Текст книги "Любимый в подарок (СИ)"
Автор книги: Селена Лан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Об убийстве отца Паисия он упоминать не стал, ибо не усматривал связи между ним и гибелью Веролайнена.
Тронстейн слегка пожал плечами. Вынул трубку изо рта.
– Ничего необычного, – отпустил он, но затем пришёл к выводу, что для помощника королевского фогта, чьи обязанности сейчас выполнял Клаус Хайнц, будет недостаточно столь краткого суждения, и продолжил более содержательно: – Плотник поскользнулся. Ингмар даже не заметил. Не успел придти на помощь. Ужасная беда, которая нередко случается с работающими на высоте. Единственной опорой вдовы остался её старший сын, пока не подрастут другие дети.
«Сын плотника», – напомнил себе Клаус Хайнц.
– И всё же я хочу выслушать непосредственного участника, потому что закон обязывает меня получить свидетельские показания из первых уст, пусть даже свидетель не будет под присягой.
Поняв, что от нотариуса просто так не отделаться, управляющий развернулся всем корпусом к конюшне и рявкнул:
– Эй!
Хайнц заметил, как вздрогнули кавалеристы, но быстро успокоились, осознав, что оклик предназначен не для них.
«Строго тут у него», – Хайнц с почтением взглянул на Тронстейна.
Из конюшни выскочил Ингмар и почти бегом направился к ним.
– Я здесь.
– Ты не торопишься, – Тронстейн сунул трубку в зубы.
Ингмар собрался отшагнуть, но спохватился и только дёрнул ногой.
– Ты сейчас ответишь на вопросы о происшествии на крыше, – приказал Тронстейн.
Ингмар быстро кивнул.
Табак догорел. Клаус Хайнц не спеша выколотил трубку.
– Холодно сегодня, – начал он для затравки.
Ингмар ждал.
– Помнишь тот день, когда Веролайнен упал?
– Да, герр Хайнц.
– Сыро было на кровле?
Сын управляющего замер и посмотрел на отца. Хильдегард Тронстейн стоял как вкопанный. Он тоже не знал ответа.
– Это не дознание, – Хайнц взял от крыльца трость, опёрся на неё и вкрадчиво заглянул в глаза Ингмару. – Мы просто беседуем. Я хочу узнать побольше о несчастном случае, чтобы бургомистры могли составить для себя полную картину. Ты помогаешь нам в делах магистрата.
– Да, наверное. Да, герр Хайнц, – слова срывались с губ торопливыми ледышками. – Было довольно холодно. Кровля и лестницы не успели просохнуть от ночной сырости.
– Ты видел, как упал плотник?
– Нет, я смотрел в другую сторону, – быстро ответил Ингмар.
– Ты давно знал Ханса?
Взгляд Ингмара заметался куда-то вверх, потом вбок, потом он посмотрел на отца.
– С тех пор, когда мы прибыли из Швеции, – ответил за него Тронстейн.
– Давно, – сказал Ингмар.
– Куда ты смотрел, когда плотник сорвался?
– Перед собой.
– Ты хорошо знал Ханса? – старший письмоводитель внимательно следил за ним.
Ингмар замер. Зрачки сузились и взгляд переместился внутрь себя. Юноша не ответил.
– Он часто работал у нас и временами жил на мызе, когда в нём оказывалась нужда, – доложил управляющий.
Старший письмоводитель магистрата и нотариус города Ниена обратился к нему как помощник королевского фогта:
– Герр Тронстейн, я желаю опросить непосредственного участника событий, ибо должен выслушивать показания из первых уст. От опрашиваемого. Прошу уважать Закон. Я поговорю с Ингмаром без посторонних.
Ни глаза, ни жилка на лице управляющего не дёрнулись. Он вытряс трубку. Пепел полетел по ветру. Сунул трубку в карман, деревянно развернулся и потопал по ступенькам в мызу, к хозяйке, с которой беседовал кронофогт.
Старший письмоводитель и сын управляющего остались наедине.
Клаус улыбнулся и достал кисет.
– Ты куришь, молодой Тронстейн?
– Да, герр Хайнц.
– Тогда кури, – Клаус зачерпнул своей трубкой и протянул кисет сыну управляющего.
Ингмар выхватил из кармана мелкую трубочку.
– Бери-бери, – сказал Клаус Хайнц.
