Текст книги "Каменный пояс, 1975"

Автор книги: Семен Буньков

Соавторы: Виктор Ардов,Александр Куницын,Лев Сорокин,Сергей Каратов,Анатолий Головин,Александр Лозневой,Борис Калентьев,Михаил Чумаков,Надежда Емельянова,Лев Бураков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Видят рыбаки – пылит диковинка: автомобиль. Тятя-то был на германской войне и видал машины, а дед Зиновий и не слышал, что есть телеги, которые сами бегают, без лошадей. Увидев автомобиль, он вроде бы испугался, стал истово креститься. Но тятя объяснил ему, что к чему. Дед затылок почесал и говорит:

– Вот так ядрена Феня!

Калинин заметил рыбаков, и любопытно ему стало поглядеть, какую рыбу ловят и сколько. Сказал шоферу, чтоб остановился, спрыгнул на землю и подошел к артели. С дедом Зиновием поздоровался за руку. Дед поначалу руку свою о рубаху обтер, а потом уже подал. Она у него загрубелая, пальцы не выпрямляются. Дед стеснялся своих рук. Он понимал, что здоровается с начальством, к тому же с большим, раз оно на такой чудной телеге ездит. Но ему и в голову не приходило, что это сам Всероссийский староста, о котором он был сильно наслышан. Михаил Иванович одет был просто – в белую рубашку, подпоясанную ремешком. Бородка торчала клинышком.

– Похоже вы, папаша, стыдитесь своих рабочих рук, – улыбнулся Михаил Иванович.

– Как тебе сказать, мил человек? – отозвался Зиновий. – Неоткуда им быть хорошими-то. Летом в жаре, зимой в стуже. И лодки опять же смолить приходится.

– Руки у вас честные, рабочие руки. Я тоже крестьянской работы немало переделал, у станка на заводе стоял. Знаю цену рабочим рукам.

– Не серчай, мил человек, но скажи мне, темному: откедова ты и кто ты есть?

– Зачем же серчать? Приехал я из Москвы.

Дед Зиновий усомнился:

– Из самой белокаменной? На этой телеге?

– До Маука на поезде, а оттуда на автомобиле. Зовут меня Михаил Иванович Калинин.

Дед еще больше дивится:

– А не врешь?

– Могу показать документы, – улыбнулся Михаил Иванович.

Дед оглядел его внимательно. По его-то понятиям Михаил Иванович заместо царя был, да уж больно простецкий, начальственного в нем ничего нет, если не считать самоходную телегу.

– Ты уж извиняй, – наконец пришел в себя Зиновий, – ежели я что не так...

– Все хорошо и правильно, отец, – успокоил его Калинин. – Не мешаем вам?

– Это пошто же? Торопитесь куда?

– В Кыштым.

– Может, ухой побалуетесь? Нашенской, уральской.

– Не откажемся.

Дед к своим молодцам повернулся:

– Давай, ребя, сделаем тоню, постараемся для самого Михаила Ивановича.

Тятя рассказывал:

«Слушал я ихний разговор. Человек как человек, Калинин-то. Очки только вот. А сними их, одень нашу одежку – и от рыбака не отличишь. А поди-ко ты – на такую высоту вознесся! Тут я про Кириллку своего подумал. Хоть он мне и брат родной, да только из одного теста вылеплен с Калининым, а не со мной. Дед, когда ухой-то пообещал накормить, засуетился, подгоняет нас да покрикивает. Смирный такой дед был, а тут – на тебе, чуть ли не матерщиной кроет. Забросили мы, значит, невод, а он не маленький – сто саженей. Тянем-потянем. Калинин за нами наблюдает. Ему, вишь, любопытно, может, впервые на Урале-то. Невод у нас поначалу шел туговато, а потом ослаб, прямо как-то непривычно. Глянул я на Зиновия, тоже забеспокоился. С неводом что-то случилось. Но что – сообразить не можем. Получился, однако, полный конфуз. Мотня зацепилась за корягу и ее будто ножом насквозь распороло. И рыба ушла, прямо смех и грех. Как увидел это наш Зиновий, так и опустил руки, к месту прирос. Стыдоба на всю Россию! Калинин, видя такое дело, говорит:

– Не горюй, отец. Беда не велика, в жизни и похуже случается. За нас не переживай, мы люди не привередливые.

