Текст книги "Приключения-76"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

– Ну а теперь? – спросил Андрей. Он впервые подал голос с той поры, как Аскар-Нияз начал рассказывать.

Аскар-Нияз фыркнул в ответ:

– Стал, видите ли, негоциантом. Торгую каракулем на подрядных началах. Облапошиваю нищих крестьян, скупаю за полцены шкурки, а с меня сдирает собственную шкуру почтенный Мирахмедбай, да икнется ему спросонья. – Аскар-Нияз откупорил новую бутылку. – Газетам здешним не верю, а западные почти ничего не пишут. Кто-то пустил здесь слух, что медресе у Ляби-хауза большевики или эти, как их, комсомольцы взорвали.

Андрей пожал плечами.

– Я был там недавно, – сказал он. – Все на месте, и базар с куполами, и мавзолей Самани.

– А на минаретах по-прежнему аисты?

– Стоят все так же, поджав ногу.

Впервые за время беседы лицо Аскар-Нияза потеплело. И вдруг он поднял на Андрея изрядно отяжелевший взгляд.

– А вы не пьянеете, – сказал он, словно изобличая в нечестности.

Андрей усмехнулся.

– Счастливая особенность, – ответил он. – Мне самому кажется, я лыка не вяжу, а внешне ничего не заметно.

– Тогда еще по одной. – Аскар-Нияз взял бутылку.

– Ладно, – согласился Андрей. – Только если буду сбиваться, не обессудьте.

В тот поздний час, когда в большом доме Мирахмедбая светилось единственное окно и на занавеске были видны две тени – всклокоченная голова Аскар-Нияза и другой профиль, четкий, нездешний, – в жандармском управлении плотный офицер встал навытяжку перед столом, погруженным в полумрак. Свет, падающий из-под абажура, выхватывал лишь нервные руки человека, который сидел за столом, вертя в пальцах тонкий карандаш. Офицер стоял давно. Он был грузен и покачивался от усталости, но присесть без позволения не решался. Он только вытащил из кармана платок и торопливо отер лоб и полные щеки.

– Значит, радиолампы? – задумчиво произнес тот, кто сидел за столом.

– И детали, и инструменты, эффенди, – подтвердил офицер.

– Так, – карандаш на миг остановился. – За незаконный перенос через границу этих вещей полагается уголовное наказание.

Офицер едва заметно пожал крутыми плечами.

– К сожалению, эффенди, в перечень еще не успели внести радиолампы. Но если бы они и были внесены, Долматова не следовало бы судить. – Он помолчал и добавил: – По крайней мере – пока, эффенди.

– А если он завтра взорвет шахские казармы или отравит воду в канале?

– Вы пугаете меня, эффенди, – сказал офицер. – Здесь полным-полно русских и всяких иностранцев, но никто из них ничем подобным не занимался. Даже те, кого мы повесили как шпионов.

– Кто следит за Долматовым?

– Мне удалось привлечь к этому самого Мирахмедбая. Я сумел сделать так, что русский поселился именно у него.

– Это не вызвало подозрений у Долматова?

– Нисколько, эффенди! У Мирахмедбая живут самые благородные беженцы из русского Туркестана, осевшие в городе. – Офицер несмело улыбнулся, дрогнув литой щекой. – Узбекскую знать не надо настраивать, – сказал он. – Глотку перегрызут любому, едва узнают, что он продался Советам.

Нервные пальцы уперлись в стол. Человек приподнялся.

– Змею убивают, не дожидаясь, пока она докажет, что ядовита.

– Я это знаю, эффенди. Но прежде терпеливо дожидаются, чтобы она доползла до своего гнезда и показала, где змееныши.

– Что вы предпринимаете, помимо наблюдения? Или ждете, пока Долматов сделает первый ход?

– Мы решили проверить его на Гусейне-заде.

– Это еще кто такой?

– Обыкновенный подонок, официант из «Розы Ширака». Попался на торговле гашишем и поддельными бриллиантами. Пустим его в дело, а потом – дюжина подзатыльников, и пошел вон!

– Каким образом может помочь вам этот ничтожный?

– Он жил прежде в русском Азербайджане, знает язык и некоторые обычаи. В частности, усвоил, что русские, а большевики тем более, в беде своих людей не оставляют.

– Понятно. Но надо, чтоб этот ваш Гусейн сыграл натурально.

