Текст книги "Любимый в подарок (СИ)"
Автор книги: Селена Лан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
– А мы в заднем.
– Мы из другого теста, – обиняками объяснял брату Малисон.
ОЧЕВИДЕЦ
Клаус Хайнц встретил молодого Веролайнена на рынке. Повезло не ехать в дальнюю деревню по слякоти.
– Хеи, Вало, – окликнул Хайнц его по-фински. – Ты-то мне и нужен. Идём в ратушу.
Робея и опасливо комкая озябшими пальцами шапку, сын плотника следовал за ним по пятам. Прежде Вало Веролайнен не был в таком величественном и красивом здании. Почти как храм, только почему-то боязно. Здесь царил не Бог, а Закон – как Дьявол, только хуже.
Городской нотариус ввёл в большую комнату, где было очень много бумаги. Сын плотника никогда столько не видел. За столами сидели и писали два очень важных городских служащих.
– Фредрик, Уве, – распорядился по-шведски старший письмоводитель. – Сходите-ка в «Медный эре».
Писари переглянулись, но беспрекословно встали и вышли, кидая испытующие взоры на паренька. Зачем его Хайнц притащил аж из Койвосаари-бю? Почему не сразу к юстиц-бургомистру?
Таинственные дела.
Старший письмоводитель никогда не отсылал их прежде. Его поступки становились всё более загадочными.
Будет о чём потрепать языками за кружкой пива со снапсом.
– Знаешь, почему ты в магистрате, Вало? – строго спросил Клаус Хайнц, едва туфли писарей простучали до конца лестницы.
– Нет, господин нотариус, – курносый, светловолосый и голубоглазый сын плотника был во всём подобен своему отцу, и в простоте натуры не менее.
Клаус Хайнц почувствовал себя на своём месте.
– Я желаю выслушать о той ночи, когда зарезали йомфру Уту, дочь шорника Хооде, а твой отец ночевал в Бъеркенхольм-хоф. Что там было? Рассказывай.
– Меня не было там.
– Твой отец был. Он всем рассказал. Я знаю. И теперь желаю услышать от тебя самого. Говори немедленно.
– Отец никому не рассказывал, – признался Вало. – Кроме… нас.
– Кого «вас»?
– В деревне… И ленсману герру Штумпфу.
«Какое прелюбопытное открытие», – подумал старший письмоводитель.
«И вся деревня знает», – тут же подумал он.
«А ещё кто?»
«Все!»
«Знают на той стороне все».
– Говори, Вало, – приказал Клаус. – Возможно, ты скажешь что-нибудь, о чём я ещё не слышал.
– Да, герр Хайнц, – запинаясь, ответил Вало.
Сын плотника был выше Клауса, у него были светло-рыжие волосы, курносый с веснушками нос и голубые глаза. Ему было лет пятнадцать. Он не выглядел смышлёным. Узнать от него существенные подробности старший письмоводитель не рассчитывал, но паренёк мог сказать о самом факте присутствия Уты в ту роковую ночь. Он уже заявил о том, что в усадьбе что-то произошло, и теперь об этом знают крестьяне на Койвосари, которых можно расспросить. И знает Игнац Штумпф, с которым надо обстоятельно побеседовать в компании юстиц-бургомистра. Интересно будет послушать, что он знает и почему до сих пор не поделился своим знанием с официальными лицами Ниена, ведущими расследование, которым обязан был доложить, например, королевскому фогту, представляющему даже не городское самоуправление, а государственную власть.
Клаус Хайнц будто на языке ощущал растущую тяжесть. К ленсману накапливались вопросы.
Паренёк заговорил.
– Ута пришла ночью, когда начиналась гроза. Отец не спал. Все не спали на мызе, полуночничали. Видели и узнали её, когда Ингман впустил Уту во двор и отвёл к управляющему. Ута пробыла у него долго. Потом она вышла.
– Кто с ней ушёл? Управляющий Тронстейн?
Вало быстро замотал головой.
– Кто?
Парень не произнёс ни слова.
Клаус Хайнц нажимал, но сына плотника заклинило. Он был заметно испуган. Глаза бегали по комнате. Вало усиленно что-то соображал.
– Её увёл человек…
– Какой человек? Знаешь его? Знаешь!
