Текст книги "Бремя чисел"

Автор книги: Саймон Ингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

РАЗРУШИТЕЛЬНАЯ ТЕРАПИЯ

1

По местному времени в Лоренсу-Маркише, столице колониального Мозамбика, сейчас десять тридцать утра. Пока что это утро ничем не отличается от других предыдущих дней. Уличные торговцы выставляют на лотки свой нехитрый товар. Пирамиды из перцев и картофеля, просроченные лекарства, китайский ширпотреб. Сегодня воскресенье, 20 июля 1969 года. Сегодня один человек готовится ступить на поверхность Луны, другому взрывом бомбы оторвет голову.

На третьем этаже, в комнатенках полунищего благотворительного образовательного института, директор проекта Грегор Димитривич вздрагивает, увидев своего единственного сотрудника.

Появление в этих стенах Энтони Вердена явилось для него такой неожиданностью, что Грегор Димитривич вскакивает из-за стола. На столе расстелена скатерть – красивая кружевная португальская скатерть, – а на ней разложена масса странных предметов: батарейки, проволока, части часового механизма, испещренные каракулями листки. Грегор заткнул край скатерти за пояс брюк, видимо, чтобы шестеренки и колесики часов, разборкой которых он занят, не разлетелись во все стороны. Стоило Димитривичу подняться со стула, как на пол летит моток проволоки. За ним – часы и карандаш. Та же участь постигает лупу – ударившись об пол, она разлетается на мелкие осколки, – а также блокнот, паяльник, шпульку припоя. Еще один карандаш.

Ворвись Энтони Верден в комнату, размахивая пистолетом, это вряд ли бы произвело на Грегора более сильное впечатление.

– Войдите! – кричит Димитривич.

Энтони закрывает за собой дверь, ставит трость в корзину для зонтиков и опускается на свое обычное место напротив начальника.

Грегор остается стоять. Скатерть свисает с его пояса наподобие длинного белого языка.

– Я жду посылку. Ее должен принести один человек. Моряк. Когда он придет, ты выйди и посиди в соседней комнате.

На языке Грегора соседняя комната означает «туалет».

– Я могу просто уйти, – предлагает Энтони. – Если это неудобно…

– Это не лучший вариант.

– То есть?

– Пожалуйста, сядь.

Энтони пожимает плечами – он уже сидит. Он морщится – у него сегодня побаливает спина.

– Я хотел сказать – сиди, не вставай. То есть… – Грегор вздыхает и, отказавшись от дальнейших попыток причесать свой корявый английский, избавляется от скатерти.

Все это настораживает, однако ничуть не удивляет.

Едва сойдя с трапа самолета в Лоренсу-Маркише, Энтони Верден понял, что «институт», с которым ему предстоит сотрудничать, есть не что иное, как прикрытие для очередной дышащей на ладан явки КГБ. Вердена должен был встречать шофер с табличкой, на которой написано его имя. Однако юный фактотум, посланный забрать его из аэропорта, решил проявить инициативу: он буквально подкрался к стоявшему возле газетного киоска Вердену, полушепотом позвал его по имени и взял за локоть.

Когда Энтони сердито стряхнул его ладонь, парень отреагировал так, будто получил удар электротоком. Мышцы мгновенно напряглись. Рука скользнула за борт куртки.

– Вы ведь учитель, верно? Вы учите маленьких негритят?

Бравые парни Лубянки.

Жалкое зрелище.

У них что, больше никого нет?

