Текст книги "Любимый в подарок (СИ)"

Автор книги: Селена Лан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

ЗВЕРЬ ВНУТРИ

В тёплой избе теперь жили все – и Фадей, и солдат из крепости. Братец спал на печи, а постоялец – на ларе. В свётелке за закрытой дверью было прохладней, но наваливали две перины, в ноги клали оловянную жаровенку с угольками, да тем и спасались. Когда под боком тёплая Аннелиса – сон как в летнюю пору.

В то утро Малисон пробудился поздновато. Затемно – теперь всегда было темно, – но чувствовался час сильно утренний. Слышно было, как Фадей вывалил перед печью дрова. Коротко перекидывался словами с солдатом. Пожив среди чухны, Фадей начинал мало-помалу тянуть по-чухонски. Солдат из Ниеншанца и Аннелиса охотно учили его новым словам.

Малисон лежал с открытыми глазами. Глядел в тускло пестреющее при свете лампадки окошко, затянутое снаружи изморозью и бликующее как зеркало. Раздумывал, почему заспался и что удерживает его в постели.

Необычное было утро. И купец пробудился поздно, и солдат не торопился в крепость.

Когда на улице развиднелось, заскрипел снег под полозьями. По двору прошаркали шаги, в дверь для приличия стукнули, потом кто-то зашёл в сени. Солдат подхватился, как ждал.

Малисон быстро выбрался из-под перин и вышел.

Дверь в сени была открыта. В проёме был виден синий кафтан, перекрещенный жёлтыми мушкетёрскими ремнями.

– Пошли, – сказал по-шведски посланец.

– Он на месте, – ответил так же по-шведски солдат и быстро оделся.

У них всё было уговорено.

Малисон слышал, как солдат спозаранку бродит по дому, выходит во двор. «Следил!» – понял купец и тоже стал одеваться.

– Мне пойти? – спросил Фадей.

– Как хочешь, но держись за мной и помалкивай.

Аннелиса ничего не сказала и даже не удивилась. Она любила ходить по соседям. Пряталась в сенях, наружу нос не показывала, слушала в узкую щель приоткрытой двери. Однако делилась открытиями скупо, приберегая для лучшей поры, когда их возможно будет выдать с наилучшей для себя пользой. Если её не спросить, то она и не скажет.

«Они все что-то знают?» – купец вышел во двор, подвязывая кушаком овчинный тулуп.

Выборгская улица оказалась полна народу. Соседи выбрались поглазеть, а напротив ворот Саволайнена ждали сани и синела военная форма.

Рывком распахнулась дверь на крыльцо. Солдаты выдернули упирающегося Тойво. Двое волокли за руки, третий вцепился в плечи, придавливая Глумного, а тот бился с таким отчаянием, что три дюжих шведа едва удерживали. Они чуть не навернулись со ступенек. Тойво вдруг обмяк, притих и как будто сдулся, стал меньше, но тут же выдернул руку, развернулся и забился с дьявольским остервенением. Истошно заголосил и плюнул в лицо солдату.

Мушкетёры сбили Тойво с ног, повалились на него, стали заламывать руки. Они барахтались в снегу, а из сеней выглядывала мать и детишки.

Тойво принялся кричать, что его незаслуженно мучают, но к этим жалобам вся улица была привыкшая. И тогда он заорал особенно громко и зло, словно хотел кого-то запачкать, но ему не дали.

«Поделом», – подумал Малисон.

– За что его? – Фадей оробел по бродяжьей своей привычке – битому псу только плеть покажи, и весь двор в навозе.

– Должно быть, за дело, – Малисон не питал к убогому тёплых чувств, хотя и не предполагал за ним великих грехов по ничтожному состоянию Глумного. – Выпросил, верно, у кого-то из людей почтенных. Перегнул по дури палку. Сейчас узнаем.

Он заторопился к саням, потому что из избы вышел старший письмоводитель.

Голосящего Тойво закинули в сани лицом вниз. Он задрыгался, но один солдат сел на ноги, другой – на плечи. Ещё двое придерживали с боков. Тойво бился как одержимый. Казалось, силы не иссякают в нём. Возчик тронул коня.

Малисон проводил глазами своего солдата, который бежал сбоку от саней.

– Вечером нам всё расскажет, – бросил Малисон брату и ринулся наперерез выходящему со двора Хайнцу.