Вало чуть не плакал – от страха разболтать и от невозможности промолчать, когда на тебя орёт сам городской нотариус.
– Кто?! – прикрикнул Хайнц.
Вало замер. Потом скосил глаза к месту Уве.
– Это был господин писарь, – еле слышно выдавил он.
Старший письмоводитель замер. Собрался с силами, чтобы не пролепетать, подобно сыну плотника, и ровным голосом спросил:
– Кто из них?
– Который здесь… – мотнул подбородком заробевший паренёк. – Стоял здесь.
– Уве?
– Уве.
ЧЕЛОВЕК ПО ИМЕНИ УВЕ
– Уве?
– Уве.
– Наш Уве Андерссон? – переспросил Грюббе.
– Ты не ослышался, Калле, – признал Клаус Хайнц и, опершись на трость, приосанился.
После того, как он подал ему новость на блюде, было интересно, как юстиц-бургомистр станет её есть.
Новость была горячая, но обжечь их не могла.
– Ты уже отпустил Веролайнена?
– Тебя же нет нигде. Отправил восвояси, зачем его томить в неизвестности? Парню у нас страшно, пусть идёт домой. Всё равно никуда не денется. Об этом событии знают все подряд на Койвосаари и Бъеркенхольме, их можно расспросить в любой день.
Бургомистр юстиции засопел.
– Уве.
– Уве, – повторил Клаус Хайнц.
– Значит, Уве Андерссон. Как странно. Теперь об этом деле мы знаем существенно больше, но понимаем значительно меньше.
– Если она ушла с Уве, это не значит, что он убил её. Возможно, он отвёл йомфру Уту на перекрёсток и передал кому-то другому.
– Деньги, – напомнил юстиц-бургомистр. – У неё не забрали деньги. А их был целый кошель. Ты сам держал его в руках.
– Бродяга Фадей Мальцев мог спугнуть злоумышленников, – заметил старший письмоводитель.
– Да, мог. Брат герра Малисона, у которого ровно таким же образом зарезали семью и работника, а самого не убили.
– Но деньги забрали.
– Это Малисон так говорит, – сказал бургомистр юстиции. – Никто его денег не видел.
– Что ты хочешь сказать?
– Что его не зарезали. Приложили по голове, но он отлежался и теперь пребывает в добром здравии. Вместе с братом.
– Он не мог зарезать Грит, – кинулся защищать очевидную истину Клаус Хайнц. – Малисон в то время лежал без чувств под присмотром служанки и соседей. Бродяга находился в кроге, где его многие видели. Если они и братья, встреча их – случайность.
– Значит, был кто-то другой, – задумчиво сказал Грюббе. – Неизвестный нам подельник. Это если мы не считаем убийцей нашего Уве, – добавил он.
– А православный священник? – напомнил Хайнц.
– Не думаю, – юстиц-бургомистр медленно помотал головой. – Его не за что, да и убивали не так. Там совершенно иной человек орудовал. Пусть им занимается ленсман и церковный дознаватель, если соберётся посетить наши края. Как хорошо, что храм Спаса Преображения не относится к городу!
– Я бы поговорил с ленсманом об Уве, – напомнил Клаус Хайнц. – Почему он не рассказал нам сразу, что писарь был в Бъеркенхольм-хоф?
– Не лезь к нему, ты этого старого чёрта не разболтаешь. Сам им займусь. Ты займёшься тем, кого хорошо знаешь. Что ты можешь сказать об Уве?
Старший письмоводитель задумался над тем, как мало он знаком со своими подчинёнными.
– Что сказать? Мало что тут можно сказать. Он плоский, пресный, в отличие от Фредрика, неприметный и неинтересный. Жизнь Уве настолько скудна и понятна, что сказать о ней ничего содержательного нельзя.
– Так и прячутся, – со знанием жизни сказал Грюббе и Хайнц с полным согласием посмотрел ему в глаза. – Когда он появился в Ниене?
– Года полтора или два назад.
– А почему его взяли?
– Я не справлялся.
– Кто за него поручился перед магистратом?
– Разве ты не помнишь, Калле? – усмехнулся Клаус Хайнц.
– Нет.
– И я нет.
– Проверь по книге. И откуда он пришёл.
– Прямо сейчас, Калле.