После 1951 года, когда математик и специалист по информационным технологиям Энтони Верден покинул кибуц Мигда Тиквах, он подвизался на ниве зарождающейся международной помощи. К пятидесяти двум годам с его биографией (особенно если не распространяться о том, что он лечился от маниакальной депрессии) любой бывший ученый такого калибра смог бы спокойно застолбить за собой небольшую, но прибыльную нишу в какой-нибудь приличной неправительственной организации. Однако Энтони ступил на более тернистый путь. Несчастья, которые преследовали его в Израиле (непреодолимая пропасть между его видением социализма и сионизмом жены, их развод, люди, с которыми он общался в Хайфе, неприятность, в которую он из-за этого вляпался, и, наконец, унизительное изгнание из кибуца), стали причиной того, что политические взгляды Вердена приняли резкий крен влево, а после того, как холодная война приобрела глобальный характер, обрекли на жизнь, полную лишений. Последующие годы Энтони перебивался случайными заработками. Последним в ряду хилых, левацки настроенных «дружественных учреждений», согласившихся взять на работу Энтони Вердена, стал спонсируемый Советами и фактически нищий «Институт заочного и дистанционного обучения». Его старый друг Джон «Мудрец» Арвен – научный гуру Уайтхолла военных лет и убежденный коммунист, – несомненно, оценил бы всю иронию этой ситуации.

Энтони сомневается, что застрянет здесь надолго. Если учесть шаткие позиции лиссабонской хунты, даже не верится, что полиция до сих пор не прикрыла эту лавочку.

Тем временем за пределами городов освободительное движение стремительно набирало силу. С земли дружественной Танзании партизаны ФРЕЛИМО вели успешную борьбу против португальских колонизаторов и их приспешников. Отношение революционеров к империалистам, если верить пиратским радиостанциям, зиждется на высоких моральных принципах. На линии фронта запрещены вылазки с целью мести. Солдат, убивавших белых гражданских лиц, на грузовиках отправляют обратно в Танзанию на перевоспитание. Всячески пресекаются нападения на принадлежащие португальцам участки земли. Бойцам освободительного движения запрещено отбирать у мирных граждан продукты питания, и поэтому они питаются тем же, что и крестьяне, – просом. Это единственная сельскохозяйственная культура, которую не выращивают португальцы.

Не особенно доверяя этим россказням, Энтони обратился – как ему казалось, вполне обоснованно – к коллегам. Однако тех интересовали лишь женщины, расхаживавшие по променадам над Мапуту-Бей. Самые безвкусные цветастые ткани, привезенные из Макао, в конце концов оказывались на талиях этих девушек. На настойчивые расспросы Энтони о новой независимой социалистической стране, которая вот-вот появится на карте мира, его коллеги – бездельники и дрочилы, близорукие типы в серых фланелевых брюках, которые будто кроты боятся высунуть нос на свет, – лишь презрительно фыркали.

Раздраженный Энтони принимался пересказывать им сообщения пиратского радио. К примеру, вот такое: «С проституцией вскоре будет покончено». Его собеседники заметно оживлялись. «Через минные поля они пробираются на территории, контролируемые ФРЕЛИМО. ФРЕЛИМО строит для них казармы. Их отправляют работать в поля». Далее – язвительно: «Их учат читать».

– Зачем им уметь читать?

– Чтобы из сосков обязательно вышел весь воздух. Во избежание повторного использования.

Его коллеги были настолько измотаны и деморализованы, что им было лень смеяться над собственными шутками.

В голове Энтони мелькнула грустная мысль – он сам недалек от того, чтобы уподобиться этим типам. Еще один из кучи коминтерновских отбросов.

Он понял, что его ждет, когда узнал, что в офисе «института» отсутствует коротковолновый радиоприемник. Телефон, правда, имелся. Но работал он редко – местный телефонный узел практически постоянно «заимствовал» их линию. Запас писчей бумаги был скуден, и когда Энтони садился делать наброски к предстоящей дискуссии, ему недвусмысленно намекали, что не худо бы обзавестись собственной бумагой. Его восторженные описания методик дистанционного обучения, его идеи о том, что коротковолновое радио помогло бы «набросить сеть политического просвещения» на разобщенные общины этой огромной и пустой страны, – все это в лучшем случае вызывало недоуменные взгляды.

