спит, другую и так же вдруг просыпается. А тут начинал вздрагивать поплавок. Племянник кричал на все озеро:

– Дядя Павел, момошит! – это у него вместо слова «тормошит».

Крик слышали все рыбаки. И с тех пор, как кто-нибудь зазевается, тому кричали:

– Эй, дядя Павел, у тебя момошит!

Николай Глазков любил повторять эти слова даже теперь, спустя тридцать лет.

Рыбаки выехали на лодке к лабузе. Облюбовали маленький заливчик с темноватой и заросшей наполовину круглыми листьями кувшинок водой и взялись за дело.

Поднялось солнце. По теплой воде струились остатки белесого тумана. Из зарослей, потревоженные кем-то, поднялись две кряквы и, свистя крыльями, улетели к середине озера. Из города донесся паровозный гудок. Николай навесил козырек кепки на самые глаза – мешали солнечные блики. Три донных удочки приспособил на весле и закурил. Но леску с ходу повело первым у Андреева. Окунь схватил сразу и сильно, удилище стукнуло о борт. Леска поехала вкось. Андреев потянул и с радостью почувствовал упругое сопротивление. Зеленого с черными поперечными полосами окуня в лодку выбросил рывком.

Почин сделан. Здесь рыбалка обещает быть повеселее, нежели на Сугомаке.

Ловили рыбу и разговаривали. Григорий Петрович спросил:

– Алешку Куприянова знавал?

– Заречного?

– Ну.

– Знавал.

– А его старика?

– Дядю Костю? А кто его не знает?

– Я его на Сугомаке встретил. Говорит, что из-за дочери рыбачит. Любит она рыбу.

– Пусть не брешет. Зимой на Аргазях пропадает. Старик тот еще, хитрющий.

– Почему?

– А вот слушай. Эй, Гриша Петрович, смотри – момошит! Не спи, как дядя Павел!

– А ты рассказывай.

– Мы зимой удим на Аргазях каждое воскресенье. Директор грузовик дает. Набьется таких, как я, целый кузов и всю дорогу хохот. На Аргазях окунь хватает шибко хорошо. Но как ни приедем, а старик уже там. Спрашиваем: «Как дела, дядя Костя? Клюет?» – «Балуется, вишь, какая мелюзга», И показывает окунишечка с наперсток. И что интересно – Куприяныч никогда не долбит лунки там, где все. Норовит особнячком. Нам окуни все-таки приличные попадаются, весело артелью рыбачить. Ноги отекают долго сидеть-то. Вскочишь поразмяться и к Куприянычу. У него же два-три окунишечка всего и валяется. «Дядя Костя, чего это вы мерзнете из-за такого улова, айдате к нам, у нас славные похватывают». «Да уж ладно, – отвечает, – мне старику, и этого хватит, невезучий я». Как бы не так, стал бы Куприяныч из-за такого улова мерзнуть. А что делал? Аргази-то, знаешь, – Миасс запрудили. Они и разлились как море. Раньше пашня тут была. Куприяныч и наткнулся на место подходящее. Клюнет ему окунище с ладонь, он его зароет возле себя в снег и ничего не видать. На снегу лишь валяются окуничешки-маломерки. Думаешь, как он хитрил?

– Понятия не имею.

– Заметит, что к нему кто-то идет, на полметра леску поднимет и сидит. Ему мальки и попадают. Уйдет посторонний, он на полметра леску опустит, до самого дна, а там окунище вон какой клюет. Понял?

– Да-а.

– Боялся, что мы рядом сядем. А нас сомнение взяло. Клюет плохо, а он с места не сходит. Как это так? Решили проследить. В конце дня сели возле него и ждем. Не вытерпит, все одно откроется. И открылся. Взял лопаточку и давай снег разгребать. Поверишь, я таких окуней сроду не видел. Во! – Николай отмерил правую руку до плеча. – Именно такие, не сойти мне с места, понимаешь, ухмыляется: мол, провел я вас, архаровцев. На следующий выходной вокруг Куприяныча лунок надолбили, поверишь – решето, а не лед стал. И ничего не поймали.