– О, будьте спокойны, эффенди! Мы подготовим его так, что он сыграет свою роль лучше любого артиста из шахской труппы.

Карандаш лег на стол.

– Можете идти, майор, – сказал голос.

Офицер поклонился и отступил к двери.

– Я доволен вами.

– Я слушал вас, и мне казалось, что в детстве мы поменялись судьбами, – начал Андрей. – Мой отец отдал меня в здешний лицей, хотя я ожидал, что меня отправят в Россию в военное заведение. Я учился с сыновьями местной знати. К слову: вчера, что ли, встретил я Шахруха Исмаили. Родитель его, помнится, владел огромными нефтеносными участками на юге. Когда-то в лицее этот самый Шахрух Исмаили научил меня играть в нарды, и мы, бывало, ночи напролет резались с ним, тайком от воспитателя, разумеется... Так вот: вчера этот Шахрух вышел из автомобиля, почувствовал мой взгляд (я-то сразу его узнал) и словно споткнулся. Я все ждал – подойдет ли? Но он лишь остановился на мгновение и тут же скрылся за дверью своей виллы.

– Шахрух Исмаили сейчас большой чин в департаменте иностранных дел, – вставил Аскар-Нияз. – На прошлой неделе газеты писали, что он вернулся из Германии: ездил туда с какой-то миссией.

– Вот как, – сказал Андрей. – Впрочем, бог с ним. Карьера была ему обеспечена с колыбели. Но я отвлекся. Итак, обучали нас в лицее и разговаривали с нами на трех языках. В быту – на местном, на уроках богословия – на арабском, а историю, математику, гимнастику преподавали англичане. Я пробыл в лицее восемь лет и к окончанию его прилично владел тремя языками. Лицей считался сугубо светским, но все же я смог там познакомиться с кораном, с ритуалами и, бывало, повергал в изумление мусульман – друзей отца, когда шутки ради начинал подражать богословам, спорящим о толковании той или иной суры.

Я лишь догадывался, какое будущее прочил мне отец. Он часто говорил об исторической роли России на Востоке, о том, что нужно создать сильную оппозицию англичанам. Он продолжал повторять это, хотя в Петербурге давно произошел большевистский переворот, русское представительство при дворе было упразднено, и Дмитрию Павловичу Долматову, недавно произведенному в генералы, пришлось снять погоны и заняться коммерцией.

К этой деятельности отец, конечно, оказался мало приспособленным. Все его начинания рушились. Он метался из города в город, иногда брал меня в свои поездки, и я с болью наблюдал, как беспомощен он, волевой генерал, среди мелкого жулья, понаторевшего на подлости.

Он, кажется, судился, получил жалкую неустойку и вскоре решил вернуться в Россию. Я учился тогда в выпускном классе. Мне шел шестнадцатый год.

...С улицы донесся сдавленный вопль. Андрей вгляделся в кромешную тьму.

– Обычное дело, – произнес Аскар-Нияз, – кого-то укокошили. Утром явится полиция, уберет на свалку труп и составит протокол. Убийце – конечно же, неизвестному! – удалось, как всегда, скрыться от бдительного ока закона. – Он поежился и попросил: – Закройте, пожалуйста, окно: ночи тут ледяные. – Глаза Аскар-Нияза стали трезвее, и теперь Андрей заметил, что они янтарны.

Аскар-Нияз уже не предлагал выпить. Было очень поздно; и все же никому из двоих не хотелось спать.

– Я не сказал ни слова о своей матери. Наверное, потому, что я ее почти не помню. Как я узнал много лет спустя, она была полячка, дочь ссыльного шляхтича, родившегося в России. Однажды я рылся в отцовской библиотеке и нашел фотографию женщины с красивым, но по-мужски волевым лицом и спросил у отца, кто это. Он сперва растерялся, что было на него непохоже, но тут же рассердился и отчитал меня за то, что я без спросу беру его книги.

До сих пор не знаю, что между ними произошло, почему она оставила отца, когда мне исполнилось три года? Почему не взяла меня с собой?

Отец так и не женился вновь. Воспитывала меня нянька, затем гувернер-швейцарец, милейший господин Кон. Он, кстати, научил меня стрелять из лука, играть в теннис и болтать по-французски. Уже обучаясь в лицее, я проводил с господином Коном воскресные дни и каникулы...