Поэтому день за днем, помассировав больную спину, Верден садился за огромный, старинной работы стол, накрытый заляпанной чернильными пятнами скатертью. Слева массивный немецко-готический сервант, справа – дедовских времен напольные часы, которые вполне уместно смотрелись бы в зале ожидания железнодорожной станции. За спиной – сейф кованого железа, в котором хранилась вся официальная документация «института» и к которому он не имел доступа. В другом контексте такая мебель могла бы породить приятную атмосферу кабинета типичного джентльмена. Увы, поскольку сама комната представляла собой безликий бетонный куб на верхнем этаже недавно отстроенного многоэтажного здания, то все эти прекрасные старомодные вещи производили здесь впечатление инородного тела.

Но мы отвлеклись.

– Он английский моряк, – сообщает Грегор, обращаясь к Энтони. Под глазами у него хорошо различимые мешки. Он не брился уже несколько дней.

Мужчины сидят за столом друг напротив друга.

Они ждут.

В комнате воцаряется молчание.

2

– Пожалуйста, не надо! Я больше не буду! – эти слова, сопровождаемыми всхлипами, слетают с мальчишеских губ Энтони Вердена. На языке остался привкус фольги. – Обещаю, что больше не буду этого делать!

Сейчас десять часов утра. Сегодня – день святого Валентина. На дворе 1930 год. В спортивном зале Стоунгроув-колледжа, небогатой частной школы в Дербишире, десятилетний Энтони Верден пытается объяснить, почему у него на горле затянут ремень, а брюки спущены до лодыжек.

Четырнадцатилетний Джон Арвен, староста спального корпуса, поглаживает свой висок, по которому, отбрыкиваясь, нечаянно заехал ногой Энтони.

– Кто это с тобой сделал? – спрашивает он.

Энтони лежит на полу спортзала, задыхаясь, чувствуя, как огнем горит его горло, а ноги мокры от мочи. Как ему, Энтони Вердену, объяснить, что это он с собой сделал сам. Сам, хотя его неуклюжее мальчишеское тело вопреки желанию отчаянно цепляется за жизнь. Как объяснить, что им движет не отчаяние, но надежда.

– Кто это был? Скажи мне! Не бойся.

Маленький Энтони Верден начинает плакать.

У Энтони Вердена есть секрет. Примерно раз в несколько месяцев у него настают дни кипучей энергии и нервного возбуждения, дни, когда все на свете кажется подвластным ему, а время тянется чересчур медленно. В такие минуты Энтони посещают райские видения, а с ними – неотличимая от ужаса вспышка безудержного веселья.

Рай – это город. Фантастический город: прекрасные храмы, огромные акведуки, набережные, скульптуры, парки, сады, летние эстрады, амфитеатры и плац-парады. Залитые солнцем шедевры градостроительства. В самом центре города находится лесок, а посреди леска – поляна, разлинованная геометрически ровными тропинками, где под сенью высоких, математически совершенных деревьев мирно щиплют травку олени. Девочка в легком батистовом платьице собирает цветы. Садовник в широкополой соломенной шляпе с садовыми ножницами в руке. Возле его ног – собачка. Он стоит у темного водоема, фонтан бьет вверх, струи рассыпаются мельчайшими брызгами, приятно освежая воздух. Над верхушками деревьев возвышается силуэт великолепного замка.

Как часто Энтони желал оказаться в этой стране! Как хотелось ему перенести туда свое физическое тело! Увы, после той неудачной попытки ему приходилось довольствоваться посещениями рая лишь мысленно, отправляя туда душу без телесной оболочки.

Тем временем тело Энтони впивается в глину жизни грязными ногтями. Оно жаждет беспрепятственно купаться в жизненном вареве.

Девять лет спустя, в шесть тридцать утра 10 июля 1939 года, Энтони Верден, подающий большие надежды студент Кембриджа, которому уже исполнилось двадцать два, просыпается в чужой комнате – простыни слишком горячи и влажны – рядом с Аланом Тьюрингом, кембриджским математиком. Тьюринг голый, с эрегированным членом.

Из горла Энтони вырывается крик, он кубарем скатывается с кровати и бросается к двери. За ней ванная комната. Он захлопывает за собой дверь и дрожащими руками закрывает ее на защелку.