– К Уве напрямую не лезь, – продолжил бургомистр юстиции. – Не спугни, знаю я таких. Поговори с хозяином, у которого твой писарь снимает угол. Выясни, был ли он в ту ночь дома. Он, верно, тогда и после уходил в ночи и приходил затемно.
Старший письмоводитель наклонил голову и с укоризной посмотрел в глаза Грюббе.
– Я не помню, видел ли вообще Уве в ратуше, что на Ильин день, что на следующий. Не то, что его не было, а не помню. Я не обратил на это внимания. Как и на все иные дни. Впрочем, тогда ничего не происходило. Не за что было зацепиться. Жизнь текла своим чередом, и в памяти не осталась, как всякая тихая жизнь, без радостей и тревог. Ты думаешь, герр Кольхаузен вспомнит, ночевал ли у него постоялец в ту прекрасную пору?
– Ты поговори, – посоветовал Грюббе. – Вдруг что случилось. Вдруг Уве Андерссон пришёл наутро какой-то не такой. После таких дел люди заметно меняются. А ведь была ещё жена купца и дети, работник. Его звали Яакко.
– Яакко, – упавшим голосом признал Хайнц.
– А потом старуха Грит. Человек не может не измениться после таких злодейств.
– Я ничего не заметил.
– Ты, может быть, и не заметил, а Гвидо Кольхаузен заметил. Расспроси его. Грязен ли был в те дни Уве Андерссон, не вёл ли себя странно. Как спал по ночам? Не мучило ли его что потом и сейчас? Расспроси его, но с тихим усердием. Уве не должен узнать, а Гвидо не должен с ним поделиться.
– Я всё сделаю. И соседей обойду, может быть, они что скажут.
– Правильно. Надо подозревать в человеке всё самое худшее, тогда не разочаруешься в успехе. А не найдёшь ты самого худшего, тогда обрадуешься, какие хорошие люди тебя окружают.
Карл-Фридер Грюббе растянул губы в радушной улыбке и широко всплеснул руками над столом, будто приглашал гостей к хорошему ужину.
– А он мог? – упавшим голосом спросил Клаус Хайнц.
– Мог. Уве силён и не слишком туп, – улыбка исчезла вмиг, за столом опять сидел пёс закона. – А ты как думаешь?
– Мог.
– Мог, – припечатал юстиц-бургомистр.
– Мы должны установить истину!
ЧТО ТАКОЕ? КТО ТАКОЙ?
Не совсем на день Поминовения, а к концу ноября из Стокгольма пришёл ответ на запрос юстиц-бургомистра.
Полицейская канцелярия извещала, что подданный Его Величества короля Швеции Густава Адольфа бюргер Стокгольма Хильдегард Йёргенсон Тронстейн умер от горловой чахотки 17 марта 1637 года, оставив после себя единственного сына Ингмара Хильдегардсона Тронстейна, мать которого Бригитта Тронстейн, урождённая Бергдоттер, скончалась при родах на Пасху в 1628 году.
Они смотрели друг на друга в тишине бургомистерской комнаты при закрытых дверях.
Карл-Фридер Грюббе протянул руку, а Краус Хайнц вложил в неё письмо, на которое бургомистр юстиции Ниена опустил взгляд, будто тщась выудить из него доселе сокрытые значения, проливающие свет на новую загадку.
– Они ошиблись, – заявил старший письмоводитель. – Когда делали выписки из церковной книги, вкралось случайное искажение или помарка. Возможно, писарь был пьян и оплошал.
Карл-Фридер Грюббе громко засопел, не отрывая глаз от бумаги.
Клаус Хайнц помолчал, но не сдержался, ему сделалось боязно.
– С кем я разговаривал на мызе? Кто этот самозванец, если не ошибка писца? Что за тварь долгие годы живёт в усадьбе королевского казначея с его семьёй?
Не поднимая головы, Грюббе перевёл на него взор, крепко наморщил лоб.
– Это не хорошо, – изрёк он. – И это не плохо. Если они уживались столько лет вместе, значит, фру Стен фон Стенхаузен и сейчас ничего не грозит. Мы не будем предпринимать никаких опрометчивых действий. Мы напишем уточняющий запрос в Стокгольм, а пока никому ни слова. Когда мы узнаем, подлинный ли это Тронстейн, мы сможем разговаривать с ним без боязни раскрытия нашей общей тайны. Мы напишем в столичный магистрат относительно родственников и наследников Хильдегарда Тронстейна. Пусть правая рука не ведает, что творит левая. Нельзя исключить, что произошла ошибка, которую в полицейской канцелярии откажутся признавать и повторят свой ответ, а в магистрате поднимут свои нотариальные записи об имущественных правах и напишут нам что-нибудь новое.