Андрей на секунду умолк.

– Хотите, Андрей Дмитриевич, я заварю чаю по-нашему, по-бухарски? – спросил Аскар-Нияз. – Всего десять минут. – Он вышел на кухню, а Андрей застыл в кресле, прикрыв глаза. Брови его были сведены к переносице, уголки губ изредка вздрагивали. Впрочем, вернувшись с чайником, Аскар-Нияз не заметил этого.

– Прошу, Андрей Дмитриевич, – сказал он, протягивая пиалу и сделав левой рукой едва заметное движение к сердцу. – Скажу по чести: вкуснее напитка не знаю. – Он налил себе и, смакуя, отпил глоточек.

– Итак, отец решил вернуться в Россию. Здесь, пожалуй, начинается самое главное и, не скрою, самое печальное, и самое радостное, что было пока в моем жизни.

Мы перешли границу на удивление свободно. Я даже не заметил, как это произошло. Долго ехали по пересохшему руслу, затем по пескам, к вечеру спешились у чайханы, присели на помост, и я обратил вниманием на портрет Ленина в траурной ленте. Отец перехватил мой удивленный взгляд.

– Вот мы и дома, – сказал он.

Как сейчас, вижу отца. В белой полотняной рубашке без ворота, с загорелой грудью, с русой короткой бородой, он был похож на агронома или землемера – на русского интеллигента, давно живущего в Азии.

В ту пору в Ташкенте нетрудно было выправить документы на чужое имя и жить беспечно. Кое-кто так и сделал. Сын митрополита туркестанского, к примеру вступил в партию и до сих пор, никем не узнанный, преподает в комвузе политэкономию.

Отец не терпел масок. Он сказал:

– Такое не по мне.

В первый же день он продал на рынке золотые часы, единственное, что у него осталось. Мы сняли комнатку в доме у одного узбека на Шейхантауре и прожили там неделю. Хозяин наш прежде не знал отца, но отнесся к нему очень участливо. По вечерам они о чем-то подолгу беседовали.

Во вторник утром отец ушел, не сказав, как всегда, куда и зачем. Больше я его не видел.

В отцовском пиджаке я нашел несколько рублей и уже знакомую мне фотографию. Теперь я не сомневался, что это – моя мать. На обороте фотографии появилась надпись, сделанная рукой отца: «Париж. Госпиталь Сент-Себастьян. Доктор Августина Валевская».

Отец, очевидно, догадывался, что может не вернуться. Я все-таки заплакал. Вошел хозяин и сказал:

– Зачем плакать будешь? Папашка, наверное, поехал куда-нибудь. Скоро обратно придет. А ты живи здесь. Я тебя гнать не буду, и деньги платить не надо. Жалко, что ли? Утром тебе лепешку, чай дам. Вечером – шурпа.

...Аскар-Нияз вздохнул и восхищенно покачал кудрявой головой.

– Наши узбеки – золотые сердца!

– Да, узбеки, – задумчиво произнес Андрей. – Только ли? Слушайте, что было дальше.

Кое-что я все-таки сокращу. Начинается не лучшая в моей биографии страница. Я отправился в Москву. И сразу же на Казанском вокзале попал в облаву. Милиция искала, конечно, не меня, но я все-таки бежал и, само собой, оказался вместе со спасавшимися уркаганами – вокзальным жульем. Они меня мгновенно приняли за своего и укрыли у себя на хазе – в каком-то заброшенном депо, а приглядевшись, сочли малахольным – уж очень не по-ихнему я разговаривал.

Как-то мы пьянствовали в ресторанчике на Сретенке, и я даже не помню, как меня забрали. Было следствие, суд. Я получил шесть лет, но как несовершеннолетний был помещен в трудовую воспитательную колонию имени Дзержинского. Да, да! Имени того самого Дзержинского, который руководил пресловутой ЧК. Я видел и самого Дзержинского незадолго до его смерти. Детские дома и заведения принудительного воспитания создавали после революции чекисты. Нашу колонию организовал сам Дзержинский. Он был нашим шефом и изредка приезжал. Сознаюсь, он поразил меня: интеллигентностью и, можете не верить, обаянием!

