Текст книги "Приключения-76"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

19

Сегодня Олегу Лихареву исполнилось двадцать четыре года! Почти четверть века, можно бы подвести и некоторые итоги. Сколько он помнил себя, этот день никогда не был в семье праздником. Другое дело – именины сестренок. Бывало, даже мать изменяла некоторым своим привычкам и хлопотала на кухне, суровый отчим становился добрее.

На именины Олега не собирали гостей. Сестренки поздравят скороговоркой, мать сунет украдкой пустяковый подарок, вечером выставит на стол графинчик водки побольше. Отчим нетерпеливо наполнит стопку, скажет мимоходом:

– Ну, за твое здоровье, что ли. Расти большой...

Олег рос, взрослел. Осталась позади солдатская служба. В прошлом году свой день рождения он также провел в этих краях, вдалеке от Москвы, от Лиды. Но тогда у него были заманчивые планы и вполне реальная надежда: еще год, другой – и он наконец-то будет иметь деньги. И много. Исполнится, осуществится главная цель его жизни. И можно будет отдохнуть от постоянного страха, от ежедневной игры с опасностью. Он сможет наслаждаться жизнью, любовью Лиды, комфортом, всеобщим поклонением, которые, конечно же, обеспечат, принесут ему «бешеные деньги»...

И вот двадцать четвертый в его жизни день рождения.

Он проснулся на нарах, открыл глаза. Серенький квадратик окна был перечеркнут, зашторен частыми прутьями решетки.

– Собирайся, Лихарев, – заглянул в дверь камеры дежурный. – Поедешь, покажешь свои приемчики.

Знакомая речка Светлая сейчас была грязно-серой. Отражалась в ней сизо-мглистая завеса осенних туч, дергались на воде бурые листья.

Лихарев с независимым видом подошел к колоде гидроустановки, остановился возле нее, скользнул взглядом по лицам сотрудников милиции и понятых, приглашенных присутствовать при следственном эксперименте. Вот Демьян Рыскин, который весной встретил его так радушно и зазывал обратно в артель. Рядом с Рыскиным бульдозерист Андрей Дремов. Суровый, малоразговорчивый парень. Сколько раз работали с ним в одной смене, жгли костры, готовили нехитрое варево, толковали о жизни.

Старатели в упор разглядывали Олега. «Будто на похоронах, – думал Лихарев, – стоят у могилы и смотрят в открытый гроб...» От этой мысли, от дождевых струек, скользивших за ворот куртки, от промозглого речного ветра Олег поежился, но тотчас же расправил плечи и, обращаясь к полковнику Кудрявину, спросил деловито:

– Разрешите начать, Константин Прокопьевич?

Лихарев склонился над колодой, наметанным взглядом оценил самородок. И сразу почувствовал знакомое состояние азарта, восторженности и предчувствия удачи. Каждое движение привычно, выверено, рассчитано. И вот самородок на ладони Лихарева. Он любовно погладил его подрагивающими пальцами, вздохнул и протянул Кудрявину:

– Возьмите, Константин Прокопьевич. Мал золотник, да дорог...

– Положите его к себе в карман, – сказал Кудрявин, – эта операция тоже хронометрируется.

– Ловко вытащил, паразит, – пробасил понятой.

– Около тридцати секунд, – спокойно прокомментировал Кудрявин. – Чувствуется солидный навык и упорная тренировка.

– Секрет фирмы, – Лихарев самодовольно усмехнулся. Но сразу же нахмурился, вздохнул и, широко размахнувшись, зашвырнул в речку проволоку, которой только что орудовал. Метнулась по воде рябь – и снова неподвижна речная гладь, и хмуро заглядывает в нее унылое осеннее небо.

– Вишь как наловчился, гад! – возмущенно заговорил пожилой старатель. – Ловок! Тащит будто из чашки ложкой...

– А что ему! Пришлый! – поддержал его другой понятой. – А подумал бы, тащишь у кого? Каким потом достается нам это золотишко! Думаешь, ты самородки воровал? Ты каждого из нас, понимаешь, каждого обделял в заработке. Всю артель, семейства наши, жен, ребятишек. За такое тебя связать, камень на шею да в речку – и все разговоры...