– Что тут случилось? Что натворил?

Клаус Хайнц воткнул в снег трость и внимательно посмотрел на купца снизу-вверх, изучающее, по-птичьи.

– Погоди, – он стрельнул глазами на удаляющиеся сани и мушкетёров. – Ты держись за что-нибудь.

– Не томи, деспот.

– За забор ухватись. Скажу – упадёшь.

– С меня угощение в кроге, – пообещал купец, желающий узнать новости первым. – А ты, Фадей, открывай лавку и жди.

Даже в Судный день было не поздно начать торговать.

* * *

Когда Малисон возвратился из «Медного эре», в лавке было не протолкнуться от скопившегося народа. Из приоткрытой двери валил табачный дым, будто заведение Малисона подпалили.

Больше за новостями ходить было некуда. Лавка Валттери Саволайнена была заперта, а сам купец сидел в ратуше и давал показания.

Егор Васильев сын Малисон вошёл в свой магазин, оттолкнув жавшегося на сквозняке Пима де Вриеса. Бюргеры расступались перед ним. Он прошёл за прилавок. Стоял на своём месте, переводя дух. Сильно пахло дрянным голландским табаком. Малисон снял рукавицы, сложил, бросил на прилавок. Купцы понемногу затихли, уставились на него с жаждой достоверных сплетен в пытливых взорах.

Малисон насладился общественным вниманием и объявил во всеуслышание:

– Тойво Саволайнен – Зверь!

Не то, чтобы бюргеры сильно удивились, но стали переваривать новость. Было слышно, как на затяжках трещит табак.

– Моя жена-покойница, Сату, Ханне, Пер, царство им Небесное, Яакко, Ута, Грит, отец Паисий – все эти жертвы его рук дело, – передал купец слова Клауса Хайнца и прибавил от себя: – Мы знаем, что убогий Тойво был, по слабости своей, одержим мелкими бесами. Однако в него вселился сам Сатана и подвиг на зверское пролитие крови. Ленсман Штумпф и юстиц-бургомистр Грюббе отыскали надёжные доказательства бесчинств Глумного Тойво и теперь займутся выяснением подробностей. Когда приедет генерал-губернатор и судья, мы узнаем историю гнусных злодеяний Тойво Саволайнена и сподобимся своими глазами увидеть подобающее возмездие.

И все немедленно обратили взоры за спину купца – на его брата, бродягу и мародёра, который был схвачен с кровавыми деньгами, но исследован дознанием и осуждён мирским судом, а потому сделался сейчас в глазах общины окончательно отмыт от падшей на него скверны.

И тогда из-за спин донёсся голос Пима де Вриеса:

– Ты сам как находишь, герр Малисон, виновен Тойво, если был одержим, или нет, а грех – на Сатане, что внутри него?

Бюргеры негромко загудели, потом снова обратили внимание на главного пострадавшего, как на судью, имеющего высшее право устанавливать вину.

– Чтоб тебя волки съели и на кости твои нагадили, Пим де Вриес, – ответил купец на козлячий вопрос.

СЫН

– Фредрик, приведи допрашиваемого к присяге, – велел юстиц-бургомистр.

Собрались в большом зале ратуши по одну сторону стола для заседаний, чтобы своими ушами заслушать показания купца Валттери Саволайнена.

Допущены в зал были только самые достойные: бургомистр Ниена, юстиц-бургомистр, проводящий допрос, старший письмоводитель – для перевода с финского, на котором Саволайнен мог дать исчерпывающие ответы, ленсман, чья заслуга была неоспоримой, пастор, могущий пролить свет на тёмные места и задать наводящие вопросы относительно семейной жизни подозреваемого, писарь – для записи показаний и мелких дел.

Ратманов не пригласили, чтобы не разносили в народ сведения, могущие повредить следствию.

Королевский фогт засиделся вчера на крестинах и крепко занедужил, чтобы отвлекаться на такое ничтожное дело как допрос главного свидетеля и отца подозреваемого в восьми убийствах.

Фредрик запер на засов входные двери, и почтенное собрание перешло к самому интересному – выяснению, как слабоумный Тойво дошёл до жизни такой.

