Текст книги "Роман со странностями"
Автор книги: Семен Ласкин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
АГЕНТ 2577 с 1932 года.
Фигурирует Ермолаева Вера Михайловна.
ПРИНЯТИЕ ВЕЩЕЙ
Ремень – 1
Галстук – 1
Карандаш – 1
Часы – 1
Фотокарточки – 4
Продлисток на декабрь – 1
Документы: паспорт, профбилет, переписка.
АНКЕТА
Уехал из России в 1910 году. Вернулся в 1921 году. Жил в Париже. С началом войны был в Турции, в Греции, в Египте, в Палестине, в Австрии. Мещанин. В 1905 году участвовал в революционном движении. Еврей. Образование среднее. Окончил электротехническое училище, художественную академию в Париже.
Семья:
брат Гальперин Ахилл: 52 года, где работает и живет, не знает;
брат Гальперин Новель, 50 лет, где работает и живет, не знает;
брат Гальперин Менасий, 49 лет, где работает, не знает, живет в Бразилии;
сестра Фридман Ида, 49 лет, где работает, не знает, живет в Киеве;
сестра Берштейн Роза, 55 лет, где работает, не знает, живет в Австрии;
мать Гальперина Рахиль, 84 года, живет в Киеве;
сын Гальперин Виктор, 3 года, Ленинград.
СПРАВКА
По имеющимся данным, художниками Ермолаевой Верой Михайловной, дворянкой, ранее связанной с меньшевиками, и Гальпериным Львом Соломоновичем, бывшим меньшевиком, прибывшим из-за границы в 1921 г., за последнее время делается попытка соорганизовать вокруг себя реакционные элементы среди интеллигенции.
Гальперин предполагает воспользоваться услугами одного лица, которое часто приезжает в СССР из Парижа и привозит ему сведения о жизни русских эмигрантов в Париже.
Гальперин Л. С. заготовил серию рисунков, изображающих в порнографическом духе товарищей Сталина и Ленина.
Гальперин, устроенный Ермолаевой в школу детского художественного воспитания Выборгского района, сейчас пропагандирует среди учащихся, что товарищ Киров убит на личной почве и никакой политической подкладки убийство товарища Кирова не имеет.
Упоминаемый Гальперин родился в 1886 г. в Проскурове.
В 1906—1908 гг. являлся участником меньшевистских кружков в Одессе, вследствие чего был вынужден эмигрировать из России.
Учился в Париже, был связан с белой эмиграцией и в 1921 —1922 гг. вернулся в СССР. До 1928 г. жил в Москве, в последнее время в Ленинграде. Исключен горкомом ИЗО из членов Союза за антиобщественность. Распространяет теорию, что эпохи и определенные периоды в истории повторяются, сохраняя свою сущность и лишь изменяя свою внешнюю форму. По его мнению, эпоха царствования Николая Первого и существующий строй СССР одинаковы, хотя и носят разные названия, так как общая их линия – палочная дисциплина и кровавая расправа. Интересовался движением на юго-востоке и востоке главным образом среди мусульман.
Проживает на квартире Кригера, дочь коего, его бывшая жена, связана с племянницей меньшевика Абрамовича – Изаксон Н. А.
АГЕНТ 2577
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА 26 ДЕКАБРЯ 1934 ГОДА
Вопрос: Расскажите вашу биографию.
Ответ: Родился в 1886 году в семье купца-фабриканта, владельца кирпичного завода Гальперина Соломона Самуиловича, проживающего в деревне Броневка, Проскуровского уезда, Подольской губернии. По метрике значусь уроженцем местечка Черный остров, Проскуровского уезда.
Образование получил дома, занимаясь с учителем.
В 1905 году несколько месяцев жил в Одессе, где поступил в пятый класс частного электротехнического училища. Проучившись два года, бросил учебу и стал заниматься скульптурой. Жил на средства отца.
В 1909 году переехал в Проскуров, где продолжал заниматься скульптурой.
В 1910 году был вынужден бежать за границу, так как я скрывался от воинской повинности.
Приехав в Париж, поступил в вечернюю художественную школу, где полтора года получал деньги от отца.
