Текст книги "Каменный пояс, 1975"

Автор книги: Семен Буньков

Соавторы: Виктор Ардов,Александр Куницын,Лев Сорокин,Сергей Каратов,Анатолий Головин,Александр Лозневой,Борис Калентьев,Михаил Чумаков,Надежда Емельянова,Лев Бураков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Ночи нонче с воробьиный нос и теплые, – поддержала Огневу Кариха. – С богом!

По утрам падает холодная роса. На этот случай Кариха принесла старый полушубок и телогрейку. Андреев выпросил топор и спички, и они уплыли на остров.

Григорий Петрович до темноты успел найти сухостойную сосну, свалил ее. и приволок на берег. Обрубил сучья и завел из них костер.

Огнева внимательно следила за его работой, скрестив на груди руки и накинув на плечи телогрейку. Спросила:

– Вы что ж, хотите всю сосну рубить?

– Зачем? И так сгорит, – и Андреев подтянул лесину к костру и сунул комель в огонь.

Огнева поначалу хотела ему чем-нибудь помочь, но он усмехнулся: не бабье дело! Позднее, когда уже пылал костер, вспомнил про свою резкость, когда отверг помощь: Огнева могла обидеться. Но она молчала. Незаметно было, чтобы сердилась. Андреев подкатил к костру камень и сказал:

– Садитесь.

Ей вроде нравилось ему подчиняться. Она села. Наломала тоненьких сучков и поджигала их по очереди. Наблюдала, как огонек бежал по тощей палочке. Лиловый отблеск качался в ее очках.

Григорий Петрович подбросил в костер сушняку. Стайка искорок взметнулась в темное небо. На короткий миг огонь уменьшился, его придавил сушняк, и темнота незамедлительно приблизилась к ним. В смутной дали того берега тоже мигал красный огонек. Вода, хотя и налилась чернотой, все же слегка отсвечивала и лениво покачивалась мертвой зыбью. Она налезала на прибрежную гальку, шуршала ею, сонно бормотала всякую несуразицу и не могла заснуть.

Однако же через минуту бойкие красные струйки огня оплели сухое дерево и взметнулись чуть не до самого неба. Огнева откинулась – ей стало жарко.

– Вы поминали о каком-то Силантии Сугомаке.

– Ничего не слыхали о нем?

– Нет.

– Это один из вариантов легенды о Сугомаке. Наиболее распространен вариант про батыра по имени Сугомак и про девушку Егозу. Сугомак похитил Егозу, бежал с нею в тайгу. Но злой волшебник настиг их и превратил в горы.

– Слышал.

– А про Силантия могу рассказать...

Григорий Петрович уселся поудобнее, подкатив свой камень поближе к Огневой. Она сняла очки, близоруко щурилась на костер. Без очков выражение лица ее было непривычным. Она снова водрузила на место очки и сказала:

– Кыштыма еще не было. На его месте шумела тайга. С Невьянской каторги бежал сюда рудокопщик Силантий Сугомак. Пробирался по кочковатым болотам, обдирал одежду о бурелом, лез по лесистым горам и со змеиных шиханов осматривал таежную глушь. Искал свою счастливую дорогу. Наслышался от бывалых людей, что где-то на юге Каменного пояса есть глухомань – край несметных богатств, и до той глухомани еще не дотянулась жадная рука невьянского царька.

Тайге не было конца и края. Одна к другой теснились темные сосны, цеплялись друг за дружку ветвями и цедили через лапник солнечный свет. А иногда разбушуется вольный ветер и пойдет жуткий стон. Однажды столкнулся с медведем, да слава богу, обошлось без беды. Вновь побрел дальше – хотелось пить, язык прилипал к небу. Лес поредел. Пахнуло сыростью. До озера добрался уже ползком и жадно прильнул к воде. Напившись, отполз в мелкий сосняк и затаился. Дремотно билась о берег волна, шелестел береговой камыш, плескалась рыба.

И вдруг на той стороне озера, на вершине горы, зажегся факел, свет был необычный – тускло-золотой, без трепета и отблеска. Кто зажег? Люди? Но Силантий бежал от них. И больше уже не мог – силы оставляли его.

К утру факел исчез. Силантию сделалось совсем плохо. Жизнь уходила.