Сына своего Тронстейн куревом не жаловал.
Ингмар достал из серебряных ножен короткий сточенный пуукко, обушком высек искру на трут, раздул под пронзительным ветром на пакле, подал старшему письмоводителю.
– Благодарю, – разрешил Хайнц, когда почуял, что табак разжёгся.
Они встали друг напротив друга. Ингмар немного прибоченился. Клаус Хайнц опёрся на трость и спросил:
– Вы находились на разных скатах?
– Порознь друг от друга.
– Как далеко?
– На противоположных.
– Были напротив и ты не заметил?
– Вы задаёте один и тот же вопрос, герр Хайнц, – едва оказавшись вдали от отца, Ингманр становился наглее и держался всё развязнее.
– Вопросы мои схожи, а ответы на них разные.
– Чего вы изволите?
– Желаю слышать твои честные слова, молодой Тронстейн. На вопрос ответь: ты был напротив и не видел плотника Ханса?
– Я смотрел перед собой, – упрямо повторил Игмар. – Я же говорил, Ханса от меня заслонял шпиль и скат крыши. Люди с низу подтвердят.
«Что-то многовато объяснений для такой простой вещи», – подумал Хайнц.
– Ты разговаривал с плотником во время работы?
– Да, мы говорили по делу.
– О чём вы говорили перед тем, как он упал?
– Ханс хотел спуститься в звонницу. Закрепить крест в основании. Я должен был держать неподвижно и следить, чтобы мачта креста не кренилась.
– Ты мог удержать всю конструкцию?
– На хомутах мачта была подбита клиньями, но на крепёжном кольце Ханс должен был сделать всё с помощником, с сыном. Он сказал, что спускается. Я его в этот миг не видел.
– Тебе жаль Ханса?
Ингмар посмотрел куда-то не к небесам, а как бы ловя что-то в воздухе.
– Как всем добрым христианам, – произнёс он без всякого выражения.
«Не слишком скорбит», – подумал дознаватель.
– Он сказал тебе что-нибудь перед смертью, вы же знали друг друга? – спросил Клаус Хайнц. – Плотник перед смертью исповедовался.
Ингмар смутился.
– Я больше не видел Ханса, когда его занесли в лазарет.
– А поп? – испытующе уставился ему в глаза старший письмоводитель. – Отец Паисий тебе что-нибудь сказал?
Ингмар выпрямился и подался было назад, как перед управляющим.
«Меня страшится или отца? – подумал Хайнц. – Или просто боится по причине опасливости души?»
– Ну, ну, – подтолкнул он.
– Ничего мне поп не сказал, – Ингмар словно оправдывался, но уже с некоторым облегчением. – Мы с ним вообще никогда не говорили. Он и языка не знает.
– Как ты думаешь, кто убил отца Паисия?
– Разбойники, – убеждённо выпалил Ингмар. – Бродяги церковь ограбили. Ленсман разберётся.
Этот довод был окончательным.
– Ты прав, – примирительно кивнул Хайнц. – Благодарю за помощь, молодой Тронстейн.
Ингмар холодно растянул губы, как мог улыбаться его отец, если бы лицо у него было не иссохшее и целое.
Когда Клаус Хайнц возвратился за стол, посуда вся, кроме винной, была прибрана, и сделалось понятно, что дожидались только его, чтобы начать прощаться.
Пер Сёдерблум любезно благодарил за тёплый приём. Выяснилось, что управляющий распорядился о лодке. Гостей доставят в Ниен прямо от мызы, чтобы им не пришлось добираться в темноте и по слякоти.
Прощаясь, Клаус Хайнц как бы невзначай спросил у Анны Елизаветы, не помнит ли она, работал ли и оставался ли ночевать в усадьбе на Ильин день плотник Ханс Веролайнен?
– Должно быть… – она слегка растерялась. – Спросите нашего управляющего, ему лучше знать.
Клаус Хайнц откланялся. Пока фогт рассыпался в благодарностях, старший письмоводитель вышел на крыльцо, сопровождаемый Тронстейном.
– Насчёт плотника… – начал он.
– Зачем вы тревожите госпожу? – спросил управляющий.
– Такова моя задача – вести служебные разговоры, – ответил старший письмоводитель.
– Разговоры, – мрачно изрёк Тронстейн. – Говорят, вы убили в Нюрнберге свою семью?