– Говорят, Алешка у них объявился?

– Как тебе сказать? Был слух. Спросили мы как-то старика. А он брови нахмурил и ответил; «Собака лает, ветер носит». У него разве правду узнаешь? Но будто бы тетя Дуся, жена его, ездила к Алешке.

– Куда?

– Этого не скажу, не знаю. Будто Алешку американцы с парашютом сбросили, а он, сказывают, с повинной пришел. Будто бы ничего ему не сделали. Но в Кыштым не едет.

– Дыма без огня не бывает.

– Понятное дело. Неужели у него сердце-то не болит? Отец, мать здесь, родина здесь, а он там по заграницам, шпионом еще заделался. Знаешь, снится мне Колька Бессонов, ну, как живой. Помнишь ведь его: курчавый, здоровущий, ботинки носил сорок пятого размера. Постучит будто ко мне в окно, а я выгляну – ба, Колька вернулся! Здоров, говорю, где ты пропадал столько лет? Далеко, отвечает. Письмо бы хоть написал. В таком месте был – нельзя. Погоди, говорю, Грише Петровичу телеграмму в Челябинск дам, он живо приедет. А Колька пятится, пятится от меня, будто чего-то боится. Просыпаюсь, а никакого Кольки Бессонова нет. Может, и он там, где Алешка был?

– Нет. Тетя Тоня сразу после войны на могилу к нему ездила.

– А что, Гриша Петрович, не пора ли нам ухой заняться? – Уха! Если бы в ресторанах умели готовить такую, какую готовят кыштымцы на берегу, пожалуй, там не было бы отбоя от посетителей.

Да, нигде не умеют готовить такую уху, как в Кыштыме. Некоторые придумывают там всякую «многоэтажную» уху, но все это чистейшая ерунда. Мол, нужно сначала сварить рыбью мелочь, потом рыбешку выбросить, а на отваре варить настоящую уху – из щуки, крупных окуней, а еще лучше из линей.

Нет, это кулинарные излишества. Лучше нет простой незатейливой ухи. Сначала сварить картошку, потом засыпать рыбу. Дать закипеть на крутом огне и сразу же крутой огонь надо убрать, доваривать обязательно на медленном огне. Так она лучше «доходит». Чебачишек следует выпотрошить, а окуней ни в коем случае. Когда у окуней побелеют глаза, уха готова. Сдобрить ее перцем, укропом, лавровым листом. Зеленый лук кладут только тогда, когда садятся за еду.

На зеленой травке расстелили плащ, поставили посредине ведро с ухой – начался пир! И почему еще уха хороша – так это от дымка. Григорий Петрович ел и покряхтывал от удовольствия.

Познакомьтесь – Огнева

Два дня Андреев сидел дома и читал книги, какие нашлись в скудной библиотеке сестры. Дни стояли жаркие, утвердилась банная духота. Потом он ходил на заводской пруд купаться, валялся в амбаре на кровати Виктора. Чтобы светло было, открывал дверь. И тут мешал проклятый петух. Он приводил всю гурьбу тоже белых инкубаторных кур и расхаживал по амбару, как хозяин.

На третий день с гор потянуло прохладой. По небу понеслись белые кучевые облака. На пруду всполошились крупные волны. Григорий Петрович решил сходить в редакцию местной газеты, редактор был ему хорошо знаком. Там стояла тишина, лишь в дальней комнате стучала машинка. Сотрудники разбежались по заданиям. В открытые окна врывался, вздувая голубоватые шторки, ветер с синих гор, проверял на столах бумаги.

Редактор читал полосу, которая резко пахла типографской краской. Снял очки, когда вошел Андреев, заулыбался. Половина полосы густо испещрена чернилами, а другая пока еще чиста.

Редактор поднялся навстречу, на голову выше гостя, в белой рубашке с отложным воротничком, и крепко пожал руку.

– Слышал, что приехал, – сказал он, – да вот не показываешься почему-то.

– Первым делом нанес визит рыбам, – ответил Андреев, – а потом уже тебе – ты же занят. А я отпускник – вольная птица.