Вскоре я числился одним из примернейших воспитанников. В школе мне учиться было незачем: сама учителя порой обращались за справкой ко мне, и вот одна пожилая преподавательница иностранных языков, звали ее Ольга Павловна, уговорила начальство, и мне разрешили поступить ва рабфак, хотя я не скрывал, что мой отец – генерал. Безусловно, помогло то, что Ольга Павловна пользовалась повсюду безграничным доверием. Муж ее был приближенным Ленина. Он умер вскоре после Октябрьского переворота.

Я был единственный аристократ среди рабочих парней и девушек, и приходилось мне туго, но я выдержал; и два года спустя стал студентом Бауманского технического училища. Меня торжественно проводили из колонии, выдали на прощание бумажный костюм и фанерный чемодан, назначили стипендию, правда, такую скромную, что едва на обеды в студенческой столовке хватало. Ольга Павловна тоже не забывала и время от времени поддерживала то посылками, то деньгами.

– Если бы вы поливали большевиков грязью, я, пожалуй, усомнился бы в вас, – ответил Аскар-Нияз. Он слушал, смежив веки. Смуглое лицо его было неподвижно. Только жилка у седого виска билась часто-часто.

– Слушайте дальше, – продолжал Андрей, – вы убедитесь, что из чаши горечи я тоже хлебнул там сполна. Три года учился я на радиотехническом факультете, только что открытом, самом, на мой взгляд, интересном. Учился успешно, что тоже сослужило мне добрую службу.

Почему я решил уйти? Клянусь, не потому, что не люблю Россию. Впрочем, клятвы звучат неубедительно. Просто я понял, что в России у меня нет будущего. И потом, мне нужно попасть в Париж. Вы понимаете, почему.

Меня выручило радио. Я был специалистом, и очень скоро обо мне узнали по всей длинной дороге от Красноводска до Ташкента и на пограничных заставах – тоже.

Полтора месяца назад судьба улыбнулась мне. Командир одной из застав, кстати, весьма симпатичный человек, жаль, что из-за меня его накажут, попросил исправить его домашний приемник. Он только что привез этот семиламповый аппарат из Москвы, очень гордился им, но приемник тут же вышел из строя. Поломка была пустяковая: пробило конденсатор, и все-таки я умышленно возился до вечера, пока командир не уехал на посты. Тогда я решился. Дома комсостава не охранялись. Я сказал супруге командира, что обещал заглянуть в сельсовет, взял свои инструменты и пошел в темноте тем самым путем, который мысленно проделал многократно. Ночь я провел уже на этой стороне, зарывшись в песок, а на рассвете вышел к посту, где меня и арестовал бдительный сержант с усами, как у тигра.

Остальное вам известно...

...Андрей посмотрел на окно, бледно посиневшее, и произнес по-арабски:

– И тут Шехеразаду застало утро, и она прекратила дозволенные речи.

– У нас в запасе еще тысяча ночей, Андрей Дмитриевич, – откликнулся Аскар-Нияз. Помолчал и добавил: – И тысяча дней.

Кларнетист откинул напомаженную голову. Казалось, он спит. Лишь короткие пальцы ловко прыгали по блестящим клапанам, и мелодия танго, знакомая всему миру, но окрашенная здешней, восточной, печалью, лилась в низкий зал.

Рядом с кларнетистом, почти лежа грудью на клавишах, старался пожилой тапер.

Шесть столиков стояло в сумрачном зале ресторана «Роза Ширака», принадлежащего Селиму Мавджуди. В углу, справа от двери, сидели Андрей, Аскар-Нияз и Семен Ильич Терский, тоже жилец Мирахмедбая, бывший зарубежный сотрудник газеты «Русь», усталый человек средних лет, с ироническим губастым лицом. Чем добывал себе хлеб Семен Ильич, ныне для многих было загадкой. Взгляды его на жизнь были тоже туманны. Одинаково желчно отзывался он и о большевиках, и о местных набобах, и о здешних европейцах, которых он любил рисовать на салфетках в виде воронов во фраках, напоминающих скрещенные позади крылья, в раздутых, похожих на зобы, манишках. Эмигрантов он называл «господа-босяки». («Господин-босяк! Спички у вас, конечно, по бедности не найдется. Тогда позвольте прикурить по-пролетарски, от вашей».)