– Как убил? – оторопел Хайнц.
– Говорят, отравили.
– Кто говорит?
– Ходят слухи.
– Среди кого?
– Не бойтесь, бургомистр Грюббе от этого в стороне. Так же как и все члены магистрата. Никто не знает, – отрубил Тронстейн. – Кроме нас.
– Нас… с вами?
– Нескольких человек.
– Кто эти люди?
– Сейчас это неважно. Что вы ещё хотите узнать о том дне, вернее, о той ночи, когда была убита дочь шорника?
– Вообще-то мы не за этим сюда приехали.
– Но спрашиваете вы меня об этом.
– Как знать. Это был случайный извив хода беседы. Не станем возвращаться к этому разговору.
– Тогда кому какое дело до вашей семьи…
* * *
Вместо утлого челна Стешка привёл двухмачтовую сойму и встал на паруса, а правил какой-то эвремейс, которого Клаус Хайнц видел впервые. Дул попутный ветер. Лодка резво шла против течения, а кормчий брал поближе к берегу, где Нева была не так быстра.
Плыли молча. Каждый был сам по себе. Даже лодочники хмуро отрабатывали и не переговаривались. С пасмурного неба посыпала морось. Сутулясь на банке, старший письмоводитель сопел потухшей трубкой и смотрел на воду. Проклятый Тронстейн разбередил душу, и теперь старший письмоводитель вспоминал, как приплыл на корабле впервые в Ниен.
Горечь и страх терзали его тогда. Горечь тяжёлой утраты и страх потерять ещё больше – жизнь.
Гонимые смертельной угрозой, они с Грюббе бежали на край света, в другое королевство, где не мог достать их закон. В новой шведской провинции принимали всех и мало о чём расспрашивали. Но если в Нарве и Або места были заняты, то новый город давал возможность пристроиться всем способным людям. И – самое главное – встретить купцов из Нюрнберга в Ниене не было решительно никакой возможности.
Тогда они с надеждой вглядывались в незнакомые берега, чая спасения. Здесь были сразу крепость и порт. Ниен – это порт и живущие вокруг него люди. Торговля и ремесленное производство. Портовый город строили вдоль реки, отступая от неё. Промежутки вдоль ряда дворов образовывали улицы. Королевская, самая ближайшая к воде, на которой сосредоточены склады, рынок, ратуша, кирха и гостиные дома – главная артерия жизни. Средняя улица – большая, но скромней, там живут шведские купцы и ремесленники. За ней – Выборгская, от которой отходит дорога на Выборг, улица мекленбургских бюргеров, поселившихся позднее.
Ниен начинался с низовьев, на слиянии двух рек, где Свартебек впадала в Неву. По правому борту прибывающих встречал православный храм и деревенский кабак у паромной пристани. Там корабль разворачивался бортом к течению Невы и уходил к устью, где был порт. Поднятая на сваях причальная стенка тянулась до Корабельного моста, связывающего правый берег Свартебек с мысом, на котором стоял Ниеншанц.
Крепость охраняла своими орудиями порт и город, который вовсе не был основой этого места. Главным на стыке моря и главной реки был порт – пристань, верфь и пакгаузы. Возле королевских складов – городские весы и рынок. За рыночной площадью от реки – ратуша, где сидят люди, ведущие учёт, мировой суд и смотрящие за жизнью города. Туда и направились бывший нюрнбергский фогт и помощник нотариуса, сошедшие с корабля.
«А если из Ниена придётся бежать, то куда дальше – к русскому царю? – содрогнулся Хайнц и мстительно подумал: – Я тебе устрою горячую баню, Хильдегард Тронстейн!»
БРАТ–2
Бродягу привёл в ратушу солдат, чтобы виновный предстал перед мировым судом Ниена, уполномоченным рассматривать и выносить приговор за правонарушения такого веса.
Трое составляли суд – бургомистр юстиции и два ратмана, называемые среди горожан «кивалами», ибо вступались они только за бюргеров из своего цеха, во всех же остальных случаях безмолвно выражая согласие.
Ввиду ничтожности дела запись вёл Уве, который посменно с Фредриком выполнял обязанности на заседаниях подобного рода.