– Газеты, наверно, давно не читал? Почитаешь. В той комнате на столе все подшивки. Сегодняшняя почта вот она, – редактор подвинул к краю стола пачку газет. – Если не секрет – какие у тебя планы на сегодня?

– Да никаких!

– Поехали на Увильды?

– Сейчас?

– Машина пойдет через полчаса, одного товарища подбросить туда надо. А пока смотри газеты. Чем томиться здесь, езжай. Позагораешь. А я прикачу к вечеру – сегодня газетный день.

– Прыткий ты, однако.

– Смотри, я тебя не неволю.

Редактор снова сел и стал дочитывать полосу. Андреев зашуршал газетами, через полчаса в кабинете появился шофер, уже пожилой грузный мужчина.

– Я готов.

– А где товарищ?

Шофер оглянулся на дверь, показывая этим, что товарищ шел следом за ним. И верно, в кабинет энергичным шагом вошла плотная женщина среднего роста, с валиком волос на затылке. Очки в массивной роговой оправе придавали лицу строгость. Женщина тряхнула редакторскую руку и сказала:

– Карета подана – нас в путь зовет дорога.

– Познакомьтесь, пожалуйста, – редактор простер руку в сторону Андреева. – Отпускник из Челябинска.

– Очень рада, – живо обернулась женщина и протянула ему свою руку. – Огнева.

Он назвал себя и мимолетно сумел определить, что глаза у нее большие и голубенькие. Ему даже показалось странным, что такие глаза упрятаны за стекла.

– Предлагаю отпускнику составить вам компанию, да что-то не вижу особого восторга с его стороны.

– Поедемте, – поддержала редактора Огнева. – Прогулка заманчивая! Вы бывали на Увильдах?

Григорий Петрович улыбнулся снисходительно:

– Бывал.

– Езжай, езжай, – подогрел еще редактор. – Часикам к пяти и я прикачу. Отдохнем вечерок вместе.

Андреев решился ехать. Редакционный газик бежал бойко, привычно подминая под себя километры. Дорога здесь хорошая, только недавно прошел грейдер. Грунт крепкий, не хуже асфальта.

Огнева сидела рядом с шофером. Ей, вероятно, лет тридцать пять. В крепких округлых плечах, обтянутых крепдешиновой кофточкой, во всей упругой фигуре чувствовался человек зрелый, в зените своего расцвета.

Дорога ныряла с косогора на косогор. По обе стороны медно-зелеными стенками тянулись сосны. Изредка между ними выделялись яркой зеленью березы.

Ехали молча. Андреев просто не знал, о чем сейчас надо говорить. Огнева, наконец, спросила шофера:

– Где-то здесь эти озера со странными названиями?

– Подъезжаем, – ответил тот.

Огнева повернулась к Андрееву, и опять он увидел ее голубенькие глаза в стеклянных застенках.

– Вы, надеюсь, слышали про эти озера – Тпруцкое и Нуцкое?

– Каждый кыштымец их знает.

– Представьте, я тоже имею основания считать себя кыштымкой, но узнала о них недавно.

– Неудивительно, вы – не рыбак.

– А почему они так называются?

– Все просто. Была здесь конная дорога – покосы, лесные делянки для заготовки дров. Возили рыбу с Увильдов. Груженый воз в гору идет туго. Хозяин и кричал на лошадь: «Ну! Ну!» С горы боязно, чтоб воз не разогнало. Вот и кричал: «Тпру! Тпру!» А поскольку одно озерко недалеко от подъема, его прозвали Нуцким, а другое соответственно – Тпруцким.

– Нет, неоригинально!

– Зато правильно.

– Ну, а слышали вы что-нибудь про Дунькин сундук и Самсонкин гроб?

– Читал. Книжка есть про них.

– А про Силантия Сугомака?

– Нет. Зато я про Липунюшку знаю! – по-мальчишечьи похвастался Григорий Петрович, чтобы подзадорить Огневу. Она живо обернулась и спросила обеспокоенно:

– Откуда?

