Текст книги "Чужак (ЛП)"

Автор книги: Саймон Кларк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

3

Вы понимаете людей? Можете угадать, какие мысли бродят в их головах? Одно время я встречался с девушкой, которая могла быть мила со мной весь день, а вечером вдруг отворачивалась и говорила, что день был полным дерьмом. Если она была мила одну неделю, то на следующей становилась совершеннейшей стервой – как будто превысила счет добродушия и старалась восстановить баланс.

Примерно то же случилось и со всем Салливаном через три дня после того, как я убил голубоглазого чужака. Маятник настроения качнулся от благодарности к ненависти. Ладно, ненависть была скрытой. Но они ненавидели меня, когда говорили «Доброе утро, Грег». Когда я привозил дрова, им с трудом удавалось оставаться заискивающе милыми. Никто ничего не говорил мне в лицо, но по сдержанным, отрывистым репликам я понимал – они любезны со мной только потому, что ничего другого им не остается. Что ж, так случалось каждый раз после того, как я делал за них грязную, кровавую работу

На это раз все получилось не совсем так.

Я вел грузовичок по привычному маршруту, выгружая связки хвороста и корзины с поленьями у симпатичных домиков с гаражами на две машины и бассейнами на заднем дворике.

– Спасибо, Грег.

– Добрый день, Грег.

– Увидимся в пятницу, Грег.

– Эй, угостись холодненькой содовой, Грег.

Да, одна и та же песня. Они пели ее изо дня в день, когда я подносил дрова к печам, на которых теперь готовили пищу. Электричество в городе подавали лишь шесть часов в сутки. Они благодарили меня, и я отвечал им тем же. Желал доброго дня. Говорил «спасибо», когда мне предлагали утолить жажду или перекусить. Но при этом легко угадывал их мысли.

Ты какой-то странный, Грег Валдива. Что у тебя внутри там? откуда ты знаешь, что у чужака плохая кровь? Может, ты возбуждаешься, когда вышибаешь кому-то мозги? Тебя не тошнит от себя самого, когда ты рубишь их топором, так что кровь заливает весь тротуар?

Ты мерзкий сукин сын, Валдива.

Да мы запросто прогнали бы тебя из города.

К черту, мы бы пристрелили тебя, ты, чудовище…

Вот что они думали.

Но разве ты сам не так считаешь?

Может быть. И тогда я и впрямь какое-то чудовище. Но чудовище ручное, домашнее. Монстр-любимчик города Салливана. Потому я не пускаю в город других монстров, куда более опасных. Монстров из внешнего мира.

Сегодня все шло по обычному распорядку. Милые, любезные приветствия. Неприязненные взгляды. А беда случилась, когда я подъехал к одному домику в самом конце улицы, где в тени вишневых деревьев стоял слегка поржавевший летний столик и с полдесятка стульев. Их было восемь или девять, подростков, покуривавших сигареты и потягивавших пиво из больших пластиковых бутылок. С большинством из них я бы с удовольствием перекинулся парой слов. Кроме одного. Этот сопляк постоянно смотрел на меня так, словно я был дерьмом, на которое он только что наступил. Его звали Кроутер. Их семья имела какое-то отношение к заводу по производству батареек в Льюисе. Кроутер был здорово пьян. Пьян и зол. Ему светило унаследовать «Кроутер Электрикл» и заделаться миллионером, только вот десять месяцев назад заводик, как и почти весь Льюис, превратился в огромную кучу обгорелого кирпича. И теперь парень смотрел на мир, как бы говоря: «Ну, мне терять уже нечего».

– Как жизнь, Валдива? – дружелюбно прокричал Кроутер, глядя на меня нарочито нагло и презрительно, словно его при виде меня распирало от отвращения.

– Спасибо, хорошо, – ответил я.

– Вижу, у тебя дровишки. – Он ухмыльнулся своим дружкам. – А для меня что-нибудь есть, а, Валдива?

– Дрова для всех, кому они нужны.

Ребята добродушно рассмеялись. Увидели, что я понял шутку и не обиделся.

– А для меня найдется, Грег?

Я посмотрел на подавшую голос девушку. Симпатичная. И улыбка у нее приятная.

