Текст книги "Любимый в подарок (СИ)"
Автор книги: Селена Лан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
ТЫ И Я
– Ты не перегнул с ними, Калле? – когда никого рядом не было, старший письмоводитель и юстиц-бургомистр вели себя по-приятельски. Слишком много сотворено в Нюрнберге, слишком много знали друг о друге, и теперь обоим нечего было скрывать.
– Сёдерблум бесполезен. Он будет только мешаться, – бургомистр наморщил лоб, толстые складки легли буграми, у него было мясистое лицо, длинный широкий нос мясника и узкие губы бесчувственного человека. – Я не стану его тормошить, пусть занимается делами города. Там, где не надо принимать серьёзных решений, он чувствует себя как рыба в воде. От расследования случая с дочерью шорника Сёдерблум отмахнётся. Ты, Клаус, будешь возиться в грязи. Чувствую, нам всем оно принесёт несчастье. Это не простое убийство.
– А ты? – вскинул глаза Хайнц.
– И я, – Грюббе покивал. – Конечно же, я. Но на тебя я возлагаю большие надежды. Многие, слишком многие будут разговаривать с тобой, а не со мной. Поспрашивай ремесленников. Они тебя не любят, но им ты кажешься безобидным, а меня не любят и боятся. Пастора они любят, он их понимает, но его преподобие не может рассказать нам, что говорят ему на исповеди. Фогта любят, но не уважают, поэтому не будут с ним откровенны. Да он и не способен задавать правильные вопросы. Ленсман Штумпф – вот кто умеет копать, этим он и займётся у себя за рекой. А ты поговори с соседями Тилля Хооде: с кем они видели Уту позавчера, с кем она дружила, кто заходил к ним в последние дни, не было ли у шорника трений с крестьянами или моряками?
– Думаю, Тилль тут не причём. Он смирный.
– Ута?
– Йомфру последний год искала приключений. Я бы рассматривал в первую очередь вину гостей. Матросы могли незаметно увезти её на лодке.
– Зачем им увозить за реку и тащить в лес, это очень далеко и неудобно?
– Чтобы надругаться там по очереди. В безлюдье распутство часто обращается в грех, не ведающий христианских границ.
– Ночью, в грозу? – усмехнулся Грюббе.
– Темнота – мать греха. Не на пришвартованном же корабле им бесчинствовать?
– Зачем её надо было убивать?
– Судя по обилию крови на ногах, Уту взяли силой. Моряки точно не хотели, чтобы йомфру рассказала об их выходке. Я бы не захотел.
– Может, ты и убил?
– Хозяева видели, что я спал этой ночью на своём сундуке, – деловито возразил Клаус Хайнц и ласково улыбнулся: – А кто видел тебя?
– У меня есть два свидетеля, – серьёзно ответил бургомистр юстиции. – Оружейный мастер Вигстрём и серебряных дел мастер Оскар Пиль. Мы сидели у Вигстрёма всю ночь, с его домочадцами и прислугой.
– Никто не спал?
– Мы – нет, и им не пришлось, – углы рта Грюббе растянулись в жесткосердную гримасу. – Вполглаза, разве что. Мы играли в зернь, а потом стали просто надираться и болтать. Служанку гоняли в погреб за рассолом, потом за капустой. Меня хорошо запомнили.
– С них и начну опрос, – Клаус Хайнц поднялся, собрал бумаги, взял от стола трость и, опираясь на неё, вышел.
У ГОРОДСКИХ ВЕСОВ
Двадцать ящиков забили магазин до отказа, так что пришлось ставить в лавке возле двери, оставив узкий проход. Малисон сбыл все кожи, юфть, сафьян и замшу, покрыв две трети своих затрат, а на остальное выписал вексель. Капитан Парсонс дал ему расписку в получении платы за вино, так что было, что показать в ратуше. Оставалось добыть недостающие средства. Купец не потратил на эту сделку ни одной своей монеты и теперь уже твёрдо вознамерился не расставаться с серебром во что бы то ни стало. Он задумал взять долю деньгами и расплатиться с Парсонсом товарами. Зачем капитану деньги? Шкипер прибыл торговать, вот и пускай везёт на родину себе в прибыток.
Торговая горячка обуяла его, как случается с купцами, которых потом находят в канаве с разбитой головой.