Суд был открытым. Посмотреть и принять участие мог любой горожанин, но о заседании не стали оповещать на рыночной площади. Пригласили Тилля Хооде, дабы отец убиенной девицы не вздумал мстить, и пришла Аннелиса, которая подробно опишет суд всем желающим. В лавку к Аннелисе тянулись, и продажи, благодаря её льстивому и болтливому языку, неуклонно росли.
– Начнём, – сказал Карл-Фридер Грюббе, когда все собрались, и поднялся.
За судьёй встали остальные присутствующие.
– Слушается дело по обвинению в бродяжничестве и краже. Уве, записал?
– Нет ещё, герр Грюббе.
– В бродяжничестве, – напомнил судья.
– Да, герр Грюббе, – Уве споро выводил буквы свежеочиненным пером.
– Уве, приведи подсудимого к присяге.
Уве закончил слово, кинул перо на дощечку к чернильнице, взял Евангелие и подошёл к подсудимому.
– Положи левую руку на Святое Писание, – сказал он по-фински, думая, что бродяга поймёт.
Малисон тут же перевёл на русский.
Фадей положил.
– А правую подними с тремя вытянутыми и двумя согнутыми пальцами, дабы символизировать тем самым Святую Троицу и проклятие твоей души, если ты скажешь неправду, – протараторил Уве по-шведски, теперь будучи уверенным, что Малисон поймёт и переведёт.
Малисон так и сделал.
Когда бродяга поклялся говорить только правду, ибо кара за ложь перед судом будет гораздо тяжче, чем за ложь на исповеди, причём, как до смерти, так и после смерти, писарь Уве вернулся на своё место, отложил книгу с четырьмя Евангелиями и снова взялся за перо.
Фадей Васильев Мальцев из купеческой семьи, из Архангельска, выросший среди братьев, купцов и мореходов, приведённый к присяге, но вопросы суда ответил следующее. Получив наследство при живых родителях, отошёл в Вологду, где завёл свой магазин и проторговался. Не находя более себе места, отошёл в Москву с целью расторговаться и не осилил. Из Москвы отошёл в Новгород и там разорился окончательно. В надежде обрести поддержку жизни, отошёл из Руси в Ингерманландию, к брату своему Егору Васильеву Малисону, подданному Её Величества королевы Швеции, доброму бюргеру Ниена и купцу.
После установления личности бродяги перешли к делу, заставившему Тилля Хооде накрениться вперёд, стиснуть сплетённые пальцы и вытянуть шею. За немалые деньги и было разыграно заседание больше для него, чем для членов мирового суда, который постановил следующее:
– …Обвиняется в краже и за сей проступок приговаривается к возмещению потраченных денег, которые переходят к герру Тиллю Хооде в качестве наследства, а также к десяти ударам кнута либо штрафу в размере пяти марок. За бродяжничество Фадей Васильев Мальцев приговаривается к шести месяцам принудительных работ на благо города Ниена с последующей выдачей русским властям. Если же кто из почтенных бюргеров пожелает обратить его на этот срок в услужение с выплатой в казну возместительной суммы, пусть заявит об этом сейчас.
– Я желаю, – тут же сказал Егор Васильев сын Малисон.
– Герр Малисон, – совершенно не удивился мировой судья Грюббе. – По окончании заседания вы должны будете проследовать в канцелярию, чтобы мы внесли запись в книгу городских решений, и заплатить на месте деньги.
– Я могу одолжить подсудимому сумму, необходимую для покрытия недостачи и уплаты штрафа, – немедленно продолжил купец.
– Да будет так, – решительно постановил судья. – Уве, записал?
– Записываю…
– Герр Хооде, после заседания вы должны явиться в канцелярию магистрата для получения наследства и уплаты налога за него в городскую казну. Судебное заседание объявляется закрытым.
Это было мелкое дело о бродяжничестве и краже, которое мировой судья имел право рассматривать без участия выездного суда из Кексгольма, ибо касалось оно в итоге отчислений в казну Ниена.
Братья переглянулись.
– Скоро домой пойдём, – сказал по-русски Малисон.
ТАЙНА, ТАЙНА
– Он знает о нас, Калле!
– Что именно он сказал?
Для этого разговора юстиц-бургомистр и старший письмоводитель отошли к началу Нарвской дороги, где до ближайшего двора было далеко и местность вокруг просматривалась. Их могли видеть вместе, но не слышать.
