Текст книги "Бремя чисел"

Автор книги: Саймон Ингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Все видят, что она умирает, однако не в моих силах спасти ее. Что-что, а себя я успел изучить.

Вчера мне позвонили из клиники. «Селекторное совещание». По крайней мере сказали, что звонят из клиники. Кто-то назвал мое настоящее имя. Я оборвал соединение и бросил трубку.

Сегодня я снова звоню Феликсу. Снова отвечает его жена.

– Как ты там, Лавмор?

Любой, кто покупает донорскую почку, обычно должен слетать на операцию в Южную Африку или Пакистан. Но не Гридли. Не в таком он положении: полет в другую страну серьезно больного сенатора не может остаться незамеченным. Гридли настоял, чтобы ему дали насрать у себя же на заднем дворе. Со своего смертного одра, медленно убиваемый той самой почкой, которая когда-то спасла ему жизнь, он делает заявления для ФБР.

– Как дети?

В прошлом году я сделал Феликса и Лавмор поверенными в моих делах на севере Штатов. Я помог им перебраться за океан, уничтожил компрометирующие документы. Устранил бюрократические рогатки, которые могли возникнуть у них на пути. Однако, проделав все это, я стал тем самым миром, которого им следует сторониться. Я объединил в своем лице и полицейского, и правительственного чиновника, и врача, и социального работника, и махрового бюрократа. Вот почему, с подозрительной настойчивостью интересуясь здоровьем жены Феликса и двух их малолетних сыновей, я должен аккуратно выбирать слова.

Через пару часов банковские кредитные карточки и мобильные телефоны этой семьи будут заблокированы. Еще через пару часов возле их дверей остановится фургон. Я думаю, что они проявят сговорчивость и пойдут на сотрудничество. В любом случае их чикагской жизни пришел конец.

Если они позвонят в газеты, если расскажут свою историю, это уже ничего не изменит, потому что со вчерашнего дня мой американский бизнес не просто прекратил существование. Его вообще не было.

Звонок как звонок, однако еще одна Sim-карта следует за своими сородичами и находит последнее пристанище на илистом дне Арно. В таких вещах я знаю толк. Хочется верить, что я поступаю вполне профессионально. Никогда не прибегаю к шантажу и угрозам. Мир такой, какой он есть, его не изменить. Феликс и Лавмор наверняка понимают, что значит предоставить себя и своих детей на милость Иммиграционной службы США.

Венеция в ноябре. По утрам вода заливает мостовые.

Мы идем по дощатым настилам, упруго прогибающимся под нашими ногами, рассеянно останавливаясь то перед церковью, то перед писчебумажным магазинчиком, то перед уличным кафе. Капли дождя рикошетом отлетают от кирпичных стен домов. Туристы в желтых галошах кучками жмутся под навесами над входом в магазины, где торгуют сувенирами и муранским стеклом, прячутся в портиках соборов. Пошатываясь, как пьяные, мы топаем по скользким каменным мостикам, перекинутым через каналы. Такое впечатление, будто их намазали мылом. В дождь или в солнечную погоду, зимой или летом, цвет Венеции, по словам Стейси, всегда одинаковый – зеленовато-голубой, как у пластмассовой садовой мебели.

(СЧЖК-5. Галерея закрывается. Гаснут галогенные светильники, их шизофренический свет, прежде чем умереть окончательно, меняет оттенки. От голубого к сепии, от сепии к черно-коричневому.)

Мы обедаем в «Квадри», окна ресторана выходят на площадь Святого Марка. Буквально на наших глазах уровень воды понижается – за считанные минуты целый фут исчезает в крошечных дырах в брусчатке мостовой.

В центре площади ходят нескончаемыми кругами мужчина и женщина в модной одежде. Время от времени они вскидывают в воздух указательные пальцы, как будто стреляют из воображаемого оружия.

Стейси затевает с ресторанной обслугой игру «подойдите сюда, принесите то». Пусть официант высушит ее туфли. Пусть он принесет их обратно. Пусть он принесет ей любые сухие туфли. Пусть он принесет ей чего-нибудь выпить. Стейси хочет, чтобы официант знал, чтобы я знал, чтобы весь мир знал: она не собирается сидеть здесь с мокрыми ногами и без хорошего коктейля.