– Энтони! – зовет Алан.

Верден прижимается спиной к двери и, закрыв глаза, сползает на пол. Он знает, кто это. Чему тут удивляться? Лекции Алана Тьюринга были для него самым ярким событием с тех самых пор, как начался лекционный курс «Начал математики». Но как же, черт побери?..

– Энтони, милый, какой дьявол в тебя вселился?

Верден прячет лицо в ладонях. Если не переживать, если вести себя незаметно, то, возможно, все будет как прежде.

Спустя два месяца

Сентябрь 1939 года

Энтони Верден делает глубокий вдох и пытается расслабить затекшие конечности. Как ужасно, что он вынужден прокручивать в памяти эти постыдные эпизоды даже сейчас, когда переворачивает новую страницу своей жизни и отправляется в другой город!

После того Происшествия ни о какой дальнейшей учебе не может быть и речи. Разве он смог бы доверять самому себе? Его мамочка не ошиблась в своих предсказаниях. Тяготы университетской жизни оказались для Энтони слишком обременительными. Он должен найти себе другое занятие.

Война подвернулась как нельзя кстати. Для Энтони Вердена настало время сделать что-то полезное для родной страны, нечто такое (как он надеется в глубине своей фабианской души), что способно улучшить жизнь и судьбу Простого Человека. Его школьный товарищ Джон Арвен убедил его не записываться добровольцем в армию.

– Ты можешь принести пользу в тылу, – говорил Джон, гипнотизируя Вердена своими птичьими глазами, когда Энтони объявил ему о решении уйти из науки. И, дабы доказать свою точку зрения, Арвен организовал для Энтони собеседование – оно состоялось несколько часов спустя в тот же день на коллегии Научно-исследовательской станции Управления почт и телеграфа в Доллис-хилл.

Райские видения сопровождают Энтони Вердена с первых дней полового созревания. Они сформировали его жизнь, его интересы и его изобретения. Они больше не пугают его. Он воспринимает их как великий дар, как, например, талант владения кистью и карандашом. Это каким-то образом связано с его математическими способностями. Но Энтони не понимает, почему такое могло случиться, и сомнения не дают ему покоя.

Обосновавшись в Лондоне, Верден находит расположенное на Гоуэр-стрит философское общество со звучным названием. В богатой, но запущенной библиотеке он читает все, что способно пролить свет на его состояние, начиная от трудов мадам Елены Блаватской, посвященных странствиям души, до дневников слепого Т. С. Катсфорта. Однако ничто из прочитанного не способно умалить магию его прекрасных видений. Видения – они и есть самый главный Факт.

Между тем Арвен всячески побуждает своего друга распрямить крылья – как-никак тот теперь живет в столице. Он отказывается понять, почему Энтони упорно не желает читать лекции студентам Биркбек-колледжа. Ему невдомек, отчего друг столь решительно заявляет о своем уходе с научного поприща.

– Ведь ты можешь так много дать людям, – льстит Джон младшему товарищу.

Странно, но связь между ними за прошедшие годы сделалась даже крепче, чем раньше.

Разве мог двенадцатилетний Энтони, лежа полуголым на полу спортзала и задыхаясь от перетянувшего шею ремня, даже на секунду представить себе, что староста общежития сохранит в тайне его неудачную попытку самоубийства? Что же в ту ночь случилось такого, что заставило Джона поддержать его, помочь привести себя в порядок и никому ни слова не сказать о том, что произошло? Что увидел Джон, прокравшись в зал, чтобы тайком покурить? Что подумал о нем? Понял ли, что двигало им?

Долгие годы Энтони не решался задать другу этот вопрос. Если Джон Арвен в ту ночь увидел то же самое, что узрел Энтони Верден и что он продолжает видеть раз в несколько месяцев – башни, парады, фонтан, – то тогда…

Тогда эти видения реальны!

Но если так, зачем нам жить дальше? Если дверь в рай всегда открыта? Если путь свободен?

«Дорогой профессор Арвен. Я все еще не получила вашего ответа на мое письмо».