– Он знает о моей семье.
– Что он ещё знает?
– Ни о чём другом не говорил. Может, не знает больше ничего, а, может, не расстёгивает одежду до поры до времени. Он сказал, что ты в стороне от этого, то есть намекал, якобы ему известно о нашем знакомстве на родине. И мне до чёртиков интересно, откуда он это знает. И кто ещё знает? Знает ли фру Стен фон Стенхаузен? Знает ли королевский казначей?
– Вот и мне интересно, кто ему рассказал, – Карл-Фридер Грюббе наморщил лоб. – Но куда интересней, почему Тронстейн до сих пор скрывал?
– Придерживал на всякий случай, а сегодня достал нож из рукава.
– Если так, он был уверен, что никто не растрезвонит, ибо знают двое – знает и свинья. Значит, едва ли кто-нибудь ещё из местных осведомлён, включая фру Анну Елизавету. Иначе она разболтала бы дочерям, а те – прислуге, и к вечеру слухи дошли бы до Ниена.
– А последними узнали мы, кроме блаженного Сёдерблума, конечно, – закончил Хайнц и опёрся на трость, словно ему стало трудно держаться на ногах при упоминании фогта.
– Чем ты так разозлил управляющего, что он стал обороняться? – задумчиво пробурчал юстиц-бургомистр. – Такая угроза равна нападению, и я не стал бы считать герра Тронстейна принадлежащим к тем, кто разбрасывается словами.
– Из-за сына, вероятно. Я донимал его глупыми вопросами, как ты меня учил: главное не то, что ответит, а как ответит. Надо заметить, вопросы Ингмара тревожили, как и подобает глупым вопросам. Он путался и врал, но лгал как очевидец. Относительно Ингмара я уверен – парень невиновен. Почему-то больше всего беднягу напугали расспросы про священника. О том, что говорил плотник на исповеди. Я был там и видел, что Ингмар к лазарету не приближался и уехал вместе с мужиками на пароме. Оснований подозревать его в том, о чём нам известно, нет никаких. Однако возникает вопрос: о чём мы не знаем и чего боится Ингмар, полагая, что у нас имеются кое-какие зацепки?
Грюббе помолчал.
– О том, что творится в поместье под покровом всеобщего умолчания, – сказал, наконец, он. – Я поговорю с ленсманом. Игнац Штумпф наверняка знает о делах Бъеркенхольм-хоф много всякого. Если мне не удастся ничего выудить, я хотя бы пойму, что его рот набит серебряными марками.
– А он знает, – мстительно заметил Клаус Хайнц. – Игнац Штумпф давно служит ленсманом. В его случае возможно что угодно. Многие подсудные дела скрываются. Многие тяжкие преступления утаиваются. Подкупами. Угрозами или грубым насилием оставляются безо всякого разбирательства в суде и без окончательного решения. Справедливости нет, и виновные не получают должного возмездия за совершённые злодейства.
– Тебе ли не знать, Унехт, – с усмешкой в голосе произнёс Грюббе.
– Забудь это прозвище! – вспыхнул старший письмоводитель. – Оно навлечёт на нас беду.
– Мы оба можем его забыть, но прошлое не забывает нас, как только что доказал управляющий.
– Мы должны поджарить Тронстейна на углях или нам придётся бежать ещё дальше, боюсь, на Русь.
Карл-Фридер Грюббе горько рассмеялся.
– Кем мы будем в Московии даже при деньгах? Мы не умеем торговать. В Москве живёт множество купцов из разных герцогств. То же и в Новгороде. Там хорошо налажен сыск. Меньше чем через год, с открытием навигации, о нас будут знать всё.
– Тогда займись своим делом. В Бъеркенхольм-хоф обязаны понять, что мы опасны для них не менее, чем они для нас.
– А ты поговори с сыном плотника. Молодой Веролайнен часто бывал на мызе, а без отца, который мог вовремя осадить, у него теперь гораздо меньше причин утаивать от нас тамошнюю жизнь.
– Таким образом, мы сможем многое узнать о фру Стен фон Стенхаузен, – обрадовался Хайнц. – Это заставит их замолчать.
– А насчёт Тронстейна завтра отправим запрос в Стокгольм. Ко дню Поминовения узнаем, что это за птица.