– Спокойно, Игнатьевич! – Рыскин предостерегающе положил ему на плечо свою руку. – Не бьют лежачего. А он, хотя и хорохорится, уже на лопатках. – Рыскин посмотрел на отвернувшегося Лихарева, покачал головой и сказал: – Эх, Олег Вадимович, мы тебя встретили с открытой душой. При тебе даже выругаться стеснялись... Считали, нет на тебе ни сучка ни задоринки. А ты такое пятно на всю артель, на весь комбинат...

Лихарев гневно вскинул голову, намереваясь ответить зло, насмешливо, хлестко, но перехватил взгляд Рыскина, тяжелый, презрительный, недоумевающий, и вдруг понял: сказать в свою защиту нечего. Он сгорбился, втянул голову в плечи и, спасаясь от взглядов старателей, от холодного ветра, от неожиданного острого и жгучего чувства, захлестнувшего его сейчас, чувства, которого он прежде никогда не испытывал и даже не знал его названия, медленно и грузно побрел к милицейской машине.

20

– Что же, Владимир Михайлович, – говорил Шемякину полковник Кудрявин, – начальник управления приказал нам с вами вылететь в Москву и совместно с нашими столичными коллегами провести оперативно-розыскные действия для завершения операции «Добытчик». Но главное – это золото Костылева. Если оно существует, конечно. Все данные исчерпываются показаниями Лихарева. Придется искать по всей Москве эту Валю, сожительницу Костылева, без адреса, без фамилии, даже без примет...

По плану, согласованному с управлением внутренних дел Мосгорисполкома, три оперативные группы, составленные из работников знаменитой Петровки, 38 и красноярской милиции, в один и тот же день провели обыски в квартирах Михаила Куделько, Николая Югова и матери Олега Лихарева – Анны Александровны Медведевой.

Анна Александровна спокойно просмотрела документы сотрудников милиции, равнодушно пожала плечами: ищите, если есть такая необходимость. Заранее можно сказать: не найдете ничего интересного для вас. Эта квартира ее и ее мужа, отставного офицера Советской Армии, и двух их несовершеннолетних дочерей. Олег после демобилизации из армии дома бывал редко, особенно после того, как уехал в Сибирь. Мать отговаривала его от поездки, но он поступил по-своему. И вообще после встречи с Лидией Гапичевой Олег находился всецело под ее влиянием. Анна Александровна с самого начала была против связи сына с этой женщиной, даже запретила ей бывать в своем доме, но Олег, он очень упрям, не порывал с Лидией.

В преступление Олега Анна Александровна не верит. Это какое-то недоразумение. Олег всегда был хорошим мальчиком, любил животных, в школе заступался за маленьких. Краденого золота Анна Александровна не видела у сына никогда, и ни разу он не говорил ей об этом. После возвращения в прошлом году из Сибири Олег действительно уезжал в Закавказье, но только на отдых.

– Но когда ваш сын вернулся после этого «отдыха», – прервал Медведеву офицер милиции, – он привез немало покупок и отдал вам довольно крупную сумму денег...

Анна Александровна на мгновение отвела взгляд, потом решительно сказала:

– Я никогда не получала от сына никаких денег. И вообще все, в чем вы обвиняете Олега, – явное недоразумение. Такой мальчик, как мой сын, не может быть преступником...

Она оказалась права в одном: обыск у Медведевых не дал результатов.

В квартире Михаила Куделько полковника Кудрявина встретил высокий светловолосый парень. Он внимательно оглядел Кудрявина поверх массивных очков и сказал:

– О цели вашего визита догадаться не трудно. – Подошел к книжной полке, снял с него поролонового медвежонка, подал Кудрявину. – Вот, пожалуйста. Тюбик с пастой Олег забрал и, видимо, выбросил за ненадобностью. Фонарик тоже у него, а батарейка, конечно, заменена.

Константин Прокопьевич, поглаживая пальцами ворсистую поверхность игрушечного медвежонка, нащупал грубо сметанный шов, усмехнулся:

– Придется отвезти его обратно в тайгу. – Испытующе оглядел сумрачного, подавленного Куделько, спросил укоризненно: – Как же это вы ввязались в, такую авантюру? Или барыш был велик?