– Если только записи не были поддельными. Хильдегард Тронстейн мог залечь на дно в отдалённой провинции, где его не будут искать. С ведома фру Стен фон Стенхаузен или без него.
– Или это человек, выдающий себя за Хильдегарда Тронстейна, чтобы использовать средства подлинного наследника. Хотя притаиться ради этого в Ингерманландии – не лучший способ распорядиться деньгами, – ухмыльнулся Грюббе.
– Нам ли не знать, Калле, – с горечью промолвил Клаус Хайнц.
– Мы не будем рисковать, что бы там ни сидело в Бъеркенхольм-хоф. Пусть они хоть все вымрут, – постановил бургомистр юстиции.
– Как ты будешь оправдываться перед генерал-губернатором, когда они приедет и спросит с тебя голову злодея? Мы ведь отпустили единственного подозреваемого, осудив его городским судом.
– Не ной, мы все на этом нажились, – помрачнел бургомистр. – Ленсман – вот кто принесёт нам голову. Я знаю, что сказать Игнацу Штумпфу. Если сумеет, то кровь его на нём, а если не сумеет – кровь всех жертв на нём. Мы же выйдем из дела с чистыми руками. Ленсман Штумпф сделает всё для нас ко взаимной пользе.
ШВЕД ЗИМОЙ
Тёплый ветер с залива вносил свою лепту в дела мирские. В декабре ингерманландская ночь традиционно почти без рассвета переходила в сумерки, сумерки сменялись ночью.
И всё это время шёл дождь.
Но однажды ветер задул от Новгорода, и погода устоялась отличная – грязь подмёрзла. Горожане сменили холстяные чулки на шерстяные и обзавелись посохами, дабы не кувыркаться на заиндевевших мостках. Корабли давно покинули порт, зимняя торговля начала замирать, но Малисон чуял скорое оживление.
Поутряни, сладко томясь в обрывках дрёмы, валялся он, заложив руки за голову, гонял думки. Прислушивался к дыханию сожительницы и, когда оно стало неглубоким и тихим, шепнул:
– Спишь?
– Эй, – ответила Аннелиса и спросила по-русски: – Чего хочешь, голубь?
– Да вот, припомнил, как давеча братец Фадей докумекал пользовать зубы вервием. Накидываешь петлю на больной зуб, другой конец к двери, да просишь кого дёрнуть. А ведь вервием можно исцелять любой недуг, не токмо зубы. Вымочишь вервие в рассоле, да хлещешь по филейным местам, пока хворь не изгонишь. А ежели ничего не помогает или там срок пришёл, – вервие на шею, да затянуть потуже. Полезная штука вервие, на все случаи жизни.
И купец вздохнул с такой истомой, что Аннелиса приподняла голову, дабы лучше рассмотреть его лицо.
– Ты чего задумал, славный?
– Удумал я пеньку скупить. Вложить в неё, а потом продать англичанам. Бог даст, скоро зимник встанет, и к нам её на санях повезут. Возьму всю, сколько предложат, с ценой заставлю подвинуться как за облегчение от досужего ожидания и постоялых трат, да на том наживусь.
Аннелиса сразу опустила голову на подушку, погладила Малисона по груди, успокаивая себя и подсчитывая барыши.
Она не думала, не гадала, какое богатство легко достанется ей.
* * *
Ударили морозы. Нева встала, и паром не мог больше ходить. Видя, что погода устоялась, решено было строить ледяной мост, дабы возобновить связь деревень с городом и крепостью. С обеих берегов принялись разбрасывать тонким слоем солому на ширину двух саней и поливать её водой. Когда смерзалось, наращивали кору и продолжали её от паромных съездов навстречу друг другу. Мороз крепчал, дело спорилось. Через три дня образовался толстый ледяной мост, который не грозил треснуть, случись оттепель.