Спровадив шкипера, купец хотел было зайти домой, чтобы сменить наряд на более подобающий для верховой езды и общения с людьми, приближенными к знати, как в лавку вбежал младший сын важника Петер.
– Герр Малисон, идём скорей, отец зовёт! – выпалил он, задыхаясь.
– Что случилось?
– Московиты случились!
Весовой амбар-мерница располагался у портовых складов, чтобы сподручнее было таскать крупные партии товара с кораблей и грузить на корабль. От рынка было не видать, что там творилось.
Быстрым шагом Малисон пересёк рынок и Якорную улицу, отделяющую порт от торговой стороны. На площади возле мерницы стояли гружёные хлебными кулями возы и толпились у ворот мужики с пыльными спинами возничих и шляпах с высоким верхом-пеньком.
Пшеница была зашита в девятипудовые мешки, отмерена ещё в Москве и перевешиванию не подлежала. В Ниене её должны были сгрузить на королевский хлебный склад, откуда продадут с наценкой всем желающим или увезут в метрополию. И хотя английские купцы хитростями и прямым неисполнением закона перебивали хлебную торговлю в Москве, Холмогорах и Архангельске разным голландцам и прочим немцам, Ниен как складочное место для торговли с Русью начинал перетягивать одеяло на себя.
На шведской земле англичанам не кланялись.
Значит, дело было не в хлебе.
Малисон протиснулся в весовую. Под высокой крышей гулко звучали голоса. Возле входа были сложены круги воска. Посередине амбара к толстенной балке были подвешены кованое коромысло с чашами на цепях, напротив у стены – будка важни, в которой хранились меры и гири. Около весов собрались спорщики – городской весовщик Хенрикссон, старший его сын Олаф и голландец Пим де Вриес, которого Малисон ни во что не ставил. Тут же пятеро москвичей, из которых купец сразу узнал Якимова и с неудовольствием – дикого Тимошку Зыгина. Однако же Малисон должен был разнять их и отважно встал перед весами между бюргерами и московитами.
– Чего не поделили, добрые люди? – миролюбиво обратился он к москвичам, дабы унять их, а потом спросил по-шведски весовщика: – Сейчас их успокою, чем они недовольны?
Хенрикссон пустился в объяснения. На челе Ивана Якимова проступило облегчение, только Тимошка Зыгин сверкнул на купца бешеными глазами.
«Привяжется же чёрт, – подумал Малисон. – Ох, не к добру».
Выяснилось, что москвичи привезли не только хлеб, но и воск, из-за которого разгорелся сыр-бор. Они приволокли свою фунтовую гирю и, в разгар взвешивания, выставили её для сравнения. Шведская гиря малость перетянула. Москвичи возмутились и потребовали учесть разницу или заново всё перевесить.
– Наша надёжная, вона клеймы! – гомонили москвичи как грачи, ворочая гирю и указывая на поверочный оттиск. – А немецкой веры нету.
– Это у меня надёжная, она опечатана печатью в Стокгольме! – не знающий русского языка Хенрикссон отлично понял без перевода и повернул свою гирю, указывая на клеймо, видимо, проделывал сегодня не в первый раз. – Можем принести гирю в ратушу и там сравнить с образцом.
– Что ты мне втюхиваешь, немчура драная? – вскипел Тимошка, который тоже понимал шведа без толмача, своими чувствами. – Я тебя наизнанку выверну и в яму выкину…
– Начинай прямо сейчас, – хладнокровно ответил Хенрикссон, привычный к любым выходкам за годы службы ниенским весовщиком. – Я пока пошлю за фогтом.
«Только этого здесь не хватало», – Малисон хотел избежать вмешательства властей, потому что вслед за кронофогтом явятся солдаты из крепости, и легко может дойти до насилия. Он не желал доводить до беды своих и хотел поддержать славу надёжного разводящего.
– Погоди-ка, – унял он весовщика и оборотился к Якимову. – Чего вы сюда воск принесли? Отдали бы мне, у меня бы и взвесили. Я вам цену дам хорошую, чай, свои люди.
– Да, вот, не сообразил, Егор Васильевич, – молвил московский старшина. – Прибыли к немцу, так и торгуем с немцем, а ты же по всему наш, русский. Вот у меня в голове и не сошлось.