– Герр Саволайнен, после того, как вы поклянётесь на Четырёх Евангелиях, нарушение этой торжественной присяги приведёт к тому, что от вас отвернётся Святая Троица на Небе, и после Страшного Суда вы будете ввергнуты в геенну огненную на веки вечные, – объяснил набожный писарь.

Пастор Фаттабур достал платок и вытер со лба хладный пот. Не выражая гласного протеста, но как бы намекая для очищения совести: «Какой дурень!»

Клятва была принесена. Фредрик вернулся на своё место и взялся за перо. Бургомистр юстиции задал первый вопрос, а Клаус Хайнц начал переводить в точности, как рассказывал Саволайнен:

– Вы думаете, он был хорошим, мой сын? Тойво не был никогда хорошим, только в колыбели. А когда он стал расти, стало ясно, что это подменыш. Или ещё что. Не от моих чересел произошёл он на свет. Я скрывал, как все родители таких, которые не родители даже, а опекуны, вот так-то. Как дети, бывает, берут птицу со сломанным крылом и выхаживают, чтобы потом надругаться над нею. Но мы-то с Лаймой думали, что Тойво – наш сын, а не иное что невесть откуда. Мы бы и не зачали такого никогда, если бы знали, чем обернётся. А если бы потом начали догадываться, что с него вырастет, так лучше бы головой о камень. Так и сделали бы ещё в Саво, как на духу говорю.

Пастор осенил себя крестным знамением. Его губы зашептали молитву. Страшные слова, которые Валттери Саволайнен произносил только на исповеди, теперь зазвучали прилюдно.

– Я бы понял ещё, если б он рос таким с колыбели. А ведь он нормальным был! Когда подрастать начал, зубы вкось пошли, и надо бы нам было беспокоиться, но мы с Лаймой думали – мало ли что бывает? Однако потом Тойво не переставал мочиться во сне, как младенец. Вот когда мы заподозрили неладное. И в храм ходили, и бабку звали отшептать, да всё впустую. Порчу на Тойво навели, так мы думали, только не знали, кто навёл. А когда он подрос, то повадился бить кур, хвать за голову и давай крутить. Цыплят давил просто ладонью. И тогда мы с Лаймой сообразили, что это – подменыш. Нечисть крадёт из колыбели человеческих детей и подкладывает своих, ненужных. Видать, с нами эта беда приключилась. А когда Тойво принялся поджигать стога в поле, нас чуть на вилы не поставили. Вот мы и перебрались из Саво куда подальше, где нас не знает никто. В Ингерманландии Тойво как будто полегчало. А потом родилась Хилья, и он стал за ней подглядывать. Ещё и Ритва народилась. Мы не допускали Тойво к младенцам, но мать заметила, что с гусями творится что-то неладное. Тойво уже двенадцать исполнилось, и гуси стали хромать, а потом принялись дохнуть странной смертью. Мы перестали держать гусей, раз уж они у нас не приживаются…

– Вы заставали Тойво за совокуплением с птицей? – спросил бургомистр юстиции, а Клаус Хайнц перевёл на финский.

Саволайнен повесил голову и долго смотрел в пол. Он сидел на стуле, одинокий, посреди пустого зала заседаний. Прибитый пристальными взглядами дознавателей.

Снисхождения не было даже в глазах пастора. Если купец решил признаться во всех чужих грехах, преподобный Фаттабур на время утратил к нему сочувствие.

– Да, – хриплым голосом выдавил Саволайнен из своего нутра ужасное свидетельство. – Заставали. Не раз. Я порол Тойво как мог. Сажал его в погреб. Кормил хлебом и холодной водой, чтобы он обессилел. Мы и сейчас так делаем.

– Тойво вам возражает? – спросил Генрих Пипер.

– Нет, – трескучим голосом проронил Саволайнен. – Перестал возражать. Он понимает что-то про себя. Но что – Бог весть. Он жалуется соседям, и только.

– Здесь, в Ниене, он поджигал? – спросил Грюббе.

– Пытался поджечь сеновал, – купец поднял голову и скорбно посмотрел на него. – Я застал и потушил.

– Он совокуплялся со скотиной?

Плечи Саволайнена обвисли, голова упала, будто из него выдернули хребет.

– Да, герр Грюббе. Всё время. Мы для этого держим овец – чтобы он не посягал на девочек. Порка мало помогает ему. Тойво понимает, что это плохо, но совсем остановиться не может. До первого снега мы держим его на сеновале, а зимой он спит в сенях. Там же и посуду режет.