Ночью на горе снова зажегся факел. Тогда Силантий побрел вдоль берега, еле передвигая ноги. Падал, вставал и снова шел. К утру выбился из сил и потерял сознание. Но когда очнулся, ничего не мог понять. Лежал он в пещере со сводчатым потолком. Потолок и стены облицованы малахитом, яшмой, рубином. Силантий приподнялся на локтях и увидел овальный выход из пещеры и солнечный свет на воле. К Силантию спешила девушка – высокая, стройная, в розовом сверкающем платье до пят. Золотая коса билась за спиной. Он опустился на лежанку и прошептал: «Святая мать богородица, неужто я на том свете?»

Девушка наклонилась над ним, положила холодную руку на лоб.

– Где я?

– Дома, желанный человек.

– Чей это дом?

– Великого хранителя сокровищ. Я дочь его – Золотая.

...Огнева смолкла, кажется вслушивалась в звуки ночи. Андреев тоже прислушался. В гулкой темноте четко работал мотор баркаса. К острову, покачиваясь, приближался белый электрический светлячок. Видимо, рыбаки припозднились, на Сайму торопятся. Мотор стучал все громче. Уже проглядывается черная громада баркаса и электрический фонарь на носу. Мелькали огоньки папирос.

Баркас вошел в протоку. Через минуту мотор, взревев напоследок, умолк.

– Значит, попал Силантий в пещеру к Золотой...

– Да, и стала Золотая ухаживать за ним. Отпаивала его настойками, кормила рыбой и птицей.

Когда совсем поправился, рассказала ему о богатствах здешнего края. Завела на гору, и открылась ему таежная ширь и громада гор. Золотая сказала ему такие слова:

– Отныне эти края принадлежат тебе, Силантий. Мой отец, уходя на север, наказал ждать людей и отдать им богатство. Пусть сокровища принесут людям счастье. Я ждала долго, ночами стояла здесь и зажигала золотой факел.

И ушла... Сугомак на берегу светлой речушки срубил себе избу. По берегам искал золото. В горах собирал самоцветы. Прятал в тайнике. За горой нашел бурый железняк.

Время двигалось своим чередом. Много накопил Сугомак золота и самоцветов. Собирать их больше не было смысла. Зачем они ему в глухомани? Без людей они теряют силу. Он вспомнил Золотую и по-новому оценил ее щедрость...

– Вы были в пещере? – спросила Огнева, оборвав легенду.

– Был.

– Значит, колодец видели. С тех пор гора, пещера и озеро называются Сугомакскими...

Андреев снова подбросил в костер сушняку, подвинул ствол сосны – комель уже обгорел. Григория Петровича кто-то легонько ткнул в спину. Он вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял козел и тряс бородкой. В круглых глазах его прыгали рыжие искорки.

– Сгинь, нечистый! – замахнулся на него Андреев, и козел попятился в темноту.

– К людям тянутся, – вздохнула Огнева. – Все живое тянется к людям. А человеку к кому тянуться?

– К человеку.

Огнева помолчала. Пошевелила палкой костер. Потом сказала:

– Надо было у старухи попросить картошки. Мы бы ее сейчас в золе испекли.

Она помолчала и внезапно спросила:

– Интересно, что вам говорил обо мне мой старик?

– Ничего особенного.

– Само собой, что он мог сказать обо мне особенное? Но все-таки?

– Что вам не везет в семейной жизни.

– Мужа моего как называл?

– Прощелыгой, что ли.

– Брандахлыстом, наверное?

– Совершенно верно!

– Между прочим, Огнева я не виню. Странно, правда?

– Почему же?

– Он сильный, красивый, характер кремневый. Но я ведь тоже не из тех, у кого одна защита – слезы. Кремня хватает и во мне. Я с вами по-бабьи откровенничаю, в меня вы все равно не влюбитесь.

– Интересно! – улыбнулся Андреев.

– Все буднично. У вас, наверно, и сын жених уже?

– Пожалуй.

– Так вот про своего Огнева. Бывало, схлестнемся с ним – искры летят. Дура дурой я была. Нашлась другая, которая дала моему Огневу то, чего он ждал от меня – уступчивость, доброту.

– Кто же она?

– Моя приятельница. Вместе в университете учились.

– Они в Свердловске?

– Уехали в Сибирь. Если б не они, уехала бы я. Тесно в одном городе. Дура, я думала независимостью и самостоятельностью больше буду нравиться мужу.

– Кому как.

– Это и печально, что плохо разбираюсь в психологии. А мне ведь тоже хочется спрятаться за широкую спину, под мужское покровительство. Странно, правда?