– Это не беда, – сказал Малисон. – Ты ему собрался воск продать?
– Ты чего лезешь? – Пим де Вриес почуял, что его сделка вот-вот накроется, потому что русские сейчас договорятся. – Ты пришёл, и здесь самый главный?
– У нас свободный рынок, – осадил его Малисон. – Кто кому хочет, тому и продаёт, верно, Иван?
Последнюю фразу он повторил по-русски, и Якимов сразу закивал, дескать, товар его, а, значит, решает он.
Пим де Вирс покраснел, словно собирался вскипеть, а Малисон спросил москвичей:
– Сколько он предлагает за фунт воска?
– Мы ещё не договорились, – усмехнулся Якимов. – Я хотел десять эре, он начал с шести, но поднял до семи и тридцати двух пенязей.
– Значит, торг не окончен? – у Малисона от сердца отлегло. – Вы же не условились? – сказал он по-шведски, повернувшись к де Вриесу.
– Как не условились? Условились! – возмутился голландец.
– И на какую цену?
– Твоё какое дело!
– А вот он говорит, что нет.
– Не суйся в мои дела, – Пим де Вриес топнул ногой, из-под туфли взлетела пыль. – Я тебе говорю, и это моё последнее слово!
– Серьёзное заявление, – благодушно заверил его Малисон и развернулся к москвичам: – Я вам как на духу скажу, можете сами проверить в ратуше. На таможне с морского фунта воску с капитана возьмут пошлины вывозной один риксдалер и тридцать восемь эре по установленному закону. Это одна пятидесятая от условной стоимости воску. В корабельном фунте четыреста русских фунтов. То есть за наш фунт получается отпускная цена двадцать один эре и двадцать четыре пеннинга. Вот и считайте, сколько на вас этот чёрт наживётся.
– Вон как, я ввозную пошлину платил двадцать пять и четырнадцать за морской фунт, – в серых глазах Якимова напряжённо билась мысль – считал. Большой палец елозил по суставам. Начиная с мизинца – один, заканчивая нижней подушечкой указательного пальца – дюжина. На том большой палец левой упирался в первую подушечку левого мизинца – одна дюжина, а правый начинал отсчёт заново. Малисон слагал, делил и множил более в уме, но мог объяснить на пальцах любой расклад цен, если кто-то не понимал устный счёт или не верил на слово.
Ввозная пошлина по суше составляла одну сотую условной цены груза. Малисон не стал ему мешать, пусть упражняется.
– Торгуйтесь с де Вриесом, если хотите, – рассудил он. – А хотите, я возьму всё или часть.
Его добродушие примирило московитов, только Зыгин опять остался недоволен.
– Ты здесь главный толмач? – заступил дорогу Тимошка, когда купец собрался уходить. – Прочно стоишь при немцах?
– Вот так, – молвил купец, поднося к его носу крепко сжатый кулак.
У Малисона были мясистые руки с веснушками, поросшие рыжими волосами. Кулак получился большим и тяжёлым.
– Вдовец?
– Нет.
– Эвона-а, – протянул он, не спуская глаз с кольца на левой руке. – Перебежал, значит.
– Забор между нашими Церквами не до неба, – мягко сказал Малисон. – Латыши в православие перекрещиваются, когда на Русь приходят, а если сюда пришёл поселиться, будь вежлив, прими местный закон. Чай, здесь живут не латиняне, а шведские люди веры евангелической – народец вроде нашего, я их в Архангельске повидал.
Тимошка сплюнул ему под ноги и отступил.
Из весового амбара Малисон вышел как из бани. После умиротворения москвичей сам Бог велел поправить силы.
Кабак к полудню гудел как улей. За ближайшим столом сидел его добрый друг, Клаус Хайнц из магистрата, знаток всех секретов Ниена, хлебал вчерашние щи и довольствовался пивом – выскочил из ратуши на обед. Малисон подсел к нему, велел подать жареной рыбы для себя и по чарке тминной водки – кюммеля им обоим. Дружбу с главой всех писарей водить было полезнее, чем даже с бургомистром, а Хайнц жил неподалёку и питал к радушному купцу самое благое расположение. Как и Малисон, Клаус был среди шведов и мекленбургских немцев малость чужеват, и держался вместе с юстиц-бургомистром обособленно от бюргеров из германских северных земель.
