Текст книги "Любимый в подарок (СИ)"
Автор книги: Селена Лан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
ЗОВ КРОВИ КРОТКИХ И НЕВИННЫХ
Малисон пробудился, как начал привыкать: толстая тёплая женщина под рукой и больше никого в доме.
Чего он вожделел с той поры, как нанял Аннелису.
Он подумал, что давно был готов обменять. И, наверное, приняв готовность, он предал жену в сердце своём и, согрешив, таким образом заключил сделку с сатаной.
Сделка с дьяволом оказалась вельми прельстива и угожа всему естеству. И, раскаиваясь за своё грешное естество, Малисон поднялся, долил масла в иссякающую лампаду и стал молиться Богу.
– Ты чего, голубь? – Аннелиса задрала голову на подушке. – Чего сокрушаешься? Из-за плотника? Так он не наш.
– Я – зло, – пробормотал Малисон. – И зло вокруг меня.
Он продолжил быстро шёпотом молиться. Аннелиса не мешала более и закрыла глаза.
После он оделся и вышел во двор. Было свежо, и только. Солнца нет. Серый рассвет. Мокрые улицы. Чёрные избы. Ночные заморозки ещё не пришли.
Купец оросил навозную кучу. Напоил скотину и выгнал её в стадо, которое по Выборгской улице вёл мимо ворот пастух.
Продолжая безмолвно сокрушаться, долго выгребал погаными граблями из хлева прибавление к куче. Набросал свежего сена.
День с самого начала не задался, и не понять было, почему. Казалось, всё меняется, но к добру или к худу?
Вчера, возвратясь в лавку, когда всё закончилось, Малисон подвёл вечерний итог и обнаружил, что Аннелиса с успехом наторговала. Прибыль была выше, чем в обычный день. Аннелиса записывала по-фински корявыми буквами, но прилежно. Брали много табаку и дорогого вина, а также почему-то верёвки. Хитрая работница могла уговорить потратиться на какое-нибудь ненужное, внушив ложную надежду, что оно рано или поздно пригодится. Купец решил за ней понаблюдать, посидев в лавке вместе, а пока остался доволен.
Малисон взглядом рачительного хозяина осмотрел грабли и нашёл пару зубцов сломанными, а третий надтреснутыми и готовым вскоре отломиться. Он заглянул в сарай. Там стояли возле поленницы разномастные палки, из которых удобно было выстругать новые зубья. Проверил висевший на поясе пуукко, ноготь застревал на лезвии, значит, не затупилось.
Малисон шарил взглядом, выбирая подходящий прут, и тут заметил, что всё время стояло рядом. Но на что давно перестал обращать внимание, поскольку привык и не считал нужным.
Он сунул пуукко в ножны, опустился на корточки и подтянул к себе стоян. Это была приспособа, которую Малисон сам вырезал и сколотил для Ханне, а потом им пользовался Пер. Она обучала младенцев стоянию. Две короткие доски, верхняя и нижняя, соединялись стойками. В верхней было отверстие, которое обкладывали мягкими тряпками и ставили в него младенца. Доска доставала до груди, а дитя могло класть на неё ручки. Внизу была скамеечка, на которую Пер или Ханне опускались, когда им надоедало стоять.
Но теперь их не было.
Малисон подтянул приспособу и обнаружил, что она лёгкая.
Это потому что Пера и Ханне не стало!
Или потому что отрёкся от них, приняв накануне детей Аннелисы?
Слёзы сами брызнули из глаз. Такое с ним случалось после удара по голове.
Он чувствовал, что грешен.
Тёплой рукою он гладил доски, всхлипывал и бормотал:
– Господи, если это кара Твоя, я приму её со смирением, но я хочу знать, за что? Если это испытание Твоё, я пойму. Но сейчас я думаю, что Ты здесь не причём. Подай мне знак, Господи!
ПО ТУ СТОРОНУ НЕВЫ
Пока Малисон терзался и плакал, в ратуше, где служил письмоводителем Клаус Хайнц, царил полный хаос.
Преступление было для Ингерманландии неслыханное. Кто-то подкараулил и убил прямо в церкви Спаса Преображения отца Паисия.
