Текст книги "Любимый в подарок (СИ)"

Автор книги: Селена Лан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Тронстейн шёл деревянной походкой. Он был прямой как палка и негнущийся. Все знали, что управляющий носит корсет из китового уса для поддержания спины, который сын затягивает каждое утро. Это вскрылось, когда его пытался зарезать пьяный, а управляющий принял удар и оказался как бы в броне. Случай вышел прилюдный. Пришлось давать объяснения. Мужики почесали в затылке и только больше зауважали странного управляющего, но стали понимать, почему он при могучем ударе своём никогда не таскает ничего тяжёлого.

Жил управляющий с сыном при господском доме, но не в нём самом, а в пристройке – флигеле. Всё у них было наособицу, как у благородных, но в то же время скромно. Печь в углу только для тепла, голландская, на такой не приготовишь. Возле печки на гвоздях одёжа, а под нею – дрова. Коровьи шкуры на полу. Два слюдяных окошка пропускали много света. Ещё в комнате помещалась кровать с подстилками из дерюги, на которых спал Тронстейн, тощей подушкой, да периной, чтобы укрываться, стол, длинный ларь вместо скамьи, жёсткий стул с высокой спинкой и подлокотниками, над ним – полки с посудой. Деревянные кружки с тонкой резьбой. Лестница у двери вела наверх, где жил Ингмар. А ведь Тронстейн был богат.

– Я привёз из города новости, – объявил купец.

В каменном взоре Тронстейна загорелся огонёк. Управляющий был падок до всякого рода известий, о которых мог первым рассказать своей хозяйке. Страсть к сбору сплетен у него была чисто женской, мало подходящей для столь сурового человека. Сам, однако же, с чужими он говорил мало, а подбирал слова долго. На щеке с левой стороны рта белел рубец, как утверждал Тронстейн, полученный на войне от сабли. На правой скуле красовалась вмятина и багровый шрам – здесь, в поместье, копыто подравнивал, и лошадь лягнула, все видели. Жизнь была жестока к нему, а он был немилосерден к жизни своей и окружающих.

Купец сел за стол, опустил к ногам аппетитно звякнувшие сумки. Выставил бутылку. Управляющий деловито метнул к ней с полки оловянные чарки. Вытащил из ножен пуукко. Обушком сбил сургуч. Посмотрел на этикетку прежде, чем отвязать шнурок, но, судя по взору, ничего в ней не понял.

Тронстейн времени терять не любил. Быстро и решительно разлил вино до краёв, не проронив ни капли. Подняли чарки, посмотрели друг другу в глаза, отпустили звучное «Skal!» и выпили. В доме управляющего всегда пили до дна. К чёрствому нраву Тронстейна надо было привыкнуть, но, привыкнув, с ним легко было иметь дело.

Тронстейн громко стукнул донцем чарки. Опираясь о столешницу, медленно опустился на стул, прислонился к спинке и остался недвижим как истукан.

– Был я сегодня на «Лоре», – пустился Малисон в обещанные россказни. – Шкипер Парсонс в эту навигацию прибыл с последним рейсом. Предложил мне по старой дружбе, – купец взял бутылку, многозначительно качнул ею и наполнил чарки, – купить превосходнейший кларет, который он привёз из южных земель. Другого такого в городе, да что там – в Ниене, во всей Ингерманландии, даже у генерал-губернатора не будет. До следующей навигации, видит Бог! – купец едва удержался, чтобы не осенить себя крестным знамением и не кощунствовать с чаркой вина в руке. – Дело верное. Мы можем на пару в долю войти и торговать всю зиму единолично.

Тронстейн сидел, как вытесанный из гранита, и даже не моргал. По оценивающему взгляду купец догадался, что он высчитывает сейчас, стоит ли связываться, а если управляющий принялся считать, то обязательно согласится.

Наконец, Тронстейн наклонился над столом, взял чарку и потянулся к Малисону. Они чокнулись. Управляющий выпил до дна и снова застыл на стуле.

– Хорошее вино, – сказал он, подождав. – Радует.

Это значило, что он принял предложение, осталось договориться о деньгах. Купец незаметно выдохнул и пошёл к ним по долгой дуге, чтобы вовремя захватить управляющего, как спящего зверя.

– Слышал про убитую йомфру?

Тронстейн кивнул.

– В городе только и делают, что ищут злодеев, а у вас что о ней говорят?