– Как идёт торговля? – вежливо приветствовал Хайнц.
– Вашими молитвами, – купец сразу перешёл к делу. – У меня есть отличное вино. Больше ни у кого такого нет и не будет, по крайней мере, до следующей навигации. Я взял всё у шкипера с «Лоры». Скажи своим в магистрате, что есть кларет, хорош под мясо и вообще дивно вкусен. Пусть берут у Малисона, а тебе полмарки с каждой бутылки. По рукам?
– Бургомистров это заинтересует, – прикинул Хайнц.
Выпили за сделку. Малисон залил кюммель пивом и хриплым голосом спросил:
– Что слышно про убийство?
– Ищем, – пожал плечами Хайнц.
– Есть подвижки?
– Пока очерчиваем круг причастных к перевозу по реке. Я убедился только, что паромщик здесь ни при чём.
– Мореходы? – сразу же предположил купец.
– На них подумали первым делом, но доказательств нет. Ты поспрашивай, может быть, кто и видел, как в порту спускают на воду ялик и гребут куда-то в ночи. Поговори с лодочниками, они тебе доверяют.
– Поспрашиваю, – заверил купец. – Буду сегодня в Спасском, расспрошу и там. Я тебе так скажу, на реке всегда кто-то есть. То рыбаки на вечерней зорьке ловят или на утренней, то моряки в Спасское сорвутся, потому что в «Бухте радости» они всё повидали, а в «Медном эре» не отпускают больше в долг. То постоялые солдаты отчалят по тем же делам, в особенности, если у питухов найдётся родня за Невой. Народец шастает, – подтвердил купец, который с другими бюргерами ходил охранять улицы Ниена. – Ты ночную стражу опросил?
СВОИМИ РУКАМИ
– Герр Михель, герр Николас, – строго сказал Клаус Хайнц. – Должен напомнить вам, что если вас вызовут на суд, то вы будете приведены к присяге на четырёх Евангелиях. Постарайтесь очень хорошо вспомнить все события минувшей ночи сейчас, чтобы не пришлось изменять показания потом, даже из самых лучших побуждений. Очищение сведений от шелухи задержит в Ниене королевского судью на время установления истины при содействии палача, а это время покажется вам мучительно долгим. И хотя допросы под пыткой не бросят тень на ваше честное имя, лечиться вы будете за свой счёт и, вероятно, какое-то время не сможете работать в полную силу.
Последнее разъяснение заставило мастеровых крепко почесать голову. Угроза замедлить работу и потратиться на услуги лекаря напугала их и смутила.
В Ингерманландии письмоводитель Хайнц постоянно чувствовал нехватку государственной власти. Это во славной Франконии, в большом богатом городе Нюрнберге, на освящённой веками судопроизводства Ратушной площади заседал трибунал, добивался правдивости заплечных дел мастер со специально обученными подмастерьями, в застенках ждали судного дня злодеи, а на своём месте стояла изобретательно сконструированная виселица, способная при необходимости пропустить череду приговорённых.
Добрый, крепкий Нюрнберг, источник законов и законности!
Что в сравнении с ним шведская провинция на отобранной у русских земле, где издавна вершили суд волки да медведи?
Из Ниена даже ссыльные финны и датчане-хаппсманы не бегали, потому что бежать было некуда. Здесь не было ни палача, ни особой виселицы, ни тюрьмы, а редких злодеев содержали в крепости до прибытия из Кексгольма выездного суда, от имени короля исполнявшего закон. Это в Нюрнберге письмоводитель присутствовал бы в тюрьме на допросе исключительно для записи показаний, а не вёл бы дознание сам и в ратуше. В этом же пустынном краю всё происходило совсем иначе. Расследовать как получится, схватить кого придётся и осудить как попало – это было типично по-шведски. И если в Стокгольме значительные усилия привлечённых к административной работе германских служащих поддерживали видимость крепкого порядка, то в восточной провинции королевства, куда никто не хотел ехать, устои государства скрепляло самоуправление.
«Ингрия – родина нашего страха», – теперь Клаус Хайнц вспоминал о палачах и судьях Нюрнберга с лёгкой нежностью.
Он вздохнул и приступил к дознанию.
* * *
– Сторожа сознались и покаялись, – сообщил он купцу. – Ночью лил дождь, и они сидели у Михеля дома.
