Текст книги "Роман со странностями"

Автор книги: Семен Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Витебск времен Ермолаевой становится городом Малевича, на улицах, на домах ученики пишут супрематические коллажи – город перерождается, превращаясь в главное место новой живописи.

В 1922 году и Ермолаева, и Малевич возвращаются в Петроград. Здесь создается Государственный институт художественной культуры. Отделами института руководят Татлин, Мансуров, Матюшин, Малевич, Пунин. Ермолаева занимается цветом. О ее работе можно судить по названиям докладов: «Импрессионизм», «Сезаннизм», «Кубизм», «Художник Дерен в московских собраниях французской живописи», и еще, и еще. Как ученики Малевича, они называют себя «Супрематический орден», кто знает – не стилистика ли Сервантеса сыграла здесь свою роль?

Институт художественной культуры был разгромлен партийно-большевистской прессой в 1926 году. Некий микроскопический человек, принявший выразительный псевдоним Серый, доживший до девяноста пяти лет, с которым совсем недавно мне еще удалось встречаться, написал разгромную статью, после которой стало ясно, что институт и все его направления будут уничтожены. Ждать беды оставалось недолго.

Впрочем, трудно сказать, что в тот год привело учителя и его ученицу к разрыву...

Из разговора с Верой Михайловной Ермолаевой через петербургских трансмедиумов 18 марта 1994 года

Семен Ласкин: Вера Михайловна, вы, как художник, прошли с Малевичем через супрематизм, потом, используя открытия супрематизма, вернулись к цвету, к живописи, и в этом стали совершенно самостоятельным, ни на кого не похожим художником. Как же происходил переход от одного «вероисповедания» к другому, я говорю о живописи?

Вера Ермолаева: Сначала интерес к супрематизму был техническим. Любопытно увидеть мир не миром, а своим ощущением мира. Иногда это была как бы игра, некое лукавство. Не было тех ощущений. Я строила на бумаге и холсте ощущения, о которых уже заявляла. Потом надоели эти игры, стало обидно тратить себя на них. Мне захотелось выразить то, что люблю и что меня любит. Не знаю, удалось ли, но стремление себя показать во всем, что делаю, было. Я думала: меня должны узнать, увидеть, полюбить или не принять.

Семен Ласкин: Вера Михайловна, а как нужно понимать слова «супрематический орден»?

Вера Ермолаева: Это не установка, это просто термин группы художников...

Дуся проснулась среди ночи от настойчивого блямканья разбушевавшегося колокольчика, а затем и тяжелого стука ногой в дверь. «Который час? – подумала она с ужасом. – Кто там, ни свет ни заря? Может, мальчишки не дошли до дома, вернулись...»

Она торопливо набросила платье и помчалась ко входу, кто-то словно рассвирепел, стучал и стучал, не давал передышки. Пока шлепала по коридору, прислушивалась, что там в комнате Веры Михайловны? Конечно, проснулись оба и теперь тоже пытаются понять, что же могло случиться. Дуся чуточку замедлила в темноте шаг, услышала Левино раздраженное: «Четыре ночи!» Затем голос Веры Михайловны: «Нельзя мальчишек пускать, я бы не хотела, Лева». Он что-то сказал, но в этот момент колокольчик снова залился с бешеным нетерпением.

– Кто здесь? – испуганно спросила Дуся.

– Обыск! – требовательно объявил мужской голос.

– Мы спим, – возмутилась Дуся, – никого не вызывали, чего это надумали у нас искать?

– Открывай. Ордер получен.

– Какой еще орден? Нашли время ордена раздавать!

– Дуся! – жалобно сказала знакомая дворничиха. – Пусти, люди к хозяйке...

– Спит Вера Михайловна! Спит, сколько сейчас времени, совсем ошалели.

– Хватит болтать! – пригрозил раздраженный голос. – Будем ломать дверь, если не откроешь.

Она бросилась к комнате, в которой спала хозяйка, и, впервые в жизни не постучав, влетела к ней.

Лев Соломонович стоял у кровати, бледный, в кальсонах, такое и привидеться ни в каких снах не могло, смотрел на нее с ужасом.