Время от времени Семен Ильич исчезал месяца на три, а то и на полгода, что, впрочем, было не в диковинку для всех обитателей дома, владельцем которого был Мирахмедбай. Появлялся Семен Ильич еще более подавленным, растерянным, но вскоре вновь обретал свой язвительный тон, тем более что после возвращения у него появлялись деньги, и он тратил их с безрассудной поспешностью, словно торопясь избавиться от них.

Сейчас было как раз такое время, потому-то Аскар-Нияз, едва они присели, предупредил Терского:

– Рассчитываемся по-немецки, Семен Ильич.

Замечание это позабавило Терского.

– Как вы сказали? – переспросил он и задохнулся от злого смеха. – Немецкий счет? Я согласен... – Он едва мог выговорить последние слова. Из покрасневших глаз его текли слезы.

Аскар-Нияз заерзал на стуле, но Андрей остановил его осторожным прикосновением.

– Счет-то у нас и впрямь немецкий. – Андрей доверительно наклонился к Терскому, который сразу перестал смеяться. – Да, – продолжал Андрей, отвечая на недоуменный и даже испуганный взгляд Терского, – мы с господином поручиком на днях сняли приличный банчок у одного мецената из Германии.

– У Хюгеля?

– У него, – Аскар-Нияз кивнул курчавой головой Он почему-то счел необходимым оправдаться. – Не обеднеет немец. Вы знаете, господа, полгода назад купил этот Хюгель вазочку у одного лепешечника. Маленькая такая вещичка, да еще с отбитым краем. Нарисован на ней какой-то верховой: едва-едва заметно. Так вот, я не поленился, выписал из Дрездена каталог. – Аскар-Нияз достал книжечку и подчеркнул ногтем одну строчку: «Ваза Минаи» из Нишапура, VII век, – прочитал он. – Оценочная стоимость пяти тысяч марок».

– А сколько уплатил за нее Хюгель? – поинтересовался Андрей.

– В лучшем случае, полсотни, – ответил Аскар-Нияз.

– Охота вам заниматься этой ерундой? – Терский зевнул.

– Не могу! – Аскар-Нияз стукнул по столу так, что бокалы подпрыгнули. – Грабят, шакалы, народ только потому, что он темен.

– Боже мой, господа-босяки! – простонал Терский. – В этой ли несчастной ночной вазе дело? А нефть? Вы прикинули бы, сколько ее высасывают из здешних гиблых песков! Целая стая воронов у разлагающегося трупа восточной цивилизации. Не правда ли, хорошо сказано! И ляд с ними! Мы будем пить и на все это плевать. Потому что политика – для полнокровных и широкогрудых, а мы с вами, увы... – он пошарил взглядом по залу, слабо освещенному несколькими лампочками в желтых плафонах. – Где же этот проклятый официант, черт возьми? Гусейн! Что происходит в этой яме?

В зале появился арендатор. Длинноносое лицо его было серо.

– Не гневайтесь, высокочтимые, – произнес он, сложив руки на груди. – Сейчас я сам обслужу вас. Гусейн-заде немного прихворнул.

– А хоть бы и издох, – сказал Терский. Он умело заказал закуску, рыбу, горячее и велел принести прежде всего коньяк и лимон. Потом он чуть скосил глаза на соседний столик, за которым молча застыли белокурый князь Владислав Синяев, молодой человек с нервным, надменным красивым лицом и бледная, большеглазая Ася Антонова – пара, которую Андрей ежевечерне встречал в салоне у мадам Ланжу.

– Цветы принесите, – велел Терский арендатору. – Белые.

Арендатор кивнул и удалился, пятясь.

Владик вышел из оцепенения. Он пошевелил длинными сильными ногами в блестящих кавалерийских сапогах и внятно произнес:

– Наконец-то взяли негодяя.

Терский не откликнулся, но Аскар-Нияз поинтересовался:

– Кого?

– Азербайджанца этого, Гусейна, – Владик почесал горбинку на переносье, – давно я чувствовал, что от него разит комиссарским душком! За три версты чую. – Он внимательно посмотрел на Андрея и прочел в табачных глазах спокойную заинтересованность. – Обратите внимание, господа. Даже турки сообщили об этой красной мрази, а тутошняя жандармерия только-только очухалась. Пардон, ма шер! – Владик слегка поклонился Асе.

Она безучастно курила. Лишь глубже затянулась дымом.