Кроутеру это не понравилось. Надменная ухмылочка мигом исчезла с его лица.

– Зачем тебе такая дерьмовая работа, Валдива?

– Доставка дров?

– Ну да. Зачем тебе этот приработок? На кой собирать деревяшки, когда ты здесь и без того самый главный?

– Насчет этого не знаю. – Я вытащил пару вязанок из кузова и положил на дорожку.

– Конечно, знаешь, Валдива. У тебя же есть настоящая профессия. Развозить дрова… это… это же унижать себя.

– Платить за жилье как-то ведь надо.

– Да они отдадут тебе любой особняк. Ты только попроси. – Он показал пальцем на дом у себя за спиной. – Отдадут мой гребаный дом, если на то пошло. Вышвырнут меня вон, и я стану жить в твоей хибаре у озера. Ну, что ты об этом думаешь?

Я постарался отшутиться, надо было еще оставить немного поленьев.

– Мне большой дом ни к чему, Кроутер. По крайней мере, такой, как твой.

– Милый домик: есть, где развлечься. – Он погладил сидевшую рядом девушку по голой коленке.

– Представляю, – сказал я. – Кстати, твой отец попросил лишний галлон керосина. Где поставить?

– Счас… дай подумать. – Он сделал вид, что размышляет над моим вопросом. – Знаю… поставь туда… где не светит солнце, хорошо?

Кроутер развеселился, собственная шутка ему явно пришлась по вкусу, но приятелям, похоже, стало не до смеха. Они принялись встревоженно переглядываться, будто почувствовали что-то неладное.

Может, это пиво развязало Кроутеру язык.

– Послушай, Валдива, а каково это… ну, ты знаешь… когда расправляешься с каким-то из тех… хлебных бандитов. Ты ведь их… – Он рубанул рукой. – Ну, понимаешь…

–  Кроутер! – Девушка зашипела на него так, словно парень только что совершил крупную оплошность на каком-нибудь светском приеме.

Он не слушал.

– Знаешь, я видел, как ты с ними обходишься. Ну, скажу, то еще месиво. Я что имею в виду… ты ведь даешь себе волю, да? Делаешь из них фарш, верно? Бац! И нету головы. Бац! И рук нет. Да, умеешь ты их крошить, верно?

Теперь пьяные дружки Кроутера совсем разволновались. Стали дергать его за руки, шипеть. Я слышал, как один умоляюще пробормотал:

– Эй, перестань. Остынь, приятель. Не зли его.

– А почему это мне нельзя его позлить? – возмутился Кроутер. Громко, во весь голос. – Почему мне нельзя позлить этого ублюдка? Кем он себя возомнил, этот хренов Валдива? Всего-то год, как здесь, а уже герой, да? А что он такого делает? Ну, замесит пару каких-нибудь хлебных бандюганов за месяц, и что? – Парня понесло. Он, пошатнувшись, поднялся, приблизился ко мне и рухнул на колени. Потом сложил руки, как будто собирался молиться, закатил глаза и заголосил: – О, Великий Валдива, о, всемогущий, прости, если наговорил лишнего. Не гневайся. Не отворачивайся от меня, несчастного. Не лишай меня даров твоих. – Наверное, ему вспомнилась недавняя шутка. – Пожалуйста, всемогущий Валдива, подари мне своих деревяшек. Прекрасны деревяшки твои, о, великий Валдива! Дай же мне деревяшку. Дай мне побольше деревяшек!

Дружки Кроутера вроде бы хотели его оттащить, но смелости им хватило всего на несколько шагов. Потом они остановились, сбившись в кучку, встревоженные и напуганные. Только переглянувшись, как бы говоря, вот дерьмо, что же теперь делать?

А Кроутер все стоял на коленях, изображая кающегося грешника, но в пьяных, мутных глазах проблескивала злость.

Я постарался придать лицу бесстрастное выражение.

– Керосин будет здесь, рядом с дровами. Заеду в следующую пятницу. Если твоему отцу понадобится еще, заброшу галлон завтра, после полудня.

Кроутер вдруг вскочил, словно его потянули за волосы.

– И мы должны благодарить тебя, да?