– Даю вам честное слово, я не имел от этого ни рубля. И сначала действительно ничего не знал о промысле Олега. А когда узнал... Наверное, я виноват, что промолчал, понимаете, законы мужской дружбы. – Куделько с усилием проглотил слюну и заговорил почти умоляюще: – У меня только-только началась нормальная жизнь. Учеба, интересная работа. Мне страшно потерять, сломать то, что я имею сейчас, что создано с таким трудом...

Кудрявин все поглаживал пальцами поролонового медвежонка, думал с горечью: «Детская игрушка, ставшая орудием преступления, уликой, вещественным доказательством».

– Обещать вам, Михаил Георгиевич, я не могу ничего, – сказал Кудрявин. – Но если вы говорите правду, думаю, что вас не станут привлекать к уголовной ответственности.

Лейтенант Владимир Шемякин руководил оперативной группой, навестившей квартиру Николая Югова. Хозяин хмуро осмотрел работников милиции:

– Наверное, я должен был прийти к вам еще год назад. Но пришли вы сами... Поэтому не затрудняйте себя поисками. Возьмите то, что вы ищете... – Принес и выложил на стол аптекарские весы. – На них Олег взвешивал золото после обработки его кислотами, чтобы придать, так сказать, товарный вид. А это сувениры, которые он подарил мне. – На столе появились самодельное колечко и миниатюрный золотой шарик.

Сейчас Югов проклинал в душе ту минуту, когда, не задумываясь о последствиях, впустил к себе под крышу Олега Лихарева с его тайной ювелирной мастерской, принял от Олега эти дешевенькие безделушки, написал ему рекомендательное письмо к своей теще в Закавказье. Как хорошо все шло у Николая до злополучной встречи с Лихаревым. Демобилизовался из армии, радушно был встречен в коллективе солидного научного института. Стал студентом вечернего института. Женился на девушке, которую полюбил еще в годы военной службы. Родился чудесный малыш – любимец семьи. Спокойная, налаженная жизнь, ясная перспектива. И вот теперь все это рухнет, рассыплется в прах... под тяжестью колечка без пробы и крохотного шарика, изготовленных Олегом Лихаревым из краденого золота.

Николай с ненавистью покосился на безделушки, лежавшие на столе, горячо сказал:

– Мне очень стыдно и больно. Я прошу понять и поверить: это глубокая, страшная, но все-таки случайная моя ошибка. Поверить и не ломать, не уродовать мне жизнь. А полученный урок я запомню навсегда.

В тот же вечер следователь милиции встретился с Гапичевой.

– Какая искренняя и принципиальная женщина! – обрадованно говорил он полковнику Кудрявину после встречи. – Рассказала мне все, что ей известно о преступлении Лихарева, резко осудила его...

– И подписала свои показания? – спросил Кудрявин.

– Нет, – следователь пожал плечами и слегка снисходительно объяснил: – Это вообще не был допрос. Я придал нашей с ней встрече характер непринужденного разговора. Но сформулировал свои вопросы очень точно. Завтра встретимся снова, и я запротоколирую ее показания.

– Завтра она откажется от всего, что говорила сегодня, – настаивал Кудрявин.

– Приходите завтра на допрос Гапичевой. И вы убедитесь, что вы не правы.

... – Я действительно знаю Лихарева Олега Вадимовича, – чуть монотонно говорила Гапичева на следующий день. – Была с ним в близких отношениях, но о его преступлениях мне ничего не известно. Если бы я узнала об этом, я немедленно порвала бы с Лихаревым. Я не могу по своим жизненным принципам общаться с вором...

– Как?! – воскликнул следователь. – Но ведь вчера, только вчера вы говорили обратное...

– Видимо, вы меня поняли превратно. – Гапичева ослепительно улыбнулась. – Я не могла говорить иное. Мои жизненные принципы не позволяют мне...

– Спасибо, гражданка Гапичева, – гневно прервал ее Кудрявин. – Спасибо за то, что вы так откровенно раскрыли свои подлинные принципы, истинное лицо. Для исхода дела Лихарева ваши показания не имеют особого значения. У нас достаточно объективных улик против Лихарева, да и сам он искреннее и честнее, чем вы...

– Ну, знаете!.. – оскорбленно воскликнула Гапичева.