– Позвольте, князь, – Аскар-Нияз взял газету. – Гм-м, – произнес он, пробежав глазами несколько строк, и перевел: – «Как стало известно из неофициальных источников, один из информаторов, регулярно поставляющий сведения русской разведке, – некий Гусейн-заде, выходец из Советского Азербайджана, человек средних лет, работающий официантом...» – Аскар-Нияз швырнул на пол газету и порыскал злыми глазами по залу. – Скотина, а я его жалел! Думал, земляк, помогать надо. Задушить такого, и то мало!

– Теперь-то задушат, – откликнулся Владик. – Вы лучше о другом подумайте, поручик: сколько времени лизал этот пес нам ноги, а мы и не догадались, что он бешеный. Грош цена нашей ненависти к большевичкам, господа, ежели мы и впредь вот так будем хлопать ушами.

– Как ловко прикинулся, проклятый! – Аскар-Нияз ударил ладонью по колену.

– Вот я и говорю, – процедил Владик. – Наше время – время оборотней. – Он выдержал паузу, выпил и спросил: – Интересно бы знать, что думает по этому поводу господин Долматов-фис?[3] 3
  Фис – сын (франц.).


[Закрыть]

Музыка смолкла. Все смотрели на Андрея. Два лохматых, презираемых всеми контрабандиста, сидевшие, впрочем, в почтительном отдалении, тоже оторвались от накрашенных подруг и уставились на русского.

Андрей отпил из рюмки.

– Я не силен в философии, – сказал он, – но коль вы настаиваете, извольте: оборотни характерны для любого века, и наш, к сожалению, не является исключением. Но не это самое страшное нынешнее зло.

– А что же? – Владик хмыкнул, раздув тонкие, глубоко вырезанные ноздри.

– Я думаю, господин Синяев, гораздо хуже, сохраняя благородный профиль, жрать из грязных рук... – Андрей выдержал долгий взгляд Владика. – Простите, но я пользуюсь вашим жаргоном.

– Я вас не понял, господин Долматов, – зловеще процедил Владик. – Извольте объясниться.

– Боже, господа-босяки! – Терский вскочил и деланно застонал, вскинув руки. – Не смешите кур. Вы еще друг друга на дуэль вызовете! Давайте лучше выпьем. – Он опрокинул в губастый рот рюмку и опять посмотрел на Асю. На неподвижном лице ее не было ни морщинки, ни складки. Густо накрашенный рот. Каштановые распущенные волосы легли на плечи. Зрачки в темных глазах неразличимы. Она смотрела сквозь Терского. Мужским движением Ася смяла в пепельнице недокуренную папиросу и поднялась.

– Мы здесь без церемоний, господин Долматов, – сказала она. – Пригласите меня танцевать. – И попросила: – Танго.

– Да, мадемуазель, – поспешно откликнулся кларнетист и прикусил мундштук.

– А вы – чужой, – сказала Ася.

Андрей смотрел на нее сверху, видел веки с синевой и неподкрашенные ресницы. Он прижал ее к себе, увел, послушную музыке и его воле, ближе к оркестру и спросил:

– Кому чужой?

– Всем этим. И мне – тоже.

– Не люблю загадок, – сказал Андрей.

Ася подняла темные внимательные глаза.

– Вы – сами для всех загадка.

Андрей наклонился и, коснувшись щекою Асиных волос, произнес:

– Мне льстит этот неожиданный ореол. Но я разочарую вас: я прост. До обидного прост.

– Владик вас сразу же возненавидел, – сказала Ася. – Вы это поняли. Он туп, но нюх у него, как у гончей.

– Вы слишком зло отзываетесь о своем друге.

– Я давно забыла, что означает это слово. Так вот, учтите. Князь Синяев способен на все и не медлит с решениями.

– Благодарю. Но чем я обязан?

– Не знаю.

– Чем же все-таки я прогневил его?

– Вам это отлично известно. Именно потому вы и ударили князя по самому больному. Синяев вам этого не простит.

– Досадно, – сказал Андрей. – Тем более что я не хотел обидеть князя Синяева. Теперь он зарежет меня или застрелит? Надеюсь, все-таки не из-за угла? Это не в обычаях русской аристократии.

– Вы безумец, – сказала Ася.

– Ну вот, видите, как все просто?