– Как говорят французы – се ля ви.

– Гаденькая философия, – поморщилась Огнева. – Ею всегда можно прикрыть острые углы. Такова жизнь, потому нечего и стараться.

Козел стоял в стороне и, освещенный трепетным светом, казался самим чертом с рогами.

– Я вас не заговорила?

– Что вы!

– Я и сама себе иногда кажусь странной. Меня мучают необъяснимые желания, и я им порой поддаюсь. Мне почему-то захотелось проследить свою родословную, и я по клочку стала собирать материал. Написала несколько тетрадей. Хотите, дам почитать.

– Не откажусь.

– История у Куприяновых колоритная, не соскучитесь. Завтра заходите к нам.

– Один вопрос?

– Валяйте, как говорит мой тятя.

– Будто вернулся Алексей?

– Давно.

– Я учился с ним в школе. Где он сейчас?

– В Москве. Собирается в гости.

Они замолчали. Огнева села на прогретую землю, привалилась к камню и закрыла глаза. Андреев прикрыл ее полушубком, и она благодарно улыбнулась.

Он сидел возле потухающего костра, глядел, как укрываются пеплом красные угольки и думал о всем том, о чем они сегодня говорили...

До Кыштыма добирались рейсовым автобусом. Редактор сокрушенно извинялся перед ними – поломался многострадальный газик. Но ни Огнева, ни Андреев не были на него в обиде...

Немного воспоминаний

Мать встретила Григория Петровича упреками. Сын отмалчивался – перед нею, действительно, виноват. Не предупредил, а она переживала. День отлеживался в амбаре, читал до ряби в глазах. К вечеру заглянул Николай Глазков. Он готовился к сенокосу. Поэтому и разговор весь крутился возле этого – недавно ездил в лес, побывал на покосе, трава нынче хорошая, а вот ягод маловато – неурожай что-то на них. Но он знает место, где пропасть черники: с ходу набрал ведро. Если Гриша Петрович захочет, то можно скататься за черникой, пока не начались горячие сенокосные деньки.

Андреев почему-то вдруг вспомнил давнюю-давнюю историю. Пацанами еще, по весне ходили они с Глазковым за кислицей, есть трава такая вкусная: ее можно сырую есть, а можно и в пирогах. Набрали полные мешки да отвлеклись малость. А мешки-то у них украли. Встретили потом дядьку и подумали на него. И вот у Григория Петровича неотвязно кружилась мысль о том, что тем дядькой был старик Куприянов. Оттого спросил Николая, помнит ли тот случай.

– Еще бы! – воскликнул Глазков.

– Не Куприянов ли тогда нас у избушки встретил?

– Дядя Костя, думаешь?

– Ну? Давно ведь это было, стерлось в памяти.

– Не он.

– Вот помню, что где-то мы с ним до войны схлестывались, а где именно – убей, не помню!

– Подумай хорошенько, Гриша Петрович. Перед самой войной ходили мы на гору Гораниху. В феврале, по-моему?

– В феврале.

– Дикого козла еще поймали?

– Правильно! – вспомнил Андреев.

Три Петровича зимой часто ходили в лес на лыжах. Поводы разные были – ставили на зайцев петли, охотились на белок.

Зима в тот год выдалась странная. В январе, как и положено, ударили сильные морозы. Сосны трещали от лютого холода, воробьи замерзали на лету. И тревожная то была зима – наши войска штурмовали линию Маннергейма. Кыштымцы тоже воевали там.

В феврале морозы отступили и сделалось тепло: стал таять снег. Оттепель продержалась неделю, и морозы затрещали с прежней силой. На сугробах образовалась ледяная корка. Если идти по ней на лыжах, она свободно держала человека. Но без них ноги сразу проваливались. Такая гололедица опаснее всего для диких коз и сохатых. Они на корках обдирали в кровь ноги.

В один из хмурых февральских дней Петровичи на лыжах забрались далеко в тайгу – очутились на склоне горы Горанихи. У всех троих были ружья. Как всегда, лыжню прокладывал Николай Бессонов. За ним поспевал Глазков, а замыкал – Григорий.

У Бессонова зоркие глаза. С ходу мог заметить белку на сосне. Мог на торной заячьей тропе обнаружить свежий след.

В тот раз Николай Бессонов тоже первым обнаружил следы дикого козла. Они были хорошо заметны – крупные, глубокие. Бессонов сказал:

– Горяченькие. От нас побежал.

