Текст книги "Любимый в подарок (СИ)"
Автор книги: Селена Лан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
КУПЕЦ ЛОВИТ АНТИХРИСТА
Валттери Саволайнен торговал не только смолой и дёгтем, но и деревянной посудой, которую ловок был производить его сын.
После того, как Глумного Тойво заперли в крепости, в лавку Саволайнена потянулись финны с окрестных деревень, чтобы прикупить изделия узника и поддержать монетой страдающего отца. Никто не верил в виновность Тойво, а купца жалели.
Малисон наблюдал из дверей своей лавки, но не подходил и Фадею заказал. Убивал Тойво или нет, но пока от вины не отмоет суд, к замаранному подозрением родственнику обвиняемого потерпевшему и родне его приближаться не стоило.
Думы о том терзали купца и вводили в тяжкое недоумение. Малисон взять в толк не мог, если в Ниене он был со всех сторон ладен и всячески пригож людям, кто мог на него ополчиться? За что? Или это Господь отвернулся от него? Или решил испытать, как испытывал Иова?
После ареста Тойво он каждый день рассуждал об этом, пытаясь выстроить цепочку рассуждений, но ни брат, ни завсегдатаи лавки добавить ничего не могли.
Зимнее солнцестояние приближалось. Тянулись белёсые ингерманландские сумерки – день переходит в ночь незаметно, а снег сливается с небом. Плотная серая хмарь испачкала небосвод и заслонила солнце. Привычная к тому ижора, корела и иная чухна держалась бодро, мекленбуржцы чувствовали себя нормально, а вот шведы отчего-то приуныли.
Ремесленники вели осуждающие разговоры и тянули трубку. И никто не сочувствовал позорному Саволайнену, а все говорили, что безумный Тойво убил семью Малисона и достоин виселицы. Только Пим де Вриес стоял на том, что должен приехать настоящий суд и во всём как следует разобраться. Против этого Малисон не возражал, а вот мастеровые заругали голландца и предложили ему удавиться. Пим де Вриес из вежливости купил три альна верёвки, сунул в карман и ушёл, но явно не вешаться, а отдать работнице хворост носить.
Следом зашёл Бент Бенквист и тоже потребовал три альна хорошей пеньковой верёвки.
– Мыла дать? – немедленно предложил купец, сострадающий чахлой Линде. – С мылом оно ловчее.
– Мыло у меня есть, – буркнул Бенквист. – Нечего тратиться!
Малисон не стал спорить, а Бент Бенквист пришёл домой и вздёрнулся.
Он повесился намертво, как делал на совесть всё, а не как нерадивый Уве Андерссон. Хладный труп нашла поутру жена. Линда сидела на воротах и в дом не заходила. Должно быть, видела приготовления и агонию отчима, но никому не сказала.
С того дня Линда-Ворона перестала говорить.
* * *
Посетителей у Малисона поубавилось, и торговля пошла на спад. В магазин поморского купца с большим выбором пеньковых верёвок шведы заходить боялись, ибо можно было не удержаться и купить альнов пять добротного, прочного вервия – на крайнюю нужду.
Внёс свой весомый вклад и преподобный Фаттабур. После смерти Бента Бенквиста, остро озабоченный спасением душ, он засел с пером и чернильницей возле печки и за одну свечку написал вдохновенную проповедь. Перечёл, поправил, выкинул всё лишнее, добавил пришедшее на ум нужное, переписал ещё раз, проговаривая про себя, чтобы слова ложились гладко. Его осенило тёмное вдохновение. Обуянный тревогой за участь паствы своей, пастырь добрый вложил в строки весь пыл, который когда-либо вызывали у него помыслы о страхе божьем. Перевёл со шведского на финский и платтдойч, выучил наизусть и на воскресных службах воззвал к агнцам, к каждой отаре на понятном ей языке, красочно расписывая муки вечные, уготованные в преисподней самоубийцам.
Мрачные обещания небесных кар и адских страданий нашли живой отклик у ингрекотов и савакотов.
«Шведу зимой верёвку не показывай», – выходя их храма, смеялись довольные финны.
Проповедь глубоко врезалась в душу Малисона. За обедом он пересказал её брату, который по-фински мало что понял, и от повторения купец проникся до мозга костей. Весь вечер Малисон и думать не мог ни о чём другом, кроме как об адских муках и об антихристе.
А когда забрался в постель – не уснул.