– Послушай, мне неприятности ни к чему. Я только…

– Тебе неприятности ни к чему… Да ты сам НЕПРИЯТНОСТЬ. Не знал? Здесь же все тебе бояться, Валдива.

– Не забудь, что я сказал насчет керосина. – Я опустил брезентовый полог.

– Но я тебя не боюсь, Валдива. – Его красное, разгоряченное лицо как-то сразу побледнело до восковой белизны. – Я не боюсь тебя, слышишь?

– Кроутер. – Как будто компенсируя его крик, я понизил голос до шепота. – Успокойся, ладно?

Он перестал орать и только пялился на меня выпученными глазами, а когда я повернулся, чтобы сесть в кабину, схватил полено и запустил им в меня. Левая сторона лица мгновенно онемела. Боли поначалу не было. Отлично, сказал я себе, вернись и останови его. Но удар оказался сильнее, чем показалось в первый момент. Я вдруг пошатнулся, и когда Кроутер снова поднял полено, то даже не закрылся рукой. Боже, я не смог защититься. Помню только горящее от ярости лицо. И полные ненависти глаза. Наверное, такое выражение появлялось и у меня, когда я убивал.

4

Аутсайдер. Им я всегда был в школе. По крайней мере, я постоянно чувствовал себя аутсайдером. Всегда один. Меня никуда не приглашали. Не поймите меня неправильно, у меня были друзья, но при этом я постоянно ощущал себя посторонним, как будто что-то стояло между мной и другими ребятами. Иногда я ловил на себе их настороженные взгляды и читал их мысли.

Этот Грег Валдива… Он какой-то не такой…

Не такой?

В чем?

Почему?

Не знаю.

Я не знал ответов на эти вопросы тогда. Не знаю их и сейчас. У меня не было странных хобби, я не ставил своей целью собрать миллион оберток от шоколадных батончиков, не стремился заучивать наизусть смешные реплики из фильмов. Я не испытывал романтической привязанности к животным. Ничего подобного. Никто бы не назвал меня чудаком или отшельником. Правда, я никогда не дрался. Когда другие ребята колотили друг друга под крики возбужденных зрителей «дай ему, дай!», я же оставался абсолютно равнодушным и не визжал от восторга при виде разбитого в кровь носа. Наоборот, меня тошнило. Некоторые говорили, что я трус.

Вон идет Валдива с подносом – толкни его под локоть. Поставь ему подножку в классе. Возьми его учебник и нацарапай на обложке «Валдива-педик».В общем, ничего особенного.

Я никак на это не реагировал. Не обращал внимания. Как бы отгораживался от всего этого. Закрывался. Делал вид, что это происходит не со мной, а с кем-то другим. Впрочем, сильно мне никто не осаждал, кулаки в ход мои сверстники не пускали.

Потом все изменилось.

Помню, однажды я шел из школы домой. Мне еще не было четырнадцати. Я нес какие-то папки и книги. В парке, у качелей, как обычно расположился Чанк со своей бандой. Чанком [1]1
  Чанк (англ. chunk) – ломоть, большой, толстый кусок чего-либо


[Закрыть]его прозвали из-за толстых ляжек и мощных рук. Казалось, мускулы выпирали даже из-под кожи его наголо бритой головы. Он считался незаменимым в школьной футбольной команде. И еще он занимался боксом. За Чанком прочно закрепилась репутация драчуна. Как-то он отделал нескольких мальчишек, постучавших в его дверь в ночь на Хэллоуин. Если верить школьной легенде, Чанк расквасил им носы, приговаривая при этом: «Ну что, теперь страшно? Страшно?» Да, такой вот приятный паренек. Теперь пришла моя очередь

– Да это же мисс Валдива! – крикнул он.

В компании, кроме дружков Чанка, было несколько девчонок, и они захихикали, заводя его еще больше.

– Что у тебя там, а, педик?

Я продолжал идти. Когда начинают задирать, не поддавайся: опусти голову и делай вид, что ничего не слышишь. Стоит твоему обидчику понять, что он тебя задел, зацепил, достал, стоит ему увидеть твою реакцию, – как у него разгорается аппетит, появляется желание уколоть тебя побольнее. Поэтому самое лучшее – прикинуться этаким чурбаном. Не откликаться. Не реагировать. Не выказывать боли.