В 1911 —1912 годах, точно не помню, поступил в Русскую художественную Академию, созданную в Париже русскими художниками-эмигрантами, и существовал на средства от сбора платы от учащихся, доходы от устраиваемых вечеров или случайные средства от пожертвований меценатов. Я был секретарем правления этой Академии в 1913 году.
В том же 1913 году я принял участие как в корректуре и правке журнала, так и в писании статей в журнале «Гелиос», издававшемся при этой Академии и организованном группой художников левого направления во главе с художником и поэтом Оскаром Лещинским. Я же был членом редакционной коллегии данного журнала.
В 1914 году, после объявления войны, я уехал в Египет, так как во Франции в это время была широко развита агитация и оказывалось давление на русских подданных с целью побудить их к вступлению в армию.
В Египте я жил в Александрии с 1914 года по 1919-й, работал как преподаватель частных уроков по лепке и занимался скульптурой.
В 1919 году я решил перебраться в Европу. Единственный путь для меня был через Палестину, ибо иначе я бы не мог въехать, не прибегая к помощи русского консула, а к нему обращаться мне было нельзя, ибо у меня не было русского паспорта.
В городах Палестины, Яффе и Иерусалиме, я пробыл год, так как вынужден был зарабатывать деньги. После этого я поехал в Вену, где прожил до 1921 года. В Вене существовал на изготовление деревянных барельефов, которые мне реализовывали в Нью-Йорке мои родственники (бывшая жена моего брата Менасия – Тема Нафтальевна). Кроме того, у меня были небольшие сбережения, сделанные за время работы в Палестине.
В 1921 году я подал заявление в полномочное представительство Советской России в Вене с просьбой разрешить мне вернуться в Советскую Россию. Помог мне в этом находившийся в Вене поэт Лившиц, член ВКПб, к коему меня рекомендовала группа венских еврейских поэтов, сочувственно относящихся к Советской России.
В конце 1921 года я переехал в Москву, где поступил на работу в политпросвет Краснопресненского района. Здесь по заданию политпросвета организовывал районную музыкально-художественную студию.
После организации студии в 1922 году уехал в Проскуров, где работал художником в ЦОНО месяца полтора.
Опять вернулся в Москву. Не находя работы, несколько месяцев существовал на паек АРА. В получении пайка мне помогала еврейская Культур-Лига, существовавшая при еврейской секции наркомпроса.
В 1923 году поступил на работу в журнал «Жизнь национальностей» литсотрудником. Журнал издавался лит. информационным отделом Народного комиссариата национальностей. А через несколько месяцев перешел техническим редактором по художественной части (художник-техник) в Центроиздат.
В 1927 году я уволился ввиду ликвидации отдела.
Около трех лет я существовал на случайные заработки и пособие по безработице.
В 1928 году я переехал в Ленинград, женившись на Кригер.
В 1930 году поступил в журнал «Наука и техника» на должность литправщика.
В 1932 году был сокращен по упразднению должности и перешел на разовую работу как художник, встав на учет в горком ИЗО.
В 1934 году в сентябре поступил в детскую художественную школу Выборгского района педагогом по лепке.
Вопрос: Состояли ли вы в какой-либо политической партии?
Ответ: Нет, в политических партиях я не состоял, но принимал участие в социал– демократических кружках, хранил и размножал политическую литературу. Это было в Одессе и в Проскурове в 1905 и в 1906 годах.
Гальперин
...В середине ночи на допрос был вызван сосед, могильщик Серафимовского кладбища Сазонов. Могильщик ткнул ногой Гальперина и стал тяжело выбираться из-под нар. Место считалось особенно удобным, здесь никто не давил тебя, ты был один на большом пространстве, сюда другие сокамерники не залезали. Гальперин торопливо заполз под койку. Народу было полно, и даже короткий покой немалого стоил.
Несколько минут Гальперин неподвижно пролежал на полу и наконец стал засыпать. Сазонова вызывали часто, ГПУ искало пропавшие ценности, и Сазонов с удивлением рассказывал, что следователей интересует могила, в которую он будто бы зарыл золото.