– Дед один рассказывал.

– Так я и знала! Я его предупреждала – про Липунюшку пока никому не говори. Будет у меня публикация, тогда пожалуйста!

– А! – радостно засмеялся Андреев. – Теперь я вас знаю.

– Положим. А вы кто?

– Я? Отпускник.

– А профессия у отпускника есть?

– Журналист.

Она обхватила голову руками:

– Ах, как я опрометчиво поступила! Не поинтересовалась наперед, кого мне редактор в попутчики определил.

– Действительно!

– Вы же конкурент. Знаете, зачем я еду на Увильды?

– Понятия не имею.

– Послушать одну старушку. Для нашего брата фольклориста – она сущий клад. И что ценно – ее никто еще не открыл. Я буду первая.

– Не бросите же вы меня одного!

– Почему бы и нет?

В разговоре не заметил, как подкатили к Увильдам в том месте, где была деревушка Сайма. Газик влетел в тихую зеленую улицу и остановился враз, как вкопанный.

Рыбацкая деревенька Сайма стояла в стороне от большой дороги на берегу протоки, которую образовывал матерый берег и берег острова. Остров зарос липой, елями, ольхой и березами. На нем целое лето без пастуха паслись козы и овцы. Протока местами заросла камышом, на воде кругляшками лежали кувшинки. Отсюда на лодке можно выплыть в само озеро, на его бескрайную голубую гладь. У мостков и возле них чернели, голубели всякие лодки: и увалистые плоскодонки, и юркие долбленки, и красавицы шлюпки. Большой рабочий баркас лежал у воды на боку, подпертый березовыми кольями, – ремонтировался.

Улица была широкая. Цвела на ней репчатая гусиная лапка, колыхались одуванчики. Желтыми глазами смотрел на синее небо курослеп.

Мальчишки и девчонки гомонили на берегу протоки – купались. На завалинке двухоконного дома сидел седобородый дед в валенках и посматривал красными глазами на машину. Шофер развернул ее и нацелился на обратную дорогу.

Огнева сказала:

– Обожди минутку, – и направилась к деду. Тот почему-то забеспокоился, заерзал на завалинке.

– Скажите, папаша, где найти Аграфену Степановну Кареву?

Старик моргал слезящимися глазами, зрачки которых обесцветились до того, что трудно определить, какие они были в молодости. Видимо, вылиняли глаза на озерном ветру. Дед ничего не ответил. Огнева приняла его за глухого.

– Боже ты мой! – вздохнула она и повысила голос: – Аграфену Кареву нам надо, понимаете?

– Ты, девка, не кричи, – неожиданно прошамкал дед. – Не глухие мы, слышим, поди. У меня ухи вострые, это глаза малость слезятся, а ухи вострые.

– Почему же тогда не отзываетесь?

– Я соображал.

– Чего тут соображать-то?

– Как чего? Где она, Кариха-то? Она старуха-то, знаешь, какая?

– Какая?

– Непоседная. И соображаю, где она седни. Утром червяков копала да удочки ладила. Выходит, рыбалит она.

– Как рыбалит? – удивилась Огнева и взглянула на Андреева. В уголках ее резко очерченных губ пряталась улыбка: вот на каких чудных стариков наткнулись. Один еле шамкает, а «ухи» у него вострые, а другая, которой по слухам тоже где-то под семьдесят, ловит рыбу.

– Обыкновенно. Сидит на лодке за островом и ловит. Валяйте к ней. Весло мое возьмите, вон оно к стене прислонено.

Андреев взял кормовое весло, еще не зная, поплывет Огнева к Карихе или будет ожидать ее на берегу. Видимо, этим он положил конец ее колебаниям. Она махнула шоферу: мол, можешь уезжать. Шагая к лодкам, сообщила Андрееву:

– Старуха, кажется, любопытная.

Андреев подумал, что старуха-то, понятно, любопытная, но и сама-то Огнева из людей, видать, непростых. Григорий Петрович выбрал плоскодонку, сдвинул ее на воду и пригласил Огневу садиться. Она сняла туфли, забралась в лодку босиком, и он обратил внимание на ее маленькие аккуратные ноги, на красивые, будто точеные, пальцы.