Он показал рукавицей на гору – там лес редел и белела поляна. И три друга прибавили шагу. Охота на диких козлов была запрещена, но друзьями уже овладел охотничий азарт.

И они догнали животное. Козел застрял в снегу на середине поляны. Ледяная корка здесь оказалась особенно толстой, с палец. Копыта козла свободно ее пробивали, и ноги глубоко погружались в снег. Острые края корки обдирали шерсть и до крови ранили ноги. Козел смог одолеть только половину поляны. Выбился из сил, искровянил ноги. Когда друзья подкатили к нему, он дернулся раза два, пытаясь выкарабкаться из ледяного плена, и покорно затих. По серой с проседью шкуре пошла судорога. В круглых глазах застыл страх.

Друзья растерялись. Минуту назад в охотничьем азарте они могли изрешетить козла дробью. А сейчас Бессонов снял ружье и отдал Глазкову.

– Мы его вынесем в лес и отпустим. Ладно? – спросил он. – Нельзя же бить лежачего, нельзя добивать раненого.

Бессонов поднял козла – одной рукой за шею, а другой за ляжки задних ног. Сильный все-таки парень был!

Друзья пересекли поляну. Дорогу прокладывал Глазков, за ним шел Бессонов со своей необычной ношей.

От опушки леса неожиданно отделился человек и заскользил на лыжах навстречу. Это и был Куприянов. Сравнительно молодой еще, а брови такие же густые, как и теперь. За спиной у него торчало двуствольное ружье. Он проявил ярый интерес к козлу и без обиняков потребовал его себе. Бессонов возразил:

– Он раненый. Не дам!

– Я те не дам, сопляк! – прикрикнул Куприянов. – Быстро сделаю из твоей головы рукомойник!

Дело прошлое, но тогда они испугались этого дядьку, хотя ружья у них были, в случае чего, постоять за себя могли бы. Но им даже в голову не приходило, что ружье можно сейчас нацелить на человека.

Бессонов бросил козла на снег. Животное сначала вскинулось, сделало отчаянный прыжок, но снова утонуло в сугробе. Немного не дотянуло до опушки – метров пять. А там ледяная корка неопасна.

– Варнаки! – загремел Куприянов. Он подошел к козлу и, быстро выхватив из-за голенища валенка финку, полоснул ею по горлу козла. Кровь хлынула ручьем на снег.

– Бандит, что ты делаешь? – заорал Бессонов.

– Эт-та каким словом ты в меня плюнул, сопляк? – окрысился Куприянов. – Да я тебе!

Он угрожающе повел рукой, словно бы собираясь снять с плеча двустволку. Друзья схватились за свои ружья. Куприянов сделал вид, что ему наплевать на все, и занялся козлом. Досадливо махнул рукой:

– Улепетывайте, пока целы!

Ушли друзья, удрученные случившимся.

Да, это был тот самый Куприянов, которого Андреев встретил на Сугомаке. Отец Огневой. Смотри, какой стал – благообразный, словоохотливый. Ничего не скажешь – колоритный папаша у Огневой.

Записки Огневой

Андреев полагал, что Огнева, в пылу откровения обмолвившись о тетрадях, забудет про свое обещание. Она оказалась хозяйкой своему слову. Когда Григорий Петрович вновь появился в редакции, редактор передал ему плотно упакованный пакет. Это были тетради.

Дома незамедлительно принялся за чтение.

«...Тятя как-то говорил, что настоящая наша фамилия Балашовы. Это потому, что предки по отцовской линии приехали на Урал из города Балашова. Прадеда звали Куприяном. Сына Ивана по фамилии никто не звал. Говорили так: «Вот идет Ванька, Куприянов сын». Так мы и стали Куприяновыми.

У деда Ивана было редкое занятие – он кабанил. Жег кабан. Между прочим, у Даля это занятие объясняется так; «На Урале: угольная куча, либо сваленнные целиком деревья, с комом, листвой и корой, для пережига на уголь: способ варварский и запрещенный. Кабанщик, местное, уральско-заводское – угольщик». Хотя и пишет Даль, что этот способ запрещенный, однако кабаны жгли на Урале вплоть до Великой Отечественной войны. И не с листвой и сучьями, а без них.

Тятя меня возил на кабан, маленькой девчонкой я тогда была. Смутно помню – горб земли, похожий на балаган, только без дверей. Обложен дерном. Внутри жар, из-под дерна сочится сизый дымок.