– Обыск! – крикнула Дуся. – Дверь пригрозились снести.

Мертвенно серая Вера Михайловна приподнялась на локте, но повернулась не к Дусе, а ко Льву Соломоновичу.

– Оденьтесь, очень прошу, Левушка. Мы не имеем права давать повода к разговорам.

Он словно бы понял, как странно выглядит. Да и не только он, но и Дуся впервые осознала, каким смешным покажется дворникам этот «незаконный» мужчина.

– Одевайся! – прикрикнула на него Дуся. – Сейчас войдут.

Он, наконец, бросился к стулу, стал торопливо, путаясь в вещах, натягивать то рубашку, то брюки.

Колокольчик снова запрыгал, и в момент общего ужаса показалось, что привычное его блямканье стало оглушительно громким.

– Открывай, – сказала Вера Михайловна.

В коридоре послышались тяжелые шаги.

– Сюда? – уточнил голос. И тут же распахнулась дверь в спальню.

Она так и сидела на своей широкой старинной кровати – бледнющая до зелености, глаза испуганные, огромные, – с ужасом и непониманием смотрела на людей, заполнявших комнату.

Прогрохотали двое военных, за ними втиснулись дворники, Фрося и рыжий Матвей.

Бочком прошла, будто бы просочилась, еще «понятая», мало знакомая соседка. Русенькие ее косички казались крепенькими палочками, она бегающим взглядом отыскала стул, бухнулась на него и стала громко сморкаться.

Падали на пол книги, военные перебирали полки, трясли папки, затем открыли сундучок и стали выкидывать на пол старые семейные фотографии, акварели и рисунки Веры Михайловны.

Лев Соломонович съежился, стал маленьким, хотя Дуся знала, что ростом он совсем не меньше тех, кто кидает вещи. И Матвей, и Фрося, и та сухая, тонкогубая, желтолицая соседка, застыли на табуретках, уперев глаза в потолок.

Дуся прошла к кровати и впервые в жизни стала шнуровать при незнакомых людях тяжелый корсет Веры Михайловны. Затянула. И бросилась к стулу, на котором сидел, замяв платье хозяйки, Лев Соломонович.

– Одевайся! – крикнула Дуся застывшему, будто и не понимающему ничего Льву. – Чего ты рубаху-то в руках держишь?

Кажется, он только заметил, что все еще в нижнем белье, хотел уйти в коридор, но военный сказал:

– Здесь напяливай! Ухажер хренов!

Никто не засмеялся.

– Фамилия? – военный повернулся к Гальперину.

– Чья? – не понял Лев Соломонович.

– Твоя, – широкоскулое лицо охранника снова оскалилось.

– Гальперин. – Он, видимо, все еще надеялся на случайность, но когда заметил, как рыжеволосый рассматривает свои бумаги, понял, что охранник ищет его фамилию в каком-то списке.

– С Большеохтинского, что ли?

– Да, я там прописан...

– Повезло, – весело сказал охранник. – Ишь куда пришлось бы катить, а он нас поджидает в ее постели.

Матвей торопливо перекрестился, увидев застывший ужас в глазах Веры Михайловны.

– Я вас прошу... – сказала Вера Михайловна неожиданно низким, неузнаваемым голосом. – ...Это мой муж.

Лев Соломонович вздрогнул. Наверное, он сам не смог бы произнести эти слова первым.

– Муж так муж, – рассмеялся охранник. – Собирайся, муж. Будешь грузить жену в фургон.

Дворники сгребали бумажную кучу. Сундук, в котором хранились холсты, акварели, рисунки, был перевернут, и теперь цветная гора громоздилась посередине комнаты.

– Вязать, что ли? – спросил Матвей, ожидая приказа.

Охранник поднял помятый лист, разгладил и с удивлением стал рассматривать какие-то линии – черт-те чем занимаются дурацкие головы, им бы только бумагу пачкать. Ну что ж, и для таких когда-то приходит время расплаты, власть заставит любого работать...

– Всю мазню можешь в печку, у нас в этом никто разбираться не станет, сами выбросьте или спалите...