Да, да, дорогая Кэтлин, все верно. Я не ответил тебе. Не сдержал своих обещаний. Следовательно, я причастен к тому, что, где бы ты ни была и чем бы ты ни зарабатывала себе на жизнь, твои таланты не получают должного признания или игнорируются, и твоя потенциальная полезность нации вскоре будет полностью утрачена. Нет, я не написал: это несчастье для тебя и трагедия для всей страны. Или наоборот? В любом случае я так и не ответил. Не пригласил на собеседование или экзамен. Да и как я мог? Надеюсь, в следующий раз, когда ты обратишься ко мне, то вместо того чтобы писать на конверте «Тот же адрес», ясно укажешь, где тебя, черт побери, искать!..

Профессор Джон Арвен, гуру Уайтхолла и звезда маунтбеттеновского «Отдела безумных талантов», комкает письмо Кэтлин и роняет его в пепельницу.

Лондон

Октябрь 1940 года

Что там еще? Арвен просматривает остаток дневной корреспонденции, на которой аккуратно проштамповано время отправки и получения: письма машинописные и рукописные; пара факсимильных депеш из военного ведомства; смазанное фототелеграфное послание из Америки. Большая часть этих документов не должна покидать стен кабинета, однако работа научила профессора смотреть на бюрократические предписания сквозь пальцы. Каждую пару секунд звякает канцелярская скрепка, отлетая на пол довольно далеко от письменного стола – не дотянуться. Из того количества скрепок, что секретарша собирает за неделю, можно изготовить небольшой двигатель.

Еще один глоток пива. С такой скоростью он к приходу Энтони одолеет два бокала. Каждый раз, когда кто-то поднимается на устланной ковровой дорожкой лестнице, Джон ожидает увидеть своего старого школьного друга Энтони Вердена. Они договорились встретиться в верхнем зале бара «Уитшиф» в Фицровии, чтобы пропустить по кружке пива. Джон уже выпил пинту жуткого портера, который так нравится Энтони. Впрочем, можно подумать, этот поганец устыдится.

Их давняя дружба с Верденом последнее время начала доставать Джона Арвена. Не сказать чтобы сильно, но все же. Энтони – он как тот неотесанный родственник, которому вечно приходится искать оправдания. Взять, к примеру, его последний опус. Джон извлекает из глубин портфеля листок бумаги.

«Что такое, в конце концов, машина? – вопрошает Энтони в своей излюбленной простонародной манере. – Где заканчивается оператор и где начинается машина?»

Верден умолял Арвена как профессора Биркбек-колледжа отрецензировать его статью, посоветовать, каким образом ее можно издать. Увы, из этой затеи вряд ли что получится. Когда Энтони ушел из Кембриджа, объяснив это тем, что отныне он намерен «делать что-то для Простого Человека», Джона эти слова заинтриговали. Он с нетерпением ждал последствий такого заявления.

Кем же станет его старый друг? Не дай бог Энтони найдет себе какую-нибудь непыльную работенку и станет заваливать его, страница за страницей, своей доморощенной философией. Верден так крепко повенчан с жизнью разума, так мучительно лелеет свое честолюбивое стремление к плодам собственных интеллектуальных трудов, что возникает вопрос: какого черта он ушел из Кембриджа?

«Возьмем, к примеру, водителя автобуса. Водитель управляет автобусом». Энтони сохраняет этот идиотский наивный стиль на протяжении всего изложения. «Но в каком смысле он является человеком, который „управляет“?» Джон безошибочно определяет центральную тему опуса своего друга. Танго. Его танцуют вдвоем. С одной стороны, довольно слабый анализ идеи свободы воли, с другой – теория множеств Бертрана Рассела. «Разумеется, он не свободная личность. Водитель не может сам выбирать маршрут и график движения. Не может – если, конечно, держится за свою работу». Джон Арвен устало скользит глазами по просторечным выражениям. И так до самого конца текста. Ну вот. Сдержал обещание. Теперь надо придумать, что бы такого сказать.