УСАДЬБА БЪЕРКЕНХОЛЬМ
Из «Медного эре» Малисон завернул в лавку осведомиться, напродавал ли чего в его отсутствие бобыль. Яакко доложил, что день выдался удачный, торговля идёт бойко, что заглядывали москвичи, но ничего не предлагали и не купили, но заходили новгородцы и очень интересовались вином.
– Продавай, – распорядился Малисон. – За бутылку рядись по рубль тридцать, двенадцать рублей за дюжину, говори, что это вовсе без наценки, себе в убыток, и что хозяин торговаться не велел. Если захотят взять от десяти ящиков и больше, пусть дождутся меня.
– А ты куда?
– На Койвосаари. Ящик возьму с собой.
Малисон кликнул мальчишку, что случился рядом. Олли, сын купца Ильмарина Тапио из Нюслота, подрядился за пеннинг дотащить груз. Малисон взвалил ему ящик на горб, мальчишка понёс. Бежал шибко, обгоняя купца. Поставил у калитки. Сунул монетку за щеку и помчался на рынок, кидая грязь босыми пятками. Малисон взялся за верёвочные ручки и, толкая пузом, внёс ящик на крыльцо, утвердил его в сенях и, отдуваясь, прошёл в избу.
Сату сидела за прялкой, молчаливая, строгая как будто важнее занятия для неё не было. Айна деревянной лопатой совала в печь хлеба.
– Аннелиса пошла своих навестить, придёт, может, завтра, – сказала она.
– Я сейчас отъеду, – известил её Малисон, скидывая кафтан. – На Койвосаари к Тронстейну, потом в шанец. Вернусь как Бог даст. Яакко лавку закроет. Вечером у нас гости будут. Купец Якимов из Москвы. Сготовь людей встретить.
В рубахе он спустился к хлеву. Вывел лошадку Муху, которую держал больше ради навоза, чем ездить на ней. Муха почуяла прогулку, ведь недаром её оставили в деннике вместо того, чтобы пастись на выгоне с коровами. Заржала, вскидывая голову. Малисон взял скребницу, стал вычёсывать шёрсть.
– Ух, заждалась-заждалась, – ласково приговаривал он, соскребая грязь и очёски, длинные конские шерстинки с Мухи слезали почему-то почти сплошь седоватые. – А вот я тебя сейчас вычищу и поедем мы с тобой через реки широкие по всяким разным островам, через лес, да на боярский двор.
Муха прислушивалась, пофыркивала и мотала головой вверх-вниз, соглашалась. Малисон участливо объяснял ей, зачем поедут, да как славно там будет, по опыту находя, что если лошадь знает цель, то и везёт охотнее. Осмысленнее-то работать всегда лучше бессмыслицы.
Вынес из холодной избы седло и сбрую. Накинул суконный вальтрап, утвердил поверх седло, бережно спустил подпругу, чтобы Муха не испугалась. Полез под брюхо, затянул. Только сейчас он подумал, что седло делал Тилль Хооде, отец убитой бедняжки, которая лежала сейчас, обмытая, у него в доме, а над ней читали псалтирь. Всё было переплетено в Ниене, и незримый, но ощутимый моток человеческих отношений с каждым годом всё запутывался и затягивался.
Он принёс седельные сумки и навьючил на Муху. Привязал повод, чтобы лошадь не забралась на огород. Поднялся в сени, вытянул из ящика бутылки. Поднёс к свету, рассмотрел. Пробки были залиты тёмно-красным сургучом, почти чёрным, как запёкшаяся кровь. Вокруг горлышка был повязан шнурок, на котором болталась бумажная бирка с надписью на французском. Малисон не разобрал мелкий почерк, сливающийся практически в линию. Прочёл только «1637» – то ли год урожая, то ли дату разлива из бочки. Как бы то ни было, об этом стоило сказать покупателю, но по-настоящему вино скажет за себя само.
Малисон отнёс полдюжины, разложил по седельным сумкам. Вернулся в дом и приоделся к важной встрече. Сменил короткие немецкие штаны на длинные, для верховой езды, и высокие сапоги. Надел камзол с серебряными пуговицами и на него – синий кафтан, узкий, с разрезами сзади и по бокам, одежду всадника. Отвязал Муху, просунул ногу в стремя и забрался в седло.