У дверей сидели новенькие, и каждое опустевшее место тут же заполнялось усталыми, измученными людьми.
Гальперин вытянул ноги и, боясь приподняться, стал совать под голову сверток, полученную в день ареста ватную телогрейку. «Господи, – думал он. – Неужели удастся хоть чуточку поспать? Неужели сегодняшняя ночь будет не такой трудной...»
Он медленно отключался и тут же услышал металлический щелчок замка. «Нет, это не за мной, – подумал он. – Я больше не могу не спать столько ночей...»
– Гальперин! – донесся голос.
«Здесь нет Гальперина! Гальперин умер!» – мысленно закричал Лев Соломонович, но он уже выползал из-под койки, поднимался, вставая сначала на четвереньки, потом на ноги, но все еще не просыпаясь.
По коридору шел покачиваясь, будто пьяный. Охранник тыкал в него рукой, вероятно, арестованный так и не приходил в себя. На лестнице Гальперин упал, скатился вниз, ударяясь спиной и грудью о каменные ступени. Боль наконец разбудила его. Он поднялся и несколько секунд простоял в глубоком недоумении, не соображая, что же произошло.
– Чеши, чеши! – прикрикнул охранник. – Ишь, стерва! Всё делают, лишь бы не идти на допрос...
Кабинет, в котором сидел Тарновский, был хорошо знаком. И Гальперин, войдя в комнату с обширным письменным столом, двумя креслами и табуреткой у противоположной стены, встал около него, ожидая разрешения сесть.
Следователь неспешно листал бумаги. Лампа освещала густые рыжие волосы, веснушчатое молодое лицо, полосу бровей, таких же огненнорыжих.
– Ну? – Тарновский даже не поглядел на арестованного. – Рассказывай.
Гальперин молчал. Начало допроса всегда повторялось. Тарновский спрашивал нечто свое, давно решенное, но Гальперин просто не мог сообразить, чем же в конечном счете интересовался следователь.
– Простите, – после некоторого молчания спросил Гальперин. – Вы не уточните вопрос? О чем бы хотелось?..
– Ишь, какой вежливый! – воскликнул Тарновский. – Видно, следует дать-по твоей антисоветской харе, это и будет моим уточнением. Говори, что ты готовил против рабоче-крестьянской власти?
– Но я действительно не понимаю, о чем вы спрашиваете. Я художник, и меня никогда ничего не интересовало, кроме живописи.
– Положим, положим! – рассмеялся Тарновский. – Тебя интересовало все. Далеко не каждого мы вынимаем из кровати с безногой любовницей.
Он постучал карандашом по стеклу и выжидающе поглядел на арестованного.
Гальперин вздохнул. Перед ним сидел костлявый, рыжий, молодой парень со злыми коричневыми глазами и желтоватым лицом.
– Ну?! – угрожающе повторил Тарновский. – Что же вы делали со своей толстой дрянью? Только не говори о любви. Нас интересует другое...
– Но я ничего не могу сказать. Мы работали в детских художественных школах, учили детей, а дома, когда оставалось время, занимались живописью. Это вы должны объяснить, в чем же я обвиняюсь...
– Мы ничего тебе не должны! – Тарновский неотрывно смотрел Ъа Гальперина. – Выходит, ты со своей сучкой Ермолаевой интересовался любовью, а против советской власти вы и не замышляли. Я могу вызвать эту дрянь, устроить очную ставку, и она напомнит тебе...
Гальперин прижался к стене, раздвинул руки, было страшно упасть, показать этому человеку, как важно для него произнесенное только что имя. Он лихорадочно думал: «Вера здесь. Она не отпущена, она рядом».
«Господи! – неожиданно для себя стал молиться Гальперин. – Неужели будет возможность хотя бы взглянуть на тебя, Вера! И тогда я смогу сказать какие-то важные слова, которые, может быть, помогут тебе...»
– Мы политикой не занимались, – упрямо повторял он. – Ермолаева ни о чем антисоветском рассказать вам не может...
– Какой шустрый! «Вам не может!» А кому может? Тебе?