...До рассвета было еще далеко, хотя время приближалось к шести утра. Вера Михайловна дошла до машины, и теперь ей предстояло как-то заползти в кузов. Лев Соломонович стоял рядом. Вера Михайловна обвела двор глазами, этажом выше горел свет, в окна смотрели люди, вероятно, шум машины разбудил и встревожил дом. Но не только эти чужие испуганные и удивленные глаза заставили сжаться ее сердце. Она внезапно увидела в одном освещенном окне вершинку елки и подумала, что сегодня двадцать пятое декабря, Рождество. Когда-то они с отцом, мамой и братом праздновали этот замечательный день в Париже, потом отец вез ее в Нотр Дам, в великий собор на берегу Сены, а вокруг на километры тянулись книжные развалы. Отец знал букинистов, обожал приходить сюда, выбирал у них неожиданные, прекрасные книги. Дочке отыскивал с изумительными картинками – так появлялись у нее и «Дон Кихот» с рисунками Доре, и многое, многое другое. Это были самые лучшие подарки, о каких она только могла мечтать. «Господи! – едва не вырвалось у Веры Михайловны. – Как Ты мог допустить такое!»

Матвей выбил ладонью зажимы заднего борта, распахнул фургон.

– Залезай, – приказал охранник.

Вера Михайловна оперлась о дощатый настил и попыталась подтянуть себя на руках. Сил не было.

Она почувствовала, как Лева охватил ее, помог упереться локтями в доски, и она, падая и ударяясь лицом о деревянное дно кузова, поползла вперед, к боковой скамье переделанного в «черный ворон» грузовика.

Машина медленно вползала под арку. Двор был разрыт, обоих качало, словно подталкивало друг к другу. Она положила голову на Левино плечо. Ни у нее, ни у него вины ни перед кем не было. И вдруг Вера Михайловна остро поняла – то, что произошло, сделано кем-то из своих, и сегодня у нее последняя встреча с Левой, а дальше все, что будет, уже имеет единственное название – смерть. Черный натюрморт внезапно возник на черном столе. Предощущением беды – вот чем были ее работы, она внезапно не только почувствовала, но и обозначила их для себя единственным возможным словом – конец...

Из первого разговора с Верой Михайловной Ермолаевой через петербургских трансмедиумов

Семен Ласкин: Если это возможно, Вера Михайловна, расскажите о ваших отношениях с Львом Соломоновичем Гальпериным. Понимал ли он ваше искусство, ценил ли вас как художника?

Вера Ермолаева: Попробую... Но только недолго... Трудно... Да, я была любима. Вначале он полюбил душу мою, но оказалось, что человек и душой может полюбить всего человека. И не было и не могло быть унижения в том, что он полюбил во мне все. Это давало лишь радость и осознание себя, как бесконечной души, и бесконечности жизни даже на земле...

НКВД

СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО № 1955 на Ермолаеву В. М.

АНКЕТА

Ермолаева Вера Михайловна родилась 2 ноября 1893 года в Саратовской губернии, Петровском уезде, село Ключи.

Место жительства: Ленинград, Васильевский остров, 10 линия, дом 13, кв.2, прописана с 1922 года по день ареста.

Место службы: Городской комитет Изосорабис (Союз работников искусств), художник, с 1928 года по день ареста. Член профсоюза работников искусств с 1925 года.

Имущественное положение (перечислить постройки, недвижимость, движимое имущество) – не имеет.

Социальное положение в момент ареста: служащая с 1918 года.

В царской армии не служила.

В белой армии не служила.

В красной армии не служила.

Социальное положение – из дворян.

Политическое прошлое: не состояла ни в каких партиях.

Национальность: Русская. СССР.

Образование среднее, специальное, художественное.

Категория воинского учета – нет.

Состояла ли под судом – нет.

Состояние здоровья – парализованы ноги.

Особые внешние приметы: парализованы ноги, передвигается с помощью костылей. Арестована 24 декабря 1934 года.

Содержится в ДПЗ.

За кем зачислена: СПО-4.