– Да, честнее! Кражу называет кражей, а себя вором. А вы, пользуясь краденым, ломаете фальшивое благородство.

...В уютной квартире на другом конце Москвы Владимир Михайлович Шемякин тоже разговаривал с женщиной. То была Марина, первая жена Виктора Костылева.

Едва закончив институт, она уехала работать на Колыму. Там и повстречала Виктора. Недоучившийся студент педагогического института умел красиво и остроумно порассуждать на любую тему. Он показался Марине волевым, целеустремленным человеком. А главное, он был таким заботливым, нежным, любил ее до самозабвения. Они поженились, вскоре родилась дочь. Но семейное счастье оказалось недолгим.

Марина, забрав дочь, возвратилась в Москву к родителям. Костылев несколько раз появлялся у жены. Это были тяжелые дни. Виктор пьянствовал, явно тяготился семьей. И все в доме вздохнули с облегчением, когда около двух лет назад он заявил, что уходит к другой женщине. Потом из Сибири пришло известие о самоубийстве Костылева. Марина вылетела на его похороны. Этот беспутный, опустившийся вконец человек все-таки был отцом ее дочери...

Лейтенант Шемякин уже встречался с Мариной Костылевой, знал, как больно ей вспоминать о прошлом, но все же навестил ее снова.

– Извините, пожалуйста, Марина Яковлевна, но речь опять пойдет о вашем бывшем супруге, о его так называемом наследстве.

– Наследство у бродяги, – она пожала плечами, слегка улыбнулась. – Парадоксально.

– И тем не менее оно есть, – сказал Шемякин. – Во всяком случае, ходят слухи, что есть. Я не могу сказать вам всего, но нам необходимо срочно установить адрес или хотя бы фамилию женщины по имени Валентина. Той самой женщины, к которой ушел Костылев от вас. – По лицу Марины пробежала презрительная гримаса. «Она знакома с Валентиной», – понял Шемякин. – В прошлый раз вы передали мне записную книжку Костылева, которую привезли из Сибири. Мы надеялись найти в книжке адрес Валентины. Но обнаружили рядом с ее именем лишь номер телефона. Костылев, очевидно, зашифровал его. Это телефон руководителя одного крупного учреждения. Никто из сотрудников им не пользуется. Никакой Валентины там нет. А нужна она нам немедленно. – Шемякин, глядя в глаза собеседнице, продолжал доверительно: – Вот почему я пришел к вам снова. Ведь вы знаете Валентину. Бывали у нее, виделись с ней...

В настороженном взгляде Марины промелькнуло смятение. Она вспомнила о чем-то печальном и стыдном для нее. Лицо ее стало брезгливым, потом грустным.

– Откуда вы знаете? – спросила она, покусывая губу. – Впрочем, оспаривать бессмысленно. Да, я дважды видела эту женщину. Татаринцева Валентина. Отчества знать не имею чести. Работает в Москве. Живет в Кунцеве. – Марина замолкла и попросила очень тихо: – Только, ради бога, не говорите ей, что узнали от меня. Она подумает, я из мести, из ревности, из-за того, что к ней ушел... Витя. Но у меня уже все перегорело давно. А вам, чувствую, она действительно очень нужна.

– ...Спасибо, Владимир Михайлович, – тепло сказал Кудрявин, выслушав доклад Шемякина о его встрече с Костылевой. – Спасибо за инициативу в личном сыске и за ценную новость. Завтра же вместе с московскими товарищами побываем у Татаринцевой, – полковник покачал головой, задумчиво улыбнулся: – Что день грядущий нам готовит...

В одной из районных контор Мосгаза раздался телефонный звонок. Сотрудница подняла трубку, услышала женский голос:

– Пригласите, пожалуйста, Татаринцеву Валентину Григорьевну. Ах, она вышла? Очень жаль. Тогда, будьте добры, передайте ей, что звонили из почтового отделения. Пусть сегодня в четыре часа она непременно будет на работе. Мы доставим ей в контору ценную бандероль. Получили на ее имя неделю назад. И все не можем вручить.

Ровно в четыре часа к столу Татаринцевой подошел светловолосый молодой человек.

– Вы с почты? – спросила она.