Еще в школе Энтони проявил прискорбный талант растрачивать свой дар на всякую ерунду. Джон хорошо и не без горечи помнит лето, их последнее лето в Стоунгроуве, два безмятежных месяца. Они могли бы провести их, гуляя или катаясь на лодке под парусом; они могли бы побывать в Европе и посмотреть жизнь, которая вскоре была растоптана грубым солдатским сапогом Третьего рейха.

В последнюю минуту Энтони перечеркнул все планы, как будто их дружба ничего не значила. И чего ради? Ради того, чтобы собирать шишки в лесу за родительским домом! И все из-за дурацкой книжки, которую он где-то откопал, – в ней математика увязывалась с природой. Изданная лет двадцать назад, она была написана натуралистом, о котором никто и слыхом не слыхивал. Лето подошло к концу, а бедняге Энтони, несмотря на все его труды, похвастаться было нечем. Он так и не уловил связи между числами, птичками и пчелками. Никаких открытий, никаких математических пустячков, чтобы поддразнить издателей «Эврики». И дело вовсе не в отсутствии таланта. Видит Бог, равных ему Джон Арвен встречал крайне редко. В школе Верден инстинктивно схватывал суть математических действий. Да и позже, уже учась в Кембридже, Энтони слал ему письма, полные гениальных идей в области теории чисел. Так что в его таланте сомневаться не приходится.

Иное дело – здравый смысл. Он позволяет своим увлечениям брать над собой верх. Чего стоит его непоколебимая вера в то, что простые действия, механически повторенные бесконечное число раз (возможно с использованием некоего коммутационного узла вроде телеграфа), произведут настоящую революцию в математике.

«Я утверждаю, что водитель автобуса – это функциональное устройство внутри большей по размеру машины, более распределённое, но не менее механическое, чем автобусный маршрут или система…»

Джон Арвен складывает страницы и засовывает их обратно в портфель. Затем смотрит на стенные часы. Нет, это просто невыносимо. Куда, черт побери, подевался Энтони? Джон концентрируется на своем раздражении, и чем больше он о нем думает, тем сильнее оно перерастает в самую настоящую злость. Профессору ничего другого не остается, и он делает это уже осознанно. Ведь если он сейчас не разозлится, то в конце вечера его будет мучить мысль, что такого могло случиться с его другом.

В былые годы Джон испытывал сильное чувство долга в отношении Энтони Вердена. Как часто он не мог заснуть, тревожась за него. Однако лучшие дни их дружбы остались в прошлом, судьбы разошлись, он больше не хочет тех чувств – точнее, мрачных предчувствий, страха, гнетущего ощущения ответственности. Сколько можно, говорит себе Арвен. Пора наконец выбросить из головы тот жуткий вечер, когда они познакомились, когда Энтони заставил его дать клятву, что он сохранит в тайне случившееся. Клятву столь прочувствованную и торжественную, что она в некотором смысле выковала между ними железную связь, о которой Джон, возможно, и сожалеет, но которую никогда не осмелился нарушить.

Целый день улицы Фицровии бурлят всеми разновидностями лондонской жизни. Французы сталкиваются с африканскими сановниками, солдаты-отпускники преследуют продавщиц и официанток, продираясь сквозь толпы одетых в черное и что-то невнятно бормочущих евреев. Чернокожие поэты из Парижа, сверкая золотыми коронками, улыбаются хорошеньким девушкам, когда те в конце рабочего дня выходят из Сенат-Хауса и голова у них идет кругом от цифр. Выбрав удобный уголок, где можно не привлекать к себе внимания, Энтони восторгается увиденным. Невозможно с уверенностью сказать, кто из этих людей хозяева своей судьбы, а кто – невольные пленники. Как они живут, вечно предаваясь мечтам?

По мере того как дневной шум начинает стихать, люди на улице облачаются в серое, делаясь неотличимыми друг от друга. Энтони Верден замечает: кроме самих себя, их ничто не интересует. Странно, думает он, что день заканчивается именно так. Почему, спрашивает он у себя, мы так отчуждены друг от друга? Ведь сейчас война – время, когда все должны сплотиться!