«И может незаметно ходить по ночам, куда ему вздумается», – подумал Хайнц.

– Зачем ты подарил ему цепочку со змеёй? – грубо и резко сказал юстиц-бургомистр, протягивая над столом украшение.

– Дарил? – удивился купец. – Я никогда Тойво ничего не дарил. Какую цепочку? Зачем ему? Он не носил ничего ценного.

– Где он её взял?

– Не знаю, – замотал головой Саволайнен. – Такие ценности не носит даже моя Лайма. А Тойво? Это бабское украшение. Да и взять ему неоткуда.

– С кем водит дружбу ваш Тойво? – поинтересовался ленсман Штумпф.

– Когда Тойво в себе, он общительный и добрый малый, – заторопился Саволайнен, но Грюббе его прервал:

– Вы находитесь под присягой, которая является залогом спасения вашей души. Отвечайте правдиво, пока у вас есть возможность засвидетельствовать истину, чтобы не менять показаний перед судом, а нам для окончательного выяснения не пришлось подвергать вас пытке.

Он сказал это на ломаном финском, но Хайнц понял, что Саволайнен понял.

– Тойво все недолюбливали за то, что он иногда издевается над людьми словесами и гримасами, но девицы его жалели.

– Кто именно?

В ратуше наступила мёртвая тишина.

– Ута, дочь шорника Хооде?

Саволайнен сидел в оцепенении. Он, казалось, не понял. А потом как понял!

– Ута? Нет! Она в его сторону вообще не смотрела. Линда была его лучшей подругой. Может быть Эльза, временами. Но Ута? Они в последний год стали перебрасываться словами, – боясь пытки, купец говорил, что на самом деле видел. – Но они всегда переговаривались через забор. Герр Хооде недолюбливает нас и относится, можно сказать, с неприязнью. Спросите соседей! Он не нашей общины и не нашего языка.

– А дети ваших соседей и по всему вашему концу? – въедливо осведомился ленсман.

– Они были заодно, – промолвил подавленный сыплющимися со всех сторон вопросами Саволайнен.

ГРЕХИ НОЧИ

Финн как следует не пьян, пока может лежать, держась за пол. Валттери Саволайнен и не напивался по-настоящему. Отлежавшись, он поднимался, чтобы снова усесться за стол в «Бухте радости». Он всегда возвращался домой на своих ногах, иногда ведомый под руки сердобольными бюргерами. Лавку он почти не открывал. Пятно позора Саволайнен смывал самым надёжным средством и поодаль от честных горожан – в опустевшем бордингаузе, куда к нему потянулись сочувствующие. А хозяин стал привечать в пустую зимнюю пору источник эре и марок – вожака нечестивых и его свору, не более грешных пред лицем Господа, нежели моряки.

Даже вдовые чухонки с окрестных деревень, прознав о неурочном изобилии, принялись снувать к месту работы, и на них находился спрос.

В ратуше сидели два баварца, как их стали называть горожане, отчуждая от себя, – Грюббе и Хайнц, приплывшие с далёкой чужбины на одном корабле. Люди без прошлого, как многие в этом городе. Они вызывали на допрос людей с прошлым и дотошно расспрашивали об их соседях. Допрошенные под присягой без утайки рассказывали всё, о чём спрашивали, добавляя от себя многое из того, что накопилось за годы жизни в Ниене, да припоминая старые обиды, потому что в Мекленбурге тоже были соседями, и всем находилось, что делить. С каждой дачею показаний список вопросов приумножался. Два ушлых баварца выуживали из бюргеров и их жён всё больше и гуще, а горожане начали разделяться на тех, кто облегчил душу и встал на сторону следователей, и на тех, кто облегчил душу и встал на сторону купца Саволайнена.

Они тем более сплотились в «Бухте радости», что на сторону купца Саволайнена перешёл купец Малисон. Они собирались за длинным столом, голова к голове. Изливали душу и перемывали кости противной стороне.

Вызываемые на допрос бюргеры распустили злые языки и охотно рассказывали правду. Так один оговаривал другого, а вместе они единогласно свидетельствовали против третьего. Кронофогт и юстиц-бургомистр не могли оставить без внимания ни чьих наветов, а, посовещавшись вечером, составляли список тех, кого надо было вызвать для снятия показаний по вновь открывшимся обстоятельствам, и следующий день был ничуть не лучше минувшего.