– Нет, я из милиции, – вполголоса ответил Шемякин. – Вот постановление прокурора о проведении обыска в вашей квартире. Придется вам пройти со мной в машину.

Татаринцева прочитала постановление, недоумевающе пожала плечами, накинула плащ, чуть взлохматила перед зеркалом волосы. Вместе с Шемякиным они подошли к стоявшему за углом микроавтобусу. Там Татаринцеву ожидали полковник Кудрявин, оперативные работники МосУБХСС и эксперты со специальной аппаратурой.

Они приехали в отдаленный район Москвы. Полутемная лестница с щербатыми ступенями и скрипучими перилами привела на площадку третьего этажа, к двери, обитой продранной клеенкой. Едва вошли в чистую, скромно обставленную квартиру, Кудрявин обвел взглядом комнату, зорко присматриваясь к электрическим розеткам и выключателям.

– Костылев ремонтировал у вас что-либо в квартире? – спросил Кудрявин.

– Костылев ремонтировал?! – удивленно повторила Татаринцева и засмеялась. – Какой он работник по дому. Ему бы только выпить да сказки порассказать про старательскую жизнь. Один раз поменял тот черный выключатель на белый. Только и всего ремонту.

– Выключатель? – спросил Кудрявин. Снят белый выключатель. За ним, именно в том месте, где и указал Лихарев, углубление в стене. Но в тайнике пусто. Ничего, кроме пожелтелых обрывков бумаги.

Проверка специальной аппаратурой показала: других тайников и металла, скрытого в стенах, под полом, в потолочном перекрытии, в квартире Татаринцевой нет.

– Костылев не говорил вам о том, что у него имеется большое количество похищенного золота? – строго спросил Кудрявин.

– И не слыхивала, – испуганно ответила она, с изумлением разглядывая черный провал в стене за выключателем.

Кудрявин снова окинул взглядом обстановку квартиры, поношенную одежду Валентины. Судя по всему, Татаринцева говорит правду. Уравнение со многими неизвестными осталось нерешенным...

21

В небольшой кабинет следственного изолятора, где Константин Прокопьевич Кудрявин и я ожидаем Лихарева, неторопливо входит высокий парень. Тренировочный спортивный костюм кажется тесноватым на его размашистых плечах. Он останавливается у дверей, окидывает меня оценивающим настороженным взглядом, обрадованно улыбается Кудрявину и негромко, типичным московским говорком, произносит:

– Добрый день, Константин Прокопьевич.

– Добрый день, – приветливо отзывается Кудрявин: – Что-то заметно располнели, Олег Вадимович.

– Пища в основном мучная, – также выжидательно глядя на меня, безразлично отвечает Лихарев, – а движений все-таки маловато. Вот и полнею.

– Займитесь гимнастикой, – советует Кудрявин, продолжая этот пустяковый разговор для того, чтобы снять настороженность Лихарева, дать ему возможность привыкнуть к моему присутствию.

Константин Прокопьевич представляет нас друг другу и просит Лихарева рассказать о кражах золота.

Олег оживляется, явно любуясь собой, то и дело бросая на меня испытующие взгляды: в полной ли мере я понял и оценил его ловкость, сметку, находчивость, рассказывает о воровских приемах, со знанием дела рекомендует меры для предотвращения таких преступлений.

Чтобы я мог понагляднее представить его «искусство», он берет со стола пресс-папье и на нем показывает, какой величины самородки ему удавалось похищать иногда.

– В таком примерно пятьдесят граммов... – мечтательно замечает он.

И тут я открываю в моем собеседнике странную перемену. Лицевые мускулы словно омертвели, лицо стало неподвижным, маскообразным. Зато в глазах появился азартный лихорадочный блеск, длинные пальцы дрожали, нашаривали что-то в пустоте. Ровный, спокойный голос сделался прерывистым, хриплым. Сильный, красивый парень стал очень похож на закоренелого наркомана...

Такие метаморфозы происходили с ним во время нашего разговора не однажды, едва он произносил слова «золото», «самородок»... Я смотрел на него с чувством брезгливой жалости и думал о глубине его падения, о страшной моральной цене, которую он добровольно уплатил за призрачные выгоды своего преступного промысла.