Кто-то плакал за стенкой, это была женщина. И вдруг ъолнение охватило его. Гальперин ни разу не видел Вериных слез. Он хорошо представлял, как она смеется, как сердится, как может замолчать, оскорбленная непониманием, но плача... громкого плача он слышать не мог...
И все же в эту секунду он перестал сомневаться: там, за стенкой, в кабинете второго следователя, была Вера. Волнуясь, он сказал:
– Если это возможно, гражданин начальник, я бы хотел поговорить с ней, вы бы во всем могли убедиться... Еще раз повторяю, мы говорили только о живописи, занимались живописью, это единственное, что объединяло всех нас.
Тарновский встал.
– Сейчас ты будешь очень разочарован, мадама рассказывает о ваших игрищах иначе. Мне даже любопытно поглядеть на твое лицо. Она-то утверждает, что ты ярый антисоветчик. Именно с тобой мы и должны разделаться в первую очередь. – Он снял телефонную трубку, набрал номер, сказал с какой-то веселой, удивившей Гальперина интонацией: – Ермолаеву минут на десять. Любовничек требует встречи.
Хлопнула соседняя дверь, звук шагов казался и очень знакомым, и все же чужим. Гальперин понимал, как невероятно трудно Вера несет свое тело. Шарканье протезов по каменному полу словно бы подчеркивало непреодолимое бессилие.
Он стоял не шелохнувшись, даже не услышал разрешения Тарновского: «Садись!» Он ждал. Он был не способен поверить, что вот уже месяц Вера находилась рядом, в том же коридоре, в нескольких шагах от него. И все же как далеко теперь они были друг от друга.
Охранник спросил разрешения ввести заключенную. Тарновский кивнул.
Гальперин сделал шаг к двери и даже не услышал предупреждающего окрика: «На место!» В эту секунду для него не было ничего более серьезного, чем возможность, нет, чудо увидеть Веру.
Она стояла в дверях, разведя костыли, худая, и пустым, померкнувшим взглядом смотрела перед собой. Видела ли она его, понять было невозможно.
Наверное, он что-то крикнул, может, просто назвал ее имя, но тут же почувствовал, как охранник, стоящий за спиной, ударил его так сильно, что Гальперин качнулся. Стол Тарновского снова поплыл по кабинету.
– Сидеть! – возможно, уже не в первый раз крикнул следователь. – Когда потребуется, я тебя, гадина, поставлю на сутки в карцер, и тогда ты сам будешь мечтать, как и на что там сесть...
Ему показалось, что Вера не услыхала и этого выкрика. Она простучала мимо на костылях и застыла, будто бы повисла перед столом. Тарновский махнул рукой. Охранники подтащили табурет под ее ноги.
Она опустилась. Гальперин видел, как уперся в грудь ее подбородок, упали руки и совершенно безжизненно пусты были ее глаза. «Верочка, Вера, – мысленно кричал он. – Что они с тобой сделали?»
Облако плыло перед ним в мерцающей пустоте. Гальперин едва осознавал необъяснимые ее признания. Говорила другая, неведомая ему Вера. Даже хриплый и низкий голос был голосом совсем чужого человека.
Он с удивлением слушал, как она говорит об антисоветской их деятельности, как подтверждает нелепые вопросы Тарновского. Если бы он мог, он бы крикнул: «Вера, что ты?! Такого не могло быть, Вера!»
Он только тупо и однозначно все отрицал.
Открылась дверь. В кабинет вошел низенький, толстый Федоров, кивнул Тарновскому, достал папиросы, протянул пачку и, когда тот отказался, взял себе, чиркнул спичку и наконец ногой подтянул стул.
– Надеюсь, нормально? – спросил Федоров, будто бы рядом и не сидели арестованные.
– Этот негодяй, – Тарновский ткнул пальцем в Гальперина, – этот антисоветчик делает вид, что не понимает, о чем я его спрашиваю.
– Могу помочь. – Федоров поднялся, перенес от окна еще табуретку и, приблизившись к Ермолаевой, поставил табуретку рядом с ней вверх ножками.