– Теперь я вижу, что вы кыштымец, – улыбнулась Огнева, когда он вывел лодку на глубокую воду и уверенно направил ее по протоке, намереваясь выбраться из горловины на простор. Огнева легла на носу лодки, опустила руку в воду и радостно проговорила:

– Прелесть-то какая!

Ветра не было. Лодка плыла без качки, оставляя за собой морщинистый след, расходящийся веером. Справа уплывал назад каменистый берег острова, а за камнями буйствовала дикая малина вперемежку с крапивой. Липа цвела, и на лодку волнами накатывал медвяный аромат. Слева никли камыши с черными гроздьями головок.

Из-за мыса виднелся кусок серебристой водной дали, а в синем мареве дня горбились горы.

Небо совершенно безоблачное, облака куда-то уплыли и уволокли за собой ветер.

Григорий Петрович гребет тихонько. Весло слабо шкрябает о борт. Звонко всплескивается вода. Огнева уставила очки вдаль, о чем-то задумалась. Ее округлые плечи потеряли обычную напряженность, сникли. Была она сейчас обычной бабой, которую легко обидеть и у которой слезы были совсем близко. Он остро почувствовал это, вспомнив рассказ старика Куприянова о дочери и то обидное, слово, которое тогда сорвалось у матери: разведенка.

Огнева, вероятно, ощутила на себе его взгляд, зябко поежилась и вдруг поднялась, села на беседку лицом к Андрееву, округлыми движениями ладоней поправила волосы и улыбнулась.

И тут Григорий Петрович заметил лодку, которую они искали. В ней сидела женщина, словно окаменелая. Голову ее плотно прикрывал белый платок. Поперек лодки лежало несколько удилищ. Старуха терпеливо ждала клева. На ней был серый мужской пиджак и сарафан.

– Кариха, – кивнул головой Андреев, и Огнева обернулась.

Подплыли к Аграфене близко, с противоположной стороны от той, куда были заброшены ее удочки. В рыбацком этикете Андреев кое-что смыслил. Но все равно старуха среагировала обидчиво:

– Пошто здесь остановились? Или места мало? Чапайте, чапайте дальше.

– Аграфена Степановна, а ведь мы к вам, – сказала Огнева.

Старуха повернулась к ним лицом и удивленно, нараспев произнесла:

– Ко мне? Какой же леший вас ко мне привел?

– Без лешего, Аграфена Степановна.

– Ты меня по имени-отчеству, а я тебя чо-то не знаю. Откель же ты такая будешь-то?

– Я из Свердловска, а вот он из Челябинска.

– А курить-то у вас есть?

– Я не курю, бабушка, разве что Григорий Петрович.

– Тоже не балуюсь.

– Экие греховодники, – сказала старуха. – Всю мою рыбу перепугали, а закурить не дают.

– Вам бросать пора курить-то, – улыбнулся Григорий Петрович.

– Вот умру, тогда и брошу. Эх, перебили вы у меня рыбалку. В толк вот не возьму – неужели из-за меня в такую даль тащились?

– Из-за вас.

– Айдате на берег. Смотаю удочки и догоню.

Андреев привел лодку на остров. Огнева проворно спрыгнула на берег и подтянула суденышко. Через несколько минут приплыла и Кариха. Веслом орудовала сильно и споро, экономя силу: аккуратно прижимала весло к лодке и при взмахе не откидывала далеко. Движения отточены, почти механические – всю жизнь на озере прожила.

Роста она небольшого, сухощавая. Глаза совсем молодые и бойкие. Даже не верилось, что на морщинистом лице, дубленном всеми ветрами, жарой и морозами, могут быть такие чистые, будто росой умытые глаза.

Кариха облюбовала отполированный камень-валун, села на него, положив руки на колени, и поглядела на стекла очков Огневой:

– Пошто глаза-то испортила, молоденькая ведь еще?