– Я слышал крики, – с достоинством признался управляющий.

– В ту ночь?

Он кивнул.

– Женские?

– Женские и мужские. Не знаю только, с берега или с реки. Ночью звуки по воде далеко расходятся.

– А как орали? – заинтересовался купец. – Как будто режут?

Тронстейн мотнул головой.

– Спорили, – он тщательно подбирал слова. – Пререкались.

– Мужских голосов много было?

– Один. Так слышалось, – пояснил управляющий.

– А кто ещё слышал крики?

Тронстейн качнул плечами. Они посидели, налили вина. Выпили, помолчали.

– Что в городе говорят? – в свою очередь спросил управляющий.

– Кто о чём, – пустился в разглагольствования купец. – Кто-то валит на матросов, кто – на мужиков, кто на рыбаков, а кто-то, – Малисон склонился к управляющему и прошептал: – На Сатану!

На лице Хильдегарда Тронстейна не дрогнул ни один мускул.

– Что знаешь?

– В грязи вдавленное найдено украшение. На разорванной цепи медный змей-дракон, позлащёный, облезлый… Или серебряный, не помню. Говорят, что старинной работы. Его Хайнц в ратуше видел, он и рассказал.

– А ты на кого думаешь? – вежливо поинтересовался Тронстейн.

– На бродягу. Да кто угодно мог быть! Если бы я мог так просто всё разгадывать, то служил бы в магистрате юстиц-бургомистром.

Тронстейн развёл уголки губ в стороны, что у него означало широкую усмешку.

– Награду за поимку назначили?

– Нет, – удивился купец. – А должны были?

Управляющий подумал. Кивнул с некоторой грустью.

– Дочь шорника никому не нужна, – рассудил он. – Даже отцу. Иначе Тилль сам принёс бы деньги в ратушу.

– Так, может, ему надо подсказать? – расстроился великодушный купец. – Может, Тилль не знает порядков или в скорби он, а сейчас ему недосуг?

– Мекленбуржцы, – со злобой промолвил Хильдегард Тронстейн, – знают всё…

От обсуждения мекленбуржцев перешли к делу. Стали рядится за цену. Долго спорили, уговорили ещё бутылку, пока не ударили по рукам. Управляющий поднялся наверх, копошился там, брякал затворами, звенел серебром, наконец, вынес деньги. Снял с полки шкатулку с бумагой, чернильницей, перьями. Пересчитали далеры и марки. Купец выдал расписку. Они привыкли друг с другом иметь дело, и в ратуше не заверяли – и ехать далеко, и платить ненужную пошлину.

Потом управляющего позвали на двор. Тронстейн проводил купца до порога. Малисон толкнул дверь. В сенях от него шарахнулся Ингмар. В глазах сверкнула злоба. Сын управляющего обладал необузданным нравом и был подвержен вспышкам гнева, год от года становясь диковатее.

От отцовского «Эй!» он сразу же присмирел, сбегал на конюшню, вывел Муху и дал повод, учтиво попрощавшись с гостем.

Купец выехал к переправе весьма довольный. Он чувствовал себя человеком оборотистым, дела которого идут хорошо. На поясе висел тяжёлый кошель, в сердце поселилась радость. Деньги – это кровь купеческая. Никакой торговец выпускать её из себя не захочет, если он в здравом уме.

На обратном пути Малисон долго ждал паромщика. Потом остановился в Спасском у кабака – брюхо требовало обеда.

Стемнело, когда паромщик переправил на городскую сторону. Рынок уже закрылся, но всё же для порядка заглянуть в лавку стоило. По пустой площади Малисон подъехал к магазину и увидел, что засов опущен и стоит, прислонённый к стене, а двери затворены. Должно быть, Яакко свернул торговлю и ждал, чтобы дать хозяину отчёт, как часто делал.

Малисон спешился. Ведя на поводу Муху, шагнул к двери, потянул на себя.

В лавке было темно.

«Неужели ушёл и бросил открытой?» – не поверил купец.

Оставил лавку незапертой, чтобы напиться? Такого за бобылём не водилось.

– Яакко, – позвал купец, но ему никто не ответил, темнота как будто ждала, и тогда он снова позвал, почему-то осторожно: – Яакко?

«Да что он?» – возмутился Малисон и шагнул в лавку.

Протиснулся между рядами ящиков, и крепкий удар по голове срубил его наповал.