– Если ты, падла, – пригрозил он Гальперину, – не сообразишь, чего от тебя хотят власти, я попрошу «даму» пересесть на одну ножку вот этого стула. Мы ведь вынимали ее из постели, как помнишь. В конце концов, ей это должно нравиться! Правда, наш конец деревянный...
Он захохотал, довольный собой.
«Господи! – с ужасом подумал Гальперин. – Что же здесь происходит, Господи?!»
– Скажите, Ермолаева, Гальперин занимался антисоветской пропагандой?
Она с торопливым ужасом ответила: «Да!»
Он увидел, как Вера повернула голову и виноватым, измученным взглядом посмотрела на него.
И вдруг все происходящее стало для Гальперина абсолютно ясным. Он закрыл глаза. Жизнь кончилась для обоих. Выхода нет.
Внезапно вспомнилась такая далекая и теперь будто бы чужая юность. Пароход с паломниками вышел из Яффы в Средиземное море и взял курс на Грецию. Вернуться в Россию казалось непросто, но он был уверен, новая власть его поймет и примет. Да, он не хотел воевать в четырнадцатом, уехал из Франции в Египет и там через три года услышал о русской революции. Сколько лет он и его друзья мечтали о справедливости, и вот теперь, после Октября семнадцатого, Родина демонстрировала миру величайшую, ни с чем не сравнимую победу Свободы и Разума. Кому угодно он мог рассказать, как тяжело выстрадал свой путь. В России – он был уверен – его могло ждать только общее счастье...
В Вене он настойчиво добивался визы, ежедневно приходил в посольство. Казалось, люди ему сочувствуют и понимают, да и не один он бывал там, вместе оказывались и те, кто выше благополучия и богатства ставил свое непреодолимое желание быть дома. Европа так и оставалась чужой...
В Москве он голодал, искал любую службу. Но испытания и неудачи не перечеркивали его веры в новую жизнь. Да, пусть не сегодня, но завтра здесь все должно быть прекрасно, следует только перетерпеть, жизнь идет так, как ему виделось и хотелось. Конечно, пока не везло, и все же он не думал, что поступил неверно.
Восемь лет Гальперин дожидался чуда. И оно пришло. Тонкий, умнейший, талантливейший друг оказался подарком судьбы. Никогда рядом не появлялось существа, способного так понимать его. Конечно, все не просто. Он, скульптор, ученик великого Бурделя, прекрасно знал, что такое женское тело, любил пластику и раньше даже в мыслях не мог допустить, что есть в жизни нечто высшее, чему красота могла уступать.
Все пришло неповторимо и бурно, стало небывалым счастьем. Веру он писал часами. Даже когда слова исчезали, он чувствовал: они так много сказали друг другу, что это ни с кем и никогда уже повторить невозможно.
Но существовало для них и другое! Все, что думал, о чем размышлял, Вера уже хорошо знала. Их мысли существовали рядом, и если он начинал фразу, она могла в любой момент эту фразу продолжить. И вот теперь он, а не она, должен был не только понять, но и что-то нужное для нее сделать.
Он больше не смотрел на Веру. Что бы она ни говорила, как бы он ни старался объяснить всю бессмысленность обвинений, никому это не нужно. Инквизиторам требуется другое, и они этого добьются. Значит, остается единственный выход: подтверждать то, чего никогда не могло быть. И этим чуть облегчить, хотя бы на короткое время, судьбу Веры...
И тогда он сказал, что готов подписать все, в чем их обвиняют.
ИЗ ПОКАЗАНИЙ АГЕНТА 2577, СДЕЛАННЫХ 22 ФЕВРАЛЯ 1935 ГОДА
...Гальперина Льва Соломоновича знаю меньше, чем Ермолаеву, но это совершенно явно и глубоко выраженный антисоветский элемент. Припоминаю следующее его выражение на одном из совещаний художников, посвященном созданию стабильного учебника ЛОУЧГИЗа.
Гальперин на этом совещании выступил с заявлением, что стремление включить в учебник рисунки с показательными элементами наряду с художественными обречены в наших условиях на гибель. И нужно делать схематические рисунки, исключая из них всякие элементы художественности. Сам факт такого выступления имел в себе желание дискредитировать идею качественного художественного оформления учебников и этим подорвать желание и энтузиазм молодых художников в создании действительно высококачественных учебников для школ.