НЕОБЫКНОВЕННЫЕ СУДЬБЫ

Сергей ПЛЕХАНОВ
Жор

Я кто такой? Я дремучий человек. Старикашка незамечательный. Грамотешки никакой, путного не видал ничего. Всю жизнь – тайга да река. В армию даже не взяли – хромой потому что. Я им говорю: мне ж не ногой стрелять; схоронюсь, мол, под елкой и пошел фрицев щелкать. А они: войну под елкой не просидишь. Ты, говорят, Черепанов, мех добывай – больше пользы принесешь. Мех так мех, а все же обидно было: все кровь проливают, все люди как люди, один я как черт на блюде. Угораздило же дурака ногу покалечить: мальцом еще в кузне молот на ногу сдернул... Вот и не вышло свет повидать, дальше Хантов (это так у нас Ханты-Мансийск называется) не бывал нигде. Полгода в зимовье кукую, полгода в поселке канителюсь.

Однако я почему разговор завел? Язык почесать охота? Никак нет. Я – хоть кого спросите – вообще попусту говорить не люблю. Может, характер такой, а может, в лесу обвык: все молчком да молчком. У меня вот что: проблема получилась. Смеетесь, поди: туда же, мол, колода старая, проблема у него. Потерпите зачуток – вдруг неглупое слово будет.

Не видал я свет, а мерекаю все же, что люди везде одинакие. То есть: за добро добром, за худое по лбу. Есть, конечно, волки, но большинство-то по чину жить привыкли. Вот, скажем, простой какой-нибудь человечишко, даже пусть как рыбья башка глупый – и тот кумекает, где добро, где худо. А культурный человек вообще все насквозь понимает. Он нас, малограмотных, еще научит, какую жизнь вести. Так я раньше думал. А теперь вот – проблема получилась. Слушайте почему.

К зятю моему – Тихонову Лешке – гости из Тюмени приехали: кандидат физических наук с девушкой своей. Откуда у Лешки знакомства такие? У него еще не то найдется. У Лешки в Тюмени летчик даже есть – товарищ. Как приедет в командировку, сразу к нему идет: вот, мол, Владимир Георгич, муксуна соленого вам привез. И ночует у них, и в ресторан ходят. Лешка – он вообще со всеми друг-приятель: и в поселке каждая собака за ним бежит, и куда поедет – там сразу перезнакомится. Так же, видать, и кандидата этого где-то ухватил. А тот ему и скажи: люблю охотиться да рыбалить. Лешка сразу: так давай ко мне в гости. Я, говорит, вас к тестю свезу на заимку. Вот они и прилетели.

Я тогда еще в поселке копошился: из райкоопа продукты таскал, порох, дробь – в общем, к зиме начал запасаться. Думаю, две ездки еще сделаю до ледостава, а остатки охотоведа попрошу завезти. Тут вдруг Лешка прибегает: батя, прихвати с собой моих гостей. Я говорю: «Взять не штука, а куда я провиант девать буду?» А он не отстает: ну возьми, еще разок сгоняешь. Подумал я, прикинул время и согласился – ладно, думаю, может, успею лишний раз обернуться. И охотоведа просить не надо. (Я с ним не особо лажу – нехороший мужик, из залетных. То он сортность плохую ставит, если шкуркой не задаришь, то рыбы ему дай.) Прикинул я, значит, все это и говорю: «Приводи своего кандидата, завтра по утряку поедем».

Вечером приходят. Кандидат этот – здоровенный парень, борода лопатой, очки. Девчонка у него тоже ничего – красивая такая, высокая. Обои в свитерах, в курточках новых. Познакомились, побеседовали немножко. Анна Тимофеевна моя на стол собрала, Лешка в магазин слетал за вином. Они – кандидат с подружкой своей – ахают да охают: ай да брусничка, вот так груздочки! Анна Тимофеевна на кого хошь угодит: я других таких пирогов с черемухой ни у кого не видал, такого борща во всем поселке не нюхал. А грибы да брусника – это уж у всех умеют. Ну вот, под чарку да закуску разговор, конечно, завязался: они про зимовье узнают, про жизнь мою лесную.

А что рассказывать – сами увидите. Вы нас просвещайте. У вас в Тюмени поболе интересного.