ТЬМА В БУТЫЛКЕ

Он полз. Потом его тащили. Потом он снова полз, пока не свалился на пол. Из глаз полетели искры, но Малисон глухо застонал и стал двигаться медленно, прижавшись к стене и ощупывая её растопыренными пальцами.

– Вот неуёмный.

Он ухватился за голос, как за верёвку, и притянул себя обратно в бытие. Купец глухо замычал и разлепил веки, склеенные засохшими слезами. В ушах шумело и в глазах мутилось, но всё же он напряг зрение и понял, что полз не вдоль стены. Под ним был самовязаный из ветоши половик. Он должен лежать возле стола. Вот ножки. Рядом должен стоять ларь, а вовсе не стена. А вот там печка. Вот же она. Это было его ларь, его половик, его дом. Малисон перевернулся и узрел чуть освещённый потолок, знакомая до сучка матица. И крюк для люльки, который сам вбил. Где-то рядом беззвучно за шелестом в ушах двигался человек. Свет приблизился, и он различил рожу солдата, тусклое пятно ряхи Аннелисы и острую мордочку старшего письмоводителя Клауса Хайнца, который держал свечку.

Тёплая рука служанки поднырнула под голову, приподняла.

– Ты что, голубь? – она говорила по-русски. – Лежи-лежи. Куда ты…

– Поднимем? – по-фински спросил Клаус Хайнц.

– Посадим.

Ласковая, но сильная рука прихватила его за плечо. Служанка усадила Малисона и прислонила спиной к ларю.

От перемещения купца замутило. Он всмотрелся и увидел, что лицо Аннелисы разъезжается на два, лицо Клауса тоже съехало вправо и казалось, будто у него три глаза, а свечка просто раздвоилась, и обе они двигались слаженно.

Малисон застонал и смежил веки, до того было противно.

– Мутит, голубь?

– Налей ему пива, – сказал Хайнц.

Малисон сидел с закрытыми глазами, пока в губы не ткнулся холодный мокрый край кружки.

– Пей.

Он приподнял веки и увидел перед носом чёрный круг, в котором переливалось что-то чёрное и поблескивающее. Оно не двоилось. Тогда он обеими руками схватился за кружку и стал будто для спасения лакать это надёжное.

– Удержишь? Пей-пей…

Купец жадно выхлебал холодное густое пойло. «Тёмное, – определил он и вцепился в знакомое, прочное воспоминание, позволяющее себя думать. – Йенс варил. Я у него купил бочку перед Ильиным днём. За далер, три марки и четыре эре. В подклете стоит, справа у дальней стены».

Держась за знакомое, он пил и пил, тщась находиться в уверенности. Чувство, будто стоишь на ногах, можно было распространять вокруг себя всё шире, понимая не только бочку и подклет, а и дом, и двор, и хлев, и Муху.

– Муха, – промычал он, отстраняя пустую кружку.

– Что муха?

– Где Муха?

– Какая муха? – спросил Клаус.

– Привели, привели лошадку, – заговорила служанка. – Муха здесь, всё цело.

– Магазин мы заперли, – деловито доложил Хайнц.

– Магазин?

«Что за магазин? – купец не осознавал его, дальше двора он пока себя не расширил. – Что ещё за магазин?»

Аннелиса забрала кружку, и Малисон увидел, как она обеспокоенно переглянулась с солдатом, а все вместе они – с письмоводителем.

Его уложили на ларь. Закрыв глаза, он лежал, слушая, как шумит в ушах. Голова кружилась и начинала всё сильнее болеть. Потом он потребовал ещё пива. Боль отступила. Шум притих, но не исчез.

Когда Малисон очухался, было светло. Он открыл глаза и заметил, что видит ясно. Ночной морок с раздвоением сгинул вместе с потёмками. Голова была тяжёлой и казалась набитой шерстью, как случалось с крепкого похмелья. Она была замотана тряпкой и саднила острой болью раны, если лечь на спину.

Купец приподнялся на локте. В доме было непривычно тихо и пусто. Солдат ушёл, наверное, в крепость.

Со двора пришла Аннелиса.

– Где Сату? – спросил он первое, что пришло в голову. – Где Ханне? – если жена могла копаться в огороде, то детишки должны были пока ещё сидеть в избе. – Где… – он не вспомнил, как зовут младшего и продолжил: – Где все?