Пожал старику руку и укатил. Дед Зиновий обвел нас тоскливым взглядом, вздохнул и пошел прочь. Весь день где-то пропадал. Мотню мы починили. На другой день говорю Зиновию:

– Пошто убиваешься? Эка невидаль! Он, Калинин-то, про нас, поди, и забыл.

А дед глянул на меня волком, бороденка седая аж затряслась:

– Дурак ты и больше ничего! Для рабочего человека нет срамнее конфуза, ежели он не так свою работу исполнит. Он-то, может, и забыл, простил, да только себе судья я сам. Я не простил, олух ты царя небесного. Какая же моя рыбья голова, если не смикитила – ведь здесь испокон веков коряги! Надо было чуток правее взять. И ты еще тут каркаешь – пошто я убиваюсь!»

Михаил Иванович хотел с дороги немного отдохнуть. А кыштымцы прослышали о его приезде и сами стали стекаться к Белому дому. Чуть не весь город и пришел задолго до митинга. Каждому интересно знать, что скажет Михаил Иванович. Туго им тогда жилось. Заводы почти не работали. Не хватало хлеба. А тут еще такая жара – на огородах и заимках все поблекло, ошпаренное зноем. И пожар к тому же, какого еще не случалось. Одна треть города – дотла. Жутко смотреть – торчат печные трубы, да чуть возвышаются каменные фундаменты. Погорельцы разместились кто где мог – у знакомых, у родных, понакопали землянок, понастроили шалашей. Ладно, что лето стояло. А через два-три месяца пойдут дожди, начнутся холода, что тогда делать?

Гудит, волнуется народ, запрудивший площадь возле Белого дома. Мужики курят самосад, сизый деручий дым ползет над толпой. Пищат грудные младенцы. Баба побойчее кричит:

– Начинайте, чего тянете!

– Тише, горластая, – увещевает ее мужик. – Придет срок – начнут.

Дядя Кирилл был вместе с Калининым, рассказывал ему про Кыштым. Потом они поднялись на балкон Белого дома, и вмиг на площади воцарилась тишина. Дядя Кирилл говорил речь, призывал к выдержке и самодеятельности. Только самодеятельность и взаимная выручка могут помочь кыштымцам в беде.

Мама рассказывала:

«Матушка-то моя умерла. Пела, пела песенку, потом слышу – замолкла. Оглянулась я, а она с сундука-то упала и лежит на полу, скособочившись. После похорон-то Костя ко мне насовсем пришел, тут мы зажили с ним, как настоящие муж и жена. Все желали в церковь сходить, повенчаться, а потом в загс он меня звал, да так что-то не собрались, но ничего, живем, слава богу.

А когда приехал Михаил Иванович к нам, бабы-то моментально узнали об этом, ну и собрались к нему идти – и нижнезаводские, и верхнезаводские. Я-то к тому времени ничего жила – и муж теперь у меня был, завелись деньжата, и рыба своя не переводилась. А у соседки моей, Акулины, пятеро ребятишек, муж пошел на Колчака да в Сибири и погиб. И сама хворая. Ребятишки-то голопузые бегают да голодные. Я им из матушкиной одежды штанишки и рубашонки пошила, и то ладно. Тогда я была в тягости – осенью Алешку родила.

Акулина забрала своих дитенков и айда к Белому дому. Я с ней. Протискались к самому что ни на есть балкону. До Калинина рукой подать. С ним дядька стоит в кожане. Кругом такая жарынь, а он в кожане. Я потом узнала, что это Кирилл Иванович, моему Косте брат. Кирилл-то с нами не якшался. Кирилл Иванович говорил гладко, Акулина ему и крикнула:

– С голоду помрем, с ребятенками-то!

– Тиши ты, баба! – зашикали на нее. Ну, я ей в бок тычу, – помолчи ужо, Акулина. Когда Михаил Иванович стал речь держать, тут уж такая тишина наступила – комар пролетел и то слышно было, как звенькал. Большинство-то было – погорельцы, им шибко хотелось узнать, как теперича жить. А может, без лишних слов ложиться и помирать? Михаил Иванович поначалу говорил, будто худо по всей России, значит, на бога надейтесь, а сами не плошайте. Будете сидеть сложа руки – худо станет.

– Все помрем! – опять крикнула Акулина.

– Вот видите! – Акулину Михаил Иванович уже заметил. – Тут кое-кто и на самом деле собрался помирать. Ты кто будешь, гражданка?