Кровавое злодейство было совершено не в пределах Ниена, но в виду его. И это заставило городские власти прийти на помощь ленсману. На место преступления отправился бургомистр Пипер, кронофогт Сёдерблум, юстиц-бургомистр Грюббе и старший письмоводитель Хайнц с писарем Уве, оставив писаря Фредрика сторожить ратушу и учитывать посетителей.
Всей толпой сошли с парома и вскоре были в пределах храма.
– Алтарника я расспросил, – сразу сказал Ингац Штумпф. – Он обнаружил священника поутру, когда пришёл навести порядок, и сразу прибежал ко мне.
– И что вы находите? – спросил Грюббе.
– Не он, – замотал головой ленсман. – Я его знаю. Нет. Он почитал отца Паисия и вообще не был замечен ни в чём предосудительном.
Они зашли в храм. Труп священника уже унесли в дом, ибо оставить его валяться выглядело бы в глазах селян как поругание.
Кровавых следов было много. Пока переворачивали тело, пока вытаскивали, из лужи, как ни береглись, успели натоптать. Ничего другого однако не тронули. Ленсман позаботился, чтобы сохранить остальное на тех местах, которое они заняли после совершения преступления.
Церковная утварь претерпела некоторые разрушения. Валялся стоячий медный подсвечник на двадцать четыре свечи. Из него вывалился одинокий, пропущенный старушкой-свечницей огарок. Иконы, оказавшиеся на пути падения подсвечника, были сбиты, должно быть, священник и снёс спиной, избегая удара. Он не оказался лёгкой добычей. Отец Паисий яростно сопротивлялся. Душегуб долго гонялся за ним, а поп убегал и, не исключено, что нанёс убийце повреждения.
– Много похитили? – спросил бургомистр Пипер.
– Всё цело, – сказал Игнац Штумпф. – Мы проверили алтарь. Опросили дьяка Тимофея. Ничего не тронуто, да и оклады на месте, сами видите.
Кем бы ни был убийца, он совершил преступление в ночи и под покровом тьмы скрылся, избежав посторонних глаз.
Кто поднял руку на настоятеля?
И зачем? Ведь из алтаря ничего не пропало.
От осмотра трупа бургомистр Пипер и королевский фогт Сёдерблум воздержались. Предпочли покурить на крыльце, пока сыщики занимаются своим делом. Своё дело должностные лица по управлению городом и наблюдением за исполнением государственных законов сделали, а исполнительные чины пускай делают своё. К ним была выведена попадья с детишками, которым незачем было видеть совершенно для них лишнее.
Труп священника лежал на лавке, застеленной сложенной вдвое дерюгою, но и она пропиталась кровью, которая стекала вниз из многочисленных ран в спине.
– Что за зверь это сделал? – пробормотал писарь Уве и перекрестился.
Отец Паисий был в расцвете сил и не спешил расставаться с жизнью. Он заслонялся руками, покрытыми теперь порезами до плеч. Поперёк правой щёки виднелся глубокий разрез, сделанный наотмашь. Когда ленсман и Уве перевернули тело, стали видны прорехи на спине рясы, куда пришлись колющие удары ножа. Злодей догонял и бил, а священник убегал, пока не обессилели и не упал. И лёжа получил ещё несколько уколов вдоль позвоночника.
– Это не грабитель, – сказал Игнац Штумпф, и все согласились с ним, ибо цель умерщвителя была совершенно очевидна.
– А что делал отец Паисий? – спросил Грюббе, но прежде, чем ленсман ответил, Клаус Хайнц быстро сказал:
– Исповедовал Ханса Веролайнена.
– А ведь верно, – старый ленсман медленно кивнул. – Перед смертью Ханс начал говорить.
– Кто мог слышать? – жёстко спросил Грюббе и сам ответил: – Только бобыль при доме милосердия. Нам надо узнать, о чём проведал работник, с кем он после этого общался, и тогда мы найдём убийцу.
А поскольку подробно описывать место преступления не было нужды, ибо там было всё затоптано, мужи в сопровождении ленсмана отправились на паром и возвратились в город. Бургомистр Пипер и фогт Сёдерблум отправились в ратушу, а Грюббе. Хайнц, Штумпф и Уве быстро пошли в лазарет.
Горбуна они обнаружили во дворе. Левая рука Рупа была замотана тряпицей.
– Что с рукой у тебя? – спросил Карл-Фридер Грюббе.