Когда Аннелиса рассказала, сначала он не поверил, а когда принял разумом и сердцем – завыл. Это было так страшно, что служанка отшагнула к печи, потом опомнилась и прижала его лоб к своему животу.

Она недвижно стояла, давая ему прокричаться, а потом стала утешать, гладя по маковке, которая не была скрыта повязкой. Прибежали соседи. Их было много. Они стояли и смотрели, перешёптываясь.

Малисон пришёл в чувство.

Выпрямился, поднялся, опираясь на руку служанки. Сказал твёрдо:

– Я хочу их видеть.

Шагнул, повело, он чуть не упал. Столяр Дитер Гомбрих и сосед, ни имени, ни занятия которого в голове не осталось, вывели его под локти.

В холодной избе лежали все пятеро. Их сложили на полу бок о бок. Наспех протёртые от крови, они выглядели страшно. Лицо Сату было искажено гримасой невыносимой муки. Айна была удивительно спокойна, как будто смерть принесла ей освобождение от земных страданий и умиротворение. Ханне выглядел озлобленным. Пер был похож на уродливую куклу. У всех было перерезано горло – наискось слева направо и чуть вверх. Только у Айны оно было вскрыто от уха до уха, и она не мучалась. Яакко лежал странно скукожившись. Так окоченел в лавке и не смогли разогнуть. В посмертном оскале торчали измазанные красным зубы.

Душегуб всякий раз бил одинаково.

– Яакко… – пробормотал купец и схватился за пояс, вспомнил.

Кошеля с деньгами не было!

– Где моя мошна? – спросил он и обернулся к служанке. – Ты взяла?

– О чём ты, голубь?

– Деньги… они были. А теперь денег нет.

– Никаких денег не было. Как принесли, так я от тебя не отходила, при свидетелях, – зачастила Аннелиса. – Солдат был и писарь, и ночная стража, и соседи – все видели, не брала я.

– Я в усадьбу ездил, – чётко ответил купец, при свете дня голова работала не как во мгле. – Мы с Тронстейном условились, он заплатил мне, я кошель на пояс повесил…

– Лиходей и срезал, – рассудила служанка.

Соседи шептались. Дескать, только о сребре и думает, но Малисон не жалел пропажи. Ему казалось, что в отсутствии кошеля есть нечто неправильное, важное, но что именно, определить не мог.

Он замолк и смотрел на тела, медленно, по капле, лишаясь и горя, и привязанностей, и чего-то коренного, что делает родителя родителем, а человека человеком. Голову стягивало железным обручем, а шум в ушах нарастал.

– Их надо обмыть, – молвил он глухим голосом. – Кто возьмётся? Я заплачу. Мастер Гомбрих, изладишь гробы на всех? Надо заказать панихиду. И могилы выкопать. Пошлите за пастором.

Он развернулся и без посторонней помощи утопал в дом, тяжело ступая и придерживаясь за стену. Никто ему не потянулся более помочь, а стали договариваться промеж собой, Аннелиса охотно вошла в самую стремнину и принялась руководить, а её слушали, принимая за новую хозяйку, занявшую своё место по праву, будто она была наследницей.

Малисон же достал из ларя бутылку кюммеля, налил чарку и выпил. Тминная настойка не брала. Перед глазами стояли образы перемазанных кровью и грязью мертвецов, совсем непохожих на родню, которую он помнил. Они чувствовались чужими и не пробуждали жалости. От них хотелось избавиться.

Похоже, кюммель начинал помогать.

Тогда он налил и выпил ещё.

ПО ИМЕНИ ТИМОН

– Московиты? – с видимым недоверием переспросил юстиц-бургомистр Грюббе. – Они могли это сделать?

Пим де Вриес явился в ратушу без приглашения, по собственной воле для дачи показаний, какие счёл нужными, по выяснению обстоятельств о нападении на купца Егора Малисона.

Он говорил, а Клаус Хайнц записывал.

– У Малисона вышел спор в весовом амбаре, – сказал Пим де Вриес. – Среди московитов есть буйный по имени… Тимон. Оный Тимон кидается на людей, как бешеный пёс, не имея на то никакой причины. Есть свидетели – весовщик Хенрикссон и сын его Олаф.

Он откашлялся и сплюнул в плевательницу.