Он танцевал спиной к залу. Ася смотрела через его плечо на Владика. На лице ее появился испуг. Она остановилась, хотя музыка еще стонала и контрабандисты с подругами, повисшими на их шеях, едва вошли в раж.

– Пойдемте отсюда, – быстро произнесла Ася, – я возьму сумочку и выйду к мадам Ланжу, а вы посидите немного здесь, потом поднимитесь к себе, и через полчаса мы встретимся у мечети, и вы проводите меня. Только, ради бога, не приходите ни минутой раньше!

– Хорошо! – сказал Андрей. – Я принимаю условия вашей игры. Все это довольно забавно!

Она только вздохнула и сняла руку с его плеча.

– Как он отнесся к тому, что вы ушли? – спросил Андрей.

– Это случается часто и не удивляет ни его, ни кого другого. «Здесь нет ни долга, ни печали, ни вдохновенья, ни любви...»

– Чьи это стихи?

– Ничьи. Тут все – ничье.

– Тоскливо, – сказал Андрей. – Тоскливо и трудно. Я не имею права ни о чем расспрашивать вас, но там, в России, я представлял это себе иначе.

– Что?

– Да эту эмигрантскую жизнь. Мне казалось, что общая беда объединяет.

– «Господа-босяки», – Ася вздохнула. – Чего от нас ждать? Дайте-ка папироску.

Они присели на камень у разрушенной ограды. Улица была темна и пустынна. Воздух уже прохладен, но по-прежнему насыщен пылью. В свете ущербной луны едва угадывалось скопище плоских крыш, а над ними – большой купол старинной мечети.

– Вы носите папиросы в пачке, – сказала Ася. – Придется подарить вам портсигар.

– Я оставил свой в пограничном городе, – сказал Андрей. – Вам не холодно?

– Если хотите обнять меня, не стесняйтесь; можете даже пригласить меня к себе. Я привыкла.

– Зачем вы так...

Ася вздрогнула, но тут же засмеялась, тихонько, но по-девичьи заливисто.

– Так и знала, что вас это шокирует, – сказала она. – Успокойтесь. Я, слава богу, еще не продаюсь, хотя недалеко и до этого. – Голос ее снова стал глухим. – «Вы лишаете себя своего счастья, милая», – упрекнула меня одна доброжелательная дама. Это после того, как я отказалась пойти в содержанки к одному тутошнему сардару. А он обещал райские кущи: этаж в своем европейском доме, «ролс-ройс», правда, подержанный, и жалованье, которому позавидует самая шикарная местная кокотка, я уже не говорю о дочери русского маляра.

– Сколько вам лет? – прервал ее Андрей.

Она растерялась и ответила просто:

– Много. Уже двадцать три.

– Девочка, – сказал Андрей. – Вам нельзя оставаться здесь.

– А где и кому я нужна? – зло спросила Ася. – Может, вы это знаете? Вам-то легко: вы здесь долго не задержитесь.

– Почему?

– Я же сказала, вы – чужой, – теперь она произнесла это с вызовом.

Они подошли к особняку, белевшему в темноте. Фонарь у чугунных решетчатых ворот не горел. Глухое ворчание послышалось во дворе, когда Андрей с Асей остановились у ограды.

– Кажется, друзья герра Хюгеля недовольны, – шепнула Ася. – У него – три пса. Чудесный сенбернар и две громадные овчарки. Все – гораздо симпатичнее своего хозяина. – Она просунула тонкую руку сквозь прутья и тихонько позвала:

– Галл, Галл, ко мне!

В три гигантских прыжка пес приблизился. Он вскинулся было на задние лапы и залаял на Андрея, но Ася положила руку на лохматую голову пса, и тот заурчал, повизгивая по-щенячьи.

– У вас дар укротительницы, – сказал Андрей.

Галл метнулся к нему и трижды набатно пролаял.

– Бежим! – по-детски испуганно вскрикнула Ася. Она схватила Андрея на руку.

За углом они остановились. Со стороны особняка доносились голоса. Четкий, словно отдающий команды, голос Хюгеля и другой – сердитый, глухой.

– Это курд, – сказала Ася. – Хорошо, что мы успели убежать.

– Спасибо вам, – сказал Андрей.

– Опять вы смеетесь. А он ударил бы кинжалом безо всяких разговоров. Чудовище волосатое!