Он лежал и думал.
Мягко храпела Аннелиса.
В ногах на перине, над маленькой жаровенкой с притухшими угольками, свернулась калачиком кошка Душка. Поодаль развалился кот Сеппо и сурово хрюкал пастью во сне, перекрывая порою чухонку.
За дверью негромко пререкались Федот и солдат. Они стали хорошо понимать друг друга.
От домашнего уюта купец обратился мыслями к Сатане.
Не Враг ли рода человеческого толкнул продать верёвку Бенквисту, на которой тот повесился и самоубийством погубил свою бессмертную душу? Или Бент был искушаем бесом и поддался слабости наложить на себя руки?
Или старина Бент пал жертвой собственной похоти по собственному выбору, ввергнув в гиену огненную заодно и падчерицу? И была ли согласна Линда на грехопадение? А было ли согласие у Уты? Как они вместе загуляли с Ингмаром…
Нить рассуждений купца оборвалась.
– Антихрист, Зверь, нечистый дух, как тебя поймать? Помоги мне… – купец ударил себя по губам, но было поздно.
Он понял, что не обратился к Богу, и не потому, что не договорил. Помыслы его были в тот миг другие.
Тогда к кому же он обратился?!
Малисон лежал в страхе божьем.
– Господи, помилуй мя грешного, – бормотал он, объятый ужасом. – Господи, помилуй…
Малисон умолк. Он ощутил под пальцами недостающее звено.
Порочное.
Недостающее и Порочное.
Он нащупал его!
Ингмар был вместилищем Дьявола, сбитого на землю огненным кнутом Ильи-пророка.
Ингмар Тронстейн убил Уту.
Теперь купец был уверен в этом.
Он утвердился в своей догадке, когда вспомнил зарезанную семью.
Голова отдалась резкой болью в том месте, куда пришёлся удар.
Ингмар похитил кошель!
Он убил Грит, потому что та привезла Уту на Бъеркенхольм.
Старуха-голландка подначила дочь шорника вымогать у Тронстейна деньги!
Ингмар убил отца Паисия, потому что батюшка распознал в нём одержимого!
Ингмар всему виной!
Теперь Малисон знал это.
Он трижды возблагодарил Господа, каждый раз крестясь, повернулся на бок, обнял Аннелису и с чувством глубокого умиротворения заснул.
* * *
Купец встретил Ингмара там, где не ждал – на рыночной площади. Молодой Тронстейн держал в руке пучок сыромятных ремешков, должно быть, хотел сплести кнут.
Малисон заложил пальцы за пояс, разгладил кафтан. Посмотрел на Ингмара со значением и сказал на плате, который знала от рождения Ута, а швед из поместья едва ли:
– Распутной Утой, словно бесом, одержим. Голландка старая твою сгубила жизнь.
Ингмар глядел на него с непониманием, но от обращения, а не от языка. Малисон это заметил.
– Жаль! – сказал купец по-русски и вздохнул. – Судьбы насмешкой ты на людях обличён. На муки адские навеки обречён.
Ингмар глядел на него всё более испытующе.
– Так! – постановил Малисон и добавил, как будто не обращаясь ни к кому, а только ко Всевышнему: – И после смерти вам не обрести покой. Ты душу дьяволу продал, – тут купец насупился. – И чёрт с тобой!
Ингмар понимал по-русски. Он понимал всё!
«Весь город искал, – вспомнил Малисон слова солдата. – Почему не нашли? Искали чужого, а это был свой».
Он развернулся и пошёл в лавку. Он вспомнил свою поездку в Бъеркенхольм-хоф на Ильин день и подслушивавшего Ингмара.
Злой, жгучий взгляд его купец чувствовал всей спиной.
«Я тебя нашёл», – думал Малисон.
ВИННЫЙ ЧАС
Упреждая губернаторский поезд, в Ниен прибыли слуги.
Лошадки, запряжённые цугом, тянули санные возки. Пару полегче, в которых сидели лакеи со своим нехитрым скарбом, и один длинный крытый, с поваром и мальчонкой, набитый деликатесами и кухонной утварью.
Как серые мыши они промелькнули по Якорной улице, простучали полозьями по бревенчатому настилу Корабельного моста и скрылись в воротах Ниеншанца.
Время спустя, на рынок пришли незнакомые люди, много и с разбором скупающие провизию, а с ними солдаты – таскать. Заглянули к Малисону.