ПОГОВОРИМ, БРАТ
После бани, напарившись, сели братья Егор и Фадей за стол и начали разглядывать друг друга, будто раньше не видели. Да и точно – настала пора обозреть в новом облике.
– Ты стал похож на опалённое дерево, – отметил Фадей. – Крона и кора сожжены, но стоишь крепко.
– Потому что корни есть, – сказал Малисон. – Я хоть и живу на шведской стороне, а помню своих. Родню забывать неможно прежде всего для себя самого. Память о ней тебя на ногах держит.
Сам он заметил, что Фадей тогда уж напоминает иссохшее дерево. За минувшие годы брат сильно отощал и состарился. Рубаха висела на нём как мешок. Бороду и волосья подравняли, но смыть отпечатки бродяжной жизни никакая парилка не могла.
– Что случилось с твоей семьёй? В крепости о тебе чего только не говорят.
– Её кто-то убил, – скупо ответил Малисон и тут же с жадностью заинтересовался: – А что говорят?
– Несут кто во что горазд. Что ты сбрендил. Что ты сам всех перебил, чтобы жениться на… этой, – стрельнул Фадей глазами на дверь, в которую должна была зайти Аннелиса. – Солдаты тоже народец аховый, с отрубями в башке. Сам-то думаешь на кого?
– На антихриста.
Фадей погрустнел. Солдаты могли оказаться правы.
– А из людей? – спросил он упавшим голосом.
– Вот бы узнать.
– Есть подозрения?
– Убил тот, кто спёр у меня мошну с деньгами. Мне дал их Тронстейн. Хильдегард Тронстейн, – упрямо повторил купец. – А чёрт унёс. Если я его найду, найду и убийцу.
Аннелиса принесла из подклета кувшин тёмного пива. Малисон подумал, что оно – то самое, которое он пил, когда ему сказали о смерти близких. И ещё подумал, что бочка заканчивается. Пора заказывать у Йенса новую.
С того дня разверзлись небесные хляби, и погода устоялась – настоящая, ниенская. Каждый день приносил всё меньше света и всё больше тьмы.
Фадея по обретённому положению его поселили в доме. Новый работник вставал спозаранку, ходил за скотиной, топил печь, стряпал и управлялся, как прежде служанка. Аннелиса, с которой Малисон открыто жил блудом, сидела в лавке, где от неё было изрядно пользы. Малисон сладился с пастором о венчании на первое воскресенье после Богоявления, дабы не пребывать во грехе и в то же время выдержать подобающий траур.
– И не буду притеснять или губить кого-либо, кроме совершившего преступление, – повторил Малисон слова древней клятвы, принесённой при вступлении в достоинство бюргера Ниена, да закончил так: – А окажется злодей в руках моих, совершу над ним великие мщения наказаниями яростными, и узнает, что я есмь Возмездие, когда совершу над душегубом мои мщения.
Пастор Фаттабур утёр холодный пот рукавом рясы и перекрестился.
После того, как Господь услышал молитвы и прислал Малисону письменное указание, а потом и брата, купец больше не сомневался, что найдёт антихриста и с божьей помощью покарает Зверя – за всё зло, за кровь невинных, за свою порушенную жизнь.
– Я буду ловцом Зверя, – в тот же день пообещал купец в «Медном эре», и многие слышали его зарок.
На следующей неделе в Ниене случилось чудо – дождь прекратился!
Малисон решил не упускать счастливый случай. Усадил Аннелису в лавку, вместе с Фадеем отмыл пивную бочку и, пригнав от бордингауза телегу Петровича, отвёз на поварню.
Йенс Брауэр построил курную избу выше по течению Свартебек, чтобы пожар, который легко мог случиться от постоянно горящих огней, не затронул город. Место было удобное – чистая вода и рядом деревеньки, с которых приходила работать на подёнщину всякая ижора. Оная же ижора растила ячмень и собирала хмель. А при поварне жили три бобыля. Один слепой, который знатно нюхал солод и зерно, да пробовал сусло, другой глухой и третий немой – они кололи дрова, лили, размешивали и топили за еду, платье и далер в год.
Бобыли были хмельные и толстые от пивного подонка. Саму барду с поварни задёшево покупали в соседних деревнях и ею откармливали свиней. Свиньи у той ижоры росли в сытости и достатке – довольные, дородные, жирные, да вкусные. Так бы всем жить!