– Отвори-ка мне ворота, Ханне! – крикнул он.
Сынок, пыхтя от усердия, оттащил воротину. Купец выехал со двора. В сумках глухо звякнули бутылки.
Ниен был город молодой. Дальнюю Выборгскую улицу не мостили, как Среднюю и главную – Королевскую. Копыта мягко шлёпали по раскисшей земле. Муха сама выбирала дорогу, обходя большие лужи. Купец отпустил поводья, только малость подбадривал пятками, когда лошадка задумывалась, куда и зачем они едут, и тянулась к пучку травы у забора.
Не слишком привычный к верховой езде, Малисон даже кнут позабыл, да и Муха не имела склонности артачиться. Она была добродетельная кобылка и как-нибудь довозила всегда. Они проехали мостик через Малый Чёрный ручей, оставил пакгаузы по левую руку и выехал к переправе.
Городской паром находился на содержании магистрата и приносил деньги в ниенскую казну. То был плот из толстых брёвен, поперёк которых были настелены осиновые плахи и приколочены гибкими еловыми нагелями. Там свободно умещались два гружёных сенных воза. Могучее кормовое весло приводило в движение судно.
Вдали вниз по течению сновал челнок. Там была своя переправа, которую держали крестьяне от церкви Спаса Преображения, занося долю батюшке. Чёлн брал пять-шесть человек, но мог отчалить и с одним, если никого более не предвиделось.
Перевезти могли и рыбаки. Нева пестрела их лодками, с которых закидывали перемёты и сети на своих участках реки. Малисон увидел, как от эвера отвалила шлюпка и ходко пошла к Спасскому – торговать с православными противу городского права, а потом прогуливать деньги в их же кабаке.
С берега спускался пологий съезд из трёхсаженных брёвен, низом своим погруженный в воду, к которому причаливал плот. Он сейчас качался на волне. Паромщик ждал, когда наберутся пассажиры. Малисон спешился, свёл Муху. Лошадка скользила по мокрым брёвнам, пофыркивала, но благополучно сошла, плот вяло качнулся. Купец погладил её по морде, прошептал успокоительные слова. Муха не часто ездила за реку. Но сегодня был особенный день, когда заявиться пешком с сумкой за плечами не пошло бы на пользу делу.
Народу прибавилось. С рынка шли на паром всем скопом. Впереди, обернув в дерюгу две косы-литовки и держа в другой руке косу-горбатку за косовище, шёл староста Иван Серый, а за ним односельчане, внимая к речам большака.
«Какой день удачный, всё одно к одному», – восхитился Малисон. Можно было скоротать время на плоту и посудачить об убиенной девице, заодно, разузнав, что велел Клаус Хайнц.
– С прибытком, почтенные, – приветствовал мужиков купец.
Те ответствовали ему, а Иван Серый поинтересовался:
– Ты никак на нашу сторону лыжи навострил, Егор Васильев сын?
Паромщик оттолкнулся от пристани багром, и налёг на правило. Ворочая кормовым веслом вправо-влево с большим умением, он запустил плот по косой к течению.
– Да-а, – врастяжку сказал Малисон. – Вот, хочу узнать, у вас там без опаски ездить можно?
– Бери саблю, бери самопал, – немедля принялись советовать мужики, а староста только вздохнул снисходительно.
Принимать шутки насчёт безопасного проезда через село хотя бы всего гарнизона ниеншанского православным придётся ещё долго.
– Слышно что-нибудь про девку-то? – как бы невзначай осведомился Малисон.
Иван Серый знал, что купец – большой охотник почесать языком, и спрашивает не для дела, а чтобы пересказать новые слухи в городе, а потому охотно поделился:
– Тать какой-то, я думаю. Наверное, бродяга. Шёл-шёл по лесу, видит, девчонка навстречу, он достал ножик вострый и порешил.
– А что её на вашу сторону понесло? К кому она ходила?
– Да леший её разберёт, – староста перекрестился. – Она здесь и не бывала раньше. Может, в усадьбу ходила по какой надобности, а, может, и нет.
– Кто её перевозил-то?
– Кто перевозил, тот не скажет, потому как боится, – рассудительно сказал Иван Серый. – Если признаешься, первый на дыбу отправишься показания давать. Кому охота?