При обыске 25 декабря изъято: 1. Саквояж наручный. 2. Ремень – 1.3. Кошелек кожаный.

СПРАВКА

По имеющимся данным художником Ермолаевой Верой Михайловной, дворянкой, ранее связанной с меньшевиками, и Гальпериным Львом Соломоновичем, бывшим меньшевиком, прибывшим из-за границы в 1923 году, за последнее время делается попытка сорганизовать вокруг себя реакционные элементы среди интеллигенции.

У Ермолаевой на квартире происходят законспирированные сборища группы лиц, которых объединяет общность политических установок.

В течение 1933—1934 года Ермолаева периодически устраивает вечера с привлечением в них молодежи. Некоторые из приглашенных были только один раз, так как Ермолаева, почувствовав, что данное лицо не будет ей близко по своим установкам, больше его не приглашала.

Ермолаева Вера Михайловна часто у себя на квартире устраивает выставки-просмотры работ художников, связанных с нею (Стерлигов, Юдин и др.), и их учеников. Просмотры закрытые, на какие не имеют доступа не разделяющие взглядов Ермолаевой.

Среди окружающих Ермолаеву и Гальперина привлечены – это московские художники – для отправки материалов за границу, в том числе и собираемые Гальпериным сведения о жизни художников, интеллигенции и т.д. Так, Гальперин предлагает воспользоваться услугами одного лица, которое часто приезжает в СССР из Парижа и привозит ему сведения о жизни русских эмигрантов в Париже.

Ермолаева в последнее время была занята изготовлением литографий в форме рисунков к «Рейнеке-Лису», в коих в контрреволюционном духе высмеивалась политика правительства и руководства партии, в частности, товарищ Сталин был изображен в виде Лиса, стоящего на Красной площади в Москве под громкоговорителем.

Гальперин Лев Соломонович также готовил серию рисунков, изображающих в порнографическом духе товарища Сталина и товарища Ленина.

За последние два месяца Ермолаева и Гальперин обратили внимание на детские художественные школы с целью использовать их в своих интересах. В этом направлении Ермолаева связалась с рядом преподавателей, принадлежавших ранее к привилегированным слоям населения, и одновременно старается устроить своих приверженцев в эти школы в качестве руководов. Принимает у себя на квартире, не имея никакого отношения к руководству детским художественным образованием, и дает указания, в каком плане необходимо работать с детьми.

Гальперин, устроенный в школу детского художественного воспитания Выборгского района, сейчас пропагандирует, что т. Киров убит на личной почве и никакой политической подкладки убийство т. Кирова не имеет. <...>

Агент 2577

СПРАВКА К ОРДЕРУ НА АРЕСТ

Ермолаева Вера Михайловна, преподаватель детской художественной студии, художница, беспартийная, служащая, из дворян. Проживает: Васильевский остров, 10 линия, дом 13, кв.2.

Привлекается по статье 58-10, 58-11 за антисоветскую деятельность, выражающуюся в пропаганде антисоветских и^ей в искусстве и попытке сорганизовать вокруг себя антисоветские настроения интеллигенции.

АГЕНТ 2577, с 1932 года

Привлекается по групповому делу.

Подданство СССР. В капстранах родственников нет.

ПРОТОКОЛ

На основании ордера управления НКВД СССР по Ленинградской области № 2010 от 25 декабря 1934 года произведен обыск и арест в доме 13, кв.2, 10 линия Васильевского острова у гражданки Ермолаевой Веры Михайловны.

Взято для доставления в управление НКВД:

1. Газета РСДРП (меньшевиков) и разная переписка.

Опечатано.

1 января 1935 года

ПРОТОКОЛ

допроса, проведенного сотрудниками 4-го отдела С ПО Федоровым и уполномоченным Тарновским от 1 января 1935 года

Гражданки Ермолаевой В. М., 1893 г. р., урож. Саратовской губернии, проживающей В. О. 10 линия, дом 13 кв.2, русской, подданной СССР, художницей, на учете горкома ИЗО, дворянкой. Отец умер в 1911 году. Беспартийная.

Вопрос: Ваши политические убеждения?