– Браумейстер Йенс!
– Герр Малисон!
Купцы обнялись пуще родных братьев.
– А что это с вами за работник? Он на вас похож.
– Похож? А это мой брат! Его зовут Фадей.
– Герр Мальцев? – вежливо спросил Брауэр, который давно всё знал по слухам и предполагал видеть родственника купца в городской общине. – Добро пожаловать к нам!
Он говорил на платтдойч, которого Мальцев не понимал, но уловил в голосе радушие и охотно кивнул.
Коротконогие пузатенькие бобыли в засолодевших колом рубахах выходили из поварни, испуская пар от плечей, и кланялись.
– Заходи, я тут сварил!
– В избу не пойдём, – сказал Малисон, ибо к вечеру подмораживало. – Там баня.
– Выноси горяченького сюда! – распорядился пивной мастер.
Слепой и немой вынесли по паре кружек и поставили на вкопанную в землю бочку под раскидистой ивой, пока глухой шурудил дровами. Бобыли остались стоять на подхвате, ожидая распоряжения господ. Покачивались и рыгали, воротя носы от пивного духа. Если бы им предложили, они бы не захотели.
Малисон толкнул локтём Фадея и сказал по-русски:
– Накатим, брат!
Новый навар отдавал тем мимолётным духом, который бывает только в свежесваренном пиве и быстро уходит в небо к ангелам, стоит лишь пиву немного остыть.
– Как всегда, герр браумейстер! – отметил Малисон.
– С Божьей помощью!
– Зер гут, зер гут, – сказал Фадей, но его никто не расслышал.
– У тебя очень хорошее удалось, но я бы хотел купить тёмного, – Малисон поправил рубаху за пояском, чтобы попустить брюхо.
– Бери и это пока свежее, – предложил пивной мастер.
Малисон поразмыслил. Отхлебнул ещё и ещё поразмыслил.
– Возьму две бочки, – прикинул он на разрост дома, аннелисины детишки должны были прибыть. – Одну тёмного, одну малого.
– А нового? – немедленно спросил Йенс.
– Нового не надоть, – сказал Малисон. – Оно у тебя столовое, а мне детей поить надо. Такое-то застоится и прокиснет у меня.
– Малое как вода, – сказал Йенс. – Уйдёт за неделю.
– Да… Десяток вёдер – не колодезь, – рассудил купец.
– Ведь все пьют. Ты у Дохлого брал, а теперь за ту же цену возьми у меня, – браумейстер Йенс к исходу дня был изрядно распробовавшимся и не чуял цеховых правил.
– А, давай! – согласился Малисон. – Возьму три бочки, а пустую мне зачти. Те две не верну, они прогнили. Я их на дрова пустил.
– А эта тоже старая.
– Я у тебя три беру!
– Идёт в зачёт, – решил пивной мастер и приказал слепому: – Готовь тёмного, малого и нового.
Слепой молча умёлся, будто не слышал приказа, а воспринял его незримо. Он лучше всех умел считать в уме и понимать намёки.
– Нам повтори, и возчику поднеси, – приказал Йенс немому. – А то он заскучал. И давайте грузить, слышал чего?
Немой кивнул и пошагал к дверям, из которых валил духмяный пар, будто ожидая тяжёлой работы. Фадей посмотрел ему вслед как будто с завистью.
Смеркалось, и вот-вот должен был пойти дождь, но он не начинался. Почему? Бог весть.
Малисон распустил мошну и принялся выкладывать на бочку монеты. Одну, другую, третью, много.
– Пиво варится – марка валится! – как увидел серебро, так и расцвёл мастер Йенс.
– Будем, – поднял кружку Фадей.
Купец отсчитал деньги, которые взял с запасом. Их оказалось впритык.
Теперь всего было впритык.
– Ну, что, герр Малисон, зверя-то поймал? – как бы невзначай спросил Йенс, стрельнув глазами на Фадея.
– Поймаю, – купец отхлебнул пива. – Никуда Зверь от меня не денется.
– У нас тут люди пропадают.
– Да они постоянно пропадают, – сказал Малисон. – Новые приходят. Ничем не лучше.
– Это точно, – сказал браумейстер Йенс, бросил взгляд на Фадея и повторил. – Это точно.
И тогда Малисон, выпятив пузо, поднял крухан:
– За холод, солод и совесть пивовара!
За совесть выпили бесспорно.
Бобыли загрузили. Во дворе с Петровичем спустили бочки с телеги, закатили в подклет и установили в дальнем углу на своём месте.
Управились вовремя.
Основательно зарядили дожди, как это бывает в осеннем Ниене – недели без остановки – и на службы преподобного Фаттабура начали собираться толпы. Обновлённая кирха была полна полнёшенька. Заявлялась не только паства, а вообще все, чтобы потолкаться и посудачить, даже если не очень понимали язык проповеди. Аннелиса любила ходить послушать. И если раньше служанка держалась поодаль от Малисона и Айны с детьми, то сейчас она сидела с ним рука об руку. Брак их негласно считали делом уже решённым.
Каждое воскресенье Малисон повадился брать с собой и Фадея. Чем раньше соседи начнут считать его своим, тем для всех лучше. Он намекнул преподобному Фаттабуру, что паству ждёт прибавление, и встретил тёплую поддержку. В это воскресенье пастор много говорил о блудном сыне, о раскаявшемся разбойнике и о том, что для Господа возвращение в лоно грешника значительно ценнее безупречного праведника.
– Вот, пребывает среди нас дитя божье, ненамеренно согрешившее.
Малисон толкнул локтём Фадея, тот встал на всеобщее обозрение и повесил нос.
– Он такой же наш брат и обещает стать добрым христианином, – благожелательно растолковал пастор. – Стопы его направил Господь, чтобы он пришёл к нам и нашёл мир. И хотя раб божий Фадей был обвинён в злодеяниях и заключён в узилище, справедливый городской суд пристально рассмотрел доводы за и против, и снял все подозрения. Перед законом теперь он очистился, и пусть будет очищен перед членами нашей общины.
И все молча закивали, совсем иначе глядя на обращённого в холопы бродягу.
С того дня начал Малисон убеждать брата перейти в латинскую веру.
– В церковь Спаса Преображения ты всё равно ходить молиться не будешь. Да и встретишь ты там недоверие и незаслуженную хулу. Это ведь, по ихним понятиям, именно ты девку убил. А если не убил, то ограбил, что судом доказано. И получишь ты в кабацкой пьяной драке, в оконцовке, длинный пуукко в бок. Не надо тебе в Спасском появляться.
Фадей призадумался.
– Через полгода же меня на Русь выдадут? – спросил он.
– Или не выдадут. Такое не скоро делается, – утешил купец. – Пока они возятся, ты по русскому закону через полгода жития в моём доме перейдёшь на десять лет ко мне в холопы. Коли так – выдачи нет, коли я тебе вольную не выпишу для жизни на русской стороне, куда ты не особо стремишься. Всё на годы затягивается легко, а на десятки лет запросто. Ты по ходу времени можешь и короне шведской присягнуть, да остаться здесь навсегда. С той стороны бодаться за тебя никто не будет. Ты безземельный и никому не нужен. Живи в Ниене. Будешь ходить в кирху, опчество к тебе обвыкнется, торговлишку собственную откроешь, потом и в бюргеры возьмут. Но сначала надо принять латинское крещение.
Речь купца журчала как ручей и без выхода лилась брату в уши.
– Скажи тогда, каково оно, в латышах-то? – заинтересовался Фадей.
– Латинская вера ничуть не хуже православной, разве что слабее. Постов меньше. В церкви всем положено сидеть, не токмо немощным.
– Разве вера это? – удивился Фадей.
– А люди крепкие, особливо, датчане. Да и шведы спуску не дают.
– Ничего, что я здесь чужой?
– Чтобы община к тебе привыкла, ты должен чаще ходить на службы и разговаривать с людьми.
– Они же немцы, – испугался Фадей. – Как с ними говорить?
– Или хотя бы стараться. Тут некоторые по-русски понимают, кто имеет к этому способности. С ними и налаживай связи. Языки учи.
– Кто со мной будет говорить? Кто меня знает?
– Я знаю, – веско ответил Малисон. – Аннелиса знает. С солдатом ты познакомился, правда, он ходит в кирху Ниеншанца и не нашей общины человек. Зато тебя знает нотариус Хайнц и бургомистр юстиции, – добавил купец без тени насмешки. – Они на службах в первом ряду сидят.