– Ничего не поделаешь! Вы, говорят, Аграфена Степановна, много сказок знаете?

– Кто же их не знает? Без сказки-то внучку и спать не уложишь. Ну так что, коли знаю?

– Я вот сказки собираю, потому и приехала к вам.

– Экую забаву нашла, милая, – сказки собирать. Малое дите, что ли?

– Ваши сказки, кроме внучки, кто еще слышал?

– Ну, а как ты думала? Наши деревенские шалуны слышали.

– А надо, чтоб все их знали, не только деревенские. Вот я запишу ваши сказки да в книжке напечатаю.

– Гляди, какая прыткая! Да ты, поди, там меня на смех выставишь. Нет уж, милая, уволь ты меня от этого греха!

– Ох, нехорошо получается, Аграфена Степановна, – покачал головой Григорий Петрович. – Нелюбезно вы гостей встречаете.

– А какие вы мне гости? Я вас и знать-то не знаю, и вижу-то первый раз. Даже табачком не угостили.

– Да я вам заплачу, не беспокойтесь, Аграфена Степановна.

– Чего, чего? – будто ослышалась Кариха.

– Не бесплатно, за деньги... – потерянно проговорила Огнева, понимая, что зря обмолвилась о деньгах, обидела вот Кариху. Та встала и молча пошла к лодке. Огнева с досады кусала губу, вид у нее был такой – вот-вот заплачет. Григорий Петрович торопливо догнал странную старуху и сказал укоризненно:

– Любопытно, знаете: всегда считал, что горячиться могут только молодые люди...

– И, милый, нисколечко я не кипятюсь. Только не желаю сказки за деньги рассказывать, грешно это.

– Да ради бога! – воскликнул Григорий Петрович. – Валяйте за так, за спасибо!

– Ох и настырный ноне народ пошел. Сказок им захотелось!

– Очень захотелось, Аграфена Степановна!

– Ну чо с вами, неугомонными, поделаешь. Загнали старуху на остров, деваться некуда, так и быть, – а в молодых глазах ее лукавые искорки засветились. Огнева даже расцвела, когда увидела, что Кариха возвращается, и благодарно поглядела на Андреева. Кариха села на тот же валун, сняла с головы платок. Волосы у нее седые, с желтизной, редкие, зачесаны назад и там собраны в тощий пучок. Платок перекинула на шею, опустив концы на грудь.

– Ужо ладно. Расскажу вам про Клима Косолапова, как он на Морском острове скрывался и как дед Петрован со внучком Никитушкой помогли ему. Клима-то шибко искали стражники, потому как он супротив хозяев-кровопийцев поднялся.

Легенда была интересная. Кариха рассказывала живо, хотя и неторопливо. Стражники пронюхали, где скрывался Клим Косолапов, поплыли на Морской остров и прихватили с собой Петрована. Внучек Никитушка опередил стражников, сообщил Косолапову об опасности. Но он был один, а стражников много.

Когда Аграфена Степановна кончила, Андреев сказал:

– Не был здесь Косолапов, из истории известно.

– Много ты понимаешь. У народа память крепкая.

– В конце концов это не важно, был на Увильдах Косолапов или не был, – возразила Огнева. – Это народное творчество. Давайте, бабушка, еще что-нибудь.

– Какая я тебе бабушка? Зови Аграфеной. Меня даже Танька, внучка моя, по имени-отчеству кличет.

Они просидели со старухой до вечера. Кариха устала, да и выговорилась вся. Андреев и Огнева ахнули: совсем забыли про редактора. Он, наверно, сбился с ног – ищет.

Вернулись на Сайму, но никакой машины не было – не приходила. Ждали, ждали, но она и позднее не появилась. Начало смеркаться.

– Вот это да! – присвистнул Андреев. – История, однако! – Бабка Кариха, узнав о их затруднении, предложила переночевать у себя. Но неожиданно воспротивилась Огнева.

– Не выйдет! – заявила она. – Не могу отказать себе в удовольствии прокоротать ночь у костра единственный раз в жизни. А вы, товарищ Андреев, спите в избе.