Ответ: Мои политические убеждения сложились под влиянием нашей либерально-буржуазной семьи. Отец был земским деятелем, после 1900 года издатель журнала «Жизнь», в 1905 году организатор кооперативного общества «Трудовой союз», брат Константин Михайлович революционер-профессионал, меньшевик, неоднократно репрессировался царским правительством.

В 1917 году мои политические симпатии были целиком на стороне меньшевиков, эти политические симпатии углубились во мне в первые годы революции. В дальнейшем в период НЭПа, который многими расценивался как отступление большевиков от идей уничтожения частно-капиталистических элементов, я стала до известной степени примиряться с существующим строем.

Период начала коллективизации и борьбы большевиков против частно-капиталистических элементов, в особенности методы проведения этой борьбы, вызвали во мне резко отрицательное отношение. Я считаю неизбежность прихода к социализму, но не путями, проводимыми большевиками.

Ермолаева

Допросил: Федоров, Тарновский.

Федоров ждал, когда приведут на очередной допрос Ермолаеву. За окном стояла кромешная тьма, впрочем, темнота в Ленинграде начиналась уже днем, по сути и на работу приходилось ехать поздним вечером, если не сказать – ночью. Начало тридцать пятого года было особенно трудным, сотнями шли контрики, следователи перестали различать время, работали сутками, и когда выпадали короткие часы отдыха, это казалось счастьем. И тем более противник не должен был видеть их усталыми, несобранными, требовалось действовать четко, обезоруживающе, нельзя было давать врагам даже секунды для раздумий. Нет, никогда бы раньше он и представить не мог, какое количество контрреволюционеров еще может топтаться на нашей земле.

Федоров открыл собранные протоколы. Сведения, переданные агентом 2577, конечно, с некоторой правкой со стороны ведущих «дело», ложились в намеченное русло. Этот сынок провинциального попика не худо помог органам. Было забавно вспоминать, как он сопротивлялся, пытался доказывать невиновность тех, кого теперь так искусно топил. Два года пристального наблюдения – и результат безупречный.

Федоров одернул гимнастерку, причесался, глядя в темное ночное окно. По сравнению с Тарновским он проигрывал в росте, но ведь тот слабак, нужно видеть, как морщится напарник, когда Федоров здоровается, пожимает ему руку. В отличие от Тарновского, который просто скрывает своих предков, наверняка торговцев, Федоров – из бедных крестьян. Он хорошо помнил деда, который запрягался в плуг и таскал его по полю до заката, это было обычным в селе.

На лестнице послышался шорох, казалось, метут каменный пол, но он-то знал, здесь так не метут, это надзиратели тащат Ермолаеву.

Федоров давно понял: чтобы допрос шел без сучка и задоринки, эту парализованную клячу следует подержать пару часов в каменном люке– карцере, а еще точнее, в каменном гробу, где невозможно присесть, даже упасть без чувств невозможно. Там можно только стоять прямо или обмякнув. Вот и все, что следовало использовать по этому пустяковому делу.

Он распахнул дверь. Охранники дотащили Ермолаеву до табурета и усадили вблизи стола. Она вцепилась в них, боясь отпустить, – и это тоже было смешно.

Они отвели ее руки, Ермолаева торкнулась носом, казалось, она сейчас свалится на пол. «Пожалуй, и часа в карцере достаточно, чтобы мадама подписала любое», – весело подумал Федоров.

– Ну, рассказывай, – приказал он.

Кляча таращилась, вращала идиотскими своими глазами, будто бы не могла понять, что же хочет от нее следователь.

– О чем?

Федоров так и предполагал, что допрос начнется с очередной ерунды. Ишь, придурки, им кажется, что органы о них ничего не знают.

– Как «о чем»? – возмутился Федоров. – Рассказывай все, что делала против советской власти.

– Но мне нечего вам говорить, худого я не делала, мы обсуждали живопись, спорили, но никогда не позволяли себе...

– Ладно, – с иронией произнес Федоров. – Начнем с другого. Ты понимаешь, что арестована?

Она вздохнула.

– А за что арестована? – спросил он, как бы помогая Ермолаевой найти единственно верный ответ.