– Говорят, у тебя есть хорошее вино? – спросил по-шведски ливрейный с надменным лицом холуя.
– У меня – самое лучшее в городе, – радушно ответствовал Малисон, выходя из-за прилавка. – Извольте попробовать.
Он выудил из ящика бутылку, дёрнул из ножен пуукко и ловко сбил сургуч.
Фадей выставил три оловянные чарки.
«Этот от голода не помрёт», – оценил Малисон.
Солдат, сопровождающий лакея, жадно повёл носом, но ему никто не собирался наливать.
Купец вдавил пальцем пробку и налил вина. Снял с горлышка шнурок с этикеткой, протянул лакею.
– Кларет, из Бордо, самый хороший в Ингерманландии, – похвастался купец и подал чарку. – За здоровье Его Сиятельства!
– Скёоль, – озадаченно промолвил холуй, разглядывая неразборчивую надпись на бумажке, отпил вина, подождал, распробовал и допил до дна.
Стукнул чаркой по прилавку.
– Давай ещё! – предложил купец, бутылка всё равно была раскупорена. – Скёль.
– Скёоль!
Вяло поторговавшись, более для проформы, лакей выложил серебро.
«Три дюжины господам офицерам – на вечер, – Малисон понял, что настал его час, но виду не подал. – Потом ещё придёт».
Он услал Фадея за санями, а, пока брат отсутствовал, развлекал лакея разговорами, показывал товары и продал четвёрку табаку дрянного голландского, пару хороших перчаток и дюжину свечей.
Наутро, оповещённые и подготовленные, потянулись в крепость мужики. Везли освежёванных свиней и овец. Битую птицу и белую рыбу. Торговля двинулась в рост, но Малисон знал, что настоящее оживление рынка впереди.
Он ждал и дождался. Из ратуши заявились гонцы – Клаус Хайнц, а с ним Фредрик и Уве.
– Это время пришло, – сказал Малисон.
– Я знал, что ты мне оставишь, хотя и не просил об этом, – ответил по-шведски Хайнц, чтобы подчинённые тоже поняли.
– Со всем моим почтением к уважаемому магистрату нашего славного города, – чуть поклонился Малисон.
– Пару ящиков.
Уточнять нужды не было.
– Смотри, разберут, – обратил его внимание Малисон. – Только что в замок отправил пяток. На ужин хватит, а как распробуют, придут ещё.
– Задержишь для нас пару, – сказал по-русски старший письмоводитель, чтобы писари не поняли.
– Ещё чего угодно? – с учтивостью испросил на шведском купец. – Хорошего табака вирджинского? Есть отличные трубки! Может, фаянс возьмёшь?
– Трубки твои не прокурены. А фаянс? – раздумчиво молвил Клаус Хайнц и перешёл на русский: – Если у тебя фаянс в замке закупят, сколько мне?
– Одну пятую отпилю, – быстро ответил Малисон. – Ты ведь всё равно цену будешь знать.
– Треть, – сказал Клаус Хайнц.
– Тогда я им заряжу.
– Заряжай, они возьмут, – старший письмоводитель явно знал что-то, о чём не ведал Малисон. – Закупочную стоимость я, конечно же, узнаю.
– Договор! – купец протянул ему руку.
Клаус Хайнц расплатился за вино, фунт английского колониального табаку медвяного и пять дюжин свечей белого воска.
Сегодня денег никто не жалел.
– За нашего любимого генерал-губернатора фрайхерра Гюлленштерна!
– Теперь я понимаю, почему ты здесь живёшь, – поднял чарку Фадей.
День продаж однако на этом не кончился. Словно в дополнение к его словам, в лавку суетливо зашёл Пим де Вриес.
– Я слышал, ты продаёшь какое-то чудное вино, – голландец явно наблюдал за лавкой и воспылал желанием не ударить лицом в грязь с какими-то своими тайными целями.
Малисон ответил не сразу, сперва подумал. Потом разгладил на пузе кафтан, надулся, напыжился, стряхнул невидимые соринки, молвил весомо:
– Не врут люди. Вон, камергер самого генерал-губернатора пять дюжин взял, и ещё пять дюжин закупил магистрат для важного приёма, – в глазах голландца он увидел зависть и добавил: – Мне по большой просьбе привёз мастер Джейме Парсонс, шкипер с «Лоры». Такого вина нигде больше нет. Оно редкое. Вот только не знаю, по карману ли тебе?