Гальперин Лев Соломонович всегда сопоставлял искусство Запада и наше советское искусство, указывая, что на Западе живописная культура стоит высоко и нам надо ей подражать и учиться у нее, а не идти теми путями, которыми пошло советское искусство: агитационность, преобладание политического момента в картине. Он говорил, что моменты реализма у нас подменяются фотографичностью. Гальперин всегда сожалел, что уехал из-за границы.
20 ФЕВРАЛЯ 1935 ГОДА.
ОЧНАЯ СТАВКА ГАЛЬПЕРИНА Л. С. И ЕРМОЛАЕВОЙ В. М.
СЛЕДОВАТЕЛЬ ТАРНОВСКИЙ
Вопрос к Ермолаевой: Что вас сблизило с художником Гальпериным?
Ответ Ермолаевой: С Гальпериным меня сближало как наше однородное понимание живописи, так и близость наших политических воззрений.
Вопрос к Гальперину: Вы подтверждаете это?
Ответ Гальперина: Да, с Ермолаевой Верой Михайловной нас сближало только однородное понимание живописи, никакой политической близости между мной и Ермолаевой не было, так как я и не знал ее политических убеждений.
Вопрос к Ермолаевой: Вы высказывали Гальперину свои политические убеждения?
Ответ Ермолаевой: Да, я высказывала Гальперину свои антисоветские убеждения.
Вопрос к Гальперину: Вы подтверждаете ответ Ермолаевой?
Ответ Гальперина: Нет, я ответа Ермолаевой не подтверждаю, так как я от нее никогда не слыхал никаких антисоветских высказываний.
Вопрос к Ермолаевой: Расскажите, что вам известно об антисоветских убеждениях Гальперина.
Ответ Ермолаевой: В ряде бесед с Гальпериным, проходивших у меня на квартире в течение 1933—1934 гг. по вопросам политической оценки, выявления нашей политической направленности, я выяснила, что Гальперин Лев Соломонович стоит на антисоветских позициях. В оценках затрагиваемых политических вопросов он исходил из этих своих позиций.
Вопрос к Гальперину: Вы подтверждаете высказанное Ермолаевой?
Ответ Гальперина: Ответ Ермолаевой неверен. Никогда никаких антисоветских настроений я не имел, я их не высказывал.
Вопрос к Гальперину: В своих высказываниях от 18 января 1935 года вы показали, что в связи с усилением методов насилия и еще большего порабощения личности со стороны большевиков вы стали высказывать мысли о приходе большевизма в его борьбе за социализм в партии, вы это подтверждаете?
Ответ Гальперина: Да, подтверждаю показания от 18 января полностью.
Вопрос к Ермолаевой: Скажите, Гальперин вел антисоветскую агитацию среди окружающих?
Ответ Ермолаевой: Гальперин вел антисоветскую агитацию.
Вопрос к Гальперину: Вы признаете, что ваши политические убеждения были антисоветскими?
Ответ Гальперина: Раньше чем отвечать на этот вопрос, я должен сделать заявление: все мои предыдущие показания на сегодняшнем допросе неверны. Я подтверждаю все показания Ермолаевой, как о моих антисоветских убеждениях, так и о моей антисоветской деятельности.
Исходя из своих политических установок, я вел антисоветскую агитацию среди окружающих. С Верой Михайловной Ермолаевой меня, конечно, сблизило не только одинаковое понимание живописи, но и общность нашего политического мировоззрения. Мои антисоветские настроения проявились также в изображении Ленина и Сталина в голом виде. Изображая вождей компартии в голом виде, я хотел показать зрителю, что они, в противовес всем газетным характеристикам об их величайшей гениальности, являются обычными людьми. Я создал натуралистический шарж, который является контрреволюционным по своему содержанию.
ДОПРОС ГАЛЬПЕРИНА ЛЬВА СОЛОМОНОВИЧА 26 ФЕВРАЛЯ 1935 ГОДА
Вопрос: Вы признаете себя виновным в том, что вели антисоветскую агитацию среди окружающих?