«Так оно всегда, – подумал Малисон. – Не лишено оснований, впрочем».
Мужики наперебой принялись высказывать свои ценные соображения:
– Илья-пророк чертей пугал, ну, и сбросил одного на нашу сторону, а чёрту встретился человек прохожий, нечистый его и соблазнил.
Малисон видел, что деревенские зубоскалят над городским, и не замедлил выдать ответку:
– Так вы теперь в ночи вовсе из дома носа не высовываете даже по большой нужде или же, думаете, до холодов только, а к зиме черти в пекло вернутся?
Обмениваясь колкостями, незаметно преодолели Неву. Умело загребая, паромщик вывел плот выше пристани, преодолел стремнину, сбавил ход, позволяя сносить к причалу, и, подгребая, вывел к спасскому съезду. Махина легко ткнулась в брёвна. Паромщик подтянул багром, закинул канат на толстый кнехт, зачалил. Бабы повалили на берег.
Малисон свёл лошадку последним. Староста подождал его, зашагали рядом.
– Поспрашивай своих всё же, – благодушно предложил купец. – Девку кто-то перевозил. Сам лодочник не при делах останется, но нужно знать, к кому она ехала.
– Если птичка какая напоёт, я тебе сразу скажу, – пообещал Иван Серый, и стало ясно, что от него ничего не добьёшся.
Малисон взобрался в седло. Муха зашагала, мотая головой. Село тянулось вдоль тракта на Нарву, заворачивая вместе с ним на юг, влево. Проехал через Спасское, в лесу на перекрёстке свернул направо. Дорога была пустынна. Купец громко гукнул, пугнул сову, сидевшую под кустом с разинутым клювом. Сова отскочила боком, подпрыгнула, устало замахала крыльями, бесшумно ушла в чащу. Малисон подумал, что пистоль надо было бы взять. А ну как лихой человек из-за деревьев выйдет, а у него самострел какой? Так и ехал, пугая сам себя и пугаясь всякого шороха, но, к счастью, боялся недолго.
Впереди завиднелся просвет. Здесь начинались земли Стена фон Стенхаузена. За межевой канавой лес был вырублен, потянулись возделанные поля – лён, рожь, овёс. Далее у реки темнела деревенька Конду. Там была переправа, возле которой стояла изба паромщика. Нева здесь разливалась на полверсты, но паром был поменьше, чем в Ниене, ибо скотину переправляли нечасто. Для большинства пассажиров у паромщика была приготовлена вместительная лодка, а то и вовсе обходились челном, если надо было быстро перевезти пару-тройку человек.
Впереди и чуть левее Нева обтекала заросший березняком низенький остров Янисаари, часто затапливаемый и до ледостава являющийся подлинно заячьим раем. Люди там не жили, только ездили косить сено на заливных лугах, да рубили дрова.
Ещё левее Нева, раздваиваясь, обтекала красный от сосен Хирвисаари, а за ним впадала в залив.
Малисон подумал, что не столько времени уходит на езду, сколько отнимает переправа.
В Конду-бю, он спешился у ворот, привязал поводья к забору и зашёл на двор к паромщику.
– Хозяин! Стешка, – зычно предупредил он о своём появлении. – Дома?
Стучать не пришлось. На крыльцо вышел босоногий мужик, поправляющий на встрёпанной голове шапку.
– Здрав будь, Егор Васильев, – он угодливо улыбнулся.
– Перевезёшь? Я сегодня на коне.
– Лошадку можешь здесь оставить, мы приглядим, – нынче Стешке лениво было грести на плоту, а хотелось управиться с челном, пусть и денег меньше.
– Эх, сегодня вот как раз не могу, – с сочувствием вздохнул Малисон. – По важному делу надо быть мне верхами, не обессудь.
Паромщик тоже вздохнул и направился к калитке, ведущей на реку.
– Слышал про девку-то? – когда отчалили, обронил купец.
– А то! Все говорят, – пропыхтел Стешка, ворочая веслом.
– Видел её?
– Не-а…
– Говорят, её перевозили на тот берег, а кто, не говорят, – закинул удочку Малисон.
– Не я. Я бы запомнил.
Стешка не врал. Это было заметно по его простоватому лицу, раскрасневшемуся от натуги. Паром пересекал стремнину, в такой момент не до извивов души.