В ответ Пим де Вриес так презрительно хмыкнул, что Малисон решил не скупиться и уважить его платежеспособность.
– Так и быть, возьму одну на пробу, – словно делая великое одолжение, процедил Пим де Вриес.
Малисон заломил впятеро против того, за сколько продал губернаторскому лакею, и втрое выше, чем собирался только что объявить голландцу.
На лице де Вриеса отразился страх. Он в смятении опустил взор, но тут же поднял, в нём взыграл голландский характер.
– Дай две! – гордо сказал он, распуская мошну.
Малисон дотянулся до ящиков и выставил на прилавок две бутылки.
– Бог троицу любит, – намекнул он и пояснил, чтобы Пим де Вриес не смог отвертеться, сделав вид, будто не понял намёка: – Бери три.
– Двух достаточно, – голландец выложил серебро, схватил за горлышки бутылки, будто желая их придушить, и выскочил из лавки, кляня себя за транжирство.
Тогда из темноты магазина вышагнул Фадей, который безмолвно стоял там, чтобы не помешать и не спугнуть покупателя. Он порою нутром чуял, когда можно вступить в разговор, а когда нужно не отсвечивать.
– Это за две? – испросил он.
– А хотел одну.
– Узнает, за сколько ты всем продаёшь, обиду затаит.
– Он сейчас рад, что не взял три, – пояснил купец. – Будет всем хвастаться. А узнает – так на обиженных воду возят. Пусть его.
– За что ты Пима так ненавидишь?
– Чёрт знает… Никто его не любит, не уважает. Сам видишь. Должно быть, заслужил.
– Он хуже финна, что ли? – спросил Фадей.
ПОСИДЕЛКИ В РАТУШЕ
Зал заседаний был чисто выметен, ярко освещён и хорошо протоплен. Все собрались за столом, в середине которого разместился генерал-губернатор Ингерманландии, а напротив него – бургомистр Ниена.
По правую руку Гюлленштерна пребывал судья Иеремиас Магнуссон. По левую занял подобающее место давний друг – начальник таможни барон Мортен Лейоншельд, с которым губернатор обменивался тихими репликами.
Со стороны бургомистра Генриха Пипера уселся справа юстиц-бургомистр, а слева – пастор Фаттабур.
С торца приютился Клаус Хайнц, приглашённый как городской нотариус, из вежливости. По настоянию юстиц-бургомистра – для опоры. Хайнц сидел за чаркой, привычно ссутулившись, будто готовясь записывать. С дальнего торца стола, самого тёмного и самого холодного, пристроился королевский фогт Сёдерблум, заслуживший своим благочинием настолько достойное уважение в Ниене и за его пределами, что его никто не замечал.
Прислуживали губернаторские лакеи, а со стороны Ниена писари Фредрик и Уве. Все – доверенные лица. О чём будут говорить господа, не выйдет за стены ратуши.
После вчерашнего приёма в замке Ниеншанца, с господами офицерами и прекрасным ужином, свите генерал-губернатора было нехорошо, но сносно. Сам Эрик Карлссон Гюлленштерна выглядел цветущим, на фоне судьи и начальника таможни. Это был кряжистый муж сорока трёх лет, пару недель назад отпраздновавший день своего рождения, с рыжей бородой поленом и закрученными вверх усами. Тёмные волнистые локоны спадали на плечи. Длинный прямой нос казался продолжением высокого лба. Брови коромыслом сходились к морщине над переносицей, отчего глаза смотрели недовольно и могли напугать случайного собеседника.
Генерал-губернатор поднял бокал, и все выпили.
– Вино хорошее, как из Аквитании, – с благостной задумчивостью молвил он, прислушиваясь к послевкусию. – Мы пили такое в Ля-Рошели, в двадцать восьмом году.
Он говорил, чтобы скрасить время между первым бокалом и трапезой.
– Когда мы брали Ля-Рошель, кардинал Ришелье приказал нам захватить дамбу, чтобы отрезать крепость от моря и заставить ублюдков затянуть пояса.
Все злорадно заулыбались, будто им предстояло получить за пленённых ублюдков выкуп.
– Его Высокопреосвященство был католик, не так ли? – робко вопросил пастор, – В крепости находились последователи Кальвина!