– Ссадил, когда лучину колол, – с раздражением ответил бобыль.
И поскольку работник ниенского доктора говорил слишком дерзко, будто скрывал испуг под налётом злобы, бургомистр вызвал солдат и доставил подозреваемого в крепость для полноценной процедуры дознания.
В ЗАСТЕНКАХ НИЕНШАНЦА
Сыплющего проклятиями горбуна оттащили в замок и передали на попечение слотсгауптмана.
Когда на гауптвахту явились юстиц-бургомистр, старший письмоводитель, кронофогт и ленсман, там всё было готово к началу процедуры установления истины. В просторную тёмную камеру принесли козлы для пилки дров и жаровню с пылающими углями. Солдаты занесли стол и три скамьи. Наполнили водой из Невы большую кадку, рядом поставили широкий ушат по распоряжению палача. Горбун сидел на цепи в углу и мрачно следил за приготовлениями.
Вместе с Урпо из Кякисалми на допрос пришли посмотреть начальник караула и сам комендант Ниеншанца – подполковник Томас Киннемонд. Из караульного помещения в коридор заглядывали солдаты и с интересом прислушивались.
Клаус Хайнц разложил на столе бумагу и письменные принадлежности. Достал из сумки корабельные песочные часы и, поглядывая со значением на Рупа, установил так, чтобы до них могли дотянуться и старший писарь, и бургомистр юстиции.
Горбун заволновался.
Невозможно было догадаться, для отмеривания каких периодов нужны песочные часы при допросе с пристрастием. Неизвестность пугала.
Клаус Хайнц для этого их и принёс.
Пока готовились, песок весь высыпался в нижнюю часть из верхней, в которой его было немного, и часы стали готовы к использованию.
Горбун не отрывал от них глаз.
Руп сознавал своё место в подлунном мире. Он не был бюргером. Он был безземельным крестьянином родом с ближнего хутора. Он был сиротой. У него ничего не было за душой. При доме милосердия Руп работал за еду и платье, да три марки в год. Он был финном. Он ничего не давал городу и в любой миг по воле доктора мог быть изгнан на мороз. Прав у него было чуть меньше, чем у собаки, и чуть больше, чем у бродяги. Власти могли сделать с ним что угодно, если найдут на то веское основание.
Зажгли лампы со слюдяными оконцами. Клаус не стал закрывать закопчённую дверку, чтобы больше света от свечки падало на бумагу. Раскупорил переносную чернильницу и сделал формальную запись на опросном листе. Всё происходило в глубоком молчании. Грозном, тревожном. Слышен был мерный бой барабана, под который мушкетёры на плацу выполняли приёмы перестроения.
С запозданием и позёвывая, вошёл гарнизонный врач, обязанный присутствовать при совершении пытки.
– Начнём, – сказал юстиц-бургомистр.
Горбун вздрогнул.
– Герр Сёдерблум, приведите допрашиваемого к присяге.
Королевский фогт достал из сумки Евангелие, подошёл к задержанному, напомнил слова клятвы и разъяснил, какую ответственность налагает клятва говорить правду и в чём будет заключаться кара в случае нарушения.
Юстиц-бургомистр дождался, когда фогт вернётся на скамью, и приступил к допросу:
– Назови своё имя.
– Руп.
– Назови полностью, – потребовал Карл-Фридер Грюббе.
– Руп, – ни фамилии, ни прозвища бобыль не получил, потому что был без надобности людям.
– Каково твоё вероисповедание? – спросил бургомистр и, не дождавшись ответа, уточнил: – Какого ты прихода?
Горбун угрюмо молчал.
– В какой храм ходишь?
– Сюда, – Руп мотнул подбородком.
– К преподобному Фаттабуру?
– К нему самому, – обрадовался горбун, когда нашёл, на что способен дать ответ.
– Скажи, Руп, знал ли ты отца Паисия, настоятеля православной церкви из села Спасское?
– Все его знают, – уклончиво ответил горбун.
– Была ли вражда у тебя с отцом Паисием или ты по каким-либо причинам испытывал неприязнь к нему?
– Нет. Я с ним не разговаривал даже, только видел, когда он приходил исповедовать умирающих.
– Тогда почему же ты напал на него сегодня ночью? – резко спросил Грюббе. – И зарезал ножом?