Бордингауз «Бухта радости» опустел и закрылся до новой воды. Пара возчиков, Петрович да Кузьмич, ставили лошадок в конюшне «Медного эре» и ждали найма от бюргеров, а прочие отошли возить лес. В морозы дерево просыхает от соков, и валить его – самая пора.
Малисон всё дольше сидел в лавке, всё чаще оставляя Аннелису дома и забирая брата с собой, чтобы люди к нему привыкли.
По случаю запустения города, торговля шла вяло. С наступлением темноты многие лавки закрывались, кроме продуктовых. Однако Малисон был верен себе и высиживал допоздна. Из холодной избы притащили закрытую жаровню и подсыпали берёзовых углей, чтобы потихоньку тлели и нагревали стенки. В лавке делалось тепло, потягивало дымком, а жирник давал столько света, чтобы можно было видеть монеты на прилавке.
Говорили со всеми и обо всём. Уходя, люди покупали табак и мелочёвку, чтобы не прослыть пустыми посетителями. Малисон расхваливал новые верёвки, их и брали – кто десять альнов, кто пятнадцать.
Оставляя Фадея на торговле, Малисон захаживал в «Медный эре» поболтать языком с теми, кто не добирался до него.
Так он и встретил скучающего за столом Уве. Писаря давно не было видно, а тут сидит какой-то понурый. Все руки в чернилах. Чернила были даже в ушах – успел поковырять грязным пальцем.
Малисон взял горячего тёмного пива, сел напротив, кликнул подать снапса ему и писарю. Тот вяло поздоровался и вздохнул.
– Как жизнь, Уве? – с искренним сочувствием поинтересовался купец и пододвинул ему принесённую чарку.
Был он какой-то сам не свой. На щеках густая щетина. Космы торчали клочьями. Присмотревшись. Малисон с некоторым смущением признал, что Уве сегодня не брал в руки гребешка. И хотя он и прежде не отличался ухоженностью, нынешний вид его свидетельствовал о полном небрежении собой.
– Жизнь катится, герр Малисон, – пролепетал Уве.
Они подняли чарки.
– Скёоль!
– Скёль!
Уве выдохнул. Посидел и снова протяжно вздохнул.
– Как там в ратуше? – спросил купец, чтобы развеять его тоску.
– Неуютно. Все почему-то невзлюбили меня. Что я им сделал? – плаксиво заговорил Уве, хмель начал забирать его. – Расспрашивают, не доверяют. Герр Кольхузен, у которого я имею милость проживать, намекал, что наш Клаус подходил к нему с вопросами странными. Где я ночевал, когда убили йомфру Уту, да как вёл себя потом…
– А что говорит Хайнц?
– Не знаю. Боюсь у него спрашивать. Герр бургомистр Пипер вообще в мою сторону не смотрит, а герр юстиц-бургомистр глядит так, что я чувствую себя преступником.
– Может быть, зима, темнота? Они, немцы, к такому непривычные, – пустился утешать Малисон. – Я знаю, на таких тьма действует. Вот у нас в Архангельске ночь ещё длиннее, а летом солнце вовсе не закатывается. Дойдёт до окоёма и снова лезет в небо. Люди приезжие, особливо, англичане наш порядок не сдюживают. Многие в тоску впадают, мучаются дурными снами, и иные зимой бегут голыми на мороз. Морочит их тьма-то. Вот и у тебя в присутствии люди от темноты заморочились. Ты не бери в голову. Ночь скоро на убыль пойдёт – и тебя попустит, и начальство твоё станет к тебе ласковей.
– Ах, герр Малисон, – Уве был сокрушён. – Я вроде бы догадываюсь, что они заподозрили меня в убийстве вашей семьи…
Уве выложил ему как на духу о мутных пересудах, закрутившихся вокруг него, а Малисон слушал и смекал, могло ли это быть правдой. Мог ли писарь оказаться одержимым Дьяволом и творить зверства, не сохраняя никаких воспоминаний? Но должны ведь были остаться следы – руки в крови, грязь на одежде? Усталость после наполненной кровопролитным трудом ночи?
Или Уве оговорили?
Он отложил домыслы в голове на дальнюю полку, но не забыл о них.
– Вы вините меня, герр Малисон?
– Что ты, Уве, милостив Бог, – тихо воскликнул он и перекрестился.
Писарь жалко улыбнулся и стал собираться в ратушу.