Жесты парочки на площади неуклюжи и неумелы. Я откидываюсь на спинку стула. До меня доходит, что я рассматривал их сквозь пузырек в оконном стекле. Оказывается, они меньше и ниже ростом, чем я предполагал. Это дети.

Паоло и Эдуардо. Так зовут сыновей Феликса.

Я говорю Стейси:

– Я больше так не могу.

КАРТЫ МИРА

Понедельник

17 июля 2006 года

Полное отчаяния «мыло» от ПА (пресс-агента) Стейси (бывшего ПА, как он сам себя величает) по имени Джером вынудило профессора преступного мира по имени Мозес Чавес покинуть тайное логово в Гватемале и, перебравшись на другой берег Атлантики, появиться в Уоппинге, близ лондонского Сити, у дверей дома своей приемной дочери.

Он звонит в дверной звонок.

На пороге появляется Джером. Он уже в куртке. На ногах – туфли для улицы. Когда Мозес входит в дом, Джером, пробормотав что-то о некоем поручении, уходит.

Чавес понимает, что парень не вернется. Трусов он узнает по одному только запаху.

Мозес поднимается по лестнице и сразу попадает в гостиную Стейси. Здесь никаких прихожих, никаких лишних стен.

Он с удовлетворением отмечает, что в комнате чисто и нет беспорядка. Что ж, спасибо Джерому, в этом он молодец.

Перед огромным плоским телевизором, висящим на стене, прямо на полу сидит закутанная в одеяло Стейси Чавес. В руках – пульт от игровой приставки.

Мозес опускается на пол возле своей приемной дочери, своего дважды покинутого ребенка.

– Стейс! – шепчет он. – Стейс!

Он пытается заглянуть ей в лицо, но это задача не из легких, потому что от лица уже почти ничего не осталось. Перед ним череп, туго обтянутый кожей.

– Ты только посмотри на себя, – говорит Чавес и гладит головку дочери. – Ты даже не можешь ходить.

Мозес не ожидал, что все окажется настолько плохо. Он думал, что, как только ей станет известно о предательстве Джерома, о том, что секретарь держал его в курсе состояния ее здоровья, Стейси закатит скандал.

Чавес гладит дочь по голове, по запавшим щекам, по шее, тонкой и беззащитной, как шейка цыпленка.

– Ну пожалуйста, прошу тебя!

Он надеялся, что она узнает его.

Стейси пытается повернуться. Ее голова дергается.

Мозес вспоминает, как играл с ней, когда она была ребенком. Как она смеялась. Как по утрам залезала в кровать и ручонками обхватывала его шею.

– Это хорошее место, Стейс, – уговаривает он. – Твоя мама там тоже лечилась, – добавляет он, как будто последняя фраза может стать дополнительным стимулом.

За содержание Стейси в Коронейшн-Хаус он перечислит деньги с анонимного счета. Точно так же Чавес оплачивал лечение Деборы, другой несчастной юной красавицы, которую, как он считал в те дни, оставил навсегда. Оставил ради ее же блага и блага ее ребенка. Потому что в 1983 году, имея за плечами восьмилетний срок и стремительно уходящую молодость, Мозес понимал: добропорядочная жизнь больше не для него.

– Они знают, как тебе помочь, – говорит он прямо в ухо дочери.

По правде сказать, Чавес почти не узнает ее. В последний раз он видел Стейси, когда ей было четырнадцать, в день похорон ее деда, в черном платье и жутком зеленом парике. Он тогда только что вышел из тюрьмы и тайком наблюдал за женой и дочерью с другой стороны улицы. Мозес честно пытался вернуться домой. Пару месяцев как минимум. Сколько раз он звонил и тут же бросал трубку? Сколько раз проезжал на машине мимо дома? Но как ему вернуться домой? Если учесть, кем он стал. Если учесть ту жизнь, которую он познал за последние годы, вспомнить то, чему его научила тюрьма. Если учесть, какие у него планы на будущее.

Мозес больше не торгует марихуаной.

– Прошу тебя! – умоляет он, потом добавляет: – Пожалуйста!

Чавес гладит Стейси по плечу. Вернее, не по плечу, а по тому, что от плеча осталось.

Стейси что-то шепчет, но так тихо, что он ничего не слышит. Она не может оторвать глаз от экрана.

Мозес следит за ее взглядом.

По экрану проносится какой-то пейзаж.

Он только сейчас понимает, что Стейси ведет виртуальную машину.

Внутри пластмассового корпуса игровой приставки живет ландшафт, словно чья-то невидимая рука создает там горы и деревья, а затем бездумно швыряет их на экран. Каждый камень, каждый лист, каждая изогнутая ветка неповторимы и вместе с тем мимолетны, мгновение – и их уже нет. Облака сначала набухают, затем рассеиваются, открывая взгляду низкое закатное солнце. То и дело мелькают, ускользая от взгляда, синие тени – от заграждений, трибун, радостно вопящих зрителей. Увлеченная игрой Стейси набирает максимальную скорость, затем костлявым указательным пальцем жмет на тормоз, а большим – резко выворачивает руль.

Мир ушел далеко вперед от первых версий «Турбо». Точку обзора заносит в сторону, изображение переворачивается, затем возвращается в прежнее положение – это великодушная физика компьютерной игры отбрасывает ее от стены и кидает обратно на трассу.

Стейси еще никогда не добивалась таких успехов. Крошечное, размером с грецкий орех сердечко сжимается, и игра, чувствительная к ее настроению, мгновенно сбавляет свой головокружительный темп. Дорога выпрямляется и теперь идет по прекрасному парку.

В чаще леса среди высоких деревьев щиплют листву олени. Листва настолько сочная и густая, что кажется скорее черной, чем зеленой.

Где-то рядом мелькает темное озеро.

Стейси ударяет по тормозам, осторожно разворачивает кремового цвета «тандерберд», а потом вопреки духу игры возвращается на старый маршрут.

Теперь ее никто не преследует. Она вылетела из гонки.

Стейси не понимает, где находится.

Посередине озера, распространяя приятную прохладу, в воздух взлетают струи фонтана.

Стейси Чавес отстегивает ремень безопасности и тянется к двери. Ярко-красная кожаная обивка сиденья прилипает сзади к ее ногам.

Стоящий за прилавком фаст-фуда парень обливается потом, но не потому, что здесь жарко. Черт, как же ему удержать в голове чипсы и яблочный пирог, не забыв при этом о двойном чизбургере с беконом? Не умеет он обращаться и с кассовым аппаратом. А ведь казалось бы, что здесь сложного: кнопки – набор двадцать на двадцать, с разноцветными подразделами, давно расшатанные и с изрядно стертыми надписями.

Лет пятьдесят назад всем было бы наплевать на то, что паренек неисправимо туп. В ту далекую пору недостаток ума не считался ни преступлением, ни катастрофой.

В наши дни даже для работы за кассой нужно иметь квалификацию.

Энтони Верден берет свой обед. Садится за стол. Начинает есть. Еда проскакивает в желудок удивительно легко. Он сидит лицом к прилавку. Ему виден парень у кассового аппарата. Он ощущает нечто. Нечто совершенно ему не нужное и неинтересное. Нечто похожее на сострадание.

Сеть наброшена. Энтони Вердену это отлично видно. Хотя он уже стар и не все ему понятно, хотя всю свою сознательную жизнь он потратил на тщетные попытки улучшить жизнь бедных обитателей Земли, хотя вернуться в Великобританию его соблазнили такие вещи, как бесплатное здравоохранение и муниципальное жилье, он имеет представление о том, что такое современный мир. Энтони в курсе того, что существуют такие места, и знает, как они устроены: касса присоединена к компьютеру, который следит за наличием товара и при необходимости связывается с генератором электронной почты, который в свою очередь связывается с главным компьютером поставщика, – и так далее, и тому подобное. Энтони видно словно вживую, как эти бесчисленные связи пронизывают окружающее пространство, образуя густую сеть, наброшенную на весь мир. Ему видно, как лихорадочно барахтаются угодившие в нее люди. Он знает, куда привели человечество грезы его юности.

Наблюдая, как мальчишка за кассой борется с прогрессом, Энтони Верден осознает, что на склоне лет, когда жизнь, проведенная в скитаниях, клонится к закату, ему даровано стать свидетелем чего-то важного. Здесь, в Портсмуте, в забегаловке, где подают гамбургеры, прямо на его глазах в муках рождается мир, о котором он всегда мечтал: искусственный мир электронных связей, не нуждающийся в людях. Мир, который уже живет своей собственной жизнью.

Энтони Верден доедает и уходит. Он не может вспомнить дорогу домой. Все улицы кажутся ему одинаковыми. Тротуары не отличаются друг от друга. Ограждения похожи как две капли воды. В человеческом мозге связей больше, чем звезд на небе, но вследствие некой вибрации все эти связи составляют одно-единственное «Я». Этот город, сплетенный в единую паутину стекловолокном, микроволнами, медью, когерентным светом, глобальной системой мобильной связи, теперь един; это нечто целое, один квадратный фут земли, и ходить по улицам этого города неизбежно означает, что ты вернешься на тот же квадратный фут пространства, и это лишь вновь подтвердит его единое «Я».

Энтони Верден заблудился, хотя вокруг нет ничего незнакомого. Напротив, куда бы он ни повернулся, всюду перед ним предстают знакомые картины. Верден заблудился и вместе с тем знает, где находится. Он заблудился, но заблудился как человек, который никогда не выходит из дома.

Он идет дальше.

Это мир, о котором он мечтал: бесконечные вариации на одну главную тему. Верден шагает дальше, и город бесконечно мелькает у него под ногами, словно беличье колесо. Хозяйственная сумка бьет Энтони по ногам. В ней лежат его сокровища: упаковка замороженных креветок (спецпредложение – тридцать процентов бесплатно) и купленный за половинную цену кокос. Верден этим вечером собирается поколдовать на кухне. Он превратится в циркового артиста, умеющего ловко освобождаться от цепей. Энтони приготовит себе горшок мозамбикского рагу, а потом ложка за ложкой перенесется в давние времена и теплые страны.

Если вы, как почетный профессор Лоран Пал, работаете с аноретиками, вам не надо объяснять, что их благополучие зависит не столько от физического состояния, сколько от взгляда на мир.

– Их философия…

Лоран Пал цыкает зубом, смакуя это словцо, но, кажется, напрасно: ни Стейси, ни сопровождающий ее мужчина даже бровью не повели.

Профессор узнает Стейси. Он не раз видел эту девушку, когда она приходила навестить мать. Пал уже тогда подумал, глядя на ее болезненную худобу, что когда-нибудь увидит ее снова – и не исключено, она придет к нему сама.

Дебора, мать Стейси, умерла в его клинике. Ее не смогли вывести из комы. Интересный был медицинский случай, если не сказать – душераздирающий. Оказалось невозможным установить первопричину заболевания Деборы. Стейси утверждала, что мать попала в аварию, но Пал запомнил вмятину на черепе несчастной женщины – больше похоже на удар молотком.

– Аноретик постоянно проверяет предел выносливости своего организма, – объясняет Пал, по скверной привычке говоря обо всем в третьем лице. В последнее время он слишком часто выступает с лекциями, изображая из себя корифея органической терапии.

Профессор на секунду умолкает, примеряет обворожительную улыбку и обращается непосредственно к Стейси Чавес:

– По крайней мере, даже пытаясь оттолкнуть собственное тело как можно дальше от себя, вы все равно связаны с ним!

Профессор Пал, конечно же, понимает, что убеждать надо не Стейси, а ее спутника, джентльмена латиноамериканского вида в белом костюме, который уверяет, что это он оплачивал счета за пребывание Деборы в клинике. Интересно, черт возьми, кем они обе ему приходятся, если он готов поместить на лечение представительницу нового поколения одной и той же семьи?

В очередной раз – намеренно или по воле злого случая? – этот мачо опоздал, изрядно опоздал. У профессора богатый опыт; взглянув на Стейси один лишь раз, он понял: вылечить ее уже невозможно. При правильном лечении и благоприятном стечении обстоятельств прекрасно вышколенный персонал клиники способен подарить ей максимум пару месяцев жизни. Сердце бедняжки стало размером с грецкий орех, и холод смерти пронизывает ее до самых костей.

Разумеется, вслух этих слов он никогда не произнесет. Да и вообще, что он может сказать? По идее, будучи уже в преклонном возрасте, профессор Лоран Пал мог бы научиться не наступать на грабли собственной профессиональной увлеченности. Увы, он не приучен вести приватные беседы. Профессор Пал предпочитает лекционный зал, только там он имеет возможность гладко формулировать свои идеи.

– Вы правильно поступили, что решили обратиться за помощью, – заявляет он.

На деле же за этой фразой стоит вот что: мисс Чавес требуется круглосуточной уход, который может обеспечить только хоспис. Мисс Чавес уже прошла ту точку, после которой нет возврата. Мисс Чавес доживает свои последние дни. Пал невольно вздрагивает – ему вспомнились те, пусть даже немногие несчастные, кто слишком поздно обратился к нему.

Он пытается как-то подготовить их к неизбежности трагического исхода. Он объясняет, что Точку, После Которой Нет Возврата, быстро минуют в том случае, когда начинают терзаться вопросом: а что лежит там, за пределами возможностей человеческого организма? Что будет, если я откажусь от тела?

Мозес и Стейси непонимающе смотрят на него.

Вздохнув, Пал наконец сдается перед неизбежностью.

– Пожалуй, следует объяснить вам, какое лечение мы предлагаем нашим пациентам, – произносит он. В мужчине мгновенно просыпается интерес, а вот в запавших глазах Стейси застыло колючее подозрение. И то, и другое вполне предсказуемо.

Рабочий день продолжается как обычно. Когда он заканчивается, почетный профессор Лоран Пал сидит у себя в кабинете и ждет такси. Доходы клиники достаточно высоки, так что и он сам, и его заместители при желании могли бы держать личного шофера, но Пал придерживается строгих принципов. Не каждый пациент стационара имеет на счету пятизначную сумму, и не каждый амбулаторный больной запечатлен для вечности на страницах журнала «Хелло!». Одна пронырливая журналистка из «Вог», интуитивно угадав, что Пал дерет со знаменитостей сумасшедшие деньги, чтобы почти бесплатно лечить не столь обеспеченных пациентов с редким диагнозом, сравнила клинику со старомодной классической школой. В адрес профессора и его коллег иногда раздаются обвинения – они-де забирают себе самые интересные случаи. Однако никто не посмеет отрицать того факта, что здесь лечат, и притом весьма успешно, даже самых трудных больных.

В ожидании такси Пал начинает перебирать почту. На самом верху стопки корреспонденции лежит массивная бандероль. Профессор безуспешно пытается оторвать клапан пухлого коричневого конверта. Для человека его возраста даже такой, казалось бы, пустяк – дело нелегкое.

Уф-ф. Кажется, удалось. В бандероли подарочный экземпляр очередного издания книги «Идеалист». На сей раз обложка гордо сообщает миру о том, что автор сего фолианта, Мириам Миллер, удостоена литературной премии имени Элизабет Лонгфорд. Боже мой, будет ли этому когда-нибудь конец?

Пал испытывает к этой книге смешанные чувства. К тому же он скучает по Энтони Вердену и по-человечески жалеет его. Как и любому врачу, ему интересно знать, что стало с его пациентом за годы, прошедшие после их психологической авантюры. К чему он оказался не готов, так это к коварству Мириам. Подумать только, эта дамочка обвинила Пала в непрофессионализме, взвалила на него ответственность за все, что случилось впоследствии с Энтони Верденом!

Конечно же, ему есть о чем сожалеть. Да и какой врач застрахован от неудач? Мириам – отнюдь не первый биограф, который судит о прошлом мерками настоящего. Начинающий врач Лоран Пал на страницах «Идеалиста» – персонаж в духе ранних произведений Гарольда Пинтера.

И вот теперь он должен объяснять людям, что чертова книга несправедлива к нему! А ведь придется, никуда не денешься.

– Конечно же, нет! – воскликнул он в то самое утро, обращаясь к человеку в белом костюме, тому самому зловещему типу, который так и не назвал своего имени. – Какое отношение электрошоковая терапия имеет к расстройствам пищеварения и отказу принимать пищу? – Мозг профессора, наконец-то синхронизировавший свою работу с органами речи, взял ситуацию под контроль. – Послушайте, что вы оба скажете на то, чтобы прийти к нам в клинику, познакомиться с персоналом, посмотреть, чем мы здесь занимаемся? Ну как? Нет? Конечно же, нет. – Сдержанный смешок сквозь стиснутые зубы. – Я не могу быть ее лечащим врачом-терапевтом. Я для этого слишком стар!

Нет-нет, сын мой, упаси вас Бог от того, чтобы вверять горячо любимое вами существо в мои руки, запятнанные шестьюдесятью годами практического опыта…

Зачем ему это? Пал швыряет проклятую книженцию в сторону. Он и так знает ее почти наизусть.

Величайшее очарование «Идеалиста» – или же, в зависимости от вашей точки зрения, главнейший недостаток – состоит в том, что Мирам не знает точно, жив Энтони Верден или нет. Его судьбу удалось проследить лишь до Мозамбика. Пал сам не знает, чего ему хочется больше: чтобы книга и весь сопутствующий ей ажиотаж выманили старика из его тайного убежища или чтобы тот остался фигурой загадочной. Второе предпочтительнее. Тайны подогревают читательский спрос. Благодаря им «Идеалист» превратился в некую разновидность научно-политического «Дональда Кроухерста»: человек падает за борт, но его творения остаются, возбуждая всеобщее любопытство.

Или, быть может, это своего рода одиссея, которая внезапно обрывается, и герой так и не возвращается домой?

Лоран Пал задумывается: если Энтони Верден жив и случись им снова встретиться, что скажет бывший пациент? Обвинит ли его в том, что профессор покорежил ему жизнь? Крайне сомнительно. В конце концов, Энтони был там. Он знал, что случилось и почему.

А что же я скажу ему? – думает Пал. Извинюсь перед ним?

Разумеется, профессору есть, о чем сожалеть. Безусловно, ему есть, о чем сожалеть. Он давно уже стар.

Что же я скажу? Подобно мальчишке с засохшей ссадиной на коленке, профессор Пал не может удержаться и понемногу отколупывает и отдирает свою болячку. Он берет в руки книгу и с отрепетированной легкостью и тяжелым сердцем берется за пятую главу. Там Мириам пишет следующее:

К концу Второй мировой войны военно-медицинский персонал проходил обучение азам электрошоковой терапии – первоначально считавшейся паллиативом в деле лечения шизофрении – в качестве составной части общей медицинской подготовки.

Соответствующим образом осенью 1939 года философское общество отправило письма итальянским ученым Черлетти и Бини с приглашением представить на свое усмотрение работу на тему «Умственная отсталость и искусство» для участия в открытой программе. Тяготы войны помешали итальянцам принять это приглашение.

Тем не менее несколько позднее общество приняло под свое крыло некоторых малоизвестных пропагандистов электрошоковой терапии.

Вот же засранка. Безмозглая старая блядища. Он всегда терпеть не мог эту выскочку. Его едва ли не наизнанку выворачивало от ее вонючих сигарет, его тошнило от ее ужасных белых блузок с синей отделкой – ни дать ни взять матросский костюмчик, только недетских размеров.

Малоизвестные. Ну хорошо, пусть имя Лорана Пала в энциклопедических статьях стоит и не на первом месте. Но что из этого следует?

Он закрывает книгу и швыряет ее на стол.

Он думает: она еще всех нас переживет.

С улицы доносится гудок такси. Тяготы войны помешали им. Да как она смеет писать подобную чушь?

Пал спускается по лестнице вниз, в холл. Никаких лифтов или эскалаторов он не признает – в свои восемьдесят с лишним не хочется рисковать. Стоит раз пожалеть себя, как потом ноги откажут совсем. На полпути к такси профессор неожиданно чувствует в районе бедра легкую судорогу. Боже, что это такое?.. Неужели конец? Он представляет себе, как внутри вены вдребезги разлетается тромб, как эти осколки наперегонки несутся к сердцу, к мозгу…

Но это всего лишь мобильник, который он перед утренней встречей поставил на виброзвонок, а потом забыл переключить. Чертыхаясь себе под нос, профессор достает из брючного кармана серебристое чудо техники. Черт, проклятая штуковина едва не отправила его на тот свет.

– Алло? – произносит он в трубку.

Господи, откуда все это на его голову! Статьи в научных журналах, дипломные работы в Интернете, телефонные звонки от «независимых исследователей», встреча с репортером из «Нью сайентист» просто ради того, чтобы «отделить зерна от плевел», – помнится, тот ублюдок так и буравил его взглядом…

Впрочем, разве нет в этом чего-то такого противоестественного? То, что не кто-то другой, а именно Мириам Миллер, служительница и хранительница общества, вдруг обрела голос, причем по прошествии стольких лет, наводит на мысль – а Лоран Пал большой поклонник творчества Дюма, как отца, так и сына, – что речь идет о некоей запоздалой мести. Разве нет в том, что она воспользовалась пыльными бумагами общества в своих собственных целях, чего-то предательского?

Как бы там ни было, но неожиданная проба пера Мириам на ниве биографической литературы не сулит бедному Лорану Палу ничего хорошего. Поначалу его забавляло, что ее длинный и нудный опус пользуется у читателей успехом. Несмотря на издержки стиля, «Идеалист» пробудил в нации, которая прощает неудачи с куда большей готовностью, нежели успех, стремление к канонизации своих малочисленных святых.

Такое впечатление, что всем теперь понадобился Энтони Верден, безвестный гений, провозвестник и пророк, чей мозг был самым безжалостным образом изжарен электродами. Это он почти изобрел компьютер, Интернет, «мировую паутину», это он в конце сороковых заложил теоретические принципы виртуальной реальности – на страницах обыкновенных школьных тетрадей, которые никому не давал читать.

Увы, ироничное отношение Пала быстро пошло на убыль. Наблюдать, как эта истерия – повальное увлечение тем, что теоретически могло бы быть, – затягивает в свое болото умы все новых и новых людей, было сродни тому, как смотреть за распространением пятна плесени по потолку.

В ответ на многочисленные вопросы Пал несколько раз основательно прошелся по своим старым заметкам. Он ничего не скрывал. Он открыто обсуждал все, что касалось данного случая, – в той степени, в какой это не шло вразрез с его профессиональными принципами. В конце концов, Энтони Верден еще может быть жив. И его право на частную жизнь следует уважать.

По большому счету никому дела нет до того, чем руководствовался Лоран Пал, когда прописывал лечение. Для людей самое главное, что сейчас такое невозможно. Такого не произойдет ни с ними, ни с их детьми. Людям хочется верить, что медицина стала лучше.

Лучше? Не успели мы втоптать в грязь методы лечения наших отцов, электрошок и всевозможные операции, как начали пичкать амфетаминами школьников! Уж кто бы говорил. Лучше! Это надо же! Как будто медицина способна быть лучше!

И главное, что им ни скажи про медицину, про то, что это такое на самом деле, каково ее место в жизни общества, – им хочется услышать от вас одно: раскаиваетесь ли вы в том, что наделали.

Разумеется, сегодня он не стал бы никого лечить так, как лечил когда-то беднягу Вердена. Но ведь это было давно. Сейчас совсем другое время. Время СПИДа, время порнографии. Неужели это так трудно понять? И простить? Ведь прошлое – это уже прошедший век, и старики – они как беженцы в веке нынешнем. Давайте-ка скажите нам, как попасть туда, откуда мы пришли? Плюйте в нас на улицах, если вам нравится. Бейте ногами по голове. Давайте смелее.

Вежливое покашливание возвращает профессора к действительности. Приятный молодой человек на том конце телефонной линии пробует усмехнуться.

– Может быть, мне стоит позвонить в другой раз?..

Пал пытается проглотить застрявший в горле комок. Господи, что он ему наговорил?! Профессор никогда не делал особых различий между размышлениями вслух и монологом, даже когда был молод. Старость вряд ли изменила его к лучшему.

Сказать по правде, его молодые годы неотступно следуют за ним.

– Я тогда был молод. Можно сказать, юнец. А теперь я стар. Вам это должно быть понятно. Я старый человек, очень-очень старый.

Есть некая ирония судьбы в том, что в свои лучшие годы он пытался добиться известности. Лучший студент в группе? Гарантированное будущее врача в провинциальном городке? Волновали ли его подобные мелочи? Нет, он должен раз и навсегда выбросить их из головы – если хочет добиться большего, если мечтает жить настоящей жизнью, следовать за Черлетти и Вини по всей Европе, то и дело хватая их за пятки, как докучливый щенок…

– Я старый человек!

Жаль, что нельзя прервать разговор по мобильнику, в сердцах швырнув трубку. Он пытался. Вместо этого, покорившись суровой воле цифровых технологий, Пал заставляет свой трясущийся большой палец доползти до красной кнопки. Немного вправо… чуть-чуть влево, теперь вверх… готово.

У Энтони Вердена есть молоток, но нет сил, чтобы им махать. Стоило занести его для удара – кости на пределе, старческие мышцы напряжены, последние остатки сил собраны в кулак, – как инструмент выскальзывает из рук и с грохотом летит по линолеуму через всю кухню.

Едва только дрожь в запястье утихла, Энтони берется за нож и пытается вскрыть им кокос – первая попытка, вторая, третья. Кокос падает с кухонного стола на пол – и остается целехонек.

Энтони вышвыривает его в окно своей муниципальной квартирки на девятом этаже, после чего идет к лифту и нажимает на кнопки. Черт, не иначе как его нечистый попутал купить этот проклятый орех.

В лифте звучит классическая мелодия, призванная успокоить мятущиеся души тех, кто каждую неделю наносит на стены лифта очередное, на первый взгляд невинное односложное слово, очередную кличку: БОСС, ДУХ, ДРЫН, ТУЗ, ПЫЖ. На прошлой неделе – ХМЫРЬ.

Энтони старый человек – и как старый человек не доверяет ни вещам, ни людям. Но эти словечки и те, кто их пишет, отнюдь не раздражают Вердена. Пусть рисуют себе, если им так хочется, хоть на его двери. Есть в них своя прелесть, своя красота, особенно в мире, в котором стерты почти все различия. Если, как уверяют его соседки, эти клички своего рода опознавательные пограничные знаки, то тем лучше. Значит, география как наука о границах еще не изжила себя окончательно. Когда механистический Эдем окончательно избавится от нас – как касса избавилась от того парня, – возможно, мы вновь превратимся в пещерных людей и тогда будем относиться к бетону и хрому, этим творениям наших собственных рук, как к новой природе.

Лифт останавливается. Двери открываются. Энтони обходит территорию жилой многоэтажки в поисках кокоса.

Вот он. Лежит на траве рядом с кошачьей какашкой. Целехонек.

Верден поднимает кокос с земли и на лифте возвращается к себе на девятый этаж, отскребает с ореха налипшую грязь, кладет на пол и пытается поставить на него одну из ножек кухонного стола. Если всем весом усесться на стол, то кокос треснет. Но нет, чертова штуковина откатывается в сторону. Тогда Энтони достает из буфета жестянки с консервами и пытается с их помощью зафиксировать кокос. В принципе идея срабатывает, банки тяжелые и удерживают орех на месте, зато теперь у него самого ломит спину и уже не осталось сил, чтобы приподнять стол.