– Они были гугенотами, – пробасил Гюлленштерна. – Какое нам дело до аквитантских воззрений, если мы нанялись на службу за весомое серебро и получали его в срок?
– Но проливать кровь во славу католиков…
– Через год они сдались и вышли голодными, но живыми, – объявил генерал Гюлленштерна. – От нас больше претерпели во время осады жители города Ля-Рошель, – и он ухмыльнулся. – В особенности, винные склады кварталов строителей дамбы, где остановился мой полк.
Все закивали, а пастор перекрестился.
Тут хлопнула дверь. Уве и Фредрик принесли из «Медного эре» кипящий котёл со свиными колбасками и другой котёл с кашей из редкого в этих краях языческого букового пшена со шкварками. Лакеи занялись тарелками.
– Про гусей не забывайте, – вполголоса напомнил Клаус Хайнц, когда Уве оказался рядом.
– Про гусей мы помним! – горячим шёпотом заверил помощник.
Сидящий рядом пастор Фаттабур скорбно покоился на него и сдержал вздох. После неудачного самоубийства окончательно павший духом Уве исповедовался во всех сокрытых грехах. Даже в самом страшном, который побудил бежать из Вестероса.
За такой в ветхозаветные времена Господь повергал города огнём и серою.
Когда пастор узнал о деяниях Тойво, в которых дурачок не догадался сознаться на исповеди, любой намёк на дикарские кощунства повергал священника в дрожь и трепет.
Чем больше Фаттабур узнавал о пёстрой пастве, скопившейся на самом дне захолустной провинции, тем крепче делалось убеждение в высшем предназначении – спасении заблудших душ, которые отчаялись в этом.
Теперь и гуси…
И хотя пастор знал, что сейчас займётся ими вместе со всеми высокими гостями, чувство сострадания к падшим мира сего не оставляло.
Тем временем, достойные мужи от воспоминаний о службе в армии перешли к разговорам о работе.
– Собрать ввозную пошлину не всегда удаётся, – пожаловался начальник таможни барон Лейоншельд. – Финны как тараканы. Они снуют и снуют через границу. Сколько их ни задерживаешь, сколько их ни калечишь при задержании, сколько ни изымаешь у них грузов, они всё равно мельтешат на своих лодках возле наших пустых берегов.
– А вы не пробовали их жечь? – спросил Магнуссон.
– Это не наши, не ингерманландские финны, – с некоторым сожалением пояснил Мортен Лейоншельд. – Это контрабандисты из Финляндии.
– Я имел в виду конфискованные грузы.
– Сжигать товары? – изумился начальник таможни. – Зачем?!
И все присутствующие согласились, что уничтожать таможенный конфискат нецелесообразно, а нужно реализовывать его через ниенских купцов. Выручку же, оставив продавцам их наценку, делить на три части. Одна пойдёт в награду таможне, другая – в распоряжение магистрата, а третья – в королевскую казну.
– Контрабандистов имело бы смысл отправлять на полугодовые тяжёлые работы, – заявил Карл-Фридер Грюббе.
– Они из другой провинции, – вздохнул Лейоншельд.
– Мы ведь ловим бродяг и присуждаем им по шесть месяцев исправительных работ, после чего выдаём обратно на Русь или в Эстляндию. В зависимости от того, откуда они забрели, – сказал бургомистр юстиции. – Чем финны хуже?
– Мера достойная, – признал генерал-губернатор. – Наша соседняя провинция всего лишь одна из пяти вокруг Балтики.
Бургомистр Ниена кивнул, на лице его возникло мечтательное выражение.
– Принятие этой меры потребует внести серьёзные изменения в законы, – отец Магнуссона изучал право в университете Уппсалы, и его дед, и прадед; Иеремиас Магнуссон отъехал в самую захолустную провинцию, чтобы с должности судьи Ингерманландии перейти в штат риксканцелярии, и поэтому он выказывал себя сторожевым псом Закона. – Контрабандисты Ниена, ввиду ничтожной роли нового города в делах королевства, не могут явиться основанием для выдвижения такого требования, при всём уважении, герр Пипер.
Генриху Пиперу будто плюнули в лицо.
– Понимаю, – бургомистр будто утёрся. – Мы имеем дело с тем материалом, которое даровал нам в этом краю милостивый Господь. И да простит нас Бог, если мы пытаемся вылепить что лучшее из имеющегося в наших руках.