Иногда это помогает.

Но в тот декабрьский денек это мне не помогло. Видя, что девчонки повеселели и вроде как завелись от его шуточек, Чанк решил добавить газу.

– Не отворачивайся, Валдива. Подойди-ка сюда.

Я остановился. Чанк уже вошел в роль плохого парня. Он схватил меня сзади за волосы и заставил поднять голову.

– Торопишься потереть мамочке спину в ванной, а, педик?

– Я спешу, Чанк, мы…

– Ух… – Он ухмыльнулся и посмотрел на своих веселящихся приятелей, как бы ища у них поддержки. – Ух, ты. Спешишь. И куда же ты спешишь, Валдива? Какие дела у педика? Ведь ты же педик? Ну, признайся, скажи «да, я извращенец». Скажи!

Я старался удержать на лице маску безразличия.

– У моей сестры сегодня день рождения. Мне нужно…

– Вы слышали? – расхохотался Чанк. – Мистер Педик любит свою сестричку. Ну, ты даешь! Я и не думал, что ты такойизвращенец.

Он потянул за волосы сильнее, и я услышал, как они трещат.

– Валдива спешит домой, чтобы потрахаться с сестренкой в ванне.

Девушки опять захихикали. Глаза у них блестели. Они просто балдели от крутизны Чанка. Их заводило то, что он такой сильный и грубый. А он уже повернул меня к стене и, похоже, собирался вытереть моим носом кирпичи. Ему надо было разогреться перед тем, как пустить в ход кулаки. Для некоторых драка лучше секса. Помахаться один на один. В общем, Чанк готовился. Подогревал себя. Заводил. И все это время пыхтел, сопел и клял меня последними словами.

– Урод… червяк…

Он наклонился к самому моему уху и стал рассказывать, что изуродует меня до неузнаваемости, что моей маме потребуется сдавать на анализ ДНК, чтобы меня смогли идентифицировать. От него мерзко разило жареным луком. Краем глаза я видел его нос с черными закупоренными грязью порами. На веках блестели капельки пота. Он сопел от возбуждения, а потом по-настоящему ткнул меня лицом в стену, продолжая изрыгать ругательства вперемешку с вонючим дыханием.

С тех пор такое случалось не раз. Но все происходило как бы без моего участия. То есть я не сознавал, что делал что-то. Секунду назад Чанк прижимал меня к стене, и вот уже девчонки вопят: «Оставь, хватит! Отпусти его, ублюдок, ты же его убиваешь!»

Клянусь, я не помню, как это получилось. Я лишь поймал себя на том, что колочу бритую голову Чанка о стену. Повсюду кровь. Глаза у Чанка открыты, но они какие-то неживые. Самое странное – я не чувствовал ни злости, ни ярости, ни чего-то еще. И я не прилагал никаких физических усилий. По крайней мере, мне так казалось. Я словно бросал в стену большой футбольный мяч.

Парни из компании Чанка застыли в ужасе, и только девчонки пытались что-то сделать. Кричали, чтобы я остановился. Старались меня оттащить. И вот что самое удивительное – я по-прежнему держал под мышкой книги и папки. Как будто не делал ничего такого. Как будто просто стучал о стену мячиком.

Только из мячика струилась кровь, живая, красная кровь, оставлявшая на мне и на кирпичах густые, сочные пятна.

Голова у Чанка оказалась крепкая. Парень вернулся в школу после Рождества. С одной стороны, меня он больше не трогал, даже глаза при встрече отводил. С другой… Должна ведь быть и другая сторона, не так ли? Его папаша и мамаша были крупными шишками в юридическом бизнесе. Обвинив меня в нападении на их сыночка, они, можно сказать, приколотили к моему лбу табличку с приговором.

Мне назначили испытательный срок. В газетах замелькали мои фотографии, меня провозгласили САМЫМ ЗЛОБНЫМ ПОДРОСТКОМ В ГОРОДЕ. Ну и все такое. Формально же со мной обошлись строго по закону – выкинули из школы. Соседи и коллеги мамы по работе тоже повели себя как благовоспитанные, цивилизованные люди. Все было очень мило. Бывших друзей не распинают – с ними перестают разговаривать. Маму не приглашали больше на чашечку кофе. Какие-то мальчишки избили мою сестру. Ей было семь лет. Ну и все прочее в том же духе. Собачье дерьмо в почтовом ящике. Выстрел из воздушки по кухонному окну. Царапина на капоте машины, чтобы она не казалась слишком новой.