Плот мягко ткнулся в дно. Зашипели брёвна, налезая на песок.
– Вон как обмелело, – пробормотал, словно извиняясь, Стешка. – Дожди вроде шли.
Малисон вскарабкался в седло. Лихо вздымая брызги, Муха с удовольствием прочапала до берега, потянулся к воде, хлебнула, зафыркала.
– Я покричу, когда назад поеду, – обернулся купец.
– Счастливого пути, – паромщик легко оттолкнулся от дна – разгруженный плот всплыл. – Буду ждать, Егор Васильев.
Поддавая крупом и оскальзываясь, Муха влезла по склону и бодро пошла по дороге.
Усадьба Бъеркенхольм стояла не на мысу, открытая всем ветрам, но чуть ниже по течению и поодаль от берега, в том месте, которое не затоплялось водой.
Миновав покосные луга, Малисон проехал через берёзовую аллею к воротам усадьбы, спешился и тут, на удачу, вышел на крыльцо сам управляющий, длинный как оглобля и такой же худой.
Хильдегард Тронстейн был человек суровый и немногословный. Подойдя к воротам, он сказал:
– Вот и ты.
После чего стал ждать, что скажет непрошенный гость.
Купец достал из сумки бутыль, повертел на солнце, помахал этикеткой и молвил:
– Ты только посмотри, что я привёз. Пойдём, разговор есть.
Тронстейн отодвинул воротину, впустил купца, кивнул на лошадь:
– Оставь Ингмару, – и требовательно гаркнул в сторону конюшни: – Эй!
У него этих «Эй!» на разные лады был целый мешок, и каждое кому-то предназначалось. Все слуги в поместье знали своё «Эй!». Тронстейн быстро вколачивал понимание.
На зов тут же явился сын управляющего, приставленный к лошадям. Его можно было видеть на облучке, когда супруга Стена фон Стенхаузена Анна Елизавета с дочерью Рёмундой Клодиной приезжали в город.
Выглядел он лет на шестнадцать-семнадцать, а сколько было на самом деле, купец не знал и никогда не спрашивал. Не по годам рослый, он уже сейчас был шире отца в плечах, и обещал вымахать дальше. В отличие от Хильдегарда, Ингмар выдался черноволосым и скуластым. Длинный нос и подбородок, на котором пробивался юношеский мох, указывал на сродство с Тронстейном, но глаза были совершенно звериные, с диким блеском. Ингмар отличался буйным нравом, который смирял кулаками и кнутом отец, но этой весной сумел отделать крепкого моряка, с которым что-то не поделил в «Медном эре». Двигался он с ловкостью и стремительностью горностая. Подростковая неуклюжесть миновала его. Сладит ли с ним дальше Тронстейн, было вопросом спорным. Если нет, то из Ингмара мог выйти отличный солдат, а пока управляющий неотлучно держал сына в хофе, сам обучая счёту, грамоте и ведению усадебного хозяйства.
– Здравствуйте, герр Малисон, – вежливо приветствовал Ингмар, забирая поводья.
– Бог в помощь, парень, – холодно ответствовал купец, чтобы подчеркнуть границу между старшими и младшими.
В усадьбе Бъёркенхольм надо было держать себя по-особенному. Короткая лестница от ижорки-скотницы до генерал-риксшульца была здесь представлена во всей полноте и с далеко разведёнными ступенями.
– Благодарю, герр Малисон, – склонил голову Ингмар и повёл Муху на конюшню.
Он был в изношенных, изнавоженных, но некогда весьма приличных сапогах. Возможно, генеральских. Всё в его одежде говорило о господской милости, призрении к нижним и ближним от щедрот и избытка. На поясе Ингмара висел короткий нож в богато обложенных серебром ножнах. Не иначе, помещица одарила. Сам Хильдегард Тронстейн своего сына не баловал.
Не говоря ни слова и не оглядываясь, управляющий двинулся к правому крылу мызы, в котором обитал с сыном. Сам господский дом был каменным, в два этажа, с башенкой и медным флюгером на высоком шпиле, который было издалека видно с любого корабля при входе в Неву. Для этого флюгер в виде кораблика со стрелой под ним надраивали песочком, чтобы горел на солнце и радовал глаз.