Ответ: Да, признаю.
Вопрос: Вы признаете себя виновным в том, что являетесь автором двух контрреволюционных рисунков Ленина и Сталина?
Ответ: Да, такие рисунки мною были уничтожены, но я их показывал Латаш, Рыбакову, рассказывал о них Ермолаевой.
Тарновский
Я несколько раз перечитываю протокол. Я подумал о самом простом: били. В конце-то концов, кто не знает, как достигались «искренние» признания. Помню, меня потрясла история, рассказанная пару десятилетий назад об арестованном за шпионаж генерале. Его избивали, ног приходя в себя, он отрицал все.
Тогда ему на лоб натянули обруч. Следователь задавал вопрос, а исполнители медленно закручивали металлическую ленту.
Лопнул череп.
...К своим медиумам я шел именно с этим вопросом. Что же стояло за неожиданным признанием Льва Гальперина? В конце-то концов, как бы мои отношения с Кригером ни менялись, но обвинения Ермолаевой в предательстве продолжали тревожить...
Из разговора с Львом Соломоновичем Гальпериным через петербургских трансмедиумов 21 ноября 1993 года
Семен Ласкин: Лев Соломонович, я читал ваше «дело»... 20 февраля 1935 года на очной ставке с Верой Михайловной вы долго отрицали все обвинения, предъявляемые следователем Тарновским, о вашей антисоветской деятельности. А Вера Михайловна утверждала, что вы и она действительно антисоветской деятельностью занимались. И вдруг вы сказали, что подтверждаете все, что Ермолаева о вас говорила. Это необъяснимо. Вас били?
Лев Гальперин: Я желал уйти. Я так устал видеть унижение Верочки. Я понял, что здесь никто не собирается устанавливать истину, истина никого не волнует. И когда я это понял, мне стало страшно. Они могли сделать все, что угодно. И это ради того, чтобы оправдать свои действия. Я увидел их готовность издеваться над женой моей, только бы я дал им нужные показания. Они пригрозили этим и ждали, когда можно...
Не хотел я этого. Понимал, что вряд ли удастся избежать насилия, но хотя бы оттянуть время я был должен.
Я прекрасно помню тот вечер, когда мне позвонила знакомая из музея Ахматовой. Именно там Виктор Кригер и мои друзья-искусствоведы делали выставку Гальперина и Калужнина.
Я пришел на выставку за день до открытия, рабочие развешивали графику Калужнина. Хранившиеся в Ленинграде листы я хорошо знал. А вот Гальперин показался чудом. Теперь его холсты были уже натянуты на подрамники, Виктор реставрировал все шесть работ, да й акварели обрели другой вид – развешенная живопись словно бы утверждала появление из небытия большого имени.
Ермолаева, как я теперь видел, была на многих работах. И на том, поразившем меня еще в Мурманске портрете, и на групповой картине, где она, сидя на стуле, твердым жестом объясняла ученикам, окружавшим ее, что-то основательное и, видимо, крайне серьезное, да и на нескольких акварелях, написанных на картоне и на бумаге, тоже была она.
Удивительный ее взгляд словно бы утверждал какую-то великую силу, глубину и ум.
В соседнем зале были уже развешены калужнинские работы, его великолепный уголь – усталая балерина, а рядом цирковая наездница, – все это в двадцатые годы так восторгало выдающегося искусствоведа Терновца. Несколько холстов были повешены в центре второго зала.
По сути я был один на выставке накануне и еще не решил – пойду ли завтра. И вечером и наутро мне звонил приятель, искусствовед из музея, уговаривал выступить на открытии. Он был прав, я понимал. Книга о Калужнине давно издана, и теперь именно мне следовало сказать о тех найденных, вынутых из полного забвения работах арестованного и погибшего его друга Льва Гальперина. Да и рассказать было что. В моих руках находились архивные дела КГБ, воспоминания очевидцев. Утром я уже перестал сомневаться, обидой, конечно, следовало пренебречь.
Народу на открытие пришло много. Кригер расхаживал по залам, его гордость легко было понять. Кроме живописи вдоль стен стояли массивные застекленные стенды, акварели Гальперина на них соседствовали с неожиданными, видимо, новонайденными фотографиями, а рядом лежали полученные Кригером за последние недели ответы из московской прокуратуры. Но, пожалуй, главным была поразившая меня справка еще об одном непонятном аресте Гальперина, но уже не в 1934 году. Как известно, – именно то «дело» я и читал в ленинградском архиве госбезопасности, а вот о втором аресте... в январе 1938 года я ничего не слышал. Удивительный, как мне показалось, документ, каким-то образом полученный Виктором, был подписан заместителем прокурора Московской области. В нем извещалось, что «Гальперин Лев Соломонович, уроженец села Броневого, Проскуровского района, заключенный Дмитлага НКВД СССР, был арестован 28 января 1938 года (!) по обвинению в антисоветской агитации и по решению тройки при НКВД по Московской области от 2 февраля 1938 года расстрелян».
Я был поражен и ничего не понимал. Дмитлаг находился в Подмосковье. Но разве я мог сомневаться в выданных мне делах ленинградского НКВД?! И как же Гальперин, арестованный в декабре 1934 года, оказался, по новым и непонятным данным, арестованным... в январе 1938-го?! И уже через несколько дней, если верить неведомому заместителю прокурора области товарищу Бочкареву, расстрелян.
Ситуация показалась мало достоверной, я невольно подумал о банальной бюрократической ошибке.
На столе лежали буклеты. Виктор преуспел и в этом. Я взял один. Общество «Мемориал», видимо, помогало в подготовке выставки, за их счет и был сделан буклет. На обложке оказался замечательный рисунок Гальперина из серии «Мертвые души».
Рисунок я хорошо помнил с той, еще первой нашей встречи до поездки в Мурманск. А на последней странице был напечатан портрет печального Гоголя. В конце текста стояла подпись: «В. Кригер, сын Гальперина».
Этому я порадовался. По сути в данное мной «обязательство-расписку» входила и проблема авторства, я не имел права опережать Кригера.
Я сразу же прочитал последние строчки. Виктор вышел на московские структуры Министерства госбезопасности, которые я не знал. Два заключительных абзаца говорили о судьбе Гальперина в последние месяцы его жизни – события были и неведомыми и очень важными для меня.
Кригер писал: «Часть срока Гальперин отбыл в Карлаге, как и Ермолаева. Но 5 октября 1936 года он был увезен в Дмитлаг Московской области. Мне рассказывали, что в Дмитлаге до 1937 года находились Центральные художественные мастерские на канале Москва—Волга: там был деревянный клуб, привезенный из Беломорканала, в клубе располагалась мастерская, где работали художники. В их числе был один по фамилии Гальперин.
В Дмитлаге он пробыл сравнительно недолго. Умер 5 февраля 1938 года в Москве. В свидетельстве, выданном Куйбышевским загсом, поясняется: «Причина смерти – расстрел».
Не все вроде бы сходилось. Как это: «Там был деревянный клуб, привезенный из Беломорканала»? Охранники меньше всего нуждались в столь фундаментальных перевозках. Рабы строили все, что им прикажут, денег за эти дела не платили. Да и «умер в Москве» и «расстрелян» – достаточно разные факты. И в то же время факты, добытые Кригером, пустяком считать я не имел права.
В следующие дни в газетах появились отклики. Доктор искусствоведения профессор Герман писал очень близкое к тому, что чувствал и я:
«...Экспозиция Гальперина следует за работами Калужнина. И то же ощущение высокого и тонкого профессионализма, выстраданности каждого приема и независимости поисков охватывает зрителя. Старший из представленных на выставке художников, Гальперин – единственный, кто сформировался «на повороте столетий». Он учился за границей – в Париже, работал в Вене и Египте и вернулся в Россию лишь в 1921 году. Человек, воспитанный в западных представлениях об автономии искусства, он не мог ни понять, ни принять официозной культуры Советской России. Гальперин был арестован по делу замечательной художницы Веры Ермолаевой и погиб в заключении в 1938 году.