– Я-то? – растерялась Акулина. – У меня пятеро по лавкам. Вдовушка я.

– Красноармейка?

– Как есть красноармейка. Колчак моего мужа убил.

– Советская власть не даст вам помереть с голода, товарищи. Трудные, страшно трудные у нас времена, однако хлеба мы вам дадим. Немного, однако. По шесть фунтов. Мало, конечно, а красноармейкам побольше – по двенадцать фунтов. Только и вам нельзя сидеть сложа руки, правильно об этом говорил передо мной товарищ Куприянов.

Вздох облегчения по народу прошел. Потом Михаил Иванович лесу бесплатного пообещал, ну, словом, всего, без чего строиться нельзя. Гул поднялся на площади. Когда пришли – головы понурили, а тут, гляжу, распрямились. У моей Акулины слезы по щекам ползут в три ручья, она их глотает и все улыбнуться силится, да не может – разучилась улыбаться-то. Младшенькая ее посмотрела на мать, тоже личико сморщила да как заревет. Акулина ей подзатыльник и говорит:

– Дурная, я ж от радости плачу. Нам Советская власть хлеба обещает, помереть не даст.

Вот такой тогда митинг был. Акулина, царство ей небесное, померла уже после Отечественной войны. Старшой у нее – полковник, на самолетах летал, теперича на пензии. Второй в Ленинграде инженером. Среднюю дочку ты должна знать – на Нижнем живет, в материнском доме, сама пятерых растит, а муж у нее шофер. Предпоследнего на фронте убило, а младшенькая, которая на площади тогда заплакала, ученая, вроде тебя, в Челябинске, в институте робит».

После митинга Михаил Иванович со своими товарищами поехал на станцию, где стоял поезд «Октябрьская революция». В том поезде был кинематограф, кыштымцам обещали показать картину. Первыми прибежали мальчишки, а потом стали собираться и взрослые.

С Михаилом Ивановичем приехал и дядя Кирилл. Зашли в вагон. К дяде Кириллу с вопросом обратился корреспондент, который был прикомандирован к поезду. Пока они разговаривали, Калинин вышел на улицу. Они – за ним.

Вечер был тихий и свежий. После одуряющей жары дышалось легко. Сразу за станицей начинался лес. Михаил Иванович туда и направился. Устал за день, хотел отдохнуть в одиночестве. Корреспондент и дядя Кирилл не отставали от него. Леса здесь глухие, вмиг заблудиться можно. Да и лихие люди не перевелись, на одиноких нападали частенько.

Дядя Кирилл знал каждый кустик и каждую тропку. Михаил Иванович шел, опираясь на трость. Кожанка у дяди Кирилла наброшена на плечи.

Выбрались на тропку, пошли по ней. Очутились на небольшой поляне. До войны здесь была смолокурня. Потом все пришло в запустение. Бочонки как были наполнены черным варом, так здесь и остались – люди воевали, не до того. Бочонки от времени рассохлись, вар на жарком солнце расплавился и растекся по поляне лавой. Лава эта затвердела, никакое солнце ее уже не брало.

Михаил Иванович остановился на краю поляны. Сказал дяде Кириллу:

– Сколько добра пропадает!

– Руки не доходят, Михаил Иванович, – ответил дядя Кирилл. Замечание он воспринял как упрек.

– Знаю, знаю. Но край у вас богатый, добро всюду – и в земле, и в озерах, и в лесах. Будет еще оно служить народу!

– И красиво у нас, Михаил Иванович!

– Изумительно! А люди какие! В Каслях смотрели художественное литье. Сейчас там делают бюсты Карла Маркса. До чего же искусные руки у каслинских мастеров. Какую красоту производят. Да, – неожиданно улыбнулся Михаил Иванович, – каслинские рыбаки хотели нас ухой накормить, но, к сожалению, неудача их постигла.

– Какая же?

– Невод порвался. Беда очень огорчила старика-артельщика. Я сегодня несколько раз вспоминал, и мне по-рабочему жаль его.

– Артель знакомая. Деда зовут Зиновием, потомственный рыбак.

– Краю вашему великое будущее принадлежит. Оправимся от разрухи, укрепим свое положение, и тогда увидите, какие тут дела развернем. Товарищ Ленин придает Уралу громадное значение. И мы еще с вами встретимся, Кирилл Иванович.

– Непременно!