Впрочем, что вам рассказывать – вы и сами знаете. Все, как у добрых соседей. О, Господи!

После стычки с Чанком мы узнали, что такое настоящий Хэллоуин. Ночка выдалась еще та, а на двери гаража кто-то вывел аэрозольной краской ВОН! ВОН! ВОН! Мама плакала. Я хочу сказать, плакала всерьез: на свитере остались большие влажные пятна, лицо опухло, глаза еще несколько дней оставались воспаленными.

Думаете, я злюсь? Точно, злюсь. Мама не заслужила такого отношения. Как не заслужила и того, что парень, с которым она встречалась, бросил ее после всего этого.

Я начал писать о Чанке и прочем дерьме, потому что был зол из-за случившегося в тот день, когда я развозил дрова и Кроутер раскроил мне череп поленом. А каких трудов мне стоило распилить ту чертову деревяшку!

Вообще-то я собирался описать все по порядку. Чтобы были и начало, и середина, и конец. А вместо этого перепрыгнул в своем повествовании к тому, что случилось давным-давно, а потом возвратился к Кроутеру и полену. Я намеревался создать своего рода мемориал, нечто подобное той куче камней, которую складывал в память о матери и сестре.

Пусть будет великое нагромождение слов, сложенных аккуратно, плотно подогнанных друг к другу так, чтобы получилась книга, которая расскажет, каково жить в мире, полетевшем вверх тормашками.

Но как написать книгу? С чего начать? Я начал, когда сел за стол в тот вечер, после нападения Кроутера. Я сидел в домике у озера и пытался написать первую строку. Левая сторона лица, где оставило отпечаток полено, распухла, превратившись в сплошной темно-лиловый синяк. На лбу подсыхала кровавая корка, величиной с четвертак. Один глаз заплыл, жутко болела шея, но я твердо вознамерился разгрызть этот орешек.

Слова не шли. Вместо них являлись яркие образы-картинки. Они не вплывали, не просачивались робко в голову, а врывались в мозг и лопались – БУМ! – как бомбы. Без какого-либо порядка. Я видел их ясно, как в тот день, когда мы узрели все по телевизору. Тогда они взяли Белый Дом и сожгли его до основания. По знаменитой лужайке бегали тысячи хлебных бандитов. Какой-то парень с прической, почему-то напомнившей мне о мороженом – волосы у него были белые и вьющиеся – вышел, чтобы поговорить с ними. Репортер сказал, что это сенатор, помогавший когда-то тем парням, которые теперь разносили все вдребезги. Он стоял, выставив руки, будто пытался сдержать приличных размеров волну. Но хлебные бандиты просто смели его. Оружия у них не было, и они рвали сенатора на части голыми руками. Кто-то содрал с него скальп и забросил, как тряпку на дерево. Белые волосы повисли на ветке.

Эта картинка возвращается в мою память в самых мельчайших подробностях.

Вот так я и сидел, с побитой физиономией, бессмысленно глядя в окно и не зная с чего начать. На противоположной стороне озеро находилось то, что осталось от Льюиса. Говорят, когда пишешь книгу, нельзя пользоваться приемом обратного кадра, тем, что в кино известно как «флэшбэк». Какого черта? Кто это придумал? Вот вам флэшбэк, потому что я не могу выкинуть его из головы. Я помню, как первый раз пришел в Льюис. Я увидел сгоревшие дома; разбитые машины; исхудавшего – кожа да кости – пса, переворачивавшего лапой человеческий череп в надежде найти хоть кусочек достаточно свежего мозга. Я видел себя, похожего на призрак, отражением мелькнувшего в разбитом окне «Кей-эф-си», где обнаружил ящик с пакетиками кетчупа. Был ли я голоден? Господи, да у меня уже и дырки на ремне кончились. У меня была талия сидящей на диете осы. Вот так. Устроившись на поваленном кассовом аппарате, я ахал и охал, и отрывал уголки пакетиков и выдавливал в рот жгучий красный кетчуп. Черт. Да, мысленно я могу путешествовать во времени. Я вижу себя бродящим по городу, вламывающимся в сохранившиеся гаражи. В конце концов, мне посчастливилось найти машину с накачанными колесами и полупустым баком. Бензина хватило, чтобы проехать пятьдесят миль и забрать мать и сестру, прятавшихся в церкви. Обе уже были больны, только я не знал, насколько.