– Ибо воистину, – подтвердил пастор Фаттабур. – Пестрота здешнего населения способна ввести в смущение любого пробста.
Уве и Фредрик принесли из печей «Медного эре» двух гусей, местной породы, некрупных. Лакеи быстро и ловко разложили по тарелкам. Откупорили новые бутылки и наполнили бокалы.
– Они творят неподобающие человека деяния, – поддержал пастора Клаус Хайнц, и все посмотрели на скромного нотариуса, который был ярко освещён и притом доселе неприметен. – В ходе дознания они как в капле воды показали нам все грехи мира.
– Суд скоро увидит собранные нами показания бюргеров, – кинулся на выручку добросердечный фогт Сёдерблум. – Они представляют собой спутанный в гордиевы узлы ком грехов и откровений.
– Которые можно разрубать только мечом, – Грюббе мрачно усмехнулся. – Мы надеемся на вас, Ваша честь.
Иеремиас Магнуссон внимательно смотрел на бургомистра юстиции, будто видел его впервые. Они встречались на сессии выездного суда в прошлом году, когда судья только заступил на должность, но в тот раз в Ниене не произошло ничего примечательного, что могло бы врезаться в память.
– Виной тому непомерное пьянство здешних мест. – продолжил благочестивый Пер Сёдерблум. – Оно ведёт к разрушению устоев морали и, как следствие, законопослушания. Хотя по природе своей местный народец – добрый народец.
Слушая королевского фогта, все закивали снисходительно и выпили не чокаясь.
– Беда финна в том, что когда он не пьян, он трезв, – рассудил генерал-губернатор. – И неизвестно, какое состояние для него хуже. Это касается савакотов, это касается ингрекотов. В этом отношении разницы между ними не существует.
– Но наш спасаемый Господом край населяют и другие племена, – молвил пастор Фаттабур. – Они не только схизматики, но некоторые, по сути, есть самые настоящие язычники.
Эрик Карлссон Гюлленштерна сказал всем, чтобы никто не ушёл не окормленным:
– Мы поставлены здесь для того, чтобы управлять отсталыми народами, многие из которых близки к животному состоянию, и удел их – служить людям.
Говорить можно было без стеснения. Кроме шведов, в ратуше находились только два баварца – Грюббе и Хайнц. Несмотря на высокую должность, Эрик Гюлленштерна, который учился в менее почётном университете Хельмштедта, уважал нюрнбержцев как более просвещённых и слегка опасался их знаний.
И генерал-губернатор продолжил:
– Самыми близкими к людям показали себя финны из Саво. Но и они не лишены дикости, ибо их преступность, следствие бездушной жестокости, равна их скотской сущности. Ингерманландские финны стоят на значительно низшей ступени развития и нескоро смогут дорасти до привилегии высказывать собственное мнение в ландтаге. Едва ли когда-нибудь эта честь окажется им доступна. Остальные же племена, населившие сей скудный край после Всемирного Потопа, недалеко ушли от звериного состояния, ибо предпочитают жить на пустых берегах и в лесах, не пробуя даже для строительства использовать камень.
– А славяне? – робко вопросил Сёдерблум.
Эрик Карлссон Гюлленштерна посмотрел на кронофогта как на живность из волос. Этому учёному человеку он обязан был преподнести государственную мудрость и жизненную силу практики управления.
– Славяне пришли сюда в изгнание, влекомые силой франконских вождей, и являются носителями чужой, пусть и человеческой культуры, непонятной исконным жителям, – пояснил генерал-губернатор. – Пока их схизматическая ересь не вступает в противоречие с нашей властью, трогать славян и примкнувших к ним автохтонов нецелесообразно. Рядом лежит огромный спящий зверь. Не будем его будить.
Тут все признали, что будить зверя не надо. Достаточно на западе войны, суровой, опустошительной, более не приносящей королевству прибыли, как было прежде. И неизвестно чем она кончится.
Магистрат встретил генерал-губернатора и суд приличествующим образом. Старший письмоводитель даже намекнул губернаторскому лакею, что посуда в ратуше значительно лучше, чем располагает для приёма в замке генерал-губернатор. И подсказал, у кого её можно приобрести прямо завтра.
Лакей дал ему за наводку серебряную марку.
В конце ужина Эрик Карлссон Гюлленштерна обозначил ближайшие перспективы:
– После праздника Рождества Христова мы приступим к дознанию и пыткам.