Так вот дед мой был кабанщиком, сыновей своих к этому делу приспособил. Старший сын Кирилл, правда, бросил кабанить. Ушел на завод, где стал большевиком, дружил с Борисом Швейкиным. Потом его сослали в Сибирь, как и Швейкина. Зато тятя кабанил с отцом до самой германской.

Тятя был пулеметчиком. В конце шестнадцатого его ранило в ногу. Лежал в госпитале, потом отпустили домой на поправку. И только приехал, как случилась Февральская революция. Деда Ивана в живых уже не было, надорвался – лесину поднял и в одночасье умер. Вернулся тятя, а дома полный разор. Кирилла нет, отец помер, матушка больна – еле жива. Изба вот-вот завалится от ветхости, сараюшка ушла на топливо. Взялся наводить порядок, весна уже журчала ручьями. Огород вскопал, у соседей картошки на семена выпросил. А тут вернулся Кирилл. Большевики комитет свой организовали. А богачи свое гнули. Началась, словом, заваруха. Кирилл в самой гуще событий, а тятя – в сторонке. Хозяйством занялся. Тятя мне рассказывал:

«Кирилл-то меня все переманивал к себе: мол, давай, вступай в нашу дружину, они называли ее отрядом самообороны. Ты солдат, военному делу обучен. Такие нам нужны позарез. Ну, а мне не по нутру было. Теперича революция, и я свободная птица».

...Подошло время, свершилась Октябрьская революция. В Кыштыме установилась Советская власть. Опять дядя Кирилл звал тятю к себе. Поначалу-то отказывался, но потом согласился, стал пулеметчиком.

А в конце весны подняли мятеж чехословаки. Заняли Челябинск и двигались на Кыштым. Был бой возле станции Селезни, которая теперь зовется Бижеляком. Чехи подогнали бронепоезд и стали бить из орудий по нашим позициям. Потом в атаку пошли.

Тятя рассказывал:

«И поперли на нас белые чехи да казаки, тьма-тьмущая. Да у них еще бронепоезд. А у нас и орудия-то мало-мальского нет. Одна надежда – пулемет. Кириллка меня подбадривает, кричит:

– Не робей, Костя!

Отчаянный был, Кириллка-то. В армии и дня не служил, а командовал исправно, офицера иного мог за пояс заткнуть. Я лежу за пулеметом, и тоскливо мне. Мать честная, к самому Кыштыму иноземцы пришли, драться вот с ними приходится на родной земле.

Ну и попер белый чех на нас. Я давай из «максима» смолить, только держись! Мы бьемся вовсю, носа проклятому поднять не даем, а на другом фланге слабинка случилась. Обошел нас там белый чех, ну, мы скоренько смотали манатки, обидно прямо. Отступили к Кыштыму. Отряд-то ушел на Маук, а я, вишь ли, дома остался».

А дома тятя остался так. Попросился у Кирилла:

– Слышь, братуха, дозволь до матушки сбегать?

Не хотел было отпускать, но мать пожалел – беспокоится о них старушка.

– Иди. Матушку-то и за меня обними. Да поскорей возвертайся!

Пришел тятя домой, а матушка больна, с кровати встать не может. А тут и белочехи появились. Убежал тятя в лес. Прожил там год с лишним. Землянку себе выкопал. Ночами иногда приходил навестить матушку. Мяса ей приносил – в лесу охота богатая была.

Одичал тятя в лесу, бородой оброс. Но вот прогнали Колчака, вернулись свои, дядя Кирилл тоже. Стали новую жизнь налаживать. Но тятя из лесу выходить не собирался. Как оно все пойдет? А вдруг опять Колчак нагрянет?

Домой по-прежнему наведывался. Приходил и Кирилл. Матушка взяла да ему проговорилась: мол, Костя здесь, в лесу за Сугомаком, скрывается, домой заглядывает, но не часто. И все по ночам. Дядя Кирилл нахмурился, неловко ему, что брат оказался дезертиром. Вот и решил с ним потолковать.

Тятя рассказывал:

«Я тогда прямо в медведя превратился, человеческим языком разучился говорить. Тоска заела, а объявиться опять же боюсь – заберут и отправят воевать, а меня от войны тошнило. И Кириллка меня все же укараулил. Пришел я как-то темной ночью, осень уже стояла, скоблюсь в ставень – знак у меня такой был. Открывает матушка дверь, свет вздувает. Гляжу, а Кириллка сидит за столом – в кожане, в кожаной фуражке, в сапогах, ремнями крест-накрест перепоясан. Весь в коже. А я лесной бродяга. Лапти сам себе сплел, шинелька на мне старая, еще с германской привез, борода во – поверишь – лопата. Глядит на меня, Кириллка, не моргает совсем и говорит:

– Здорово, братуха, давно не виделись!