Про науку я спросил: зачем же реки назад поворачивать будут? Думал, расскажет, что да почему, а он как заругается: это, дескать, головотяпы придумывают – природу насовсем губят. И пошел: все нарушают, лес сводят, рыбу химией травят. Я соглашаюсь, само собой – и у нас тайга беднеет год от году. После войны еще, помню, на рыбалку ездить в заводе не было. Прямо в поселке переметы стояли. Мужики проверят утром, выберут себе сколько надо, остальную рыбу на берегу свалят – старухам в снедь. Теперь не так: до меня иной раз на моторке подымутся – полтораста верст. А дичи сколько было – выйдешь, бывало, из зимовья, а косачи весь конек облепили, и на лабазе сидят, и на всех березах их как мошкары. Зайца тоже мало стало – но тут года просто были плохие: то наводнение, то мор какой-то нападет.

– Ну вот, – кандидат кивает. – А отчего у вас-то тайга хиреет? У вас заводов нету, а все равно хуже становится. Это, – объясняет, – баланс повредили.

И слово какое-то к этому балансу пристегнул – на «геологический» смахивает. И вообще, говорит, жизнь наперекос пошла, никакого вдохновения нету. А я говорю:

– Что ж тебе не живется? Ты вот одет-обут, тело у тебя сытое. Изучай свою науку да открытия делай.

– Разочаровался я в науке, – кандидат сообщает. – Она, Илья Никитич, один вред приносит. Надо всем в леса уходить – самим себе пищу доставать.

Спрашиваю тогда:

– А что за наука твоя? Чего она тебе так поперек души уперлась?

– Физик я. Проникаю в тайны атомов, – и этак усмехается.

– Ну и что за тайны в этих атомах?

– А сплошной кавардак, Илья Никитич. Сами мы ничего понять не можем.

– Плохие вы, – говорю, – ученые, если так.

– Да не ученые плохие, а пределов нету: вот, кажется, раскрыл ты его до конца, этот атом, а там еще какое-то недоразумение. Поломал ты над ним голову – опять все концы завязал. Смотришь: снова частица какая-то... И главное, Илья Никитич, что мы орудие все время придумываем: то атомную бомбу, то водородную,

– Кто ж вас заставляет?

Он вздыхает:

– А само получается – сначала вроде в бирюльки игрались с этим атомом, а потом глядим: бомбу изобрели.

Я это все по-своему, конечно, пересказываю – он-то подробно объяснял, на бумажке мне рисовал. Но суть та самая – что губят они всех, эти физики...

Пугал, пугал он нас! Скоро, мол, все ископаемые кончатся, воду даже всю перепакостят. Воздуху тоже не будет, солнце дымом занесет. Только что в саван не обрядил. Вино кончилось давно, тут бы песни попеть, а он все свое ворожит. Я ему и говорю:

– Ну хватит стращать – спать не буду. Нам в шесть утра подыматься.

Положил я их на печь, сам тоже уклался. И вот у меня в голове мысли расходились: об этих неурядицах думаю, а главно – внучат жалко. Кандидат-то так сказал: может, через тридцать лет уже дышать нечем будет – в газете один американец написал. Соображаю: Вальке тогда сорок лет будет, Колюшке – тридцать восемь, Сережке – тридцать пять. В расцвете лет ведь будут – вот что досадно. Ну, мысли мыслями, а и спать надо. Поворочался – заснул.

Утром покушали плотно, лодку втроем нагрузили, брезентом груз затянули – и айда. Только-только светать стало, туманец еще по речке дымится, а мы уж тарахтим. (Я и ночью везде пройду, не зацеплюсь – сорок лет вверх хожу.) Сначала знобко было – скукожились, гляжу, мои пассажиры. Кинул я им плащ-палатку, упрятались они, подтыкали все щели, чтоб грело, и замерли. Смотришь, отошли через пяток минут, хохочут, самокрутку вдвоем смолят. В общем, освоились.

Два дня мы шли – вода прибылая, течение сильное. Ночь в зимовье у Киреева Степана спали, а назавтра опять раненько поднялись. И вот – светло еще было – к моей избушке причалили. Быстренько перетаскали все, собакам варево поставили, себе ужин налаживаем.

– Ну что, Илья Никитич, на охоту с утра или рыбачить пойдем?