Руп вжал голову в плечи, отчего уродство его стало ещё больше, и сверкнул глазами. Он не нашёл членораздельного ответа и глухо зарычал.
– Поднимись и сними одежду, дабы мы могли осмотреть твоё тело на предмет повреждений.
И поскольку горбун не подчинился, бургомистр юстиции посмотрел на палача, и тот принялся за дело.
Гарнизонный палач Урпо был необычного для уроженца Кякисалми вида, должно быть, происходил из переселенцев. Высокий, черноволосый, с круглым лицом, острым прямым носом и прозрачными глазами бездушного мучителя, он более напоминал морского разбойника с островов, откуда и бежали его предки.
При его приближении горбун вжался в угол, как затравленная крыса, но не обладал её решимостью драться за свою жизнь, и даже не зашипел.
– Встать! – приказ по-фински прозвучал холоднее зимнего ветра.
Не отрывая глаз от палача, горбун опёрся кулаками об пол, переместился на колени и поднялся, как деревянный.
Урпо снял с пояса ключи, раскрыл замок и освободил горбуна от цепи.
– Снимай одежду!
Руп неловко разулся, содрал рубаху. Палач оглянулся на дознавателей. Грюббе кивком велел ему продолжать.
– Раздевайся полностью!
Когда горбун обнажил срам, фогт Сёдерблум закрыл глаза и перекрестился. Без одежды Руп утратил большинство признаков человеческого.
С длинными руками до колен толстых и кривых ног, с выпяченным полутораведёрным пузом и мясистым горбом, покрытыми редким курчавым волосом, бобыль выглядел подлинным выходцем из подземного царства, где должен был выплавлять железо из разнюханных рудных жил.
Впечатлённые нюрнбержцы Хайнц и Грюббе переглянулись.
«Породит же земля чуждых», – как бы сказали они друг другу.
– Повязку тоже сними, – приказал бургомистр.
И когда подозреваемый оказался разоблачён полностью, тройка дознавателей – бургомистр юстиции, королевский фогт и гарнизонный врач – приблизились к нему, чтобы произвести осмотр.
– Резаная рана на левой кисти, – Грюббе светил фонарём, изучая повреждение. – Как давно, герр доктор?
– Края свежие. Воспаления нет. Затягиваться не начала. Меньше одного дня.
– Когда ты порезался? – спросил бургомистр.
– Вчера вечером, – глухо ответил Руп. – Нож отскочил, когда лучину колол…
– Довольно, – прервал его бургомистр и продолжил осмотр. – А это что за синяк?
– Кровоподтёк посередине левой голени, – склонился доктор. – Фиолетовый, и начал желтеть. Недельной давности.
– Откуда? – сурово спросил Грюббе.
– Не помню, – забормотал горбун. – Где-то во дворе ушиб.
– Записал? – подождав, спросил Грюббе.
– Дописываю, – Хайнц быстро выводил слова коротким очинком, то и дело макая в чернильницу.
Он старался писать сразу начисто. По завершении процедуры листы должны будут заверить своими подписями фогт, ленсман и гарнизонный врач. Они могут быть вызваны в суд, поэтому переписывать в их отсутствие не полагалось.
Дознаватели вернулись на скамьи.
– Скажи, Руп, что ты делал сегодня ночью? – осведомился бургомистр юстиции.
– Прибирался, натаскал воды и спал до рассвета, а утром пошёл к хозяину печь топить.
– Где ты спал?
– В лазарете, с покойником, – совершенно не удивился бобыль. – Чтобы черти не унесли. Так заведено.
– Ты выходил из дома милосердия ночью?
– Может… Да, по нужде.
– Ты покидал Ниен?
– Ниен? – задумался горбун и мотнул головой. – Не покидал, наверное.
– Ты переплывал сегодня ночью через Неву в село Спасское?
– Хирвенпаска! – выругался Руп, которому всё это надоело.
– Что ты слышал, когда отец Паисий исповедовал плотника Ханса Веролайнена?
– Ничего не слышал.
– Зачем ты явился ночью в церковь Спаса Преображения? – рявкнул Грюббе.
«И на вопросы дознавателя подозреваемый отвечал площадной бранью», – записал, дослушав, Клаус Хайнц.
– Тебя видели! – ленсман поднялся и, опершись на стол, пристально уставился в глаза горбуна. – Тебя невозможно не узнать даже в полной тьме! Будешь запираться, скотина?
Ответ подозреваемого старший письмоводитель даже не стал заносить на бумагу во избежание повтора избитой формулировки.
– Освежи ему память, – приказал юстиц-бургомистр палачу, который с разрешения коменданта крепости на время допроса перешёл в его подчинение.
И тогда Клаус Хайнц, поглядев на горбуна с укоризною, перевернул песочные часы.
Урпо налил полный ушат воды. Лёгким движением бабочки скользнул к бобылю, коротко двинул кулаком в печень. Горбун замычал и согнулся, но опрокинуться Урпо ему не дал. Палач схватил горбуна за волосы, повалил на колени, подтащил к ушату и сунул лицом в дно.
– Надо было руки связать, – непроизвольно обронил начальник караула.
– Справится, – подполковник Киннемонд был уверен в Урпо из Кякисалми.
Горбун бился, как рыба об лёд, но палач налегал ему на затылок. Он сумел продержать его долго. В конце, Руп ухитрился опрокинуть ушат и скорчился на полу, кашляя и отплёвываясь.
– Можем повторить, – предложил палач Ниеншанца.
– Погоди, ещё рано, – юстиц-бургомистр подождал, когда подозреваемый отдышится. – Поставь его на колени.
Мокрые волосы облепили лицо Рупа. С них стекала вода. Борода стала узкой, будто её нарочно собрали в клин.
Опирающийся кулаками в пол горбун злобно зыркал исподлобья и сделался похож на вурдалака.
– Что ты услышал на исповеди Ханса Веролайнена? – ровным голосом осведомился Грюббе.
– Ничего… – выдохнул горбун. – Ничего я не слышал. Он тихо говорил… а я в сенях был, за закрытой дверью… Оттуда не слышно совсем.
– Кого ты видел, пока священник принимал покаяние? – неожиданно спросил фогт на своём плохом финском, но Руп понял.
– Во дворе ходили всякие. Сын его был, молодой Веролайнен. Молодой Тронстейн был. Да ещё мужики, которые с ними работали. Но потом они все ушли.
– Когда умер Ханс Веролайнен, в присутствии священника?
– Точно нет. Отец Паисий отпустил грехи и удалился.
– Кто присутствовал при его смерти?
– Я был.
– А доктор?
– Не стал ждать. Да и незачем ему. Всё так было ясно.
– Что тебе сказал плотник Ханс Веролайнен? – выпалил ленсман.
Руп не ожидал от него вопроса и замялся.
Клаус Хайнц постучал ногтём по песочным часам. Горбун вздрогнул.
– Что тебе сказал плотник? – повторил вопрос юстиц-бургомистр.
– Ничего, – выдавил Руп. – Он забылся и стал отходить. Потом судороги – и всё.
– Что ты от него слышал? – ленсман поставил вопрос иначе.
– Да пошли вы…
Вместе с дыханием к бобылю вернулось упрямство.
– На козлы его, – распорядился Карл-Фридер Грюббе.
С ленсманом и капралом упирающегося горбуна завалили на козлы для пилки дров и привязали за руки и за ноги лицом вниз.
– Разве можно пытать допрашиваемого в один день дважды? – усомнился Сёдерблум.
– Пытать мы ещё не начали, – ухмыльнулся Грюббе.
– Вы используете кнут? – спросил королевский фогт.
– Нет, кнута будет недостаточно, – возразил старший письмоводитель.
И все закивали, что этот инструмент хорош для наказания провинившихся, а не для прояснения разума хранителя секретов.
– Какие будут предложения, господа? – спросил бургомистр юстиции.
– Можно сжечь пучком горящей соломы все волосы на теле, – сказал ленсман.
Горбун на козлах трясся всем туловищем и от переживаний испустил протяжный трубный звук.
– Что ты скажешь, Урпо, – спросил начальник караула апрал Урпо, – на этот рёв кожаного горна?
– В кузнице есть клещи, – со знанием дела заявил палач. – Когда раскалим в жаровне, можно содрать с горба жир.
Бобыль Руп завыл и хрипло, неразборчиво заругался.
– Нагревай клещи, – приказал Карл-Фридер Грюббе и, заметив, что горбун косится на него, перевернул песочные часы.
РАССЛЕДУЕТ СТАРШИЙ ПИСЬМОВОДИТЕЛЬ
– Установление невиновности – тоже установление истины, – сказал бургомистр юстиции, когда они выходили по Корабельному мосту из Ниеншанца.
Впереди вприпрыжку ковылял Руп, напуганный до заикания, но целый. Королевский фогт дал ему марку серебром из казённых средств, полагающихся для возмещения душевного ущерба после допроса с пристрастием. И хотя до телесных страданий дело не дошло, горбун торопился поправить здоровье в «Медный эре».
– Он же признался! – засмеялся ленсман Штумпф.
– А потом не сумел описать место преступления, – отрезал бургомистр. – Нам не нужны ложные свидетельства. Мы должны найти настоящего убийцу, тогда зло будет искоренено и не сможет повториться.
Ленсман покивал и откланялся, он свернул к паромной переправе.
– Никто не может свершить столь жестокое преступление, не изменившись, – высказал мудрое соображение моралистичный Пер Сёдерблум и вздохнул: – Хотя, для того, чтобы убедиться в отсутствии изменений, нам пришлось как следует приглядеться.
– Одним подозреваемым меньше, – Клаус Хайнц опирался на трость при каждом шаге и смотрел под ноги. – Дела же это не облегчило.
– Плотник и поп как-то связаны, – сказал Грюббе. – Герр Сёдерблум, возьмите на себя это деликатное дело. Вам надо поговорить с фру Анной Елизаветой. Что-нибудь она о своём работнике знает. Герр Хайнц, вам я поручаю беседу с Ингмаром Тронстейном – они с Хансом работали вместе. Может быть, Веролайнен ему что-то рассказал. Поговорите также с управляющим. Если мы ошибаемся, будем рассматривать другую версию, а пока необходимо убедиться в ничтожности этой.
– Я сейчас отправлю записку в Бъеркенхольм-хоф, – обрадовался фогт. – Уверен, фру Стен фон Стенхаузен пригласит нас пообедать.
– Превосходно, – юстиц-бургомистр по возможности избегал общения со шведским дворянством, к чему, напротив, был исключительно расположен кронофогт. – Уверен, вдвоём вы прекрасно справитесь. А у меня завтра заседание магистрата. Рутина тоже требует жертв.
* * *
Долблёнка ткнулась в ил. Течение принялось разворачивать её к берегу.
Перевозчик Стешка упёрся веслом в дно и прижал чёлн к суше.
– Приехали!
Клаус Хайнц поставил туфлю на пятачок с травой, легонько толкнулся, воткнул трость в песок и покинул судёнышко, почти не качнув.
Настал черёд королевского фогта. Когда Пер Сёдерблум боязливо оторвал зад от доски, чёлн зашатался. Фогт раскинул руки, чтобы удержать равновесие, но этим только ухудшил. Стешка напирал на весло, гася качку. Хайнц протянул трость, в которую фогт вцепился, как утопающий за соломинку, ойкнул, взвизгнул, ступил в топкий ил. Чёлн накренился. Хайнц потянул. Сёдерблум совершенно бездумно шагнул другой ногой на берег повыше. Туфля с чавканьем покинула сырую ловушку. Клаус ожидал было увидеть мелькающую в воздухе ступню фогта в белом чулке, которую ставят в грязь, но туфля уцелела – удержала застёжка с пряжкой. Фогт вбежал на траву, перевёл дыхание, глядя на Хайнца округлившимися глазами, и только тогда выпустил трость.
Высадка на остров Бъеркенхольм завершилась успешно.
Представителю королевской власти улыбнулась удача – кроме лодочника его смятения никто не видел. Через покосные луга к ним мчался экипаж. Из усадьбы заметили переправу, должно быть, ещё с берега Конду-бю, и отправили встречать гостей.
– Здравствуйте, герр Сёдерблум, герр Хайнц, – приветствовал их по-шведски сидящий на облучке сын управляющего.
– Здравствуй, Ингмар. Приятно, что ты приехал, и нам не пришлось топить ноги в грязи, которой сделалось избыточно много, – доброжелательная речь Сёдерблума от пережитого волнения была настолько окрашена корявым скёнским выговором, что даже Хайнц едва понял.
На лице Ингмара не отразилось ничего. Клаус Хайнц подумал, что для юноши смысла в ней нашлось не больше, чем в птичьем пении. Возница только наклонил голову из вежливости и с невозмутимым видом дождался, когда гости заберутся в экипаж.
На обед Анна Елизавета Стен фон Стенхаузен собрала лишь тех, без кого нельзя было обойтись.
Встреча выглядела как формальная процедура, результат которой однако же мог быть записан и заверен специально для этого уполномоченными должностными лицами. И хотя для проведения её прибыл сам любезнейший Пер Сёдерблум, супруга генерал-риксшульца прекрасно понимала силу королевской власти, которой риксканцелярия наделяет своего представителя, и опасалась её в любом ея обличии.
За столом, помимо дочери помещицы и управляющего, присутствовали два драгуна, расквартированные в усадьбе. Накануне Анна Елизавета отрядила мальчика с запиской командиру небольшого конного отряда ниенского гарнизона и попросила освободить их на этот день от несения службы. Лейтенант Эмерсон прислал учтивый ответ, в котором выразил уверение явиться со всей кавалерией Ниеншанца, если того пожелает фру Стен фон Стенхаузен и её прекрасная дочь фрекен Рёмунда Клодина. И хотя прекрасного в Рёмунде Клодине мать находила только приданое, она не торопилась сбрасывать со счетов бедного, но родовитого Эмерсона, однако в ответном письме заметила, что двоих привычных в усадьбе кавалеристов будет вполне достаточно для застолья с кронофогтом и нотариусом.
Она боялась, что дознаватели почувствуют её страх.
Фогт находился в прекрасном расположении духа и, казалось, не был склонен задавать неудобные вопросы.
На столе гостей ждали гороховый суп с копчёной свининой, утка с яблоками (кому-то повезло на охоте) и пирог с капустой и яйцами – из чистой белой муки!
За обедом подавали превосходный кларет. Подобное вино Клаус Хайнц пил в доме купца. Больше ни у кого такого в Ниене не было. Тронстейн и Малисон были как-то связаны вместе. Связи их Клаус Хайнц не знал, и подозрение, что семья купца погибла неспроста, а сам купец выжил как бы чудом, поселилась в нём.
«Или просто удача была в этот день не на их стороне», – подумал старший письмоводитель, постарался отогнать эту глупую мысль и сосредоточиться на людях, с которыми поручил встретиться бургомистр юстиции.
Статная, давно в теле, с крючковатым носом и большими навыкате глазами Анна Елизавета напоминала королеву Кристину, однако глаза имела светло-голубые, а волосы почти белые, в которых оставалась неразличимой седина.
Сидящая напротив старшего письмоводителя Рёмунда Клодина унаследовала немало отцовских черт – с конской челюстью и крупным прямым носом, она обладала пшеничного цвета волосами и сметливым взглядом серых глаз. Их она практически не поднимала на гостей, словно хотела скрыть приходящие на ум мысли, которые находила излишне дерзкими для высказывания при посторонних.
Задав ей пару ничего не значащих вопросов, Клаус Хайнц убедился, что она совсем не глупа, а следует правилу «молчание – золото». Она была наблюдательна, и, скорее всего, любознательна, могла сделать самостоятельные выводы, что превращало фрекен в настоящий тайник с сокровищами о жизни Бъеркенхольм-хоф и его обитателей.
Дочь сидела по левую руку от Анны Елизаветы, а по правую разместился управляющий Хильдегард Тронстейн. Прямой как шест и высохший как дерево, он имел лицо уродливое, искорёженное шрамами, чисто выбритое и высокомерное. Ел мало, говорил мало, но, когда говорил, показывал чистое столичное произношение, как у своей хозяйки и дочки её. Однако имелось в Тронстейне что-то странное. Клаус никак не мог понять, что именно. Что-то не сочетаемое. Какое-то несоответствие – неприятное, напрягающее, но трудно выразимое. Как будто он был не тот, за кого себя выдаёт, или даже является фактическим хозяином хофа.
Два кавалериста, сидящие с торцов стола, будто слуги или стража, помалкивали. Хотя они привыкли есть с госпожой за одним столом и были приучены к этикету, роль их в усадьбе была определена где-то между управляющим и его сыном-конюхом. Они были шведами из восточных провинций, но вооружал и снаряжал их Бернхард Стен фон Стенхаузен из доходов поместья, а потому они считались приписанными к мызе Бъеркенхольм и только службу отправлялись нести в крепость.