– Здорово.

– Чего ты такой обтрепанный да волосатый, как медведь?

– Ничего, – говорю. Негде хорошую-то одежку взять. Ты вот в кожу обрядился.

– Так ведь я не прячусь. Я хожу по земле открыто.

– Это кому что нравится.

– Брось дурака валять. Чего сказки сказываешь, будто тебе нравится эта собачья жизнь. От кого прячешься?

– А тебе чего?

– Ты от Советской власти прячешься, от самого себя тоже. Смотри, спросится с тебя за это!

– Не ты ли с меня спросишь?

– И я тоже. И мои товарищи. Ты презренный трус. Ты сбежал из отряда после боя с чехами.

– Я не сбежал, я у матушки был. Спроси ее, она была больна.

– Все равно сбежал. Не имел права оставаться дома. Я отпустил тебя ненадолго.

– Кириллушка, так я и вправду занедужила тогда, бог свидетель.

– Нет ему никакого оправдания! Не имел он права бросать отряд. Он должен был вернуться несмотря ни на что! Почему же приходишь сейчас?

Что я мог ему ответить? Он был железный человек, он был партийный.

– Так вот, – Кириллка так хрястнул кулаком по столешнице, что матушка вздрогнула, – мой тебе последний сказ – выходи из лесу. Не позорь меня, не позорь мать, ее седины.

– Костенька, а может, вправду, а?

– Не придешь – облаву пущу. Тогда берегись!

Ежели бы Кириллка не сказал таких слов, я бы, наверное, поскреб затылок и согласился. Мне ведь и самому осточертела лесная жизнь. А тут ножом по сердцу – облаву устрою! Будто я зверь какой! Кто бы другой сказал, куда бы ни шло. А то Кириллка, единоутробный брат. У меня в глазах от обиды помутнело. Помню, кулаки сжал, аж до хруста в пальцах.

– Попробуй, – говорю, – сунься!

И хлопнул дверью. Мне теперь юлить ни к чему, перед тобой я, как перед попом, доченька. Жизнь-то моя уже вся за плечами, теперича из нее ведь ничего не выкинешь и не изменишь».

Это ладно, что тятя со мной откровенен до конца, иначе я уважать бы его перестала. Я даже вообразила, как они разговаривали. Дядя Кирилл сидит за столом, весь в коже, как сказал тятя, хмурит брови и не может понять брата, тем более простить его. А тятя в лаптях неловко топчется возле двери, страшится вперед пройти, сесть рядом с братом за стол и по-хорошему поговорить. Отец просто не имел права на такой хороший разговор. Матушка, худенькая, измученная горем и болезнями, прижалась спиной к печке, зябко спрятала руки под фартук, слушает, как Кирилл отчитывает непутевого брата и боится слово вставить. Разве о такой встрече братьев она мечтала?

Пришлось менять тяте свое убежище. Перебрался в другое место. Вот уж никто никогда не сложит легенду о таком глупом лесном сиденье, вот уж о ком не останется ничего ни в памяти народной, ни в его устном творчестве. А про дядю Кирилла вспомнят, может, песню сочинят и памятник поставят. Никогда яркая жизнь, отданная народу, не исчезнет без следа.

Да, я, кажется, расфилософствовалась без меры.

Дядя Кирилл слов на ветер бросать не любил. Послал красноармейцев искать отца. Вот как об этом рассказывает сам тятя:

«Кириллка-то укараулил меня. И то сказать – леса знал, как свои пять пальцев. Мне бы убечь к Уфалею, а то к Нязепетровску. Да только шибко не хотелось от дома уходить. Сижу я, стало быть, утречком рано на озерке Теренькуль, рыбу ужу, на завтрак ушицу задумал сварить. А кругом благодать такая – и тихо, и тепло, и озеро будто стеклышко. Только на душе муторно. И вдруг слышу вроде бы сучок треснул. Оглянулся – никого. Через минуту – опять. Вижу, выходят два бойца с винтовками наперевес. И ко мне. Думали – у меня оружие есть, а у меня старая берданка, да и та в балагане осталась».

Привели красноармейцы тятю в Совет. Дядя Кирилл с ним и разговаривать не стал. А молва о том, что брат брата арестовал, по всему Кыштыму разнеслась и до моей бабушки докатилась. Хоть и не здоровалось ей, а собралась и пошла к Кириллу. Какой у них разговор состоялся – никто не знает. Но мама моя говорит так:

«Свекровь-то долго умоляла Кирилла, на коленях, говорят, просила не трогать Костю. А Кирилл будто бы ей так отвечал: «Я не собираюсь его и пальцем трогать, грех на душу не приму. Он не против меня пошел, он от Советской власти скрывается, помогать ей не хочет. А кто не с нами, тот наш враг. И Советская власть судить его будет». Только Костю не судили. Большевики-то в Совете промеж собой потолковали и решили Костю выпустить».

А выпускать пришел сам дядя Кирилл. Тятя рассказывает:

«Сижу это я в каталажке, дни считаю, и горько это у меня на душе. Всякое в голову лезло, а больше того – обиды. Потом слышу – замок открывают. И входит Кириллка. Встал на пороге и говорит: «Выходи». У меня сердце захолонуло, ну, думаю, конец пришел. Твердый Кириллка-то был. Выведет в огород, в коноплю, да пулю в затылок – дезертир. С места боюсь тронуться. Говорю ему: «Ну, что я тебе сделал? Ты же брат мой родной, что ты на меня злобишься?» А он: «Не злоблюсь я на тебя, Костя, жалко мне тебя. В мире такая борьба идет, буржуев в дугу гнем, мировая революция скоро запылает, рабочий люд за светлое царство социализма крови не жалеет, а ты прячешься. Ты слепым кротом в землю зарылся. Опомнись, Костя, протри глаза, становись в строй, бери винтовку и покажи, что Куприяновы знают свое место в бою!» А я ему свое: «Отпусти ты меня, Кириллка, Христом богом молю!» Кириллка рассерчал да как закричит: «Убирайся к чертовой матери и больше не попадайся мне на глаза»! И убег я опять в лес. А там приладился к каслинским рыбакам».

С рыбаками тятя пробился целый год. Наступил двадцать первый, голодный.

Мама моя в девичестве носила коренную кыштымскую фамилию – Ичева. Нигде, кроме Кыштыма, я такой фамилии более не встречала.

Жила мама на Нижнем заводе, недалеко от кордона, со старушкой, бабушкой моей. Трое братьев маминых погибли: старший – на германской, два других – в гражданскую войну, сражаясь с белогвардейцами. Бабушка была совсем уж плохая – доконали ее похоронки на сыновей. Умом тронулась. Ночами зажигала лампаду перед иконами, вставала на колени и рассказывала богу, какие у нее ладные сыновья, один к одному – богатыри. Скоро вернутся домой, и тогда ей, старушке, можно помирать. Мама слушала это безумное бормотание и плакала от страха и неизвестности.

Весна выдалась теплая. Раньше обычного зацвела сирень. Кругом зазеленело. Мама брала тачку и уходила в лес за хворостом. С зимы не осталось и полена дров, не на чем было вскипятить чай. Собирала хворост, привязывала веревками к тачке и везла домой. Хватало хвороста на неделю, самое большее.

И вот однажды, собирая хворост, почувствовала на себе чей-то взгляд. Выпрямилась, оглянулась и увидела бородатого человека. Испуганно вскрикнула.

Тятя рассказывал:

«С каслинскими-то рыбаками я ничего, подходяще жил. Натосковался в одиночку-то, вот и старался в артели. Артелькой той дед заправлял, Зиновием звали. Проворный был дед и справедливый. Ну и деньжат я немного заробил, дай, думаю, матушку наведаю, давненько не ходил. Мы тогда на Иртяше промышляли, с кыштымской стороны. Иду, значит, по лесу и гляжу – девка хворост собирает. Испугалась меня шибко, руки к груди прижала, будто бы дыхание у нее сперло. Глянул на нее позорче, поверишь, сердце сразу зашлось – красавица, каких свет не видывал. Тут уж я с собой ничего не мог поделать. И кричала она, и брыкалась, да только взял я ее в охапку и унес в осинник, от всяких чужих глаз подалее».

Разбойник и все! Да что его теперь осуждать?