Принимали они свидетелей каждый в своей комнате и со своим писарем, но поток, разделённый надвое, вдвое меньше не становился. Он и не думал иссякать. Канцелярия тонула в бумагах. Клаус Хайнц, читая и распределяя их, с ужасом думал, кто будет это всё переписывать набело. Он отсеивал заведомо не относящиеся к убийству показания, выделяя нужные для компендиума, который сам и напишет к прибытию выездного суда, но и прочие рассказы представляли большую ценность. Они преподносили блюстителям ниенского благочестия ловчие крючья, на которых болтались фактически все добрые бюргеры с семьями и немало народа из окрестных деревень и усадеб.

Время от времени Малисону счастливилось отловить старшего письмоводителя и угостить обедом или ужином в «Медном эре» с большим количеством выпивки. Последнее было предпочтительнее. Переполненный сплетнями Хайнц готов был поделиться самыми безобидными свидетельствами с самым безобидным участником дела и полностью отмытой от подозрения жертвой преступления, а Малисон не жалел денег, внимая и запоминая.

– Все они люди с двойным дном и лгут, потому что боятся, а потом боятся, что их уличат, и громоздят ложь на ложь, неправду на неправду, строя козни ближним своим, дабы отвести от себя глаза осуждающих, – молвил он как-то Хайнцу, но более не высказывал своих подозрений, а просто мотал на ус.

Купец составлял свою цепочку рассуждений.

До поры, до времени он не делился ею ни с кем.

Он размышлял и кумекал. Прикидывал возможности и способности людей. «Это не они, это не он», – производил в уме и сердце Малисон, впрочем, главным образом, в сердце.

Покоясь в тиши ночного дома, всегда на спине и заложив руки за голову, он смотрел широко раскрытыми глазами во тьму и вспоминал услышанное за день, добавляя к предшествующему знанию, будто перебирал пальцами цепь. Звено, которое не мог нащупать, должно было нести изъян Порока, и тогда оно окажется искомым. Да поди найди… Обыденного порока было во множестве, из него состояли все звенья, а Малисону требовался особенный Порок.

Тойво… Немного он знал Глумного Тойво, хотя жил рядом с ним. Дворы стояли не забор к забору, но в одном ряду на Выборгской улице. Убогого парнишку он встречал редко и почти не разговаривал с ним. Тойво чурался взрослых и на ласковое обращение отвечал истошным бредом или издевкой. Чем дальше, тем сильней она проявлялась, а потом и вовсе взял за обычай плеваться. К младшим себя однако же относился неизменно хорошо и дарил им деревянных зверушек, которых вырезал с большим мастерством.

Айна жалела его и считала, что Бог понапрасну обидел, но запрещала Сату разговаривать с ним, чтобы порча не перекинулась, и сама к Тойво близко не подходила. Вот жена Саволайнена могла зайти в гости. Лайма с Айной любили почесать языком, но и только. Приходила с детьми. Дети Малисона к Саволайненам не ходили.

Нет! Тойво не мог заявиться к ним. Он здесь ни разу не был и ему нечего было тут искать. Даже если Дьявол толкнул его на это, убогий не мог заявиться на рынок и незаметно зарезать Яакко средь бела дня прямо в лавке. Это превосходило возможности дурачка, пусть бы вёл его сам Сатана.

Купец размышлял и не верил. Зарезать Уту ночью в лесу? – Да. Старуху Грит тоже ночью? – Возможно. Хотя и не понятно, за что. Среди ночи подкараулить в церкви попа? Его Тойво не знал, едва ли видал и вообще наврядли подозревал о существовании отца Паисия. Тойво был крещён в евангелическую веру и однажды Малисон видел его с семьёй на службе преподобного Фаттабура, которую тот проводил на финском языке.

С кем же общался Глумной Тойво, который был свободен от присмотра по ночам? Только с другим таким же обитателем ночи, который выходит на двор, пока люди не видят, – с Линдой-Вороной.

Ради этого Малисон зашёл на двор к колёсному мастеру Эриху Федермессеру, живущему по соседству с купцом Бентом Бенквистом, его второй женой и падчерицей Линдой. Ремесленник из Висмара не любил шведского купца, а считал его чужаком даже на чужой земле. На добрососедском чувстве и решил сыграть Малисон.