– Тьма пройдёт, – заверил его на прощанье купец. – Жизнь наладится. Ей-богу, наладится. Скоро.
– Недолго осталось, – неожиданно твёрдо согласился Уве.
И вышел, только снег заскрипел по улице.
– Как торговля? – спросил Малисон, возвратившись в лавку.
– Идёт, – бодро поведал брат. – Ван Тиссен купил дюжину свечей. Гомбрихова жена взяла три мотка ниток, разных, и к рукавицам приценивалась, но оставила на потом. Ещё забегал дьяк немецкий, не знаю, как звать, пальцы сильно чернильные.
– А-а, Уве… – у Малисона на душе полегчало. Раз делами занялся, значит, помогла беседа. Утешил человека в горе его – всяк приятно.
– Не знаю. Он по-нашенски малость лопочет, но понимаешь его с пятого на десятое. Да и торопился куда-то.
– Что взял?
– Вервия три аршина, – доложил Фадей. – Пять альнов по-ихнему. Ходкий товар в Ниене – русское вервие!
Купец поворотился к двери, но на тёмной рыночной площади было пусто.
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ УВЕ
– Герр Грюббе, зачем вы истребляете мою канцелярию?
Генрих Пипер сидел на обитом медными гвоздиками стуле с подкладкой из конского волоса под седалищем. Стул с кожаной обивкой принёс из его кабинета Фредрик и поставил напротив стола юстиц-бургомистра. Писаря отослали и велели закрыть дверь, но бургомистры всё же говорили негромко, чтобы Фредрик не подслушал.
На столе горела свеча. Сквозь щели в раме задувало. Пламя дрожало и посверкивало искрами в губернаторских хрустальных бокалах с отменным розовым рейнским вином, придавая собранию городской верхушки подобие жизни.
– Я веду расследование, герр Пипер, – спокойно и серьёзно ответил юстиц-бургомистр. – Мы тщательно собираем свидетельства, делаем на их основе предположения, проверяем их посредством сбора показаний. Занимаемся только мы с герром Хайнцем. Это должен делать фогт, но он бесполезен. От ленсмана тоже никаких новостей. Такое впечатление, будто нам одним это нужно. А ведь скоро приедет генерал-губернатор! Поэтому никто, кроме нас.
– Вы пристрастны.
Генрих Пипер вытащил из кармана камзола кисет, зачерпнул трубкой табак, приткнул большим пальцем. Вытянул трубку и затянул устье. Нагнулся во тьму, закряхтел, раскрыл под ногами жаровенку, нашарил горячий уголёк, достал, подул. Положил на табак, затянулся, пока не занялось, скинул уголь с чашечки в жаровню, закрыл крышку и поставил на неё ноги.
– Как продвигается расследование? – бургомистр Ниена крепко затянулся и с удовольствием окутался ароматным дымом. Он курил лучший английский табак из колоний Нового Света, который в эту зиму можно было купить у пронырливого купца Малисона.
Огонёк подсвечивал лицо Грюббе слева и чуть снизу, отчего оно казалось неоправданно суровым, тогда как юстиц-бургомистр пребывал в хорошем расположении духа.
– По всем правилам, чтобы на процессе можно было доказать виновность, как бы ни выкручивался подсудимый. Всё записываем. Это долго, но если надёжно сплести сеть, преступник из неё не вырвется.
Карл-Фридер Грюббе отпил вина и поставил бокал обратно, проверив, чтобы тот надёжно угнездился. Он всё проверял. Это вызывало неосознанное доверие к человеку, всеми своими поступками доказывающему, что несовершенный результат его работы не имеет права на существование.
– В Нюрнберге дознавателей учат устанавливать «крест преступления», обязательный для каждого убийства, – поделился он. – Части этого креста есть жертва, место, время преступления и орудие, которым оно было совершено, пусть даже это зубы или голые руки. Четыре элемента составляют крест. Их взаимодействие преосуществляет жизнь в смерть, а также оставляет следы воздействия каждого из элементов на три остальных. Это непременное условие. Даже если убийца знает о нём или догадывается, избежать их не получится. Он может попробовать замести следы, но внимательный дознаватель обнаружит, в свою очередь, следы заметания, которые могут рассказать ещё больше о преступнике. Когда мы устанавливаем весь «крест преступления», в середине обнаруживается преступник.
– Сам собой? – удивился бургомистр Пипер.