«За ней кавалерия, и жена начальника ингерманландских почт нам это показывает, – подумал Хайнц. – Зачем ей это? Чего она боится? Она знает, что ей есть что скрывать от городских властей или от королевского фогта? Она боится, что мы будем задавать неудобные вопросы, и для отпугивания пригласила своих драгун? Даже если мы обратимся к подполковнику Киннемонду, офицеры в крепости могут договориться. За фру Стен фон Стенхаузен встанет армия, а городу окажется нечего противопоставить ей. Мы разве что можем петицию королеве отправить. А когда письмо дойдёт и как будет воспринято в риксканцелярии? Только бургомистра Пипера можно в риксдаг отослать, чтобы он лично отстаивал наши интересы. Но это затянет выдачу преступника на годы».
И тут Клаус Хайнц осознал, что подозревает её, как только что подозревал Малисона, Тронстейна, да и Рёмунду Клодину – неизвестно в чём.
В любом случае, решил он, все сомнительные личности достойны пристального внимания, если на них пала тень сомнения дознавателя.
После обеда разговоры пошли о жизни стокгольмского света, которым охотно предалась Анна Елизавета и со всем усердием и пылом поддерживал в меру своих скудных познаний Пер Сёдерблум более для того, чтобы развлечь помещицу и угодить ей. Даже Рёмунда Клодина оживилась и принялась вставлять реплики, подтрунивая над мамой и поддерживая фогта. Кавалеристы развесили уши.
Потом заговорили о погоде.
– Небесное светило начинает обходить стороною наш прелестный край, – учтиво отмечал Пер Сёдерблум. – Божественное утро – уже сумерки.
– Скоро будут прекрасные зимние дни, когда ночь, – выросшую в столице Анну Елизавету было не удивить.
– И дождь. Зимой дождь, – продолжал настаивать фогт.
– И шквальный ветер с залива. Как в Стокгольме, – с ноткой ностальгии молвила генеральша.
– Хуже только в Гельсингфорсе, – поделился личными впечатлениями от разъездов по провинциям Сёдерблум.
Клаус Хайнц основательно заскучал, уставился на управляющего. Он поймал его взгляд.
– В Ниен завезли превосходный английский табак из колоний Нового Света. Позвольте угостить вас, герр Тронстейн?
– С вашего разрешения, – повернулся всем телом к хозяйке управляющий. – Мы оставим вас ненадолго.
– Возвращайтесь обязательно, а мы пока поболтаем, – отмахнулась с радостью генеральша. – Благодарю, господа.
Вслед за ними встали оба отпущенных из-за стола драгуны. Учтивый фогт Сёдерблум угрозы не представлял и в конвое не нуждался.
Они спустились с крыльца. Клаус Хайнц приложил к перилам трость и достал кисет. Набили трубки. Один из солдат высек огонь, а другой изящно раздул трут и поднёс по очереди гостю и управляющему. Раскурившись, драгуны откланялись и отошли к своему флигелю. Там они встали вполоборота, делая вид, что незваный нотариус их совсем не интересует, готовые придти по первому зову Тронстейна. После тёплого дома пронзительный ветер с Невы чувствовался особенно сильно. Хайнц набрал полную грудь табачного дыма и не спеша выпустил.
– Мы крайне далеки от того, чтобы беспокоить фру Стен фон Стенхаузен расспросами о деле, к которому она не имеет никакого отношения, – начал он.
«Надеюсь, фогт сейчас времени не теряет, пока Анна Елизавета разлучена с управляющим, и они не могут подсказывать друг другу», – подумал он.
– Но вам и вашему сыну, который работал с погибшим, я хочу задать несколько вопросов.
Тронстейн молча кивнул. Правый уголок рта тронула вежливая улыбка, больше похожая на кривую усмешку.
«А левой стороной он не может двигать из-за шрама», – понял Хайнц. Выглядело однако же так, будто Тронстейн над ним издевается.
– Я должен узнать детали произошедшего, чтобы магистрат отчитался перед генерал-губернатором относительно необычного происшествия с крестом и ремонтом его.