Сегодня Энтони пылает огнем, и этот редкий прилив энергии обычно предшествует кризису. Именно такой маниакальный пыл он испытывал за неделю до того, как угодить в постель к Алану Тьюрингу. Тот же самый огонь горел в его глазах в те дни, когда он был просто Э. Верденом (это надо же, как ему не повезло с именем!), новичком в школе Стоунгроув… примерно за неделю до того, как Джон Арвен наткнулся на него в спортзале.

Короче, Энтони начисто забывает про встречу с Джоном. Вместо этого он идет через Сохо к Национальной галерее. Сегодня вечером там концерт, выручка от которого пойдет в пользу каких-то беженцев из Европы, и хотя нельзя сказать, что программа в его вкусе, в эти военные дни он научился хвататься за любые осколки культурной жизни. Единственное альтернативное развлечение вечера – пьеса «У льва есть крылья» с Мерл Оберон в главной роли, которая идет в театре «Хеймаркет», но Энтони видел эту постановку уже дважды.

Засунув руку в карман, где лежат сигареты, он останавливается у входа в какой-то магазин.

– Мой милый друг, – обращается Верден к случайному прохожему, заглядывая ему в глаза. – У тебя спички не найдется?

– Разумеется, нет, – грубо бросает прохожий с сочным восточноевропейским акцентом. – До свидания, парниша!

Энтони ничего не понимает, затем густо краснеет. Он вовсе не это имел в виду…

Или имел? Чего он хотел, стоя здесь в темноте? Ему не спички были нужны.

Что-то большее, чем спички.

Вот же они, спички, у него в руке.

Порой ему трудно понять себя. Он закуривает и идет в южном направлении.

Он понял, почему иностранец так отреагировал на его невинную просьбу. В этот поздний час улицы полны педерастов. Педерасты улыбаются ему из окон второго и третьего этажей. Накрашенные педерасты высовываются из окон, бросают томные взгляды, призывно свистят. Они кучками стоят на углах, воспламеняя его воображение своими узкими галстуками, пиджачками в облипку и остроносыми туфлями. Чувствуя, что румянец все еще не сошел с щек, Энтони смотрит прямо перед собой и идет вперед, оградив себя от любых воображаемых волнений, еще глубже погружаясь в свои затуманенные мечты. Одна за другой краски исчезают из окружающего мира, и вскоре тот становится черно-белым. Черные, а не красные автобусы пролетают мимо него по Шафтсбери-авеню. Раскрытые зонтики дергаются как медузы под палящим солнцем. По Трафальгарской площади разгуливают львы. Стоя на высокой колонне, адмирал Нельсон неуверенно переминается с ноги на ногу – неужели ему никак не спуститься вниз? Ступеньки, ведущие ко входу в Национальную галерею, звякают и дребезжат подобно клавишам пианино, когда Верден поднимается по ним, угрожая сбросить его вниз, на тротуар.

Он входит под своды галереи и в соответствии с подсказкой билетера следует дальше. Стены знаменитых залов стоят голые. Как писали недавно в «Таймс», сокровища мирового искусства были перевезены в надежное место – в заброшенную каменоломню где-то в Северном Уэльсе. В каждом зале, через который он проходит, колышутся какие-то серые фигуры. Что это – игра воображения? Или эти люди рассматривают голые стены? Интересно, они занимают задумчивые позы по привычке? А может, здесь на стенах все-таки висят картины, но он не видит?

В подвальном помещении уже собралась публика, серая и молчаливая. Низкий потолок над головами присутствующих неожиданно изгибается и уходит вверх, образуя высокий свод. На лицах собравшихся Энтони не видит ни малейшего признака того, что кто-то заметил это чудесное превращение. Они что, привыкли к чудесам или в упор не видят их?

Верден чувствует, как в груди гулко стучит сердце. Если бы он мог, то обнял бы каждого мужчину, каждую женщину. В такие моменты из-под маски обыденности выглядывает Истина, освещая все вокруг. Как все они похожи друг на друга!

Публика еще не успела занять свои места, а на сцене уже появляется Будапештский городской оркестр. С первыми же звуками скрипок Энтони Верден понимает, что это будет не его музыка.

В дни, когда на него надвигаются видения рая, мелодия заполняет сознание Энтони образами. Разная музыка создает разные образы: произведения Бенни Гудмена и Каунта Бейси натягивают мосты между его ушами; Бах и Гендель возводят венецианские дворцы. Однако из слезливого романтизма и обрывков фольклорных интонаций этого несчастного «Будапештского концерта» Энтони не удается возвести почти ничего: разрушенный очаг, пара полуразвалившихся домиков, пруд с мельницей. Даже не задумываясь, он создает что-то вроде пародии на Констебля, копии, которую нужно повесить на голые стены верхнего этажа. Вид этих нагих, беззащитных стен потрясает Энтони. Он представляет себе, как национальное искусство превращается в забаву пещерных людей, коими могут стать сами лондонцы, если бы метро оставалось открытым во время воздушных налетов. Однажды спрятавшись там, они бы потеряли рассудок и отказались выходить на поверхность.

Во что превратятся произведения искусства, когда настанет час достать их из тайника? Такой вопрос задает себе Энтони. Он думает о шахте, такой сухой, такой надежной: Данте, Габриэль Росетти и Джон Мартин, бесстыдно прижатые к Тернеру, Гейнсборо и Дадду. В какую разновидность морлокианского искусства превратятся эти шедевры, когда мы извлечем их из уютных кельтских сумерек штольни?

Найдем ли мы их вообще?

Сейчас он намеренно пугает себя.

Сохранятся ли они?

От этих мыслей Энтони отвлекает гром аплодисментов. Что тут происходит? Публика встает с мест. Публика неистовствует. Энтони складывает на груди руки и продолжает сидеть, одновременно желая не поддаваться стадному инстинкту и не опускать слишком низко планку своих музыкальных вкусов. Только сейчас до него, бедного одухотворенного техника, доходит, что он окружен морем беженцев. Он смотрит на них новыми глазами. Серые фигуры вокруг него вибрируют, толстые ладони издают хлопки. В глазах слезы.

Энтони, пристыженный, поднимается и тоже начинает хлопать. Если не в благодарность за музыку, то в знак признания усилий, необычайных и мужественных, кучки отважных евреев. В следующий момент ему в нос попадает шляпа – это кто-то из посетителей концерта от восторга и переизбытка энергии подбросил в воздух свой котелок.

В тот же вечер, только несколькими часами раньше, Рейчел Косли, сидя в кофейне «Лайонс» на Стрэнде, изящно попивает из чашечки горячий шоколад.

– Мне надо идти. Мамочка ждет меня. Скажи, все готово? – произносит она, посмотрев на часы.

Будь у ее майора волосы, он бы их точно повыдергал. Вместо этого мужчина постукивает себя по лысому черепу – точнее, по лбу.

– Ты хотя бы представляешь, – говорит он, – что это значит?

Девушка молчит. Им обоим известен ответ на вопрос. Двадцатилетняя Рейчел знает, чего ей надо.

– Меня ведь могли убить! – сообщает майор громким театральным шепотом. Рейчел бросает взгляд налево, туда, где стоит застенчивая симпатичная официантка. Впрочем, она мало чем отличается от остальных – они тут все спят на ходу. Так что вряд ли девушка подслушивала.

Майор ждет ответа. Рейчел по-прежнему молчит. Боже, как же эта стерва хороша! Он перекатывает во рту сигарету. Как мудро с ее стороны – в обмен на его услуги предложить то, что она предлагает, без любви. Бесстрастный поцелуй. Вялые и усталые ласки. Он знает, что за самое скромное проявление ее любви откажется от жены, сына, своей сестры, сбережений, от всей своей мелкой взлелеянной жизни. Его Рейчел мудра – удивительно, по-библейски мудра.