Мама рассказывала:

«Испугалась я, ни слова сказать, и крикнуть поначалу-то. Медведь не медведь, страшилище лесное. Понадеялась, пройдет мимо, не тронет. А он не уходит, медленно так это ко мне приближается, крадется ровно. Мне бы скорее бежать, а ноги-то одеревенели, пошевелить ими не могу. Потом как заору, но кто услышит? Сгреб меня в охапку, сильный был, как былиночку, и понес в осинник. Я уж и кричать не могу, сомлела от страха вся. Потом помог хворосту набрать и домой довез. Хожу по избе и сама не своя, хоть руки на себя накладывай. Мама в себя уже не приходит, целыми днями что-то бормочет, либо песенки поет, ни одной родной души на всем белом свете».

Вот такие истории случаются в жизни. Я, конечно, понимаю – из всего, что узнала о тяте, можно сделать о нем плохой вывод. Это правильно – и дезертир, и от борьбы прятался, и с мамой по-разбойничьи обошелся. Но тятя появился второй раз, и она не прогнала его.

Тятя рассказывал:

«Возвратился в рыбацкую артель. Неводим, стало быть, а нутро мое жжет. Сам не пойму, что такое. Жжет и жжет, и все тая девка мерещится, мокрые, как лывы после дождя, глаза ее. Вспоминаю похабство свое, дрожь по мне проходит, сам себе варнаком кажусь. Это еще бы ладно! Главное-то другое: жжет нутро и сердце просится к ней. Ну, вечером и махнул в Кыштым. Постучался в окно. Выглянула, увидела меня и отшатнулась. Я не ухожу. Думаю, пусть лучше ухватом прогонит, а сам ни за что не уйду, с места не стронусь. Она помешкала-помешкала да и отперла мне. Тут уж у меня нутро жечь перестало, только вот сердце к самому горлу подступает, прямо задыхаюсь я. К утру прибег в артель, а вечером побег к Дусе. И пошло-поехало. Днем чертомелил в артельке, а ночью с Дусей. Подвело меня всего, кожа да кости остались».

А тут пожар. Вспыхнуло вдруг и сильно. Началось со склада серной кислоты. Погода стояла жаркая и сухая. Небо было белесым. Таким оно становится в нестерпимую жару, хотя на дворе была вторая половина мая. Все живое пряталось в тень. Ребятишки баландались в заводском пруду.

Быстрое жаркое пламя взметнулось на складе. Образовался ток воздуха, создались мощные вихри. Ими из пекла выбрасывались горящие плетеные корзины, в которых когда-то хранились бутыли с кислотой. Занялись ближние дома. И пошел огонь плясать по тесовым крышам. Вот уже целая улица пылает. Все в один миг, неожиданно. Люди обезумели, не успевают вытаскивать из огня свои пожитки. Метались с кудахтаньем куры, поднимались вверх на своих немощных крыльях. Их подхватывало током воздуха и кидало в огонь. Телят и овец, которых не успевали выгонять из сараюшек, давило горящими бревнами и досками, и они сгорали заживо. Старухи тащили иконы, крестились, бога упрашивали – помиловать.

Отличился дядя Кирилл. Собрал мужиков, разбил их на команды и послал в дело.

Ураган огня бушевал над Верхним Кыштымом. В середке шквала этого – белая церковь.

Тятя рассказывал:

«Мы одну тоню сделали, собрались – другую. Тут прискакал Ванька Мелентьев на лошади и орет:

– Мужики, Кыштым горит! Пластает, спасу нет!

Нам ничего не видно – лес кругом. Побросали мы все и айда в Кыштым. С непривычки заморились бегчи-то. Думаю, кто куда, а я к Дусе. Матушку там Кирилл не оставит, а Дуся одна. Прибегаю. Дуся шмутки свои в узелок связала, села на сундук и горюет: не знает, что делать. Старуха помешанная сидит на лавочке и песенку поет. Таким это тоненьким дребезжащим голоском. Поверишь, на что я навидался всякого, но и у меня мурашки по спине побегли. Сама прикинь. Пожар хотя и далеко от дусиного дома, а дым-то над Кыштымом повис, солнышко закрыл. Скотина в соседних домах мычит, собаки воют. Жуть одна. Дуся плачет. Мать ее песенки распевает. Хотел я бежать на Верхний, но Дусю побоялся оставить одну».

Сильно пострадал Кыштым от пожара. В Екатеринбург поездом «Октябрьская революция» приехал Михаил Иванович Калинин и решил побывать в Каслях и Кыштыме. Из Каслей в Кыштым ехали восточным берегом Иртяша.