Федермессер уже бывал в ратуше на допросе и заседал в «Бухте радости». Ждать его в бордингаузе можно было до вечера и не дождаться, а упускать время, пока мысли свежие, Малисон не хотел.

Мастер сидел на скамье, спиной к тёплой печке. Справа у ног его стояло ведёрко с наколотыми распаренными чурками. Острый пуукко снимал стружку с мягкого горячего дерева. Слева в коринке сохли готовые спицы. Он сдержанно приветствовал Малисона, не отрываясь от работы.

– Ты не просто так пришёл, – с северной германской прямотой сказал он.

– Ты прав, – Малисон к нему в гости не заглядывал, а встречал разве что в храме, на рынке, да в кроге.

Ножик шустро сновал по деревяхе. Палка на глазах превращалась в плоскую широкую спицу.

– Хочу спросить, что ты знаешь про… – купец хотел сказать «Тойво», но язык не повернулся, и он закончил после запинки, показавшейся всем многозначительной: – … Линду, приёмную дочь Бенквиста?

Ни одна жила на лице Эриха не дрогнула. Глаза продолжали пристально смотреть на деревяшку. Даже ещё пристальнее, чтобы ненароком не полоснуть по руке.

– Теперь и ты знаешь? – ровным голосом, с выражением принятия неизбежного вопросил он.

А может быть и подтверждал что-то.

Купец затаил дыхание, боясь спугнуть и желая узнать, что знал Федермессер. Он думал, что знает о Выборгской улице всё, но оказалось, что не знал многого.

– Хе, старина Бент счастлив с ними с обеими, – мстительно поведал словоохотливый мастер. – Да и падчерица не против. Господь не даёт им больше детей, к вящей радости старины Бента, – Эрих поднял взгляд и увидел купца с приоткрытым ртом. – А ты что хотел узнать?

– Этого кто не знает, – нашёлся Малисон и подмигнул: – А ты знаешь про Линду и Тойво?

Федермессер хмыкнул с видом знатока.

– Хе, гуляли по ночам как собачки, я видел. Дурачки нашли друг друга. Тойво её не боялся, а Линда созрела, да и старина Бент вконец опостылел должно быть…

– Они такие, – равнодушно сказал Малисон. – Экие неразумные божьи твари.

Купец старался говорить без осуждения, будто давно знал, а сейчас зашёл поделиться сплетнями.

– Шведская семья, – как о чём-то само собой разумеющемся рассудил мекленбуржец.

* * *

Он выследил её в ночи, изрядно прозябнув в сенях, подглядывая через щель за улицей, чего раньше никогда не делал. Луна только пошла на убыль. Было светло и морозно. Когда Линда-Ворона выбралась по своему обычаю посидеть на воротах и посмотреть на небо, Малисон был тут как тут. Он выскользнул через калитку на задворки, обошёл через проулок и пошагал по Выборгской улице, как будто домой шёл.

– Доброй ночи, Линда, – приветствовал он. – Я тоже погулять вышел.

Линда улыбнулась ему и опять задрала голову.

– Звёзды…

Изо рта её взвился парок.

На чистом небосводе необычайно густо сверкали россыпи божьих искр, поди знай все эти узоры.

«Старина Бент, – позавидовал Малисон. – Ох, ловкач!»

Они застыли напротив друг друга и любовались на звёзды, пока купец не улучил момент.

– Ута? – мягким вкрадчивым голосом спросил он как бы невзначай. – Ты знала дочку Тилля?

Линду как будто ладонью по лицу хлопнули. Она отшатнулась, спрыгнула с ворот, потонула по колена в снегу.

– Ута тоже гуляла с Тойво?

Линда схватилась за щёки и залепетала невнятицу.

– Да, ты – ворона, – подтвердил купец и спросил, стараясь говорить кратко: – А Ута? Она что? С Тойво?

– Тойво не был, – пробормотала Линда-Ворона. – Тойво не мог.

– Почему не мог? – негромко спросил он в тон несчастной йомфру.

Линда посмотрела на него. В сереньких прозрачных глазках появились проблески разума.

– Ута водилась с молодым кучером из усадьбы герр Стена, – объяснила она необычайно внятно, словно успокаивая себя. – Что ей мой Тойво?