– Да, – с достоинством кивнул Грюббе. – Когда вы точно установите все члены креста, тогда и явится вам преступник. Важно обнаружить их полностью и отличить истинные от ложных. Место преступления открывает дознавателю следы рук, ног, лап или копыт. Часто на месте убийства бывают волки или собаки. Возникают отличные от прочих отпечатки колёс, подков или полозьев. Иногда остаются надписи на стенах, сделанные кровью или экскрементами. Обычно, это экскременты писателя, но бывает, что и его жертвы. Их тоже надо различить правильно.
– Как же вы их различаете?
– На вкус, – было не понять, всерьёз ли говорит юстиц-бургомистр, но Генрих Пипер ему поверил.
Карл-Фридер Грюббе мог.
– И всё же, – задумчиво сказал Генрих Пипер. – И всё же… Нельзя ли было с Уве побережнее?
– Сейчас зима, – каменное сердце бургомистра юстиции не ведало жалости. – С делами магистрата справился бы и один Хайнц. А ведь у нас есть ещё Фредрик.
– То есть вы намерены потратить весь запас писарей, всех трёх?
– Двух, если понадобится, – хладнокровно ответствовал Грюббе. – Я в них не уверен, они – городские. Но Клаус – мой, – это он выделил особенно.
Бургомистр Ниена глубоко затянулся. В трубке заалел табак. Кивнул и долго молчал.
– Уве поправится, – заверил юстиц-бургомистр. – Он прямо сейчас может переписывать бумаги и прибирать в ратуше, только стал немного молчалив. Однако ему следует отлежаться. Пусть его утешает преподобный Фаттабур.
– А теперь вы подозреваете?
– После того, как он полез в петлю, не у одного меня возникла уверенность, что Уве боится наказания. У него за душой наверняка что-то есть. Какая-то вторая жизнь, раскрывать которую категорически неприемлемо. Не сказать, что он особенно находчив в умении избежать этого.
– Вы поверили мальчишке-финну и усомнились в нашем Уве, – укорил его бургомистр Ниена.
– Нет, не поверил, но когда узнал о свидетельстве Вало, я что-то почуял. Подозрительный запашок. За ним что-то кроется. Сомнение дознавателя ничуть не менее важная вещь, чем улика, – поведал Грюббе, отпил вина, долго водил дном бокала по столешнице, вглядываясь в хрустальные стенки и отсверки свечи, а потом сказал: – Я стараюсь добросовестно выполнять служебные обязанности, в чём принёс клятву лучшим людям нашего города. Пусть год выдался кошмарным, но мы всё раскроем.
Подуло холодным ветром, пламя свечи пригнулось так, что едва не погасло.
Кто-то открыл входную дверь.
Сквозняк пропал.
Дверь закрылась.
По полу затопали, сбивая снег.
– Фредрик! – крикнул юстиц-бургомистр. – Проверь.
Писарь уже и сам торопился узнать, что за незваный гость пожаловал в ратушу и с какой целью. Он скатился по лестнице. Бургомистры прислушивались. Внизу звучали голоса. Вроде бы, два. Потом по лестнице застучали каблуки.
Поднимались двое.
– Герр Штумпф, – доложил Фредрик, отворив дверь.
Ленсман был в бесформенных зимних туфлях, кожаных гетрах, овчинном полушубке и заячьем треухе, покрытом снегом. Полушубок был подвязан кушаком. Поверх на перевязи болтался палаш.
– Давно не виделись, – вместо приветствия сказал ему юстиц-бургомистр.
В полутьме было видна белая от инея борода, усы и брови. Ленсман отдувался с мороза.
Бургомистр Ниена вежливо поздоровался, не снимая ног с крышки жаровенки. Он чувствовал, как по икрам в чулках задувает.
– Я принёс вам убийцу в мешке, – самодовольно заявил Игнац Штумпф.
У ленсмана не было мешка. Руки его вообще были пусты. Даже рукавицы – за поясом.
Бургомистры ждали.
– Если вы мне нальёте, я назову имя.
Ленсман кинул на скамью шапку и принялся расстёгивать полушубок.
– Ах, вымогатель, – с облегчением улыбнулся бургомистр Пипер.
– Фредрик, неси бокал! – гаркнул Карл-Фридер Грюббе.