Михаил Иванович постучал посошком по затвердевшей лаве вара. Выбрал осколочек, достал платок, аккуратно завернул кусочек и сказал дяде Кириллу:

– Представьте, в Москве трудно достать хорошего вару. А у меня в Кремле знакомый сапожник есть, подарю ему. Вот обрадуется!

– Михаил Иванович! – воскликнул дядя Кирилл. – Мы сколько хотите...

– Спасибо, спасибо! Обрадуется и этому кусочку. Не всегда же будем бедные! Дай срок, разбогатеем – весь мир удивится. И не за горами то время. Не пора ли нам обратно?

Об этой встрече мне рассказывал тоже тятя, рассказывал, понятно, по-своему, знал-то он со слов других. Дядя Кирилл женился поздно, и был у него единственный сын, года на четыре старше меня. Как-то приезжал он в Кыштым, и я с ним познакомилась. Живет в Ленинграде, крупный инженер. У него сохранилась статья корреспондента, который ездил с Михаилом Ивановичем. Корреспондент описал разговор на поляне подробно, однако статья почему-то не была опубликована. Я сняла с нее копию и храню у себя.

И еще об одной встрече тяти с дядей Кириллом рассказывала мне мама под большим секретом. Сколько потом не наводила я тятю на эту тему: мол, о чем вы в последний раз с братом беседовали, – отмалчивался.

Год был голодный, тут еще пожар. Совсем тяжелая жизнь настала. Ну, а мама с тятей жили сносно.

Мама рассказывала:

«Ты уж отцу-то не передавай, что я тебе скажу. Больно сердится, когда напоминают. Я-то и сама не сразу разобралась, что к чему. Я же тебе толкую – жили мы ничего, а люди бедствовали. Поначалу вроде мне хорошо было – натерпелась я с больной матушкой. И вот уже Михаил Иванович уехал, погорельцы строиться начали, осень наступила. Нежданно-негаданно Кирилл к нам заявился. Увидела я его и обомлела: боялась я его. Плохого о нем ничего не слышала, нет, все уважительно о нем говорили. Но как не толкуй – начальство, а перед начальством я завсегда робею. Вечером было, корову доила. Чуть подойник не перевернула, так испугалась. Кирилл внимательно поглядел на меня, первый раз мы встретились, добрыми такими глазами посмотрел, а я еще больше оробела. «Как звать-то?» – спросил. «Дусей» – «А что, Дуся, хозяин дома?» Костя сапоги чинил в избе, окна открыты были, услышал разговор, голос подал. Кирилл в дом вошел. Я тоже в избу зашла, а у них разговор уже круто поехал. Поначалу-то, как я потом узнала, Костя за бутылкой в шкаф полез, хотел угостить брата. Но тот отказался и сразу за дело. А дело-то, вишь, какое было. Костя рыбу втридорога продавал, стало быть, вроде бы на чужой беде наживался. Кирилл сидит в переднем углу, правую руку на стол положил, левую в кармане кожана держит. Костя спиной к круглой печке прижался, руки назад, бледный. Когда я зашла, у них вроде заминка получилась. А потом Кирилл продолжал без крику, тихо так:

– Надо же дойти до такого дела, а? Батька наш всю жизнь на работе горб гнул, любую копейку потом обмыл, ни одна нечестная полушка к его рукам не прилипла. А ты ведь тоже рабочим человеком жизнь начинал.

– А кто же я сейчас по-твоему? – закричал Костя. – Вот они! – он руки вперед выкинул: – В мозолях! Пальцы, как грабли!

– Не кричи, пожалуйста. А кто ты есть – отвечу: паразит!

Костю будто кто шилом в бок ткнул, хотел на Кирилла броситься, только я посередке встала. Кирилл поднялся и сказал тихо:

– Паразит, где хочешь скажу. За новую жизнь драться не хочешь, живот бережешь. Свободу, которую Советская власть принесла, ты в корыстных целях используешь, на слезах сиротских да на горе людском богатство нажить хочешь? Не дадим!

– Я своими руками добываю!

– Своими... Жаль мне тебя, слепой ты!

Дядя Кирилл в тридцатые годы поехал в деревню двадцатипятитысячником. Его убили кулаки из обреза. Такой замечательный человек был!»

* * *

На этом записки Огневой заканчивались.