– А не знаю, как вам лучше нравится. По мне, с ружьем пройтись надо. Рыбалка-то и вечером хорошая.

Так и уговорились.

Поспел ужин, сели мы за стол, бутылку вина открыли. И опять – разговоры. Я ему говорю:

– Только ты, Виктор, меня этим балансом не пугай. Лучше любопытное что-нибудь расскажи.

Долго мы калякали – он вопросы мои исчерпывал, а я житье свое немудрящее описывал. Как промышлять начал, да когда какую избушку срубил, да сколько раз косолапого стрелял. Мне ж, если повспоминать, тоже что рассказать найдется. И худого и хорошего видано.

Говорили, говорили, потом гляжу: Виктор на топчан косится – «там, что ли, положишь?» – «Ложитесь и правда, а то ломать с недосыпу будет». Задул лампу, улеглись мы – и как провалился я – намаялся за день.

Ночью разбудился – собаки воют. Выскочил на волю: «А ну, спите, заразы!» Только под одеяло забрался – они опять концерт завели. Не по себе мне: собачий вой – на вечный покой. (Я ведь не то чтобы в религию верю, а все-таки примет всяких боюсь.) Еще раз вышел, стегнул их ремнем – замолкли. Дали спокой до утра...

Вдвоем мы на охоту пошли – Вера, девушка Викторова, никак вставать не хотела: ещё, просит, полчасика посплю, еще пять минут. А я тогда говорю: да чего тебе, женщина, по болотинам шататься, спи себе под одеялком. Ну вот, пошли мы – я со своей одностволочкой, а Виктор с «автоматом».

– Сколько ж такое стоит? – спрашиваю.

– Семь сотен – заказное.

Я аж свистнул. Взял у него, посмотрел. Ничего не скажешь, богатейшее оружие. Тяжеловато, правда, да и ствол больно длинный, но работа хороша. Не то что моя берданка – тяп-ляп, годится для корявых лап. Отдал ему и смеюсь: из такой пушки целыми косяками можно бить. Он говорит: для того и делано.

Вышли в распадок, остановились прикурить. Тут, слышим, Тополь залился.

– Глухаря облаивает, – говорю. – Давай, Виктор, подбирайся.

Он папироску кинул и на Тополя пошел. А я на валежину присел, дымлю. Долго он крался, потом наконец ахнул. Смотрю, бегут ко мне с Тополем наперегонки.

– Ну, разговелся я, Илья Никитич! – веселый сразу стал, вертит этого глухаря – не налюбуется.

– Теперь, может, рябцов поманим, а, Виктор?

– Конечно.

Пошли мы тогда на прогалинку, я Тополя на ремешок взял – думал, подержу его в чаще, пока Виктор рябчиков стрелять будет.

Идти туда через болотце, а по опушке кругом него – березняк. Только мы из лесу высунулись, – глядь, а на той стороне все березы косачи обсели. Виктор сразу – хвать за ружье, а я ему:

– На кой они тебе загнулись? (У косача и мясо-то не ахти какое, а главное – перо у него гнездкое. Пока щиплешь, все пальцы заболят.) – Брось ты их, лучше рябцов нащелкаешь.

А он, будто не слышит ничего – головой мотает, а у самого на этих косачей глаз горит. Пригнулся и по болотцу к ним побежал. Сразу я его из виду потерял – там кусты, кочки высокие. Ну что ж, надо тебе пакли об этих тетеревей ломать – стреляй. Пожалел я, что Тополя на сворку взял – он у меня приучен не лаять на поводу. А то распугал бы он косачей – не сидят они над собакой. Потом вижу – выглянул ствол из кустов. Целился, целился Виктор – видать, трясло его от азарту – потом: раз! раз! раз! – все пять зарядов выпулял. И – четыре косача наземь. Я уж с кочки было встал – Тополя хотел пустить за ними, а Виктор снова стрелять. (Косач – он ведь спокойный, если не пуганый. Стрельнешь – он с ближних берез отлетит только, и никакой паники. Другой раз дюжину убить можно, а стая все сидеть будет.) И еще пяток Виктор положил. Тут уж пустил я Тополя – залаял он и бежать через болотце. Тогда только поднялись они. Выскакивает кандидат из кустов и кричит: