Текст книги "Бремя чисел"

Автор книги: Саймон Ингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

«Дорогой отец», – написала она ему, но так и не отправила письмо.

«Дорогой дядя», – этот листок тоже перекочевал в корзину для бумаг.

Интересно, понимает ли он, что дочь выяснила, кто он такой? Любопытно, а сам он это знает? Может, мать рассказала все, как есть. Или же отец догадался обо всем сам – после того как Кэтлин в один прекрасный день не явилась на работу?

И вот теперь он пришел за ней.

Неужели это он?..

В тени полуразрушенных стен ее фантазии расцветают пышным цветом.

Они оба ждут, когда останутся одни. Мужчина нагибается вперед и берет с полки книгу. Кэтлин не хочется видеть его лицо. Ей не хочется знать, кто он такой на самом деле – государственный служащий, какой-нибудь клерк, инспектор сточных канав. Она не желает знать о нем правду. Ей нужна ее мечта.

Между прочим, незнакомец берет в руки второй том энциклопедии – от «Л» до «Я».

Он становится почти вплотную к ней и водит краем книги по первому тому, который у нее в руках. Туда-сюда. Кэтлин разглядывает его большой палец. Ей виден крепкий, аккуратно подстриженный ноготь. Над косточкой фаланги небольшой шрам. Эта рука вполне может принадлежать ее дяде.

И тогда она делает для себя вывод: это действительно его рука.

Уже слишком темно, так что больше ничего не прочтешь. Ее дядя оборачивается, дабы убедиться, что они одни.

Да, они одни.

Он закрывает том от «Л» до «Я», делает шаг вперед и возвращает книгу на прежнее место. Кэтлин роняет свой том, от «А» до «К», и он падает на кучу мусора у ее ног. Какая разница, где ему быть.

Мужчина вздыхает и наклоняется поднять книгу.

Она не может удержаться и украдкой смотрит на «дядю». Увидев, что тот в шляпе, Кэтлин облегченно вздыхает. Да, он вполне может быть ее дядей. Девушка не разглядела его лица, но он все равно может быть тем, кем она хотела бы его видеть.

Подняв том, он ставит его на место рядом с его близнецом, а сам оборачивается к ней.

Она тотчас отворачивается.

Он берет ее за руку и разворачивает к себе лицом.

Она вырывается, стараясь не смотреть на него.

Он вновь хватает ее за руку.

И снова она отстраняется.

Кэтлин ощущает его дыхание – оно холодным облаком обволакивает ей затылок. Он вновь поймал ее – но на этот раз не за руку, а за плечо. Его рука давит, потому что теперь знает, чего ей хочется. Мужчина ведет Кэтлин вперед, через кучи обвалившейся штукатурки, к проему в стене.

Еще совсем недавно здесь был вход в читальный зал. Но читального зала здесь больше нет. По ту сторону дверного проема – нагромождение руин, лабиринт из обвалившихся кирпичей и обугленного дерева. Мужчина продолжает толкать Кэтлин вперед. Она спотыкается. Подворачивается нога. Девушка теряет равновесие и падает на колени. Ей больно, но она пытается превозмочь боль и встать. Колени разбиты в кровь. Чулки порваны. На одной ноге нет туфли.

Он протягивает к Кэтлин руки и стаскивает пальто с ее плеч. Ее руки безвольно повисают вдоль тела. Девушку бьет дрожь. Она ждет. Запустив одну руку ей за шею, другую за спину, мужчина валит ее на спину… Несмотря на боль в разбитых коленках, она сжимает ноги. Он запускает руку ей под платье и пытается стащить трусы.

Как он ни старается, трусы упорно отказываются стягиваться вниз. Выругавшись, мужчина отпускает ее. Кэтлин встает.

На этом все может закончиться. Как это ужасно. Как унизительно. Неужели она упустила свой шанс? Она задирает юбку в надежде удержать его. Одним быстрым движением стаскивает трусы. Сбрасывает с ноги оставшуюся туфлю. Она ждет.

Мужчина задирает на ней платье, все выше и выше, до самой талии, закидывая подол ей на грудь. Он скользит пальцами по ее спине, затем по ягодицам и наконец проникает между ягодицами.

Удивленная Кэтлин делает шаг прочь от него. Перед ней кусок стены. Кирпичная кладка, на которой виднеются остатки какой-то надписи – наверное, рекламного объявления. Она прислоняется к ней. Стена угрожающе качнулась, и Кэтлин становится страшно. Она слегка отстраняется от стены, оставив прижатыми только ладони, и расставляет пошире ноги.

Его пальцы скользят у нее между ягодиц все ниже и дальше. Мужчина берется одной рукой за ее лобок, а другой гладит по спине.

Он раскрывает половые губы Кэтлин, уже увлажненные. Проводит пальцем между ними, нащупывает самое чувствительное место и нажимает. Она всхлипывает. Он движется дальше. Полы его пальто щекочут ей икры.

Незнакомец стремительно проникает в Кэтлин – такое впечатление, что он загасил внутри нее сигару. Она вскрикивает. Он склоняется над ней и свободной рукой зажимает девушке рот. Она ощущает запах шерри, сигар и мыла, потом, закрыв глаза, лижет чужую ладонь. Мужчина рывком притягивает к себе ее голову.

Кэтлин представляет себе, как то же самое делает ее мать. Как выгибается, ища удовлетворения. Она дает фантазиям увлечь себя, но бесполезно. Та мать, которую она знает, – это женщина, которая привыкла смотреть бесстрастно в лицо жизненным радостям. Женщина, которая за каждой мечтой привыкла видеть неизбежную грязь. Под кожей ей всегда видится череп. Под платьем – рубище.

Именно поэтому, решает про себя Кэтлин, пока рот ее беззвучно стонет под чужой рукой, предложенный Мудрецом метод недостаточен. Нет, нельзя сказать, будто он неверен, но одного его мало. Потому что помимо всего прочего существует такая вещь, как физическое влечение. Оно не вписывается ни в какие методики.

– Ты только посмотри, что ты со мной сделала! – обычно говорила ей мать. Наверное, когда он кончил, она сказала ему то же самое – ее настоящему отцу.

– Ты только посмотри, что ты со мной сделал!

Картина получилась просто смехотворная, и Кэтлин не может сдержать смешок.

И тут же просыпается.

Мужская рука, что только что затыкала ей рот, исчезла.

Интересно, сколько времени она потеряла?

Она почти забыла о своей цели. И уже почти обернулась.

Его рука настигает ее в самый последний момент. Она сжимает ягодицы Кэтлин, не давая забыть, зачем она здесь. Этот ее сон, ее заветная фантазия – ощутить дядю внутри себя. Тем временем его пальцы изучают соседнее отверстие.

Послюнив большой палец, мужчина проникает ей между ягодиц и слегка надавливает, совершает круговые движения. Дыхание его учащается. Он выскальзывает из ее влагалища, подтягивает к себе бедра, принимает удобную позу, прижимает набухший член к ее анусу, издает стон. Из его члена сочится влага. Он все сильнее прижимается к Кэтлин и постепенно проникает в нее. Его движениям недостает ритма. И вновь девушку словно пронзает молния, и тело отказывается принять его, отказывается принять его… и наконец – уже неподвластное ее воле – покоряется, и он входит в Кэтлин по самую рукоять.

Мужчина не отпускает ее, пока она не перестает рыдать. Она чувствует его внутри себя. Она сжимает его своим телом. Постепенно, наслаждаясь каждым мгновением, она выталкивает его из себя, словно какашку.

Кэтлин выпрямляется и пытается отыскать туфли. Рука мужчины сжимает ее предплечье.

Охваченная омерзением, она отстраняется.

– Все нормально? – спрашивает он.

Это ее фантазия, а не его. Она ему ничего не скажет.

– Может, сходим куда-нибудь выпить чаю? – предлагает мужчина.

Надо, чтобы он заткнулся. Надо срочно от него избавиться. Как можно скорее. Как жаль, что у нее на шее не висит табличка с предупреждением «Не подходить близко». Придется что-то ему сказать. Да, но вот что?

Ей тотчас вспомнился моряк по имени Дик Джинкс. Что он там говорил про своего приятеля Дональда?

– Педик! – говорит она.

Ей слышно, что незнакомец екает, словно ему дали под дых.

– Голубой!

Напряжение между ними растет с каждой секундой. Внутренним взором Кэтлин уже видит, как сжимаются его кулаки, как белеют костяшки пальцев.

– Гомосек!

Она зажмуривает глаза, ожидая, что в любое мгновение он врежет ей по лицу. Ей страшно. А если дело не ограничится одними кулаками? Что, если он поднимет с пола кирпич? Но, увы, уже слишком поздно…

– Пошел в жопу! – кричит Кэтлин и считает до десяти, после чего открывает глаза.

И шестым чувством ощущает, что его рядом нет.

Пальто валяется у ее ног. Кэтлин поднимает его и набрасывает на плечи.

А вот и туфли. Слава богу, нашлись. Она надевает их.

Девушка еще не пришла в себя и все равно моментально узнает завывание сирен. Сколько времени прошло? Где она? Она одна или рядом кто-то есть?

Кэтлин оборачивается и… видит бомбу. Да-да, она видит, как та летит в воздухе, всей своей чудовищной массой устремляясь вниз, словно чудом сорвавшись с небес. Вот уж чего никто не желал бы увидеть в своей жизни. Нос бомбы поблескивает в лунном свете, а сама она с жутким свистом устремляется сквозь ветви дерева и вспарывает землю.

Кэтлин поднимается и – не торопясь, брассом – плывет по воздуху. Ее сверху обдает – нет, не штукатуркой, как она ожидала, а листьями. Птички с ярким оперением испуганно кружатся рядом с голым деревом. Почему перья такие яркие? Их крылья в огне.

Кэтлин ложится на спину и наблюдает за пылающими птицами.

И тут девушка просыпается.

Она одна. Улица дымится и трещит от языков пламени.

Кэтлин поднимается и садится. Прямо перед ней зияет огромная воронка. Кэтлин переводит взгляд на себя – оказывается, она вся перепачкана землей. Девушка встает, и комья земли падают с нее, а над головой пылающие птицы с криком устремляются в небеса, ближе к луне, и вскоре сливаются с ее сиянием. А внизу, где-то в глубине ее чрева, чужой сперматозоид, одинокий хвостатый бродяга, находит свою цель.

МАГИЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА

На дворе пятьдесят второй год, вернее, самое начало года. Пять часов, а уже темно.

– Боже, какая темень! – причитает Кэтлин, стоя перед окном. Стекло, обрамленное красно-коричневыми гардинами с геометрическим орнаментом, усеяно брызгами дождя. Она стоит нахохлившись, закутанная в голубой нейлоновый домашний халат.

Дома только мы – она и я.

– Саул! Что нам теперь делать?

Мой отец – его имя Уильям – задерживается на работе. Что не очень удивительно, если учесть, что ему добираться сюда на машине из Фраттона, а движение на дорогах кошмарное, особенно в такую погоду, как сегодня. Вы наверняка могли подумать, что чем чаще мой отец будет задерживаться на работе, тем спокойней будет относиться к этому моя мать. Или же чем чаще Уильям будет возвращаться домой, на чем свет стоит ругая пробки на дорогах, тем меньше моя мать станет переживать в следующий раз, и ей не будут мерещиться аварии, цинковые гробы и прочие ужасы. Но Кэтлин живет в мире, где ее на каждом шагу подстерегают опасности, где каждый шаг подобен игре в русскую рулетку. А то, что Уильям возвращается домой цел и невредим, – значит просто барабан в тот момент оказался пуст, но если продолжать его крутить, пуля-злодейка все-таки попадет в цель.

Дом – с тех самых пор как Кэтлин под руку с мужем, в другой руке держа сверток, то есть меня, покинула Лондон – это бунгало в новом районе, на улице, что протянулась параллельно шоссе, которое соединяет столицу с Портсмутом. Он небольшой и уютный. А вот сад – огромный и запущенный, от чего создается впечатление, что и сам дом вовсе не дом, а как минимум особняк. По мнению Кэтлин, здесь мне будет хорошо, я стану расти, играя в этих райских кущах – красивый, счастливый ребенок. А еще у меня будет куча друзей.

Рядом с домом гараж, в котором могут поместиться две машины. Правда, вторая машина – это невообразимая роскошь, тем более что у Кэтлин нет ни малейшего желания научиться ее водить. Так что скорее всего родители в один прекрасный день купят трейлер. А если они не будут им пользоваться по прямому назначению, то поставят его среди елок, которые уже заранее посадил Уильям. Он вообще мастак предвидеть все заранее. У него каждая вещь знает свое место.

Вот только куда они отправятся в этом трейлере? На остров Уайт? Или, быть может, в Дарлингтон? Кэтлин не прочь как-нибудь съездить на север, показать мне места, где прошло ее детство.

Она покрасила стены в доме в белый цвет – во всех без исключения комнатах. Это цвет накрахмаленных скатертей в ресторане «Лайонс», где Кэтлин когда-то работала. Это также цвет кухни ее матери. Ни то, ни другое воспоминание не вселяет в нее особую радость, но все эти ассоциации, ностальгия, прошлое – не самое важное. Главное то, что белый цвет – это цвет чистоты, цвет надежды. Он говорит о том, что вы к нему стремитесь, а не о том, что вы есть. Такова вся ее жизнь – белая накрахмаленная блузка только-только из прачечной.

Уильям убеждает Кэтлин, что ей незачем работать. Она прежде всего мать. Ведь у него же есть работа во Фраттоне. Он занимается внедрением новых видов счетных машин в офисах «Южных электросетей». (В 1939 году – спасибо плоскостопию и перенесенному в детстве рахиту – Уильям с позором отправился домой, когда ему вежливо указали на дверь на призывном пункте. Вскоре он оказался в числе резервистов, которым была поручена самая что ни на есть нудная работа: считать цифры для электросетей. Этим он занимается и по сей день.)

Напрасно Кэтлин пытается завести с ним разговор о его работе, о счетных машинах и о том, что они умеют делать. Напрасно пытается поговорить на интересную ей тему.

– Это слишком сложно, – отмахивается Уильям. После рабочего дня и долгой дороги домой он устал. – Я не смогу тебе объяснить.

Если у нее выпадает свободная минута – например, когда Саул спит или играет в саду, – Кэтлин берет с полки какую-нибудь из книг своего мужа. Она читает, и в глазах ее вспыхивают цветные огни – это все, что осталось от былого дара.

Бинарное исчисление.

Булева алгебра.

Алгоритмы.

Нет смысла сожалеть о несбыточном – это она знает точно. Кэтлин есть за что благодарить судьбу: у нее красивый здоровый ребенок, щедрый и заботливый муж, чистый и опрятный дом, в котором все блестит. Увы, она не столь наивна, она знает, какие возможности упущены. Необычный дар, который заметили у нее в самом начале войны – легкость, с которой она умеет оперировать числами, пусть даже на уровне шестого чувства, – так и не нашел своего применения, несмотря на пророчество профессора, несмотря на разбуженные им надежды, несмотря на все ее письма к нему.

А ведь Кэтлин мечтала стать счетной машиной – мечтала в те дни, когда счетная машина еще была человеком. Образованной и всеми уважаемой счетной машиной, возможно, даже со своим собственным офисом. Какими странными кажутся сейчас эти чаяния, словно какая-та часть истории канула в небытие. В наши дни человеческий талант ничего не стоит. И счетная машина справится с работой не хуже нее самой, если не лучше. Даже Уильям, и тот победит ее в два счета, вооружившись своей чудо-техникой. (Это слишком сложно, Кэтлин, говорит он с усталой улыбкой. В такие моменты она его ненавидит.)

Так что ей нет никакого смысла оглядываться назад. Куда полезней устремить взгляд вперед, к светлому, ослепительно белому будущему в качестве Жены и Матери.

Днем ограниченные рамки новой жизни мало что значат, для Кэтлин куда важнее взгляд в будущее. Каждый год она заново перекрашивает бунгало в белый цвет, словно задалась целью сделать его белее белого – то есть достичь того уровня белизны, который (если верить рекламе, а та постоянно говорит что-то новое) является Химически, Биологически и даже Оптически Белым. Ей постоянно грезятся морские раковины с их неярким перламутровым блеском. Нечто такое, что по команде готово испускать что-то вроде свечения. Одна из первых любительниц приглушенного освещения, Кэтлин как-то раз попросила мужа, чтобы тот поставил в каждой комнате специальные выключатели для регулирования яркости ламп. Уильям же ворчит, что при таком тусклом свете недолго и ложку мимо рта пронести.

День клонится к вечеру, и цвета на улице начинают потихоньку исчезать, от чего бунгало – продукт одного из самых ранних экспериментов панельного домостроения – словно уплощается на фоне серой земли, а вся улица превращается в нечто вроде выцветшей декорации. В такие моменты ослепительно белая пустота будущего давит на Кэтлин со всех сторон подобно кафельным стенам ванной.

– Уже почти ночь на дворе, Саул! – кричит она.

– Движение сегодня – просто ужас какой-то! – добавляет она, глядя на дорогу, после чего переводит взгляд дальше, на насыпь, стараясь рассмотреть сквозь лесопосадку мелькающие красно-белые огни шоссе.

– Боже, и откуда только такое! Ему надо быть осторожней при таком кошмарном движении!

Кэтлин повторяет одно и то же, и в ее голосе слышится паника – впрочем, есть в этом и своя поэзия. Ужасное движение. Подыскивая слова, чтобы выразить свой страх, она обнаружила, что для этого лучше подходит… нет, не меткое слово, не удачная фраза, которая, повторенная не один раз, оставляет после себя пустоту, а слово неудачное, фраза избитая, затертая до такой степени, что превращается в бессмысленное заклинание африканского племени.

– Ну почему сегодня такое кошмарное движение?

– Такое кошмарное движение, зачем оно только?

– И с каждой минутой все кошмарнее.

Разум не способен постичь реальность, фантазия не способна ее изменить. Этот урок Кэтлин вынесла из жизни. Разум и фантазия – стороны одного и того же гнутого ключа. Ими ничего не отомкнуть. Они ничего вам не откроют. Попробуйте вступить в мир в ожидании магии – и жестокая связь причины и следствия разрушит ваши надежды. Попробуйте смотреть на мир объективно, как все вокруг вас неожиданно превратится в абсурд. Достаточно посмотреть на ее дом. В почтовом адресе фигурирует деревня под названием Хорндин. Но, несмотря на свое довольно милое название, никакая это не деревня, а всего лишь череда щитовых домишек, вытянувшихся вдоль шоссе в том месте, где оно прорезает Саут-Даунс, что на юго-западе Суссекса. Можно ехать несколько миль вдоль газонов с высокой сухой травой, и время от времени вдалеке будут мелькать домишки с облупившимися зелеными стенами и крытой рифленым железом крышей; сараи на бетонных сваях, вокруг которых натянута ржавая сетка; то там, то здесь кирпичная стена высотой по колено. Кирпичи – ярко-красные, если выкрашены ядовитой нитрокраской, белые – если известкой. Причем вручную. Жуткая безвкусица. Безумие.

Какую бы стратегию Кэтлин ни выбрала, чему бы ни доверила свою судьбу, ничего хорошего не жди. У этой жизни нет компаса, нечем измерить ее широту и долготу. В этой жизни точно одно – Смерть. Кэтлин уяснила для себя эту истину. Именно поэтому она возвела вокруг себя холодные белые стены своей Второй Попытки. Заключенная внутри них, она теперь неуязвима для пуль. Кэтлин не позволит обмануть себя во второй раз.

– Нет, ты только посмотри, какое кошмарное уличное движение!

– Ну почему сегодня движение такое кошмарное?

– Нет, такого кошмарного движения я еще не видела!

Кэтлин стоит у окна и причитает, не в силах что-либо изменить. Постепенно ей становится страшно, она боится саму себя. Но именно этого ей и хочется – быть напуганной, но только не жизнью, этим неистощимым источником всех страхов и ужасов. Если Кэтлин удастся запугать собственное естество, то это то же самое, что испугаться собственного друга – иными словами, не испугаться вовсе.

Кошмарное движение.

– На дорогах так много аварий, Саул!

Кошмарное движение.

Постепенно у нее перед глазами – порождение паники – возникает картина. Уильям, то есть мой отец, за рулем автомобиля, который то с одной стороны, то с другой пытаются раздавить огромные грузовики и бензовозы. Он напрягает руки в локтях и распрямляет спину, как будто правильная поза – залог спасения. Уильям придерживается своей полосы, он не превышает допустимой скорости, но его решимость лишь приближает неизбежную катастрофу.

Мне хочется утешить мать – не только ради нее самой, но и ради себя тоже. Не дай бог, у нее будет истерика. Ее паника – это что-то вроде природного катаклизма, при одной мысли о котором меня охватывает дрожь.

– С папой все будет в порядке, – говорю я как можно более уверенным тоном (насколько позволяют мои девять лет), хотя и понимаю тщетность своей попытки. Я обхватываю мать за талию.

Но ее воображение оказывается заразительным. Мне видно – в глубине ее глаз, причем видно отчетливо, словно это нарисованная миниатюра, – как где-то на подъезде к Кошэму, Уотерлувилю или Кауплейну мой отец застрял между рулем и дверью, как его разрывает на мелкие части, как он весь опутан кровавыми лентами, как кровь струйками стекает на мокрый от дождя асфальт.

Несчастье не любит одиночества.

– Что нам теперь делать? – рыдает Кэтлин.

Десять лет спустя

1962 год

1

– Мы все совершаем ошибки, – произносит Уильям Коган в последний день работы в «Южных электросетях», который одновременно становится первым днем всей его оставшейся жизни. По крайней мере так говорится в открытке.

Уильяму Когану: «Наилучшие пожелания», «Нам будет тебя не хватать». Никто толком не знает, что, собственно, написать по такому случаю.

Радио, настроенное на легкую музыку, цепляется за воздух, как сломанный ноготь за ткань. Сам воздух горячий и пахнет хлоркой. Пирожное. Стакан теплого белого вина. В качестве прощального подарка – хрустальный графин.

– Мы все совершаем ошибки, – произносит Уильям Коган в конце своей ответной речи, словно прощает коллегам их неубедительную сегодняшнюю игру.

Сам он отлично понимает, что в такой момент можно запросто совершить непоправимую ошибку.

Его взгляд устремлен несколькими дюймами выше голов немногочисленной, переминающейся от скуки с ноги на ногу аудитории.

– Мы все совершаем ошибки. Главное, – он делает паузу, – главное – это постараться сделать как можно меньше ошибок.

Его сын Саул согласно кивает. Молодец, парнишка!

Сказать по правде, сегодня мне видится в отце нечто трагическое. Сотрудники почти не обращали на него внимания. Никем не понятый (Расслабься! Отдохни! Посмотри на мир!), никем не признанный мастер отточенного карандаша и идеально прямой линии, затерявшийся среди туповатых конторских девиц. («Ты только посмотри, с кем он вынужден работать!» – вздыхает Кэтлин с вечно кислым выражением лица.)

Через пару месяцев я уеду в Кембридж, чтобы изучать в Тринити-колледже русскую литературу. Воспитанный в изоляции от окружающего мира, не имея даже велосипеда, не зная, что такое ребячья дружба, я также не имею даже самого отдаленного представления о том мире, который вот-вот нанесет мне удар под дых.

– Теперь вместо меня мою работу будут делать машины, – произносит Уильям без малейшего намека на сожаление, когда мы наконец оказываемся дома.

Машины свели все разноцветье мира к скучной черно-белой гамме. К нулям и единицам. Все на свете – это либо одно, либо другое. Что-то – или ничто. Такая система застрахована от ошибок.

– Теперь это будут делать машины…

Еще несколько лет его узкой груди суждено вздыматься, пока мозг будет судорожно выдавать идеи. Руки механически бегают по бумаге, трудясь над очередным чертежом – мельница, турбина, лифт… Чтобы чем-то занять себя, отец вступил в местное общество таких же, как он сам, энтузиастов технического прогресса. Он как минимум пару раз в году посещает какие-то старые мукомольни, склады, заброшенные фабрики, где производит замеры, чтобы потом выполнить чертеж для журнальчика, который выпускает это общество. Выполненные им чертежи безукоризненны, в них тотчас чувствуется рука профессионала – точные, без единой помарки. Искусство без единой ошибки – это искусство, низведенное до уровня мастерства чертежника.

– Я просто обязан это делать, – говорит он. – Кто же, как не я.

Или:

– Надо закончить к…

И я понимаю, что он счастлив.

Отец вышел на пенсию, а это значит, что теперь дни практически неотличимы друг от друга. За днем покупок следует день стирки. За днем уборки придет день работы в саду, за которым следует работа по дому – и снова сад. В такой атмосфере любое, даже самое пустячное происшествие – уже новость, а все новое приносит с собой страхи.

Правда, Кэтлин делает для себя открытие – ее обычные опасения уже не скрашивают унылого существования. Ей больше нет резона стоять у окна, вглядываясь в дождь и воображая жуткие аварии на дорогах.

– Ну почему ты повсюду оставляешь свои вещи? – спрашивает она.

Или:

– Неужели тебе для твоих занятий действительно требуется стол?

А можно и так:

– Почему ты поставил радио на полную громкость? Разве тебе не слышно?

Вернувшись домой после первого семестра, я застаю отца в саду – он натягивает какую-то сеть возле пруда.

– Зачем тебе это понадобилось? – спрашиваю я.

– Мама боится, что в пруду могут утонуть ежи.

– Ты о чем?

– У нас тут водятся ежи, – поясняет отец. – Они не умеют плавать.

– Это почему же? Еще как умеют!

– Сетка не даст им подобраться близко к воде.

– Практические все животные умеют плавать.

– Если им нужна вода, они могут воспользоваться лоханью для купания птиц.

– По-моему, тебе просто нужно поставить что-нибудь у берега, чтобы в случае чего они могли выбраться на сушу. Какую-то доску или что-то в этом роде.

– Но твоя мать считает, что лучше всего натянуть сетку.

– А по-моему, лучше закрепить дощечку.

– Твоя мать заставит меня натянуть сеть.

– Но они все равно будут тонуть.

– Ничего, сетка крепкая, выдержит.

– А я говорю, что все равно ежи будут тонуть. Потому что им ничего не стоит пробраться под ней. Тогда они окажутся в западне и наверняка захлебнутся и утонут.

– Я закреплю сеть как полагается, – настаивает он.

– Какая разница.

– Большая. Главное, закрепить ее как следует.

– А я говорю, что никакой. Вернее, будет еще хуже.

– Что там у вас происходит? – доносится из кухни голос Кэтлин. – Саул? Что ты там натворил?

Даже сейчас, когда я уже покинул родительский дом, мне потребуется какое-то время, чтобы до конца ощутить собственную свободу. Потому что в душе я все еще остаюсь застенчивым девятнадцатилетним парнем. Мои интересы – те же самые, что были у меня еще в детстве. Например, приезжая домой на каникулы, я непременно посещаю нашу соседку миссис Уилсон – старую женщину, давно овдовевшую, – чтобы отвести душу, клацая пальцами по клавишам ее огромного рояля.

– А для чего вам педали? – помнится, спросил я давным-давно, увидев инструмент в первый раз.

Миссис Уилсон страдала диабетом (ноги ампутированы, вместо них – две культи). В тот день у нее были металлические протезы, прямые, без суставов, а на месте ступней – что-то вроде подушечек. Ходить на таких протезах даже при большом желании практически невозможно – разве только, хватаясь за стол или стулья, перетягивать тело с места на место, но это трудно назвать ходьбой.

– Педали? – переспросила миссис Уилсон и перевела взгляд на свои ступни-подушечки. – Ты имеешь в виду вот эти?

– Да нет же! – воскликнул я. – Вот эти. У рояля.

– Ах вот оно что, – улыбнулась миссис Уилсон. – Педали!

– Ну да.

– Видишь ли, Саул, как ты уже наверняка и сам заметил, они нужны, чтобы сделать звук громче – или же, наоборот, приглушить. Так что не надо меня разыгрывать.

– Да не эти. Другие!

– А-а-а! – отозвалась миссис Уилсон.

Пианино у нее было не простое, а механическое. Его хозяйка, устроившись боком на табуретке, принялась давать указания.

– А теперь поверни этот рычаг. Вот так. Да-да, вот этот. А теперь опусти его. Только поаккуратней, не торопись. Медленно, медленно.

Взгляду предстали внутренности инструмента: хитроумный лабиринт из валиков, шпинделей, иголочек и молотков.

– Видишь, вон там? Вон в той корзинке? Принеси мне рулон.

Я принес ей рулон бумаги. Она была толстой, почти как пергамент. Миссис Уилсон показала мне, как правильно установить перфорированный рулон.

– Хорошо, а теперь помоги мне спуститься, – попросила она и добавила, балансируя на своих коротеньких ножках: – А сам устраивайся поудобней. На них надо нажимать. На педали, я имею в виду. Это все равно что крутить педали велосипеда. Главное, нажимай изо всех сил, потому что они тугие.

Я уселся перед пианолой. Пытаясь дотянуться ногами до педалей, едва не свалился со стула. Затем принялся, насколько хватало сил, работать ногами – педали действительно были тугие и поддавались с трудом, а крепились они на широких металлических рельсах.

Внутренности пианолы пришли в движение.

Инструмент заиграл сам собой.

Такт за тактом, строчка за строчкой, пианола поняла, для чего она создана.

Я стоял в офисе электрической компании, потягивая пиво вместе с сослуживцами Уильяма, и представлял себе, как в груди у моего отца вращаются точно такие же барабаны. Источник его ограниченного совершенства.

2

«Должен любить работу с документами», – говорилось в открытке. Плюс адрес в Блумсбери. Библиотека частного общества временно нуждается в помощи.

Я представил себе это место – довоенные интерьеры, пришедшие в упадок, но сохранившие былую элегантность. Представил коридоры, вдоль которых выстроились шкафы с застекленными дверцами. Книги и рукописи свалены кипами, которые грозят вот-вот обвалиться. Портреты и небольшие романтические пейзажи под густым слоем коричневого лака украшают обитые выцветшим шелком стены. И если попытаться бочком прошмыгнуть за вычурные пропыленные шторы на окнах гостиной на втором этаже, то можно оказаться перед слегка помутневшим от времени стеклом, сквозь которое открывается вид на потайной садик, огражденный со всех сторон высокими стенами, густо увитыми темно-зеленым плющом. На первый взгляд вам покажется, что садик этот совершенно пуст. Но затем в какой-то момент сквозь заросли будлейи и рододендронов мелькнет человеческая фигура. Юная женщина в белом платье. И если у меня хватит духа заговорить на эту тему с моим работодателем, то он, разумеется, скажет, что первый раз слышит о ней, что здесь нет никаких юных женщин.

– Шесть шиллингов в час, – заявила мне девица в бюро трудоустройства. Химическая завивка, как у пуделя. Мини-юбка. Гладкая желтоватая кожа бедер. Толстые лодыжки. Невероятных размеров грудь. Всякий раз, как ей случалось встать рядом со мной, когда я проходил курсы машинописи, эта грудь угрожающе нависала над моей головой.

Утром в понедельник я поднялся по лестнице и нажал на звонок. Звук какой-то злой, режущий уши. Я положил на дверь ладонь и слегка надавил. Она подалась, и я шагнул внутрь.

В холле горели лампы дневного света. Никаких теней. Ведерко с песком – им тушат огонь в камине – доверху полно окурков, причем одной и той же марки – «Голуаз иск бле» с белым фильтром.

Я двинулся в направлении единственной открытой двери. Оттуда доносился столь оглушительный стук допотопной пишущей машинки, будто там работал паровой ткацкий станок. Машинка постоянно заикалась – клац, клац, – а ее ритм был лишь на йоту медленнее, нежели биение сердца. Музыка депрессии.

Звали ее Мириам Миллер. Она была высокого роста и смахивала на птицу. Подернутые сединой волосы собраны в бесформенный пучок. Всегда аккуратно накрашена, но кожа лица прокурена до такой степени, что выглядит желтой и изборожденной морщинами, от чего лицо вечно кажется грязным. Белая блузка с темно-синей отделкой.