Алексей приехал

Григорий Петрович долго размышлял над прочитанным. Надо отдать должное Огневой – она человек объективный. На свою семейную хронику глянец не наводила, хотя искушение, возможно, и было. И это делает ей честь. Своего отца, этого бродягу-отщепенца, могла бы представить этаким романтическим типом.

Андреев отчетливо вспомнил Огневу, увильдинскую ночь у костра, лицо ее, когда она рассказывала про Силантия Сугомака. Видимо, все-таки Огнев – недалекий человек, если не понял такую женщину. А если не дурак, то одумается и прибежит.

Тетради Андреев завернул в тот же пакет и решил занести в редакцию.

По пути встретил Огневу. Но не подошел к ней. Она шла под руку с полковником. У того спортивное сложение, благородная осанка. Жаль – не спросил: Огнев – военный или гражданский? Огнева его не заметила, была увлечена разговором: что-то с жаром рассказывала, а он слушал с трогательной улыбкой, с какой обычно старшие слушают милую болтовню детишек. Хотя лицо полковника было моложавым, он все-таки выглядел старше ее. На кителе пестрели три ряда орденских планок. Огнев. Чувствуется в нем с первого взгляда тот кремень, о котором поминала Огнева.

Григорий Петрович на месте редактора не застал. Пришлось возвращаться домой с тетрадями. На другое утро только сел с матерью завтракать, к дому подкатил редакционный «газик». Из него вышла Огнева. Он встретил ее у ворот. Пушок лаял зло, чуть ли не землю рыл под собой. Она энергично пожала Андрееву руку, спросила с улыбкой:

– Не ждали?

– Не ждал. Заходите.

– Нет, не могу.

– Тогда минуточку, тетради я сейчас вам вынесу.

– Я не за ними. Приехала звать вас с собой.

– С собой?

– Ну, да.

Андреев улыбнулся. Она пояснила:

– Хочу познакомить вас с одним интересным человеком. Не покаетесь.

Ага, значит, действительно вернулся Огнев. Вон она какая радостная. А что – любопытно познакомиться, судя по внешности – занятный человек.

И вот старый «газик» снова подминает под себя километры. Мчит по той же дороге к Увильдам. Огнева опять устроилась на переднем сиденье. У Андреева настроение было так – среднее. Огнева повернулась к нему, спросила:

– У вас скверное настроение?

– Вроде ничего.

– А отчего нахохлились?

– Признаться, ваш приезд застал меня врасплох.

– Кстати, успели прочитать мой опус?

– Да.

– И как?

– Прилично. Журналист из вас мог бы получиться.

– В устах журналиста это, видимо, высшая похвала?

– Пожалуй. Записки будете продолжать?

– Не знаю. А стоит?

– Безусловно.

Машина миновала Сайму, круто повернула на узкую мягкую дорогу, пробивающуюся сквозь заросли липы, ольхи и черемушника, и выскочила на открытый берег. Григорий Петрович увидел костер, а возле него массивную фигуру старика Куприянова, который, как видно, варил уху. Над костром висело ведерко, на каменной плитке лежали приготовленные лини, окуни и разрезанная на части щука. «Ишь, кашеварит, – насмешливо подумал Григорий Петрович. – Кирилл всего себя отдал революции, сгорел во имя ее, а этот отсиделся, на задворках прятался – и жив вот!»

Огнева между тем выпрыгнула из кабины на землю и крикнула:

– Ну, что, повар, скоро кормить будешь?

Куприянов вскинул лохматые брови и ответил:

– Прыткая какая! Малость подождешь!

– Знакомься, тятя, это Андреев.

Старик глянул на Григория Петровича вприщур. Глаза старика острые и цепкие, хитрость гнездится в них.

– А мы знакомы, – сказал Григорий Петрович. – Мы ершей вместе ловили на Сугомаке.

– Может и ловили, – уклончиво отозвался Куприянов.

– Ты ж про Липунюшку-то ему рассказывал.

– А-а! – неожиданно оживился старик. – Ну, как же. Так ты чей, говоришь?

Григорий Петрович пояснил:

– Ну, да, Павлыча сын. Знавал, знавал я твоего отца.

Озеро было спокойное. Лесистые берега отражались в нем. Слева, у островка, грива зеленых камышей, возле них лодка. В ней рыбак. Противоположный берег таял в синей дымке. Огнева сложила руки рупором:

– Ого-го-го-го!