– Откуда Тимошка Зыгин узнал, где живёт Малисон? – переспросил Клаус Хайнц, который знал всех с первого дня пребывания на его глазах. – Он заходил с товарищами в лавку, но купца не застал. Возле дома на Выборгской улице его не видели, я опрашивал соседей. Приходил старшина обоза Иван Якимов, но это было после того, как соседи обнаружили убитых.

– Он мог зайти проверить, – допустил бургомистр юстиции.

– Но зачем даже бешеному псу Зыгину убивать детей?

Этот вопрос они ещё не поднимали.

– Это не значит, что его не было, – бургомистр повидал на своём веку много зла. – Отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия.

Привычную его подозрительность призван был уравновешивать письмоводитель, всегда находящийся под рукой для такого дела. И верный Клаус не подвёл.

– Йомфру Уту тоже он? – прищурился Хайнц. – Она убита тем же способом – ударом ножа по горлу по дуге снаружи-внутрь.

– Возможно допустить такое, – подумав, ответил Грюббе. – Надо проверить на таможне, был ли указанный Тимошка в составе обоза, либо присоединился к московитам уже в Ниене, а перед этим совершил убийство йомфру Уты.

– Мы можем посадить его в крепость, чтобы не сбежал, – дисциплинированно, однако нехотя предложил письмоводитель.

– Да, немедленно, – закивал Пим де Вриес.

– Против него нет свидетельств. Наши слова есть плод недоверчивости, не имеющей под собой основания, достаточно прочного, чтобы отправить в темницу русского подданного. Возможно запретить ему выезд из Ниена до выяснения обстоятельств, но и этого лучше не делать. Сие есть дом, построенный на песке – он не устоит, а магистрат будет выглядеть сборищем дураков.

Губы Пима де Вриеса растянулись в презрительной усмешке:

– А что сделают русские, выразят глубокую озабоченность?

– Они могут в свою очередь удержать наших купцов, – пресёк спор бургомистр Грюббе. – Виновником буду я. Кто станет выплачивать им убытки, если они подадут жалобу королеве?

Пим де Вриес недовольно прокашлялся.

– Если Зыгин – московит, то откуда у него украшение в виде дракона, который для православных – символ Дьявола? – стараясь сохранять бесстрастный тон, осведомился Хайнц.

Голландский купец яростно сплюнул.

Когда он вышел, юстиц-бургомистр спросил:

– Что думаешь ты об этом денунциате?

– Я думаю, что причиной его визита является злоба, вызванная раздором с московитами, о которой все знают, – быстро ответил Хайнц. – Он старается ухудшить жизнь обидчикам и не понести за это ответственности, перекладывая всю тяжесть принятия решения и последствий за него на нас.

Грюббе поджал губы, кивнул и, подумав, заговорил о совершенно ином:

– Как тебе хорошо известно, – тут он мрачно хмыкнул, – преступники часто воображают, что если они будут казаться жертвами, то их не заподозрят. Ты с Малисоном в приятельских отношениях. Стань ему другом, Клаус. Больше говори с ним. Пусть он почувствует твою заботу и теплоту.

ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ

Могилу возле кирхи выкопали одну, чтобы мать и дети лежали вместе. Бобыля после отпевания отвезли на деревенское кладбище, потому что даже после смерти магистрат продолжал разделять души на городские и посторонние.

Когда гробы опустили в яму, Егор Васильев сын Малисон взошёл, проваливаясь в мокрую землю, к самому краю, поднял с отвала горсть и бросил на крышку гроба.

«В Ханне попал», – отметил он и, чтобы не оставлять навеки недоделанное дело, склонился ещё раз и кинул землю на гроб жены.

Он отошёл, а за ним потянулся тесть, тёща и вся родня Айны. Было их много – целая карельская деревня, ажно четыре двора.

Он отошёл за могилу и встал смотреть, как люди, пришедшие на похороны, бросают и бросают землю. У них были сосредоточенные, угрюмые лица, словно их привели выполнять через силу некую тяжёлую работу.

Именно зрелище это, а вовсе не осознание потери, пробудило у Малисона острую жалость в сердце. Не в силах смотреть на них больше, он поднял глаза и увидел царапающий серое небесное покрывало обрубленный молнией чёрный крест.

– За что, Господи? – прошептал купец, и слёзы потекли по щекам крупными каплями. – За что Ты меня наказал? Что я сделал Тебе, чтобы заслужить такую кару? За что Ты попустил Сатане, Зверю древнему, терзать нас всех? – он увидел подошедшего к нему Тилля Хооде и замолчал.

Шорник взял его за плечо измазанной землёю рукой и легонько похлопал, как человек, сам недавно познавший утрату.

– Раздели скорбь, моё сердце.

– Прими мои соболезнования, – молвил ему купец, ощущая вину за то, что только сейчас вспомнил. – Где Ута?

– Вот она, – мотнул подбородком Тилль, и Малисон обратил внимание на свежий холмик с временным деревянным крестом, совсем рядом. – Примем…

– Это Зверь, – прошептал по-русски Малисон, теперь уже твёрдо уверившийся в этом, вид осквернённого креста убедил его, а несчастный отец, подошедший первым, скрепил уверенность окончательно. – Это не Бог нас карает, – сообразил он. – Это Диавол бесчинствует, ибо дана ему власть над нашей землёю, – и заключил, утвердившись: – Над всею Ингрией, за отступление от веры православной.

Тилль ничего не понял, но слышал горе в его голосе и кивнул.

В кирхе и на кладбище толпились мастеровые с домочадцами – весь Выборгский конец, соседи, а такоже купцы немецкие и кое-кто из финнов. Только шведы остались сидеть в лавках, не желая обменять возможную прибыль на нечастое развлечение.

Предполагая, что на поминки заглянет весь Ниен – без малого две сотни бюргеров и чуть больше баб, Малисон выказал почтение, чтобы не судили потом превратно. Для них во дворе был составлен соседями длинный стол, а купец выкатил бочку водки, бочку хорошего, столового пива и всякой нехитрой закуси. Сам же сидел в избе, где хозяйничала теперь Аннелиса. Служанка взяла дело в свои руки, наняла в подмогу девок из Кьяралассины, оставив скорбящего вдовца вести суровые разговоры с достойнейшими мужами.

Сообразно её задумке и вышло. По левую руку от Малисона сидел Тилль Хооде, а по правую оказался Клаус Хайнц. Также с кладбища пришли помянуть бургомистры Генрих Пипер и Карл-Фридер Грюббе, но не задержались, лишь высказали соболезнования. Остался кронофогт Пер Сёдерблум, занявший самую выгодную позицию – возле блюда с мясом и блюда с солёными рыжиками, откуда и произносил приличествующие моменту слова скорби на красивом и малопонятном наречии. Пришёл и старшина хлебного обоза Иван Якимов, которому Малисон был рад как дорогому гостю. Втиснулся с краю Пим де Вриес, желая быть пусть не званым, но избранным. Да Иван Серый приехал, оставив на дворе мужиков.

Дымя костяной трубкой, приковыляла старая голландка Грит. Она была знахаркой, вправляла грыжу и вывихи, лечила больных младенцев, пользовала скотину, принимала роды и вообще много чего умела по части женского. Грит так давно поселилась в Ниене, что никто и не помнил, как она овдовела. Возле её домика на речной стороне Королевской улицы был зачален челнок, с которого Грит удила рыбу, когда было нечего есть. Теперь она зашла получить плату за обмывание покойников. Малисон крикнул Аннелису и велел условиться, чтобы явилась для расчётов в другой день, а пока выпила за упокой душ невинных. Грит хрипло рассмеялась, как старый матрос, и убралась во двор – к общему столу.

Опрокинули по чарке снапса, не чокаясь. Стали накладывать. Аннелиса суетилась возле купца, гордясь тем, что догадалась выставить дорогим гостям самые лучшие тарелки и ложки – оловянные.

– Как у тебя голова-то, Егор Васильев? – участливо спрашивал московский купец.

– Болит, – отвечал купец шведский, хватаясь за лоб с таким участием, будто хотел пожалеть свою голову и утешить.

– Чем тебя приложили-то, сердешный?

– Никогда об этом не думал, – в тон ему отвечал Малисон и спросил у Хайнца: – Чем меня?

– Гирей на четверть фунта, – вежливо по-русски ответил старший письмоводитель, и все взгляды обратились на него, даже королевский фогт не заслуживал за столом такого внимания. – Нашли возле тебя на полу, – добавил он по-шведски, чтобы люди поняли. – Убийца взял, что под руку попалось.

– Почему меня гирей? – в этот миг Малисон хотел умереть. – Почему… не ножом, как всех?

– Не знаю, – пожал плечами Клаус Хайнц. – Может, размахнуться не было места. Может быть, забыл от неожиданности про нож. Схватил первое, что под руку попалось.

– Бог знает, – заключил Сёдерблум.

Купец встрепенулся. Неожиданный ответ кронофогта породил в его сознании отгадку на все вопросы. Бог действительно мог знать, коли Он всеведущ. Надо было только попросить Его дать ответ. Помолиться как следует, и всё станет ясно.

Малисон запомнил спасение крепко-накрепо, но виду не подал.

«Нашёл – молчи, потерял – молчи», – он с опаской стрельнул глазами по окружающим и решил, что доверять можно, пожалуй, только Хайнцу. Письмоводитель – человек не торговый, и выгоды с него урвать не стремился. Поговаривали, что он нечист на руку, но ловить никто не ловил. Купец сам приносил, когда нужно было подмазать дело. Фогт Сёдерблум тоже был не торговым, однако притом бестолковым. В магистрате он ничего не решал.

Чувствуя себя осиротевшим и исполняясь жалостью, Малисон думал, как будет сидеть в лавке без Яакко.

– Как перст на всём белом свете, – пробормотал он по-русски.

– Держись, – попытался приободрить Иван Якимов.

– Я совсем один остался.

– А эта… баба, что при тебе?

– Её в лавку не посадишь.

– Жизнь не кончилась.

– Не впервой новую начинать.

Малисон тяжко вздохнул.

– Зайду потом? – спросил о недоговорённом Якимов.

– Заходи.

Москвич заметил, как прислушивается мелкий чернявый немец – отводит взгляд, а в глазах понимание. И старшина обоза ушёл.

Тогда они выпили ещё за упокой невинных душ, набили трубки и закурили. По избе поплыл вкусный запах английского табака. Малисон вспомнил, как хорошо начинался в лавке день.

«Надо брать работника из Спасского», – решил он.

Ещё он подумал, что надо найти деньги Тронстейна. Украденный кошель мог разрешить его беду. Он не мог воскресить умерших, но мог привести к отмщению. Сатана, в чьём обличии теперь ни ходил бы по земле, пребывал где-то рядом.

Помочь отыскать Зверя мог только Бог.

* * *

– О-ох, – простонал Малисон, отрывая голову от овчины.

В доме было пусто и почти темно, только под киотом горела лампадка. Купец обнаружил, что лежит на ларе возле стола – место, на котором никогда не спал, а теперь пристрастился.

– Как ты, голубь? – тут же спросила с полатей Аннелиса.

– Дай-ко… сяду.

Служанка кинулась подсовывать ему под спину сложенный кожух, который служил всю ночь подушкой.

– Вставай, силач, – приговаривала она. – Ты пивка выпей, полегчает в голове.

Она схватила со стола кувшин, наплескала в кружку, пена поднялась до краёв, поднесла к устам его.

Малисон подумал, что ночует здесь, дабы служанке было легче следить за ним и не ходить далеко. Он хлебнул, потом ещё. И ещё. Пока деревянная кружка не опустела. Аннелиса долила, видать, заготовила. Сказала только:

– Ты, дорогой мой, вставай. Да хоть помнишь, что вчера было?

Малисон сразу посмотрел на руки. Кулаки были целы.

«Бог уберёг», – подумал.

– А что? – спросил он, сам себе не веря.

Скажи кто – доверится без тени сомнения, а ведь сам потом и не поверит ничему сказанному, ибо не в своём уме после удара по голове.

– Ну, как тебя из лавки утаскивали? Помнишь, как на рынок ходил?

– Нет, – честно признался Малисон. – Как и не ходил вовсе.

Он ещё не совсем проснулся.

– Что в лавке? – спросил он.

– Заперли на замок. При людях, – быстро добавила Аннелиса.

– А что я на рынке делал?

– Кошель свой искал.

– Нашёл? – сразу же спросил купец.

– Нет. Да не было никакого кошеля…

– А я говорю, был. Мне деньги дал Тронстейн, а чёрт унёс. Когда найду их, найду и убийцу.

«Всё правильно сделал», – подумал купец при этом.

– Вор его унёс, – попыталась вразумить Аннелиса. – Теперь уж не вернёшь. Понапрасну терзаешь себя, голубь.

Купец громко рыгнул. Пиво ударило в нос. Засопел шумно, чихнул. Утёрся рукавом. Перекрестился.

– Утро вечера мудренее, – сказал он.