– Обыкновенный дворник, наверное. На Кавказе полным-полно курдов-дворников, и никого они не убивают.

– Ошибаетесь, Андрей Дмитриевич, – сказала Ася. – Этот монстр предан Хюгелю еще больше, чем псы. Собаки меня узнают, а этот только шипит, как змей. Спит у порога на циновке. Рука всегда на кинжале.

– Вы начитались страшных сказок, девочка, – сказал Андрей. Он посмотрел прямо в глаза Асе, и впервые она не отвела их. Ему показалось, что обычная бледность исчезла с ее лица.

– Придумала я все, – сказала Ася. – Всю свою жизнь придумала. – Она вздохнула. – И герра Хюгеля – тоже. Когда бы так...

– Пойдемте, – сказал Андрей.

– Мы уже пришли, – ответила Ася. Она показала глазами на окно в маленьком двухэтажном домике, примыкавшем к саду Хюгеля.

– Да вы, оказывается, соседи с немцем! – сказал Андрей.

– Так получилось случайно, – сказала Ася. – Мы поселились здесь давно, а он всего лишь год назад снял этот особняк у Шахруха Исмаили. Есть тут такой аристократ, тяготеющий к европейцам.

– Я знаю его, – сказал Андрей. – Мы вместе учились когда-то в столичном лицее. Давно это было... Двенадцать лет назад.

– С вами тоже что-то стряслось, Андрей Дмитриевич, – сказала Ася. – Я же вижу: жизнь вам совсем недорога.

– Напротив, – сказал Андрей. – Мне еще очень много надо сделать.

– Жениться?

– Само собой разумеется. Но прежде я должен выиграть в нарды пятьдесят тысяч и научиться пускать дым из носа. Вот видите: никак не получается! – Он попытался выпустить дым носом.

– Опять вы дурачите меня, – сказала Ася. – А я не девочка. Я, если хотите знать... – Она оборвала себя и воскликнула с отчаянием: – Ладно, идите! Пусть бог вам поможет.

– А вот теперь-то мне не хочется уходить, – сказал Андрей. – Может, угостите меня чаем. По-русски, с вареньем...

Ася смутилась.

– Как? – переспросила она непонимающе. – Я же не одна.

– Слышал, – сказал Андрей. – И был бы рад познакомиться с вашим отцом, хотя время для визитов неподходящее.

– А что... – сказала Ася. – Отец ложится поздно... – Она, видно, никак не могла решиться. – Что ж, если хотите... Если вас это не испугает... Прошу.

Почти всю свою жизнь Алексей Львович Антонов – Асин отец – провел на Востоке. Война застала его за границей. В который уж раз он пытался удержать на полотне зыбкие краски заката, тонущего в сером Каспии.

Незадолго до этого одну из ранних картин Антонова приобрела Дрезденская галерея. После долгих лет подвижничества и мытарств забрезжила надежда на признание и благополучие. Алексей Львович уже мечтал о том, как поедет осенью в Египет, а вернувшись, поселится окончательно в Ташкенте, где в родительском доме жила его небольшая семья – жена, недавно окончившая Бестужевские курсы, и трехлетняя дочь Ася.

Тридцатилетний русский художник остался за рубежом. Граница закрылась, жена и дочь остались по ту сторону. Лучшие работы Антонова, отправленные им на венский аукцион, потерялись в пути. Жить стало трудно, и Алексей Львович отступил от священных правил, усвоенных в Петербургской академии художеств: он согласился расписать стены в светском дворце, недавно выстроенном на юге. Жена его, как стало ему известно, добровольно пошла работать в холерный барак, заразилась и умерла, оставив Асю на попечение семьи иерея Ташкентского. Девочке в ту пору исполнилось семь лет. Священник забрал ее с собой в Баку, а оттуда он вместе с англичанами бежал за границу. Туда, в пыльный старый город, приехал Алексей Львович, чтобы забрать Асю, и остался здесь навсегда.

Несколько лет Ася служила у Хюгеля, исправно являясь к половине девятого, но неожиданно для всех ушла со службы. Пересуды мгновенно взбудоражили тесный эмигрантский мирок. Даже Алексей Львович осмелился спросить заплетающимся языком: «Немец тебя обидел? Да, Асенька?» – «Я обидела его, – ответила Ася. – И не будем никогда возвращаться к этому. Умоляю тебя, папа!»