Крик гулко прокатился по озеру и замер вдали. Рыбак зашевелился, приподнял шляпу и помахал ею. «Это, надо полагать, и есть Огнев, – подумал Григорий Петрович. – Ну, что ж, посмотрим!»

Рыбак смотал удочки и греб к берегу.

Шофер поставил машину под куст боярышника, постелил возле нее коврик и прилег на него с книгой.

Рыбак подплыл к берегу. Лодка врезалась в гальку. Огнева схватилась за скобку и вытянула суденышко на берег. То был вчерашний полковник, только на этот раз в спортивных брюках, в майке и в соломенной шляпе. Руки еще не загорели. Значит, на солнце был мало. Упругие бицепсы у него играли. И вообще он был красив телом. Лицо умное, волевое. А глаза синие, приветливые, но твердые.

– Где же твоя рыба? – спросила Огнева.

– Ни черта не клюет, – сознался рыбак, выбираясь на берег. – Две малявки – и весь улов.

– Тоже мне рыбак!

Полковник виновато развел руками.

– Да, – спохватилась Огнева. – Знакомьтесь, пожалуйста!

Она кивнула полковнику на Андреева. Тот шагнул к нему, протягивая руку:

– Андреев.

– Куприянов.

Григорий Петрович вскинул на него недоуменный взгляд. Огнева перехватила его и засмеялась – видимо, в самом деле глупый вид был у Андреева. Куприянов улыбнулся:

– Алексей Куприянов.

У Андреева пересохло в горле. Вот так встреча! Вот так сюрприз преподнесла ему Огнева. И ведь ни слова за всю дорогу, пока ехали сюда. А он-то уж подумал бог весть что. В Сибирь уехал Огнев, незачем ему сюда и спешить. Синие твердые глаза полковника внимательно ощупывали Андреева с ног до головы.

– Забавно получается, – улыбнулся Куприянов. – Мы с вами уже были знакомы, а теперь вот приходится знакомиться заново.

– Се ля ви, – лукаво повела очками Огнева, и Андреев понял ее намек.

– Мне о вас рассказала Аленка. Мы и сговорились пригласить вас на уху.

– Спасибо, польщен.

Старик расстелил на поляне брезент. Огнева нарезала хлеб. Расставила эмалированные миски. Алексей из рюкзака извлек пузатую бутылку с красивой этикеткой. Расставив в шеренгу, словно солдат, стопочки, стал наливать в них жидкость, похожую на вишневый сок. Расселись вокруг брезента, кое-как уговорили шофера разделить компанию.

Алексей поднял тост. Он осмотрел всех с улыбкой.

– За встречу на родной кыштымской земле!

Осушил стопку. Андреев выпил и понял, что это ром. Огнева только пригубила и поставила стопку обратно. Шофер пить отказался. Старик Куприянов сначала понюхал, потом посмотрел на свет и, повернувшись к сыну, произнес:

– Со свиданием, сынок!

И выпил медленно, закинув голову. Потом рукавом рубахи обтер губы, заметил:

– Вонючая проклятая. И в нос шибает. То ли дело русская горькая.

Огнева разлила уху по мискам, сдобрила ее мелко нарезанным зеленым луком. Ели молча. Слышно было, как скребутся алюминиевые ложки о миски, да на озере тукает лодочный мотор.

Налили по второй. Алексей сказал, что пьет за школьных друзей и за тех, кто здравствует ныне, и за тех, кто сложил головы в боях за Родину. Огнева ухаживала за Андреевым – подвинула побольше хлеба, выбрала хорошего линя и положила в миску, спросила:

– Любите линей?

– Само собой!

– Я тоже.

Она добавила ему уху, хотя он и возражал.

Исподволь Григорий Петрович оглядывал Алексея Куприянова. Алешка, с которым они учились вместе, был далеким неправдоподобным началом полковника Куприянова. Андреев подумал: неужели и он, Григорий, так неузнаваемо изменился с тех пор?

– Ешь, ешь, – сказал старик, заметив, что Андреев отодвинул миску. – Рыба – она пользительная. Ученые люди говорят – ума прибавляет.

Андреев, наконец, освоился – помог ром. Будоражило присутствие Алексея Куприянова. Безусловно, любопытный человек Елена Огнева, но, пожалуй, еще интереснее Алексей. Откуда он взялся? О нем по Кыштыму ходили самые невероятные слухи, окрестили уже и американским шпионом. А он вот явился домой полковником, с полной грудью орденов – не изгоем, не отщепенцем, как о нем судачили.

– Если не секрет, – обратился к нему Андреев. – Откуда сейчас приехали?

– Никакого секрета – из Москвы.

– Живете там?

– С некоторых пор.

– Понятно – вопросы больше нежелательны?

– Отчего же?

– Григорий Петрович – журналист, любопытство у него – профессиональная черта.

– Вон оно что!

– Слышал о вас многое...

– Будто я американский шпион? – улыбнулся Алексей. – Батя мне рассказывал.

– Диву даюсь, – встрял в разговор старик. – Откуда что народ берет?

– Чему ты, батя, удивляешься? Ты и сам не знал, где я.

– Не больно отца-то почитаешь.

– Не в том дело. Не знал и всякие предположения строил.

– Знамо дело, ядрены шишки.

– И другие тоже. Только на выдумку они не стеснялись. Раз после войны не объявился, значит дело не чистое. И придумали про американского шпиона.

– Вот, пожалуйста, – повернулся Андреев к Огневой, – так рождается устное творчество.

– А что? Конечно! – согласилась она всерьез. – Обязательно что-нибудь сочинят, тем более, что Алеша не очень посвящает нас в свои дела.

– Когда-нибудь напишу мемуары, – улыбнулся Алексей. – Уйду на пенсию и засяду. Славка вырастет и будет их читать.

Когда покончили с ухой, шофер удалился к своей машине дочитывать книгу. Огнева принялась мыть посуду. Старик Куприянов уплыл к островку рыбачить. Алексей снял майку, сел на камень, подставив спину солнцу. Голову прикрыл шляпой. Андреев примостился рядом. Ему хорошо была видна Огнева. Она сбросила туфли, зашла в воду, чуть приподняв платье. Посуду погрузила в воду. Вымытые миски складывала на берег, на мохнатое полотенце. У гривы камыша то и дело помахивал удочками старик – он умел ловить рыбу в любое время.

– Вы не обиделись, что мы вас сюда привезли? – спросил Алексей.

– Я рад.

– Мне Аленка про вас говорила. Как ни странно, однако из всех ребят нашего класса я лучше других запомнил вас. Может потому, что мы однажды здорово подрались. Помните?

– Еще бы! Носы друг другу поразбивали. А вот из-за чего – не помню.

– Я тоже. А приятель ваш, с которым вы меня колотили, где?

– Убит на фронте.

– Много наших не вернулось?

– Много.

– Вы где воевали?

– Везде понемногу, в основном – Белоруссия.

– Про меня не спрашиваете?

– Неудобно. Видимо, не на все вопросы сможете ответить.

– А вы спрашивайте. Вопрос, на который трудно ответить, можно и замолчать, без обиды, конечно.

– Какая там обида!

– Я воевал за линией фронта.

– У партизан?

– Не совсем. Я чекист. Владею немецким. Английским тоже.

– Помню, еще учительница говорила – у вас способности. И долго там были?

– Порядочно. Для всех война кончилась в сорок пятом. Меня совсем недавно отозвали на родину.

– Ясно. Трудно было?

– Трудно. Дома я не был с тридцать девятого. Годами не было рядом русского лица. Не слышал родной речи.

– Переживали, когда ехали в Кыштым?

– Еще бы! – воскликнул Куприянов. – До Кувалжихи еще крепился. Ну, а после душевно ослаб. Стоял у окна и слез не мог остановить. Возвращался ведь в мир детства и юности. Это было великое счастье. Почти тридцать лет не вычеркнешь из памяти, они что-нибудь да значат. Но мне казалось, что я возвращаюсь домой юным.

– Я пять лет не был дома, – сказал Григорий Петрович, – и то плакал, когда возвращался.

– Аленке было восемь лет, когда я уехал, она училась в первом классе. Отец выглядел молодо и крепко. Он у меня вообще-то со странностями. Жил боком, людей сторонясь. Первую, самую красивую ночь у костра на берегу озера я прокоротал с ним. Это не забывается. И потом вот что скажу, не знаю как с другими, но с нами, с детьми своими, он был всегда порядочным. Не особенно ласковым, но зря не обижал, чего уж там говорить.

– Не забывается, – задумчиво подтвердил Андреев.

– Хожу по Кыштыму – он вроде бы изменился и не изменился. Наверняка похорошел. В первый же день случилось маленькое происшествие. На нашей улице живет товарищ моего детства Ваня Юрьев, возможно, вы знаете его.

– Нет, не знаю.

– Неважно. Ваня был на фронте и там потерял ногу. Обо мне же прошел нехороший слух, вы сегодня сами говорили об этом.

– Да, да.

– Решил сходить на почту. Облачился в гражданский костюм. На улице встретил Юрьева. Увидел меня, оперся на костыли и глядит зверем. Сначала решил, что Ваня меня принимает за другого. Поздоровался с ним. А он цедит сквозь зубы: «Я с предателями не здороваюсь. Я предателям плюю в рожу!» И плюнул. Выдержка у меня есть, в других обстоятельствах она выручала не однажды. Но здесь я чуть не сорвался. Так стало обидно. Однако не сказал Юрьеву ни слова, обошел его стороной. Мое молчание он истолковал по-своему, еще больше распалился и кинул в меня костыль. Костыль я перехватил, положил на землю и ушел. Юрьев кричал вслед самые обидные слова. Представляете мое настроение после этого?

Подошла Огнева, села возле брата, поджав под себя ноги. Алексей пояснил:

– Про встречу с Юрьевым рассказываю. Вернулся с почты, возмущаюсь. Батя мне и объяснил, почему такое вышло. Ничего себе – заслужил Алексей Куприянов на родной земле славу! Неловко стало. Но поразмыслил и думаю – разве Юрьева тут надо винить? Он же убежден, что я – продажная шкура. На его месте я бы точно так же поступил. Надеваю полковничий мундир, беру коньяк и иду выяснять отношения. Ваня дома, копается в радиоприемнике. Увидел меня, побледнел, глотает воздух и просит: «Извини, Алексей Константинович, черт попутал, всяких паршивых слухов наглотался». Я ему сказал, что камень за пазухой не держу. И предложил выпить за встречу.

– К нам надолго?

– Хочу отдохнуть вдосталь, до конца лета. За много лет. Попрошу Аленку подыскать мне старушку в жены...

– И подыщу!

– А семья?

– Семьи не было. Так уж случилось. Слишком долго прожил на чужбине.

Алексей и Огнева сговорились купаться. Андреев отказался. Алексей кинулся в воду первый. Огнева осталась в купальнике. Тело налитое, упругое и красивое. Она сняла очки, осторожно положила их на платье и без них беспомощно щурилась. Она помахала Григорию Петровичу рукой и сказала:

– Напрасно не купаетесь! – и бросилась в воду.

Андреев лежал на спине. Небо уходило вглубь прозрачной голубизной. Его необъяснимость чувствовалась физически. Необъятность мира, немыслимость расстояний. На земле где-то есть другая жизнь, не похожая на нашу. Андрееву не дано познать ту жизнь незнакомого мира. А вот Алексей Куприянов познал и потому богаче. И для других загадочнее. Он знал много такого, чего никогда не узнают простые смертные. Но он сейчас ничем не выделял себя, держался по обыкновению просто и свободно. Ему знакомы чужие обычаи и нравы, он в любую минуту может превратиться из Алексея Куприянова в кого-то другого и будет совсем не похож на себя, каким он есть на самом деле. С ним бы, конечно, интересно пооткровенничать, один на один. Но это невозможно, ибо существует грань недозволенного, которую Алексей не имеет права переступить никогда. Лучше не думать об этом. Он был рад, что познакомился с семьей Куприяновых. Он нисколько не сомневался, что свердловский Василий, который вот-вот будет профессором, тоже, видимо, интересный человек, по-своему оригинал. Потому что вся семья у них такая. И как-то даже дико, что такое славное семейство пошло от Константина Куприянова, человека, который за всю свою жизнь никому не сделал добра, кроме разве одного – народил вот таких детей.

Вернулись в Кыштым вечером. Андреев попросил высадить его возле центральной автобусной остановки. Алексей сказал:

– Заходи в гости, поговорим.

– И верно! – живо поддержала брата Огнева. – Я вам еще кое-какие записи покажу. Приходите, а?

– Спасибо, друзья, но увы – в Челябу пора.

– Ничего не сделается с Челябой, – возразила Огнева. – Подождет.

– Мне послезавтра на работу!

Андреев попрощался с Куприяновым, пообещав, что если будет в Свердловске, то зайдет к Огневой, если в Москве – то к Алексею.