Голова гудит, кожа на лице стягивается, превращая его в уродливую маску. А я мысленно скольжу по воде, возвращаясь в Льюис. Прохожу мимо кинотеатра – куча человеческих костей в фойе, пауки в аппарате для попкорна. Проекционную облюбовали летучие мыши. «Вулворт» выгорел до основания. «Уол-Март» сохранился как здание, но выметен начисто. Ни банки бобов, ни бутылки пива. Ничего. Пусто.

Я скольжу между заброшенными домами. Вот какая-то гадость в ванне. Когда началась заварушка, бабуля упала и сломала бедро. О ней никто не вспомнил, ее никто не поднял. Собаки сожрали ребенка, оставшегося в доме. Грязные бассейны с липкими стенками. А что же местная средняя школа? Ох, приятель, на кладбище, пожалуй, пошумнее будет, чем в этих классах.

Я прокручиваю память назад. Проношусь мимо разгромленных складов, пересекаю дорогу, пролетаю через лежащую в руинах паромную станцию… быстрее… быстрее… еще быстрее… и вот уже мчусь над водой к Салливану.

Вечер. Горожане спокойно занимаются привычными делами. Миссис Хэтчард дает сольный концерт на пианино в «Браунс Отеле» на площади. Группа ребят спешит по Централ Уэй к кинотеатру «Миллениум».

Хо! Да это же я сам! Сижу в домике – заметьте, подальше от города. Подальше от добропорядочных граждан Салливана. Все еще сидишь, Валдива? Решаешь, как бы высказаться? С чего начать?

Ну, Валдива, с чего?

«С начала», – пищит кто-то, кто поселился у нас в голове. Тот, у кого всегда наготове какой-нибудь мудрый, но совершенно никчемный совет. Прекрасно, умняга. Попробую с начала. Как мне это помнится. Итак, самое ранее воспоминание?

Что ж, это легко.

Мама везет меня стричься. Мне было, наверное, года три. И меньше всего на свете я хотел ехать в парикмахерскую. Я так этого не хотел, что проплакал всю дорогу. Я ненавидел парикмахера, то, как он крутит мою голову, наклоняет ее вперед, потом назад и вбок. Я ненавидел его за то, что он рассматривает мои волосы. Будто там, между волосяных фолликул, происходило что-то забавное. Цирковое шоу. Но больше всего я ненавидел обрезки волос, заползавшие под рубашку, колкие, от которых жутко чесалась кожа.

– Вас постригут, молодой человек, хотите вы того или нет.

Мама произнесла это уже в десятый раз. Обычно она спокойная и довольно веселая.

Но теперь ее губы сжаты в твердую линию. Пальцы крепко вцепились в руль. Я вел себя несносно, можете поверить, ее это чертовски раздражало.

А потом я получил жизненный урок. Один из тех, которые становятся сюрпризом для ребенка. У взрослых не всегда все выходит по-ихнему, так, как они хотят.

Без всякой на то реальной причины заднее колесо машины вдруг отвалилось.

Таково мое первое воспоминание. Мама ведет машину. Я сижу сзади. Мы оба смотрим, как колесо катится по дороге. Катится быстрее, чем мы. Мама поначалу выглядит шокированной. Но потом останавливает машину (задняя ось, должно быть, оставила на асфальте изрядную борозду) и начинает смеяться. Как сумасшедшая. Я тоже смеюсь, а колесо преспокойно и неспешно катится дальше.

На мой взгляд, оно вполне могло прокатиться через весь штат.

Ну вот! Таким было мое первое воспоминание. Теперь уже нетрудно написать, что случилось потом, как все развалилось и как вышло, что я сижу в домике, а на моих шнурках засохшая кровь чужаков. Узелки не отличишь от запекшихся кровавых сгустков.