– Не знаю.

– Как это не знаешь? Выходит, только органы знают. Или ты хочешь сказать, что органы несправедливы?

Она испуганно поглядела на следователя и вздохнула. Он ждал.

– А ну встань! – вдруг заорал Федоров. – Рассказывай, как ты со своими дружками занималась антисоветской пропагандой, как собирала людей на квартире, как вела занятия с детьми, чем пачкала им мозги, говори, безногая дрянь! – Она не могла подняться, подтащила костыль, но он выскальзывал из руки, и Ермолаева, чуть приподнявшись, снова падала на табуретку. – Встать, стерва! И стоять! Нормально стоять, сука!..

Она наконец поднялась. Горло ей будто сжимала чья-то тяжелая рука. Слезы текли из глаз: никто, никогда в жизни не говорил с нею так. Она не любила давать кому-либо повод даже с состраданием вспоминать о ее болезни, а этот квадратный, с толстыми ляжками, негодяй позволял себе оскорблять ее. Гетевский Рейнеке-Лис, все эти мерзавцы из царства короля Нобеля действительно словно бы преобразились в одутловатое лицо конкретного Хама. «Бог мой, – неожиданно подумала Вера Михайловна, – и первый следователь с вытянутой заостренной мордой, с глазами, сходящимися на переносице, с рыжими стоячими волосами, был копией Рейнеке– Лиса, будто бы то, что воображалось и являлось веселой фантазией Гете, вдруг реализовалось здесь. И этот толстенный, откормленный кругломордый маленький Гинце-Кот, разве не персонаж поэмы?»

Она качнулась, охранник подхватил Ермолаеву и долго ставил ее прямо, точно арестованная была деревяшкой. Отступил на шаг и с неуверенностью наблюдал, простоит или упадет еще раз.

– Позвольте сесть, – с трудом сказала она, – я несколько часов пробыла в карцере.

– Ну, уж «часов», дай бог, ты там провела часик, – усмехнулся он. – Сядешь, обязательно сядешь, я тебе обещаю. – Федоров с явным удовольствием вкладывал в интонации нужный смысл. – А пока повтори свою антисоветчину. Что ты и твои дружки говорили о коллективизации? Какие-такие ошибки мы, большевики, допустили?

– Нет, нет! – воскликнула Вера Михайловна. – Я не выступала против...

– Хорошо, я спешить не стану. Я подожду. А пока я пишу другое незаконченное «дело», ты подумай. Я уверен, что ты обязательно все вспомнишь.

Он что-то писал, весело мурлыча, и теперь еще больше напоминал ей друга Рейнеке-Лиса, кота Гинце. Наконец закончил страницу, пригладил ладонью листок промокашки, спросил:

– Ну, как с памятью на сегодня?

– Нет, нет! – воскликнула Вера Михайловна. – Я ничего не могу прибавить. Да и не было никогда худого...

Он поднялся. Подошел к окну, долго молча взирал куда-то.

– Придется помочь... – Федоров повернулся, взглянул на охранника, который стоял за спиной Ермолаевой, попросил вполне мирно: – Сходи-ка, друг, в пятую камеру за Сюсей...

Хлопнула дверь. Теперь Вера Михайловна с тоской думала – кого же следователь вызвал? Кто ей поможет? Да и что это такое «Сюся», предмет или что-то другое, человек, животное, кукла?

Усилились шаги в коридоре. Вера Михайловна повернулась к входу. В дверях стояли уже двое: охранник с ружьем и плечистый огромный мужик в арестантском ватнике, его узкий и плоский лоб словно бы подсекали густые мохнатые брови, рот был беззубым. Кто это? С ужасом смотрела она на пришельца.

– Вот для тебя милая тетенька, Сюся... – Федоров говорил с улыбкой. – Бери в камеру бабу. И делай с этой антисоветской сукой все, что хочешь. Можешь и в рот, и нормально. Ты же большой спец по этой части...

– Хы! – заржал Сюся. – За то и сидим. Пошли выполнять приказ командира. Куда ее лучше, начальник?

Видимо, он еще не мог сообразить – здесь или в камере.

– А чего раздумывать, бери в собственную пятерку. Надоест, и друзьям уступишь. Таких, как ты, в камере сколько?

– Зачем же делиться! – весело выдохнул награждершый. – Я и один обеспечу.

– Тащи, – Федоров снова принялся что-то писать в бумагах. – Правда, ноги у нее не ходят. Придется тебе не только раздеть буржуйку, но и раздвинуть...

Сюся схватил Веру Михайловну за руку и потащил с табуретки, – она тяжело упала. Он волок, матерясь, ее к двери.

– Я скажу все, я подпишу что хотите, – она кричала.

– Отпусти, Сюся. Послушаем стерву...

Она, будто захлебываясь словами, кричала с пола.

– Я не говорила об ошибках власти. Мне казалось, коллективизацию нужно проводить мягче, может быть, дольше, я так мало разбираюсь в этом. Могли быть только случайные разговоры... Наше дело – живопись... Ничто другое всерьез нас не интересовало...

Она повторила:

– Позвольте назад, на табуретку. Очень прошу, позвольте...

– Пусть посидит, если ей так нужны удобства.

Охранник поднял ее.

– Ладно, – сказал Федоров безразлично. – В этот раз мы лишим Сюсю премии. Но еще позову, не сомневайся. – Он усмехнулся. – А ты зря не хочешь такого мужчину. У него пять изнасилований, он в этом большой мастер. Ты же не отказывала себе раньше?

– Гражданин... – как безумная вращая глазами, кричала она, – наша семья тянулась к революции, отец выпускал демократический журнал, в 1905 году он возглавил общество «Трудовой союз», брат Константин был профессиональным революционером, его не раз ссылали в Сибирь, отец эмигрировал в Европу из-за своих убеждений, как же я могла быть другой?..

– Ишь, какие революционеры! – весело сказал он. И вдруг поднес кулак к лицу Веры Михайловны. – Не советую тебе, меньшевичке, путать свою революцию с нашей.

Зазвонил телефон, Федоров снял трубку, в такое время часто возникает начальство. Нет, жена.

– Чего? – сухо спросил он.

Она только хотела узнать, будет ли дома.

– Да-да, – он повесил трубку. Коммунисту нельзя расслабляться, показывать мягкость даже к своим близким. И особенно в присутствии врага. У коммуниста может быть единственное чувство: ненависть к противнику рабочей власти.

Он хорошо знал, что для быстрого завершения дела следует привести как можно больше подробностей контрреволюционных акций этих отпетых тварей. ОСО уже допрашивать их не станет. ОСО обязано верить своим.

Он подумал, что максимум за полчаса ему придется уложиться с очередным протоколом. И тогда он точно скоро окажется дома, в своей кровати. Сегодня у него есть шанс отдохнуть.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

Вопрос: Расскажите о вашей контрреволюционной агитации.

Ответ: Моя контрреволюционная агитация, направленная против коммунистической партии и всех основных мероприятий, проводимых ею, выражалась в отдельных беседах и разговорах с рядом лиц, с которыми я встречалась.

Особенно резко я в последнее время выступала против коллективизации, считая, что развитие сельского хозяйства должно идти по пути постепенного перехода мелкого частновладельческого хозяйства в колхозы, на основании широкого перевоспитания крестьян. Я резко осуждала методы, принимаемый партией при проведении коллективизации, основанные на насильственных мероприятиях, массовой высылке зажиточной части деревни, административного создания колхозов без учета желаний крестьян. Я указывала, что в результате всех этих моментов мы имеем обнищание деревни и доведение отдельных коллективизированных районов Украины до голода.

Он был доволен собой. Писалось гладко. Конечно, кое-что можно было развить. Но как не раз утверждал нарком: наше оружие факты и факты, а не чистописание.

Федоров вынул лист, написанный 2577-м, перечитал докладную – вот у кого всегда четко, и стал переписывать текст агента, каждое его слово могло стать «показанием» арестованной:

...Вторым вопросом, который наиболее часто являлся темой моей контрреволюционной агитации, был вопрос о положении интеллигенции в СССР и ее роли в управлении страной. По этому вопросу я указывала, что несмотря на заверения партии и правительства о необходимости привлечения интеллигенции к участию в строительстве, по существу проводилось полное отстранение ее от активного участия в жизни страны. Особенно изгонялись отовсюду старые кадры, то есть наиболее культурная ее часть. Проводилось это путем систематических чисток и развития репрессивных методов: аресты, создание процессов.

Федоров отодвинулся с креслом. Как складно! А теперь, может, и стоит спросить эту тварь об искусстве. Он читал в «Правде», что партия хочет настоящего реализма, отражения подлинной красоты действительности, сам Вождь четко формулировал задачи художников. И что же думают эти, простите за выражение, мастера кисти, какую реальность хотят они выразить?

Бесспорно, и Ермолаева, и ее дружки, бесконечно рассуждающие о своих дурацких художествах, отвергают и прямо и косвенно то, что думают и партия, и советский народ. Два года агент 2577 предупреждает Органы о реальной опасности. По сути, в его тревожных сообщениях есть вся их злобная болтовня. Федоров поглядел в текст и произнес будто бы свое, а не только что прочтенное в доносе:

– Итак, вы предпочитаете реализму антихудожественную абракадабру?

– Меня интересовала пластика, – непонятно что сказала Ермолаева. – Я не могла представить, что это может противоречить советской идеологии.

– Врешь! – крикнул Федоров. – Ты прекрасно все понимаешь!

Она не ответила.

Федоров поглядел на охранника, который опять стоял за спиной Ермолаевой.

– В карцер! И туда же Сюсю. Он ждет. Он и там все сможет. Он будет очень доволен...

– Я вру, вру! – торопливо забормотала Ермолаева, не понимая ничего, кроме последних слов. В какой уже раз она падала на спину. Охранник схватил ее за рукав, платье треснуло и стало рваться, голова стукнулась об пол.

Теперь она валялась без чувств.

– Полей-ка, – приказал Федоров, приподнимаясь и разглядывая вытянутое, беспомощное, огромное тело. – Такие кучи, как эта, неспособны выдержать даже нормальных вопросов.

Охранник плеснул из графина.

– Хоть и безногая, а все равно лезет в политику, плетет свое, – сказал Федоров. – Пожила бы, как мы, в деревне, научилась бы соображать нормально.

Ермолаева таращила на него свои дурацкие глаза и мычала, как старая корова.

«Из-за кого только корячимся, – думал Федоров, – из-за кого у людей нет ни ночи, ни дня, из-за кого?!»

Он отыскал нужное место в «отчете» и стал дописывать в протокол то, что перед арестом всей группы сообщал агент:

Ермолаева:

...Третий вопрос, который также служил темой моих антисоветских высказываний, – это политика партии в области изобразительного искусства, считая, что отрыв советского искусства от достижений и традиций Запада конца XIX и XX веков, то, что сейчас называется формализмом, замены основных художественных проблем агитационной тематикой и утверждение той временной закономерности, как основной линии искусств, приводит к упадку и безвыходному положению советского искусства.

«Складно! – с удовольствием подумал Федоров. – Молодец приятель!»

Он уже не обращал внимания на арестованную, безногая гадина больше его не волновала.

...Политика партии, по нашему мнению, привела также к узко утилитарному преподаванию устаревших методов натурализма в высшей художественной школе, изгнанию всякой творческой инициативы, как в государственном масштабе и, следовательно, в институтах, так и возможности лабораторных работ в отдельных мастерских. Сейчас практически нельзя показать каких бы то ни было творческих достижений, помимо выставки чисто агитационного значения.

Вопрос: Назовите лиц, среди которых вы вели контрреволюционную агитацию.

Ответ: Лицами, наиболее мне близкими, среди которых я высказывала свои политические убеждения, были художники Юдин, Рождественский, Казанская, Зенкович. Фикс, Таубер, Стерлигов, Дымшиц, Лепорская и Гальперин.

Вопрос: Как относились указанные лица к вашим контрреволюционным высказываниям?